de omnibus dubitandum 119. 503

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.503. ПОТОМУ ТАК УПОРНЫ И, ЗЛЫ В БОЮ…

    Имя погибшего главковерха вывело Врангеля из оцепенения. Пронизывающим взглядом впился в глаза Баумгартена, но поздно: в них уже исчезла мелькнувшая на миг отрешённая покорность обстоятельствам.

    — И в каком соотношении?

    — Пять к одному в пользу большевиков. А то и все десять.

    — Да разве можно так атаковать? — скорее выдохнул, чем произнёс, Врангель.

    — Штаб командующего считает, что можно. Так же поступали и в первом походе... В общем, тактику, которой нас учили в академии, на этой войне лучше поскорее забыть. Таких условий и такого противника наши профессора и представить себе не могли...

    — И как же дерутся «товарищи»?

    — Непредсказуемо. То разбегаются в панике при первых же выстрелах, то цепляются мёртвой хваткой за каждый пункт. В последние дни их упорство возросло: отходят только при реальной угрозе окружения. А при ослаблении нажима сразу контратакуют. Патронов всякого рода у них в избытке. Спасибо, управление — из рук вон...

    — То есть? Разве не немцы ими командуют?

    Баумгартен задержался с ответом, глубоко и медленно вздохнув.

    — Так многие думают, кто поступает в армию. И я думал так же... Но нет. По данным разведки, на должностях старшего начсостава у них — унтера. А в штабах служат мобилизованные офицеры. Включая Генштаба...

    Да не в том дело, Пётр Николаевич, кто командует. А в том, что нижние чины этой так называемой Красной армии Северного Кавказа — сплошь иногородние. И воюют они за землю, которую большевики разрешили им отбирать у казаков. Потому так упорны и, злы в бою. И не забывайте главного: они же русские...

    Чем-то Врангеля — не понял, чем именно, — покоробили слова начальника штаба. Но мелькнувшее в глазах выражение на этот раз он уловил и его-то понял точно.

    — И каковы потери, Александр?

    Из доложенных цифр явствовало, что убыль личного состава частей достигает двух третей в месяц. Доля убитых невелика, но много раненых и больных. А лазарета в дивизии нет, как нет и полковых околотков [Околоток (околодок) — санитарная часть полка, где перевязывались и лечились легкораненые и больные, которых не отправляли в лазарет, но от службы освобождали]. Имеются лишь перевязочные пункты в полках да единственная на всю дивизию санитарная летучка [Летучие санитарные отряды (в просторечье называемые «летучками») в годы Первой мировой войны создавались на фронте Российским обществом Красного Креста и другими общественными организациями с целью содействия учреждениям военно-санитарного ведомства в оказании первой медицинской помощи раненым и больным]. И все они — убогая импровизация: нет ни потребного числа врачей и фельдшеров, ни медикаментов, ни перевязочных средств. Что такое индивидуальные пакеты — давно забыли. Остро не хватает самого элементарного: йода, ваты, марли, бинтов, морфия, соды, касторки. Нет и денег, чтобы всё это купить. Да и купить негде: большевики разграбили в станицах все Войсковые и частные аптеки. В летучке — один-единственный доктор и две сестры, из бывшего госпиталя Земгора. Только тем и заняты, что изготовляют бинты из пришедшего в полную негодность нательного белья. Потому-то почти всех раненых и заболевших приходится отправлять в тыл, в городские больницы и госпитали Кубанского Войска.

    Убыль компенсируется притоком казаков-добровольцев из освобождённых станиц. Но лишь отчасти: некомплект в полках — до двадцати процентов. Главная же беда в другом: при постоянно меняющемся составе частей их планомерное обучение невозможно. И тут даже казачья выучка и спайка не спасают дело.

    — Что же, казаки дерутся плохо?

    — Каждый в отдельности — хорошо, а полки в целом — по-разному. Бывает, что и плохо...

    — Значит, начальники никуда не годятся? Так?

    Баумгартен, прежде чем ответить, аккуратно развязал тесёмки тощей картонной папки.

    — Вот краткие записки о службе... Афросимов слишком стар для этой войны и больше думает, по-моему, о своих болячках. Действует вяло. Так, номер отбывает... Командир Первой бригады Науменко... «Первопоходник», как говорят у нас. Бригаду принял на днях, а до этого полгода командовал Корниловским конным полком. Исполнителен и не трус, но не более. Самое, замечательное в нём — прост и приятен в обращении с подчинёнными, а потому умеет нравиться казакам...

    Характеристика Науменко показалась Врангелю несколько странной и требующей уточнений, а вот с оценкой Афросимова согласился сразу. Действительно, рамолик [От фр. ramolli — человек, старчески расслабленный и близкий к слабоумию] этот не только дивизией, но и бригадой командовать не может. Ни боевого задора, ни начальственной властности, ни ясного ума... Вышибить из дивизии, и поскорее: не дай Бог такую задницу иметь в подчинении. Неизвестно ещё, чем закончится операция против Петропавловской. Ночь уже, а вестей никаких.

    — Есть кого назначить вместо Афросимова?

    — Разве только полковника Топоркова (см. фото)[Топорков Сергей Михайлович (заб.)(1881—1931) — казак станицы Акинтиевской Забайкальского Казачьего Войска. Участвовал в Русско-японской войне, за боевые заслуги был произведён в офицеры. Участвовал в Первой мировой войне в рядах Татарского конного полка, командовал Чеченским и Татарским конными полками Кавказской туземной конной дивизии (в просторечье именовалась «Дикой»), в сентябре 1917 г. был произведён в полковники, С июля 1918 г. — командир 1-го Запорожского полка Кубанского Казачьего Войска, с августа командовал 2-й бригадой 1-й конной дивизии, в декабре был произведён генерал-майоры. С апреля 1919 г. — начальник 1-й Терской казачьей дивизии, в мае был произведён в генерал-лейтенанты, с июля — командир 4-го конного корпуса, в декабре 1919 г. — январе 1920 г. командовал резервом главкома ВСЮР, выбыл из строя по ранению. В 1920 г. эмигрировал, жил в Белграде, с 1923 г. — член кубанского правительства, затем — помощник Кубанского атамана. Умер в Белграде], командира Первого Запорожского...

    — Фамилия знакомая...

    — Забайкальский казак. В Великую войну служил в Туземной дивизии, командовал Чеченским и Татарским конными полками... Но он ранен и сейчас в госпитале, в Екатеринодаре.

    — Ну и ну, даже рака нет на безрыбье...

    — Врангель дал волю сарказму, но вслух родившуюся мысль не высказал. Выходит, в Грузию Деникину некого было послать, кроме Эрдели, начальника дивизии, на чьё место Романовскому не удалось найти никого, кроме него, Врангеля, случайно подвернувшегося под руку. А теперь вот и он, в свою очередь, не знает, кем заменить Афросимова. А кого назначить командиром 3-й бригады — не знает и сам чёрт. Вот и весь «добровольческий» пасьянс, Петруша...

    — А что Эрдели думал на этот счёт?

    — Топоркова и думал назначить.

    — Почему ж не назначил?

    — Дело в том, что Афросимов чрезвычайно популярен среди казаков Ейского отдела. А бригада вся из них.

    — Это имеет столь большое значение?

    — На этой войне имеет, Пётр Николаевич. Ведь когда кубанцы поднялись, сотни и пешие батальоны формировались по станицам. И в командование, естественно, вступали офицеры тех же станиц. А теперь, вливаясь в нашу армию, они хотят служить под началом только тех, кого знают лично, кто родом из одной с ними станицы. На худой конец — из того же отдела.

    — И тогда полки воюют хорошо?

    — Как правило...

    — Лучше, чем против немцев?

    Баумгартен едва приметно покачал головой.

    — Это сравнение хромает, Пётр Николаевич. Уместнее будет другое: так же зло, как иногородние с ними. Мстят беспощадно за самоуправство Советов, конфискации и репрессии. Большевиков из местных расстреливают без следствия и суда, дома жгут, а семьи выгоняют из станиц...

    — Понять можно.

    — ...Другой стимул к борьбе — грабёж. Раз, считают, большевики их разорили, то имеют теперь полное право отбирать имущество у всех, кто их поддерживал. В первую очередь — у иногородних...

    Ведь жалованье в нашей армии копеечное, да и то выплачивается с задержкой... А с другой стороны, шкурничество расцвело невероятное. За чужие станицы воюют куда хуже, чем за свои. И думают во время боя не только о занятии указанного в приказе пункта, но и о том, чем там можно поживиться да как бы большевики не отбили уже награбленное. Обозами, заметили, какими обзавелись?

    Врангель не ответил. Веки сощурились до узких щёлок, на впалых скулах дрогнули желваки, тонкие губы сомкнулись жёстко и почти пропали...

    — Поэтому им по нраву только те начальники, которые в бою берегут их головы, а после боя — не хватают за руки. Да ещё краткосрочный отпуск дают — отвезти домой трофеи. За примером ходить далеко не надо: Покровский, начальник Первой Кубанской дивизии. Это наш сосед справа...

    Чем дольше Врангель вслушивался в безжизненный голос Баумгартена и всматривался в его землистое лицо и лихорадочно блестящие глаза, тем явственнее ощущал, как улетучиваются лёгкость и задор.

    Те, что наконец-то возвратились к нему нынешним днём, когда увидел он свою дивизию... Улетучиваются, подобно этой вот струйке копоти от светильника. И гнетущая безысходность, за прошедшие с большевистского переворота месяцы едва не высосавшая его, как муху паук, снова предательски пробирается в душу.

    И острое раздражение не заставило себя ждать.

    Да какой же чёрт так сломал бывшего лейб-драгуна?! Контузия? У самого не легче... Большие потери? Да ведь не первый день на войне... Взаимная озлобленность казаков и иногородних? Отслужил бы цензовое командование полком по Донскому или Кубанскому Войску и всё бы понял... Вражда эта — дело стародавнее.

    Ничего удивительного, что безземельные иногородние, проще — хохлы, воспользовались большевистской анархией. Сколько лет зубы точили на казачью землю... Ну, а казаки — не тот народ, чтобы склонить головы и, отдать за здорово живёшь. Так что с этим злом остаётся только мириться. Однако есть то, с чем мириться нельзя никак.

    — Но ежели потворствовать грабежам, казачьи части превратятся в орды. И тогда уже никто не сможет ими командовать, кроме Стеньки Разина и Емельки Пугачёва. Разве не так, Александр? И что это будет за армия?! Как тогда вести казачьи корпуса на Москву и Петербург?

    — А вести их, боюсь, и не придётся...

    Врангель опешил. Сам собой, по-детски, открылся и закрылся рот.

    — То есть? Ты что такое говоришь?! — пришлось добавить в голос проникновенности. Судя по тому, как сорвались эти слова у начальника его штаба — без паузы и раздумий, — тот высказал что-то наболевшее.

    Подавив вздох, Баумгартен принялся без видимой надобности поправлять тупым концом ученической деревянной ручки самодельный матерчатый фитиль. Язычок пламени забился, выпуская под низкий потолок густую струю копоти. Света убавилось, и тьма из углов подступила ближе.

    — Вы ведь знаете, Пётр Николаевич, мне в казачьих частях служить не доводилось. И когда пробирался сюда, и в голову не пришло, что получу назначение начальником штаба казачьей дивизии...

    — Голос его слегка оживили извинительные нотки. — Но так уж сложилось, что у кубанцев офицеров Генштаба единицы...

    Злобный лай собак на атаманском дворе перебил его. Тут же накатился и замер у дома конский топот. На крыльце вспыхнула перебранка, торопливо приблизился глухой стук шагов по деревянному полу, и в соседнюю дверь — в комнату ординарцев — заколотили без всякого стеснения.

    — Катеринодарского полку молодший урядник Куруляк, господин хорунжий! С донесеньем! — Этот прямо-таки петушиный крик мог поднять на ноги всю станицу. 

    - Будыты трэба прэвосходытэльство! Возвертали Петропавловку! Ось то мы!

    Баумгартен, легко оторвавшись от стула, отворил дверь прежде, чем в неё постучали. Из-за широкого плеча Гаркуши выглядывал, вытягиваясь на цыпочках и едва не подскакивая, молоденький низкорослый казачок: глаза сияют торжеством, щёки пунцовые, никак не отдышится...

    В седле Науменко писал рапорт — так спешил обрадовать нового командующего: бланк донесения, вырванный из полевой книжки, измят, оставленные химических карандашом серо-фиолетовые строчки ходят волнами... Врангель читал вслух, себе и Баумгартену, под аккомпанемент неугомонных собак и старых напольных часов, хрипло отбивающих полночь.