Сергей Шевляков. Памяти Савелия Конст. Эфрона

Сергей ШЕВЛЯКОВ

«РЕНЕГАТ»


Газетное объявление сухо сообщило, что в монастыре Петкович близ Шабаца, после долгой болезни скончался Савелий Константинович Эфрон. Большинству это имя ничего не скажет. Люди, причастные к литературным кругам, без сомнения вспомнят «Контрабандистов» и их автора Эфрона-Литвина, а лично для меня это имя - тридцать пять лет моей жизни, начиная с того, как ребенком меня качал на руках «милый Савушка», так все знакомые в Петербурге звали С.К. - и кончая последними днями, когда в свободные минуты я перечитывал его интересные волнующие письма.
Странно говорить о дружбе между семидесятипятилетним старцем и мной, в глазах С.К. остающимся мальчишкой, несмотря на седеющие волосы, но другого слова я не знаю, - мы были друзьями в полном смысле этого слова. Разыскав меня в Болгарии, он писал мне:
- Ведь здесь ты у меня самое дорогое и близкое существо.
А я, получив его первое письмо, задохся от волнения.
- Савушка, милый Савушка жив! Дедушка с юношеским горячим сердцем и с чистой голубиной душой!
Между нами завязалась оживленная переписка. В своем монастырском одиночестве он жадно следил за жизнью и литературой, в письмах ко мне давая яркие отзывы и острые характеристики.
Еще недавно я поздравил его с семидесятипятилетием. Ответ пришел неожиданно скоро: «... Скончался после долгой болезни».
* *
*
Он был интересным писателем и еще более интересным человеком. Его биография мне почти неизвестна. Как-то рассказал он мне только, что в молодости был раввином в Слуцке, затем принял православие и женился. Я хорошо знал его жену и трех сыновей. Любил он семью очень, но несуразной любовью. Сегодня с безумной тоской рассказывает, что кто-нибудь из детей заболел, а на завтра, глядишь, исчез Савушка, пропал, и, вдруг, появляется снова только через два-три месяца. Оказывается, съездил на Кавказ, или что-то ему понадобилось в Киеве, или же какой-то случай занес его в Иркутск.
Он был одним из последних представителей отживающей богемы, энтузиаст, которого не могли сломать годы, постоянно волнующийся, спорящий, доказывающий и отстаивающий свою правду. Вместе с ним в комнату всегда врывался шум и смех. С оригинальной внешностью библейского пророка, бывало, бегает он по кабинету из угла в угол и, с сильным акцентом, выдающим еврея, с хохотом рассказывает о каком-либо своем «случае». Этих случаев было много, но все они были рыцарски чисты, иногда удивительны по своей неожиданности, но никогда не пятнавшие своего героя.
* *
*
Друг Розанова и Соловьева, желанный гость различных литературных и религиозных кружков, С.К. боготворил литературу. Это был верный рыцарь «Прекрасной дамы». Ничто его так не могло вывести из себя, как какая-либо неэтичная литературная выходка, или фальшь в произведениях того или иного писателя. Это было оскорблением Прекрасной Дамы, которое он переживал необычайно остро, годами не забывая виновного и громя его при каждом удобном случае. А в своих суждениях о литературе С.К. всегда проявлял чрезвычайную мягкость и глубину взглядов. В минуты же, когда он бывал «вне литературы», любимой темой его разговора было православие. К нему частенько заезжали гости из Москвы с Рогожского, и он часами вел с ними беседы о расколе и сектантстве.
Иногда же он высказывал свои затаенные мечты о желании постричься в монахи. Ему грезилась пастырская деятельность, огненная проповедь православия. Было немного смешно слышать это от человека с убийственным еврейским акцентом и неоднократно, в разгар его мечтаний, кто-либо из шутников обрывал:
- А, ну, скажи, Савушка, Христос Воскресе.
Стремительный бег из угла в угол приостанавливался.
- И скажу!.. Хррристос...
Но недоговаривал; буква «р» была его злейшим врагом. Покраснеет, сверкнет глазами, а через минуту добродушно рассмеется.
- Дело не в произношении, а как я скажу. В эти слова душу вложить надо.
* *
*
Газетная работа никогда не прельщала С.К. Его статьи, в период ли его секретарствования в комаровском «Свете» или во время редактирования им какой-то уральской газеты, были бледны и мало заметны. Свой бешенный темперамент он не мог втиснуть в короткую газетную статью, да и мало его интересовали вопросы злободневности.
В последние предреволюционные годы он изредка писал в «Нов. Вр.» и «Веч. Вр.», но главным образом по специальным вопросам: еврейскому, богословскому или церковному. Из периодических изданий он много работал в «Истор. Вестнике». К этому журналу он чувствовал особую любовь, а к издателю А.С. Суворину и редактору С.Н. Шубинскому что-то похожее на обожание.
Он был верным «суворинцем». То с любовью следит за статьями тогда еще молодого Бориса Суворина, предсказывая ему большую журнальную будущность. То с увлажненными глазами расскажет что-нибудь о «старике». Или же загорится, заспорит, грудью встанет на защиту своих друзей Меньшикова, Розанова, Гольдштейна, Юрочки Беляева, Конради. Испепелит взглядом того, кто в его присутствии скажет что-либо неосторожно о «Нов. Времени».
* *
*
С именем Эфрона-Литвина связан редкий скандал в театральной жизни Петербурга. В 1900 г. в Малом театре шла в первый раз пьеса С.К. «Контрабандисты» («Сыны Израиля»). Сейчас же после поднятия занавеса, в зале раздался свист, вой, на сцену полетела всякая гадость, и дело дошло до того, что в театр был введен наряд полиции, который и очистил зало. Несчастного автора чуть не избила возбужденная толпа.
Сейчас при чтении «Контрабандистов» трудно понять, чем был вызван этот невероятный скандал. Обычная средняя пьеса, рисующая быт еврейской бедноты. Но тогда было особое время. Все, что так или иначе было направлено против евреев, или даже все, что не соответствовало их интересам, вызывало вопль дантистов и фармацевтов, а шедшая у них на поводу русская учащаяся молодежь, считала своим долгом поддержать «угнетаемый народ».
«Контрабандисты» были только предлогом к публичному скандалу. Гнев еврейства Эфрон вызвал значительно раньше сборниками своих рассказов «Среди евреев» и «Замужество Реввеки».
Эти рассказы были не утрированный трагизм еврейства, преподносимый Шолом Ашем, не добродушный юмор Юшкевича, а гневное обличение темных сторон еврейского быта. Как раввин, С.К. прекрасно знал процессуальную сторону еврейских обрядов и обычаев, жизнь еврейской бедноты Западного края, насилия, творимые еврейской общиной над отдельными индивидуумами, все это нашло отражение в его рассказах.
В «Замужестве Реввеки» под видом брака фактическая продажа еврейской девушки, дикие обряды, сопутствующие брак, обряды как будто бы выхваченные из средневековья.
В других рассказах - всесильный кагал, тяжким игом ложащийся на евреев. Ужасы внедрения в семью, в ее интимную жизнь раввинов. Искусственное ограждение евреев кагалом от общения с «гоями». Разжигание расовой ненависти.
Талантливо написанные рассказы эти производили большое впечатление и не столько прекрасным литературным языком, как темпераментом автора, его громадной внутренней убежденностью.
Ну и разумеется, всесильный кагал не мог не выступить против Эфрона. Не только его стала травить либеральствующая печать, но он еще был объявлен находящимся под «херимом».
Кто хочет знать, что такое «херим», тот пусть прочтет роман Крестовского «Тьма египетская». То, что кажется вымыслом романиста, существует и на самом деле. «Херим» это проклятие, налагаемое кагалом на кого-либо, своеобразный бойкот, проводимый с неумолимой и жестокой последовательностью.
Всю тяжесть «херима» испытал на себе и покойный С.К. Помимо газетной травли, обидных прозвищ «ренегата» и «изменника» он и в своей личной жизни сталкивался с тяготевшим на нем проклятием. Много фактов передавал он мне, фактов, нарушавших его покой и работу, которые только и могли быть объяснены чьей-то упорной злой волей.
* *
*
Еврейство умеет мстить, а между тем мстить С.К. было не за что. Несмотря на принятие им православия, на исключительную религиозность, в глубине он оставался евреем, бесконечно любящим и страдающим за свой народ. Это был еврей-идеалист, мечтающий об очищении и исправлении еврейства. Его возмущали мстительность, торгашество, трусость еврейства. Их роль в расшатывании русской государственности казалась ему преступлением, и еще задолго до революции он ее предсказывал, обвиняя в грядущем ужасе еврейство.
Гневно бичуя, он, вместе с тем, любил народ, от которого ушел. В 13-м или 14-м году в «Истор. Вестнике» он поместил свои юношеские воспоминания о каком-то знаменитом раввине. С большой теплотой и яркостью он очертил образ мудрого идеального раби. Красной нитью через весь очерк проведена мысль: «Вот какие были евреи, вот какие они должны быть».
Во время процесса Бейлиса он написал большое письмо в «Русское Слово». В нем он отмечал, что нет большего противника современного еврейства, чем он. Все гнойники, все язвы еврейства он всегда открыто и безжалостно вскрывал, но сейчас:
«...Дожив до старости, с именем Бога на устах, клянусь, евреи неповинны в употреблении христианской крови».
Но это его выступление осталось незамеченным. Для мстительного еврейства он по-прежнему оставался «ренегатом», чье имя произносилось с проклятием и ненавистью. И даже сейчас в советских календарях можно найти дату первого представления «Контрабандистов» - «пасквильной пьесы, написанной С. Эфроном».
Слепые, они в страстном обличении честного человека не разглядели своего Яна Гуса!
Жалкие, свои гноища они прикрыли анафемствованием!
* *
*
Старые мечты С.К. сбылись - последние годы своей жизни он провел в монастыре. Правда, в эмиграции, в сербском монастыре, но именно в том покое, к которому всегда стремилась его бурная натура.
Удовлетворил ли его этот покой? Нет, старый энтузиаст чересчур крепкими корнями был прикрёплен к жизни. В первом же письме ко мне он писал:
«Тяжела и страшна одинокая старость, но и с ней я постепенно примиряюсь. Ты знаешь, ведь мои мальчики погибли. Мне об этом сказал один колчаковец. Я не верил этому, старался навести справки. Как не было противно, но даже написал Ясинскому, - мы ведь с ним были когда-то друзья, - в ответ получил короткое: «Мне некогда заниматься розысками». И вот, я служу панихиды о моих мальчиках, а ночами плачу»...
Мне удалось узнать, что все его три сына живы и, даже больше, связать их с отцом. Одно только я скрыл от старика - страшную смерть его жены; она повесилась.
Сыновья звали его в Россию.
- Вас никто за это не посмеет осудить, - писал я ему по этому поводу.
А в ответ получил:
- Сам осудил бы себя! Как ни хочется мне умереть в России, как ни хочется обнять моих мальчиков, но не хочу в последние свои дни покрывать себя позором «признания». Да и душа не может принять сегодняшней России.
Этот человек не умел гнуться, этот человек умел только верить.
Когда в минуты безнадежья я писал ему тоскующие письма, милый дедушка в своем монастырском одиночестве придумывал целые истории, чтобы меня успокоить. То «из достоверных источников» он узнает, что на днях будет объявлена мобилизация и, поздравляя меня с походом, завидует, что я буду призван и раньше его увижу Россию. То он получил какие-то необыкновенно верные сведения о готовящемся перевороте в России.
- Погоди, брат, - писал он, - мы еще увидим нашу родину!
Нет, дорогой друг, не пришлось тебе увидеть Россию! «Поход» и «переворот» задержались, смерть пришла раньше. Да и будет ли этот поход? Но если мне когда-нибудь суждено увидеть Родину, нашу Родину, я отвезу ей последний привет дедушки с юношеским сердцем и чистой душой.

Сергей Шевляков.
(Новое Время. (Белград). 1925. № 1274 (30 июля). С. 2 - 3).