хозяин улицы а. н

05.07.2013   14:54

Никто уже доподлинно не помнил - сколько же лет старику Клаусу, и когда он появился на этой улице. Быть может, он и вовсе родился вместе с ней. Правда была в том, что уже несколько поколений жителей и гостей города знали его в точности таким, каким он был и сейчас. И он всегда сидел в одной и той же позе на старом ящике, то щурясь под солнцем, то прикрывая глаза от дождя и снега полями изношенной фетровой шляпы. А ещё старик вечно улыбался - никто и никогда не видел его хмурым или просто невесёлым. В старческой улыбке сквозило особое спокойствие и умиротворение. Казалось, что этот сухой малоподвижный человек давным-давно познал все тайны и премудрости мира и теперь невозмутимо хранит их в глубине своих  добрых угольно-черных глаз.
Никто не знал, где живёт Клаус. Быть может, у того и вовсе не было дома, а с наступлением темноты он просто растворялся в ночной тиши. Как бы то ни было, он появлялся на северном конце улицы каждый день перед самым рассветом. Он шёл неторопливо, именно так, как ходят люди, никогда никуда не опаздывавшие, те самые, которые успевают сделать тысячу и одно дело в то время, пока другие не могут решиться и на одно. Одет старик был в льняную серовато-коричневую рубашку, аккуратно заправленную в добротные тёмного цвета штаны, из под которых выглядывали носы старых кожаных башмаков. Левый башмак, к слову сказать, имел следы любовной починки и, казалось, блестел даже сильнее правого. Иногда старик надевал тёмную жилетку, в ветреную погоду на нём появлялся пиджак с залатанными локтями, а зимой - чёрное драповое пальто. В довершение ко всему у старика была шляпа, с которой он не расставался и потёртая старая трубка, у которой Клаус временами задумчиво жевал мундштук. Когда же старик её раскуривал, то она распространяла вокруг себя не едкий запах табака, а что-то совсем иное. Кто-то говорил, что пахло корицей, кто-то -  ванилью, кто-то -  шоколадом, а другие и вовсе утверждали, что по воздуху разносился запах весны.  Ясно было только одно - никто не оставался равнодушным, когда его нос ощущал дым от трубки Клауса. На душе сразу становилось спокойнее и светлее.
Старика уважали все. Его не всегда отваживались просить совета, но когда он отвечал на такие просьбы, то слова его всегда были просты и понятны, но всё же пронизаны особой мудростью и добротой. Бывало, что некоторые особенно смелые семьи звали старика на свои торжества, но тот всегда вежливо отказывался, что, впрочем, не мешало ему с неизменной улыбкой наблюдать за свадебными шествиями по улице. А когда старику выпадало лицезреть похороны, то его улыбка говорила о наставшем для ушедших покое и успокаивала скорбящих, обещая светлое будущее.
Он был Хозяином Улицы.

Каждое утро он возникает на северном её конце, шагая всё той же неизменной походкой. Потом он останавливается, смотрит по сторонам, шумно вбирает в легкие воздух и широко-широко улыбается. Он хорошо чувствует приближение нового дня, и это всегда для него одновременно и хорошо знакомо и так же удивительно, как и в первый раз. После этого старик достаёт и раскрывает огромный разукрашенный когда-то яркими красками веер. Откуда он его достаёт? Этого никто не знает, да и не имело оно никогда особого значения. Быть может, этот удивительный предмет прячется у старика за пазухой а может, что точно так же вероятно, возникает из воздуха в тот самый момент, когда Клаус раскрывает для этого ладонь. Распахнув веер, старик некоторое время любуется рисунком, потом замечает длинную глубокую царапину на дереве, трёт её пальцем, а после ловко перебрасывает веер в левую руку и с силой машет им в сторону горящих огоньков фонарей, после чего те все, как один, гаснут, послушно принимая волю Хозяина.
А старик, между тем, складывает и убирает веер. Он неторопливо шагает по улице, смотря, как в некоторых домах уже начинают зажигаться огоньки просыпающихся человеческих душ. Он полностью проходит улицу, замечая своими острыми глазами мельчайшие трещинки в кирпичах домов и неровности на поверхности дороги. Он шагает размеренно, но всё же каждый раз не может себе изменить в маленькой слабости - задержаться у двери пекарни, чтоб полной грудью вдохнуть запах тёплого хлеба. Немного позже, уже совершив полный обход, когда жители уже начнут разбредаться по своим дневным занятиям, старик вернётся к пекарне, чтоб отведать свежих, ещё хранящих в себе жар печи, булочек с курагой за чашечкой горячего бодрящего чая. Тучный хозяин пекарни Пётр всегда сам приносит угощенье старику. Он почтительно здоровается с Клаусом и слегка кланяется - знамо дело!- оказать почтение такому гостю, с ним и за один стол сесть не зазорно. А ещё мужчина ненароком вспоминает, как в детстве он, бывало, забегал в зал, удирая от матери и видел этого человека, Клауса. Он всегда сидел на одном и том же месте и с одинаковым наслаждением смаковал булочки с курагой. И Пётр мог поклясться, что с тех пор старик нисколечко не изменился, даже ни одной новой морщинки на его лице не появилось. Ещё булочник вспоминает, что его в детстве всегда тянуло к старику,  но его вечно настигала мать, заставляя собираться в школу. Потом появились другие дела и закружили его  в своей бесконечной кутерьме. Он извиняется перед стариком за то, что не может разделить с ним трапезу и убегает, подгоняя помощников, а рядом с Клаусом садится сапожник Вест. Он тоже привык завтракать отличными булочками Петра, хоть его жена и славилась как отличная кухарка. Дело было не в том, чтобы просто поесть, но сделать это вместе с Клаусом. Вест почитал это за особую честь, а ещё он часто вспоминал, как дед его, который, как и все мужчины в его семье, был сапожником, рассказывал, что у Хозяина однажды прохудился башмак, а он его починил. И сейчас мужчина, у которого уже не первый год была собственная семья, совсем как ребёнок, мечтал, что когда-нибудь, не дай бог, да прохудится второй башмак Клауса, то и он сам, подобно деду, сможет услужить старику.
 - Слышал я,- произнёс однажды старик за завтраком,- что вы с женой ребёнка ждёте.
Вест просиял и кивнул головой.
 - Добро, добро,- ответил старик, думая о том, что дети - это всегда свет, всегда добро и жизнь. Хорошо, когда на улице детей много, они согревают тротуар теплом своих неустающих ног, а воздух - гомоном неумолкающих звонких голосов.
Позавтракав, старик всегда расплачивается с хозяином несколькими тёплыми монетами. Булочник сначала пытается отказаться от них, но Клаус всегда настаивает и вынуждает взять плату. Он-то хорошо знает, что за добро следует благодарить, а вкусная еда стоит, чтоб одарить готовящего её звонкой монетой. Старик знает, что это даже и не плата никакая, а награда - заслужил, мол, бери и не отпирайся.

Снова оказавшись на улице, старик надевает на голову неизменную шляпу, раскуривает трубку и так же неторопливо, как и всегда, идёт по направлению к своему обычному месту - старенькому ящику, что стоит на самом краю тротуара, под сенью двух старых берёз, почтительно склоняющих свои ветви перед стариком.
Там он проводит весь свой день, наблюдая, слушая, чувствуя окружающий его мир. Он одинаково тонко ощущает и запах подгоревшего у зазевавшейся хозяйки пирога, и музыку, играющую в чьём-то доме, и мысли в головах. Он знает все тайны этой небольшой улицы, но лишь улыбается им, как умудрённый годами родитель умиляется шалостями ребёнка.
Насколько ни мудр Клаус, но он уже не помнит, а, может, и не знает вовсе, - в большом или маленьком городе находится его улица. Это для него совсем неважно. Он просто поддерживает порядок и чистоту, не интересуясь происходящим в большом мире. И улица его, не кривя душой, самая тихая, степенная и благопристойная на всём белом свете! Никому и в голову не может прийти, шагая по ней,  кого-то оскорбить или обидеть. Человек, решившийся на преступление, ступив на эту улицу, одумывается и начинает размышлять о будущем. Жадно алчущие друг друга парочки отстраняются друг от друга и идут, опустив глаза, краснея от присутствия друг друга, наслаждаясь целомудренным прикосновением ладони к ладони. Мальчик, гонящейся за ясноокой девчушкой с тугими косами, начинает скромно просить понести её портфель. Озлобленный, уставший человек обретает новые силы  и добро в своём сердце. Спешащий человек всегда замедляет шаг и получает возможность всё обдумать, чтоб понять, как сделать так, чтоб не пришлось больше стаптывать башмаки в бесполезном беге. Даже автомобили - рычащие и коптящие слуги людей - двигаются по улице размеренно и чинно, а из их окон не раздаётся кричащая дикая музыка.
Девушки на улице не носят коротких платьев и не красят ярко своих лиц. Парни не пьют и не курят дрянных сигарет. Никто не бросает на улице мусора - ибо ничего подобного даже не приходит в голову под ласковым надзором  Хозяина. И надо ли говорить, что мужчины, проходя мимо старого ящика и старика на нём, всегда снимают шляпу в знак приветствия, а дамы изящно кланяются. В пору на улице всегда цветут цветы - весной одни, летом другие, а осенью и вовсе третьи. В ветвях раскидистых деревьев поют птицы, которых Клаус уговорил здесь жить каким-то и вовсе немыслимым способом. И не зазорно на улице покрошить хлеб или душистый батон, чтоб прикормить пернатых - их здесь все любят. Старик же наблюдает за всем этим всё с той же улыбкой, и каждый уличанский знает - если улыбается старик, то нечего бояться.

Каждый вечер, когда на улицу начинает опускаться темнота, старик идёт на южный её конец, расположенный немного на возвышении. Оттуда Клаус смотрит, как возвращаются домой припозднившиеся работяги. Он снова, как и утром, шумно вдыхает воздух. А потом он берёт свою трубку и вытряхивает из неё слегка тлеющие остатки табака. И ветер подхватывает эти маленькие благоухающие то ли корицей, то ли шоколадом, то ли весной огоньки и уносит к фонарям, которые тут же загораются. Старик обводит глазом владения, проверяя - все ли горят фонари, а, если находится такой, что торчит мертвым посреди света, даруемого его собратьями, Клаус прищуривает левый глаз, цокает языком, и фонарь тут же загорается. Хозяин ещё пару мгновений не сводит с него взгляда - во всем же должен быть порядок!- а потом поворачивается спиной к улице и исчезает, но ещё не до утра. Через некоторое время, когда улица притихает, а жители собираются в тепле и свете своих очагов, Старик возвращается, неся ведро с краской и кисть. Он безошибочно идёт к тем местам, где утром заметил трещины и неровности, и аккуратно замазывает их краской, после чего и дорога, и дома становятся совершенно как новенькие. После этого Клаус ещё раз обходит улицу, проверяя себя, потом уходит и снова возвращается, когда люди уже разбредаются по своим постелям. На этот раз старик несёт с собой метлу. Он прислушивается к мыслям людей, а потом решительно выметает из их голов тревоги и страхи, дурные сны и кошмары. И вот потом только, удостоверившись, что жителей улицы ждёт спокойный и крепкий сон, он уходит с улицы, чтоб вернуться уже только утром.

Когда всё начало меняться? Теперь уже и не скажет никто, но в мире человеческом ничто не может быть вечно. Ясно только одно - однажды ЭТО сучилось.
С чего же точно всё началось? Быть может, однажды какая-то нахальная машина, проезжающая по улице не замедлила хода, да ещё и принесла с собой гомон, треск и шум какой-то невообразимой музыки? А может, началом послужила какая-то очень большая трещина в стене дома, на которую не хватило краски в ведёрке Хозяина? Или, быть может, ветер, залетевший из внешнего мира, не очистился, а принёс с собой запах гари? И не той гари, что рождают кухни под рукой нерадивых хозяек, нет, гари металла, гари фабрик, гари боли…
Изменения происходили плавно, и оттого были почти незаметны, а когда достигли такой силы, что замечать их стало дальше просто невозможно, всё рухнуло.
Как-то раз утром, обходя свою любимую улочку, сияя от предвкушения нового дня, Хозяин поднял голову наверх и тут ясно осознал, что окружавшие его дома изменились. Бывшие двух- и трехэтажными, они вдруг сильно вытянулись вверх, отхватывая своими фасадами пространство у властвующего над всем синего неба. Старик остановился и приложил руку к стене одного из них. Всей кожей Клаус почувствовал, как там, внутри кирпича зреет жизнь, готовятся новые перемены. Дом напоминал росток дерева, жадно алчущий вырваться ввысь. Старик улыбнулся и похлопал ладонью по стене. Он ведь совсем и не заметил, как они выросли, стали совсем большими, завели новые квартиры, в которых маленькими звёздами загорались новые человеческие души. Клаус подумал, что скоро на улице станет ещё больше жизни, больше радости и тепла. Он убрал руки в карманы брюк и со всё расплывающейся на лице улыбкой продолжил свой привычный обход.
А потом, в один из дней, когда всё уже началось, ранним утром Клаус появился на северном конце улицы. Он шумно вдохнул воздух, а потом нахмурился. Запах у мира был другой. Примешивалось что-то совершенно чуждое, враждебное. Хозяин глубоко и горько вздохнул. Ему показалось, что что-то в подвластном ему мире неисправимо изменилось. Клаус достал свой неизменный веер и привычным движением махнул, чтоб загасить ночные фонари. Он даже ждал какого-то подвоха, но всё прошло идеально - один за другим огоньки гасли. Старик ещё раз глубоко вздохнул и широко улыбнулся. Должно быть, ему только показалось. Мир по-прежнему оставался таким, каким он его помнил. И Клаус своим обычным неторопливым шагом побрёл совершать привычный обход. После он с удовольствием позавтракал такими же точно ароматными, как и всегда, булочками с курагой, и они имели точно тот же полюбившийся вкус, а Вест смотрел на старика всё тем же восхищённым взглядом, пусть уже и далеко не молодых глаз.
Весь день Клаус сидел на своём привычном месте, наблюдая за миром. Всё, как всегда. Время текло всё так же неторопливо, и казалось, что можно было протянуть руку и схватиться за его тугие нити, охватывающие весь мир. Ничто не нарушало должного спокойствия, разве что… Это был звук, непривычный и оттого не сразу узнанный. Старик насторожился. Чьи-то детские ноги пинали по тротуару жестяную банку. Клаус недовольно сдвинул брови. Мусор на улице? Это было чем-то из ряда вон выходящим. Никогда, никогда никто не сорил на улице, подвластной Хозяину. Старик чуть было не вспылил, но потом быстро успокоился. Детские ноги пинали жестянку в какой-то своей невинной игре. Конечно, гораздо лучше было бы, если б они играли, как положено, мячом, но дети - они на то и дети, чтоб ничто и никто не могло им быть указом. Клаус улыбнулся. Надо же было так всполошиться из-за какого-то пустяка! А потом… старик нахмурился снова. Он пригляделся к банке. Это была жестянка, но не привычная, вмещавшая когда-то в себя консервы, а новая, из тонкого металла, окрашенная в яркий ядовитый цвет с броской надписью и небольшим отверстием на одной стороне для того, чтоб было удобнее пить сладкую газированную воду. Старик покачал головой. Это было нехорошо. Что-то чуждое ворвалось в его мир. Но, быть может, это не так уж и плохо? Ведь он прекрасно помнил своё негодование по поводу новоизобретённых повозок, которые двигались без помощи лошадей. Ему тогда казалось, что рушится мир, но всё обошлось, а автомобили стали неизменным атрибутом жизни людей на улице. Клаус тяжело вздохнул. Перемены иногда случались, но он так и не смог к этому привыкнуть
Уже окончательно смирившись с мыслью, что придётся приспосабливаться к чему-то новому, старик просидел на своём привычном месте весь оставшийся день. Больше ничего страшного не произошло. Дамы приседали, мужчины кланялись, дети и подростки робко и смущённо улыбались. Хозяин про себя рассмеялся. Тени своей испугался! Однако, когда вечером он совершал свой привычный обход, то острые глаза Клауса заметили ту самую, помятую, испачканную в пыли банку. Она была загнанна детскими ногами в тёмный угол и так и осталась там лежать, никем не тронутая и, будто, даже никем и не замеченная. Вот теперь-то старик начал беспокоиться по-настоящему. Он осторожно поднял находку и пристально осмотрел, чуть было даже не обнюхал. Это, на первый взгляд, была самая обычная жестянка и, тем не менее, она несла в себе едва ощутимый запах угрозы. Старик крепко сжал кулак, отчего мягкий металл сначала безвозвратно смялся, а после, когда Клаус разжал пальцы, и вовсе исчез. Нет банки, нет и проблем, подумал тогда Хозяин. Но перемены было уже не остановить.
Прошло ещё несколько дней, или недель, или месяцев - кто считает?- и старик заметил следующее непотребство. На улице играли дети. Хозяин всегда особенно любил эти невинные затеи, в них всегда было много жизни, будто сама земля забавлялась вместе с этим маленьким гомонящим народцем. Старик наблюдал за ними с лёгкой улыбкой. Может быть, он вспоминал себя в детстве, хотя, если говорить честно, то никто на улице всерьёз не верил в то, что когда-то у Клауса было оно, детство. Как бы то ни было, улыбка на лице Хозяина расплывалась всё шире, а в глазах всё ярче разгорались огоньки. Но вдруг… К ногам старика подкатился мяч, которым, вместо неподобающей жестянки, играли дети. Клаус взял мяч в руки. Тот источал особую энергию, которой так богаты детские тела и, соответственно, которой пронизываются все их игры. Старик на мгновение замер, наслаждаясь этим маленьким бесплатным теплом. Он уже хотел было откатить мяч обратно детям, когда его прервал грубый крик:
 - Эй, старик, давай нам наш мяч!
Хозяин глубоко вздохнул. Первый раз он слышал такое непотребное из уст детей обращение к старому человеку, а тем более к нему. Но Клаус был слишком мудр и опытен, чтоб поддаваться. Он просто широко улыбнулся, успокаивая себя той мыслью, что это ведь всего лишь ребёнок, а с ними чего только не бывает. Дети - это именно те, кто могут без страха сказать, что думают в лицо самому влиятельному монарху. В них кроется непосредственность и смелость, которым позавидовали бы самые отважные воины мира. Да, Клаус всего лишь улыбнулся в ответ на непочтительный выкрик ребёнка. Что ж, тот сегодня получит от матери нагоняй, когда та объяснит ему, как следует обращаться к пожилому человеку. Старик выпустил из рук мяч. Пусть играют, пусть упиваются этой свободой, а он растянет их детство настолько, насколько это возможно.
Дни шли за днями, а недели, как им и положено - за неделями. И снова было трудно сказать - сколько же прошло времени со дня последнего происшествия, когда случилось следующее. Клаус всё сидел на своём ящике, почти уже забыв о всех прошлых непотребствах и со снисходительной улыбкой наблюдал за матерью, которая шла вместе со своей маленькой дочкой. Девочка шла, надувшись, и решительно вырывала свою руку из материной.
 - Прекращай капризничать,- говорила женщина.
 - Я не капризничаю! Из-за этого дурацкого платья для детей надо мной все смеяться будут!
 - Да ты и есть ребёнок!- возражала мать.
 - Я уже взрослая, мне скоро десять исполнится. И я не могу больше ходить в этой глупой одежде!
 - Знаешь что?- ответила женщина.- Вот когда вырастешь, и сама будешь зарабатывать на свою одежду, тогда и будешь носить, что тебе только вздумается!
 - Скорее бы это уже случилось!
Старик покачал головой. Когда это произошло? Когда дети стали жаждать не новых игр и приключений, а взрослой жизни? Когда? Неужели мир стал погружаться в хаос? Ведь он так много делал для того, чтоб их невинность оставалась нетронутой так долго, как только это было возможно. Но, видимо, шаг времени действительно ускорялся. Клаус напрягся. Нет, он ничего не мог поделать, время не хотело уступать. Оставалось только смириться и с этим.
А потом всё посыпалось, как галька из детских рук.
Так уважавшие и любившие Хозяина жители всё чаще проходили мимо, не здороваясь и даже не смотря в сторону сгорбленного старика на ящике. Сначала они ещё как-то при возможности извинялись, сносясь на постоянную занятость и спешку, но потом, видимо, у них даже на это перестало хватать времени. На улице появлялись трещины и выбоины одна за другой, и Клаус полночи проводил за тем, чтоб все их замазать. Где-то и вовсе приходилось доставать нитки и иглу и штопать, да накладывать заплаты, ведь краска больше не помогала. То тут, то там начинали слышаться звуки какой-то непонятной, грубой музыки, состоящеё из рёва напряжённых металлических струн и хриплых людских голосов. Девушки неумолимо с каждым днём становились всё вульгарнее, парни - наглее, а дети всё сильнее старались подражать взрослым, торопясь перескочить свой благословенный возраст и оставить позади невинные заботы.
Тоскливым хмурым днём Клаус сидел под суровым западным ветром, который предательски бил в спину старика. Мимо проходил тихий, начавший горбиться под тягостью лет мужчина. Он медленно подошёл к Хозяину и учтиво поздоровался, сняв шляпу.
 - Садись рядом, Вест,- приветливо ответил Клаус и отодвинулся, освобождая краешек ящика.
Вест смущённо улыбнулся, но всё же не отказался присоединиться к Хозяину.
 - Мне кажется,- мужчина закашлялся и на какое-то время замолк.- Мне кажется, что с каждым днём этот мир становится всё хуже.
 - Каждое поколение приносит с собой что-то новое, Вест,- ответил ему старик.
 - Наверно,- вздохнул сапожник.- Как быстро же течёт время! Кажется, совсем недавно я бегал босоногий по этой улице, а теперь, теперь у меня есть семья и взрослый сын…
 - Твой сын,- голос старика стал немного мягче, он всегда имел необъяснимую слабость к детям.- Он, должно быть, как и ты, сапожник?
Вест пожал плечами.
 - Можно и так сказать. Он работает на обувной фабрике.
 - На фабрике?- брови Хозяина поползли вверх.- Вот как.
И старик замолк. На его плечи будто рухнули небеса, так тяжело ему отчего-то стало. И так они и просидели весь остаток дня, две сгорбленные фигуры под западным ветром.

Как-то утром старик стоял на северном конце улицы. Впервые за всю свою жизнь хозяину не хотелось ничего делать. День обещал быть пасмурным, небо затягивалось пеленой облаков. Клаус дышал неровно, будто страшась вобрать слишком большую порцию воздуха. Резким движением он выхватил веер и расправил его. Бывшие когда-то яркими, краски совсем поблёкли, и рисунок превратился в унылую серую картинку без особенной смысловой нагрузки. Старик покачал головой. Точно так же прохудился и весь окружающий мир. Клаус взмахнул веером. Вроде бы он сделал это точно с такой же силой, как и всегда, разве что сейчас в движении читалось раздражение и усталость, но веер отчего-то издал жалобный, похожий на стон, треск и развалился в руках старика.
Клаус смотрел на обломки.
 - Теперь и ты покинул меня, старый друг.
Веер лежал в руках хозяина, подобно умирающей птице. Старик горько вздохнул, потом осторожно подул на ладони, после чего ткань, на мгновение загоревшись всеми теми яркими красками, коими блистала когда-то давно, в дни своей юности, исчезла, а вместе с ней и треснувшее дерево. Гасить фонари Клаусу пришлось вручную. Когда же старик совершал свой обычный утренний обход, он почему-то не почувствовал того божественного запаха свежего хлеба, что всегда придавал сил и дарил сердцу веру в лучшее. Позже, придя к пекарне, чтоб привычно позавтракать, хозяин обнаружил на её дверях обшарпанную, кричащую надпись "закрыто".
Этим серым тоскливым днём старик сидел на ящике. Он по-прежнему следил за людскими поступками и мыслями, хоть и предпочёл бы уже этого не делать. Ткань созданного им тихого и спокойного мира почти истлела, а у него уже не было сил что-то предпринимать. Он превратился в немого наблюдателя. Краем уха старик различил среди суеты знакомый голос. Он сфокусировал зрение перед собой и прислушался.
 - Сын, может, пригласим Клауса на твою свадьбу? Может, он нам не откажет,- говорил Вест. Он стоял рядом с высоким молодым человеком, имевшим почти одинаковые с ним черты. Юноша нервно жевал сигарету и смотрел на отца недовольным взглядом. Потом он перевёл взгляд на хозяина, и было в этом взгляде столько презрения и высокомерия, что старик даже вздрогнул.
 - Кто вообще этот грязный старикашка? Кому он нужен на нашем празднике?
Веста как будто огрели кнутом. Он испуганно вздрогнул, потом бросил виноватый взгляд на Клауса. Хозяин ответил мягкой улыбкой. "Молодёжь такая вспыльчивая"- говорил этот взгляд. Вест угрюмо улыбнулся в ответ и скрылся в дожде вместе с сыном.

В эту ночь фонари не горели, и люди в полной темноте ворочались в своих постелях, страдая от страшных кошмаров, то и дело просыпаясь и слыша, как ветер свирепствует на улице, ломая ветки и дребезжа стёклами.

Время продолжало брести вперёд своим неумолимым шагом, подчиняя себе всё, в том числе и небольшую улочку одного из городов. Шедшие несколько дней подряд сильнейшие ливни смыли с неё последние цветы. Больше над головами людей не пели беззаботные птицы, а те немногие деревья, что устояли в борьбе со стихией, своими корявыми стволами напоминали о безобразности захватившей улицу реальности. Неизвестно каким чудом, но старый ящик, стоявший под двумя берёзами, никуда не делся, а продолжал напоминать своим обтрёпанным видом о чём-то безвозвратно ушедшем. Правда, теперь на нём часто сидели прижимающиеся друг к другу парочки, а то и вовсе самодовольные парни, исторгающие своими длинными пальцами рыдающие звуки из струн гитар. Но в те дни и вечера, когда небесами завладевали злые ветры и хмурые тучи, то ящик всегда пустел. Он чернел своим телом сквозь серую пелену дождя, и жители улицы сразу вспоминали про сгорбленного хмурого старика, что сидел раньше на нём каждый день в любую непогоду. Люди пожимали плечами, вспоминая о нём, как о полоумном. У некоторых в головах промелькивала мысль о том - а куда же делся этот странный человек, но кем он был на самом деле, помнил лишь один  дряхлеющий сапожник Вест, но и его самого уже давно почитали за вышедшего из ума старика.