Тил-тал

      Иногда с нами возились как с детьми. Да это и немудрено, ведь мы ещё не умели говорить. Наши первые учебники были составлены наподобие комиксов. Бывало, что занятия включали в себя игры. Один раз мне сходу удалось отгадать загадку, и молодая преподавательница Дора, широко улыбаясь, под общие аплодисменты водрузила на мою голову блестящую пластиковую корону.
      Окно моей узкой и длинной общажной комнаты выходило на ржавое футбольное поле. Над ближайшей горой, точно привязанное к ней, всегда висело сизое облако. Порой оно темнело, превращаясь в тучу. И по утрам асфальт оказывался всегда мокрым, словно только что проехала поливальная машина и обильно облила его водой. Каждое утро мы с Корнелией шли по мокрой дороге.
      Вот у меня развязываются скользкие шнурки, и мы останавливаемся. В её больших глазах отражается выглядывающее из-за горы осеннее солнце.
      – Моя мать чуть старше тебя, – задумчиво произносит она.
      Мокрая дорога отделяла частный сектор от какой-то промзоны, скрытой от посторонних глаз длинным, потемневшим от времени, высоким бетонным забором. Кое-где по забору, краснея, карабкался чахлый дикий виноград. А совсем рядом, на соседней улице, можно было наткнуться на древнеримские фундаменты, обозначенные мраморной табличкой.
      Мы заходим в аудиторию. Она садится рядом с арабом и тут же начинает с ним заигрывать. Араб в восторге. Столы расставлены буквой «П». Мы сидим напротив друг друга. Между нами что-то есть.
      Сначала я жил в комнате с капающим после дождя, заплесневелым потолком. Лишь в середине января мне дали другую комнату, этажом ниже. Она оказалась усыпанной сухими листьями, залетевшими в открытое окно во время листопада. За дверью напротив обитали два араба. Возле их двери на обшарпанном коридорном полу, внушая уважение, лежала большая, постепенно наполняющаяся, картонная коробка. В одно прекрасное время она доверху наполнилась пустыми сигаретными пачками. Было что-то замечательное в этом ненужном, непрактичном, бессмысленном действе. Не знаю, возможно, таким образом они вели свой календарь, сохраняли память о прожитых здесь днях. Над дверями, приклеенный к стене, красовался флаг Сирии.
      Курсы были интенсивными. Зимой, когда к языку добавились предметы специализации, стало трудно. Я лежал на кровати, глядел в тёмное окно и не понимал, зачем мне нужны эти предметы: ведь я никуда не собирался поступать, за плечами было два харьковских университета. Но полагалось что-то выбрать, и я выбрал гуманитарное направление, как самое сносное. Подбиралась тоска, мягкая, бестолковая – и скребла. Я хотел обратно в Веспрем, в дом под черепичной крышей, где с каждым днём угасал мой отец. И снилось, будто смотрю на себя со стороны: я еду в автобусе одетый в куртку из плотной ткани унылого бежевого цвета, которой у меня никогда не было...
      – И когда провалился заговор против короля Матьяша Корвина, – говорил преподаватель, – Паннонию пришлось бежать из Венгрии. Он умер в пути от чумы. После его смерти, несмотря на всё происшедшее, Корвин повелел собрать эпиграммы поэта...
      Однажды я встретил Корнелию в коридоре, она выходила из учебной части. Недавно у неё снова случился приступ астмы, и она попала в больницу, где пробыла три дня. А я так и не навестил её. Она хватает меня за руку и увлекает за собой. Всё хорошо. Она будет зубным техником. Я рад за неё. Похоже, она единственная среди нас, кто для себя всё решил. Все мы были выдернуты из родной земли, и только она, Корни, довольно быстро прижилась на новой почве.
      В начале января ненадолго выпал снег и на дворе сразу запахло домом. Окна в автобусе покрывались изморозью. На учебных переменах выходил на крыльцо дюжий малый родом из Мадагаскара. Он курил и увлажнёнными глазами смотрел на матовый снег, смотрел и не мог насмотреться. Он никогда раньше не видел снега.
      Я же, на протяжении всей зимы, не мог наглядеться на искусственную зелень нового поля для мини-футбола, появившегося на моём вечернем маршруте в Lidl. Даже игра на этой зелени неожиданно стала занимать меня. За игроками наблюдали их девушки, жёны, родители, друзья. И я обычно подолгу простаивал у сквозного ограждения вместе с ними. Наверное, мне просто не хотелось возвращаться в коллегиум.
      Уже к апрелю моя новая группа насчитывала всего два человека. Моего одногруппника из Аргентины звали Хуан. В отличие от меня, ему легко давался сложный венгерский язык. Мы дружили. Его светловолосый друг Данила стал моим другом. Так уж вышло, что он и Корнелия были из одного города.
      При встрече он рисует ей в воздухе сердце. «Придурок», – реагирует она. В её больших глазах отражается заоконная муть.
      В нём было, как мне казалось, что-то от Локи – древнего бога-трикстера скандинавской мифологии. Чувствовался непокой, и это, да прибавить к этому родную речь, роднило меня с ним. Он заходил ко мне, хотел пить, и я предлагал чай, кофе, воду.
      – Да нет, – говорил Даня. – Мне бы что-нибудь сладкое (с газом). Меня же тут называют «gyerek» – «ребёнок» значит.
      Ребёнок был влюблён в чёрный одуванчик – кудрявую девочку-бразильянку, обладательницу длинных и пушистых ресниц. Даня жил с отцом. Почти каждый вечер любовь вырывала его из дома и гнала назад, в этот грязный муравейник. Здесь он мог увидеть её. Она же предпочитала ему кого-то другого, более брутального, что ли. Один раз, возвращаясь с учёбы, шли втроём к автобусной остановке, и я что-то сказал Дане по-русски. Тогда она предложила игру: за каждое невенгерское слово – минус один бал.
      Как-то, в начале весны, ко мне знакомо постучали. У порога, отрешённо глядя в пол, стоял Даня. В моей пузатой бутылке оставалось немного Уникума.
      – Хватит, я больше не буду романтиком, – сказал он, неосознанно беря со стола будильник. – Просто...
      Худой и бледный, он выглядел сейчас настолько непривычно простым, что даже становилось жаль его.
      Через какое-то время Даня очнулся:
      – А Ахмеда переселили... он больше не мог находиться там, те двое считали его говном.
      Между тем теплело. День рождения Дани отмечали втроём, сначала в городе, а затем у меня. Комнату заливал свет, и пили мы из чашек, весело двоясь в треснутом зеркале. Я показывал Хуану пёструю венгерскую живопись 20-40-х годов прошлого века.
      – Горы – пальцы зелёные! – не без некоторой иронии восклицал он, глядя в альбом.
      – И погоня за ведьмой на ладони долины, – продолжал я, зацепившись за его мысль.
      Кажется, Хуан воспринимал всерьёз только реализм, при котором пальцы – это пальцы, а горы – это горы. А вода, льющаяся из крана – это вода. И вот струя воды уже летела на Хуана. Это Даня умудрился облить его в туалете. Больше всего пострадали джинсы. К счастью, у меня, со времён проживания в холодной и сырой комнате этажом выше, остался обогреватель, оснащённый вентилятором. Хуан был довольно быстро высушен. Даня светился весь день. Запихивал себе под свитер воздушный шарик, и так, беременным, ходил среди людей. Заглядывал к двум арабам напротив, а те посылали его – по-русски.

      В середине мая, когда вид за моим окном наполовину закрыла листва, для желающих организовали экскурсию в город Печ, носящий славянское название и находящийся на юге, недалеко от границы с Хорватией. Возникший ещё до нашей эры, город неизбежно населён призраками различных культур.
      «Всё, что можно вообразить – реально», – сказал один художник. Так вот: можно вообразить, как от бронзовой статуи Яна Паннония (выполненной в натуральную величину) отделяется тень, как эта тень невесомая густеет, затем плотнеет, обретает телесность, как она, спрятав книгу во внутренний карман рясы и надвинув итальянскую широкополую шляпу на брови, неузнанной бродит по печским улицам, заходит в кафе, слушает разговоры. Грустно ему становится: с людьми не поговоришь – кто поймёт его латынь?.. И вот он встаёт, идёт дальше. И когда опускается тёплая ночь, садится под миндальное дерево, что растёт перед церковью Святой Марии Снежной, и с высоты смотрит на мигающие огни ночного города. Смотрит Ян на огни эти и вспоминает, как, набравшись в Италии идей гуманизма и назвавшись Паннонием, стал в возрасте 27 лет епископом Печа.

      В тот день Хуан надел светло-бежевые, почти белые брюки и голубую кофту.
      – Цвета моей одежды соответствуют цветам аргентинского флага, – сообщил он мне.
      Начав свой разбег на окраине, автобус проехал через весь Будапешт с его закоптелыми стенами и вырвался на простор. Позеленевшие молодые лесочки сменялись жёлтыми озёрами рапса. Надо всем сначала голубело, а потом по-осеннему серело вольное небо. На полпути до Печа погода не заладилась, начал накрапывать дождь.
      Нас с Даней сразу поразили развешанные по всей Пече жёлто-синие флаги. Это полотнище из двух горизонтальных полос нельзя спутать с другими. Неужели, – недоумевали мы, – знамя Украины? Оказалось – флаг города.
      Дождь усиливался. К центральной площади примыкала большая бывшая мечеть. Верхушку зелёного, немного приплюснутого купола венчал крест, дополненный полумесяцем. Сей памятник турецкого владычества явно не вписывался в общий архитектурный пейзаж. Предоставленные самим себе, мы немного побродили по центру. Потоптались около каких-то кованых ворот с растительным орнаментом, точно улитками, облепленных всевозможными замками и замочками. Затем зашли в полутёмное тихое кафе, и там, возле освещённого прилавка, долго выбирали для отпустившего бороду Ахмеда что-нибудь без глютена. Кто-то взял себе солёные булочки-погаччо и колу. Повеселевший, непохожий на себя с этой бородой Ахмед разговорился со мной. Ему нравится Печ, и, если повезёт, он будет учиться в здешнем университете. «Только странно, – удивлялся он, – людей невидно. Очевидно, тому виной дождь...» 
      Даня вышел раньше. Я видел в окно, как он беззвучно разговаривает с кем-то по телефону – наверное, с отцом. Внезапно он замер, уставившись куда-то вдаль улицы. Мне было невидно, на что он смотрит.
      Уходить не хотелось. По мокрому асфальту, толкаемая ветром, медленно катилась пустая пивная банка и издавала зловещий звук.
      Нашу группу рассадили по двум экскурсионным паровозикам и повезли по торжественно-печальным безжизненным улицам города, наполненным запахом жасмина, сырости и ещё непонятно чего. Открытые вагончики, сверху – натянут видавший виды голубой брезент. Под брезентом нас доставал косой дождь, и порой приходилось защищаться зонтом, держа его перед собой. Время от времени слышалась скупая фортепианная музыка. Ощущалась близость чего-то. Звук мотора и шлёпанье капель, шелест листьев и отдалённая музыка создавали мелодичный шум, некий звуковой рисунок, который требовал от нас определённого внутреннего состояния, он требовал внимания, и мы внимали ему. Было холодно, странно и легко. Девушки-лаоски смеялись, а по их миловидным лицам медленно стекали блестящие капли. Они, словно ангелы, щёлкали пальцами и нараспев повторяли венгерскую считалку:

      Til-tal, itt a tal.
      Talalt talat mutattal.*

      Всё в новые, занавешенные дождём и тайной, улицы нырял наш легкомысленный поезд. Прежние улицы исчезали для нас. Мы медленно проехали мимо облупившегося здания, из стены которого вырастали два каменных старика. Чумазые, они держали на своих плечах балкон. Зазвонил колокол, затем в отдалении гулко и протяжно зазвонил другой. На секунду я закрыл глаза, а когда открыл, увидел впереди человека в простой чёрной рясе священника. На его голове была чёрная шляпа. Водитель посигналил, но человек не отошёл в сторону. Когда мой вагончик поравнялся с ним, я слегка повернулся – широкие поля шляпы чуть затеняли лицо, с их краёв стекала вода. Вдруг незнакомец посмотрел на меня и протянул какую-то книгу... Поезд удалялся, книжка осталась у меня в руках. Она была небольшая. Из неё в качестве закладки торчала сухая стрелка подорожника. Я открыл книгу на закладке... Тил-тал...
      Поезд остановился. Cлегка покачивающихся, притихших, нас повели на кондитерскую фабрику, где должны были дать мастер-класс по изготовлению карамели.
      Группу вела женщина приблизительно моего возраста. До этого она, забавы ради, фотографировала нас с Хуаном из соседнего вагончика. Я заметил, что лучше бы в программе осталось посещение фарфорового завода.
      – Там, куда мы идём, можно не только посмотреть, но и попробовать, – весело сказала она, словно больше была рада последнему. – А вы с Данилой родственники?
      – Немного, – шутя, ответил я.
      Она говорила, говорила о городе, и всё вокруг принимало обычные очертания. В какой-то миг я забылся. В памяти всплывал Харьков, парк Шевченко. Июньский вечер мягок, и трое нас. За столиком под липками награды пивом обмываем. Свои стихи читаем. Болтаем. Веня рассказывает о своём интернатовском прошлом. Спортивная школа-интернат. Дежурство на кухне, нарезка хлеба. Золотые, мол, были денёчки, ещё бы раз. Он говорит, что я – «домашний»... А где же теперь мой дом – в Будапеште, Веспреме, Харькове?..
      – Холера, смотрю на тебя и не узнаю, – догнал меня Даня. Он вытер лицо. – Ты словно стал тенью.
      – Ага, как в сказке Андерсена, – сказал я, лишь бы что-то сказать.
      Молчали. Впереди тараторила без умолку проводница.
      – Слушай, – взволновано и тихо зачастил вдруг Даня, – Оставайся в Будапеште. Работа ведь у тебя есть. Твоя училка, Дора, с подругой снимает квартиру. Будете вдвоём снимать. Зачем тебе уезжать?
      Он знал о моём отце, и я ничего не ответил.
      Мы шли мимо милых состарившихся домов, мимо одинокого сквера, мимо засохшего дерева с косым красным крестом на стволе, мимо вазона, где рос ковыль, похожий на мокрые сиротские волосы. Девушки-лаоски шли, уткнувшись в свои умные телефоны.
      И вот дождь зажат с двух сторон узкой улицей. В ожидании стоим возле длинного серого здания кондитерской фабрики.
      – Здесь очень вкусная карамель, – говорит проводница.
      – «Ще не вмерла України і слава, і воля...» – затянул Даня. Я подхватываю слова гимна. По пустынной улице далеко разносятся наши голоса. К моему удивлению, у паренька из Вьетнама появляются искорки в глазах, от этого они кажутся ещё более тёмными. Одобрительная улыбка мелькает на его лице. На соседнем здании ветер треплет мокрый жёлто-синий флаг.

      Хуан остался в Пече по своим опус-деивским делам. На полпути до Будапешта Даня, заявив, что я сегодня какой-то скучный, пересел назад к своим давнишним приятелям, веселящимся арабам. А я был рад остаться один на один со своими мыслями. Я думал о своём таинственном незнакомце. Им оказался городской чудак, одевающийся как монах, и дарящий людям книги из своей домашней библиотеки, в основном стихи. Его даже пытались привлечь к ответственности за незаконное ношение рясы, но из этого ничего не вышло. Наверное, – думал я, – это привносит смысл в его жизнь. А ведь после такой прогулки ему не мешало бы выпить чего-нибудь покрепче, чтоб не заболеть. Да и мне тоже. А мы с Даней вчера опорожнили всё, что было, и дома ничего не осталось, а идти под дождём в магазин... Так я сидел, прислонившись головой к оконному стеклу, а за ним под свинцовым небом проплывали жёлтые озёра рапса. И это было красивое зрелище!
      Уже вечерело, когда автобус неспешно въехал на нашу улицу. Здесь тоже шёл проливной дождь. Вдоль дороги, напоминая огромного двоящегося питона висящего на деревьях, в дрожащей листве тянулся старый трубопровод, уходя неведомо куда. Рекой текла по проезжей части вода.
      А в комнату, где жила Корнелия, была настежь открыта дверь. Её соседка на корточках мыла пол и вдруг, дёргаясь от рыданий, запричитала, что как же так, ведь она была ещё ребёнком, Корнелия.

2020
__________
* Тил-тал, вот блюдо.
   Найденное блюдо ты показал.