Воля жить и воля умереть

Он стоял над обрывом, глядя вниз на проплывающие у ног облака, закрывающие пропасть, ее скалисты бока, редкий кустарник и далеко внизу речку, шум которой доносился сюда уже приглушенно.

Прыгать в облака было легче, чем в прозрачный воздушный бассейн. Тогда перед прыжком не прослеживаешь мысленно весь путь полета от края совершенно голого обрыва с острым краем, мимо торчащих кромок скал, выступающих довольно далеко и могущих задеть за одежду и тело, мимо кустарника, за который рефлекторно будут хвататься руки, мимо пещер, из которых пахнет сыростью и такой блаженной прохладой, к валунам, окаймляющих узкую струйку река, к валунам, где закончится его жизненный путь.

С другой стороны, нырять в мутную непрозрачную бездну ему было неприятно. Выросший на берегу моря, он не любил купаться в реках и озерах, где, как правило, мутная вода. Падение в прозрачную глубину даст напоследок более полное ощущение свободного полета.

Собираясь в горы в свой последний поход, он не думал, что напоследок встанет еще одна проблема выбора. Ему в жизни непрерывно приходилось решать проблемы выбора, и вот напоследок жизнь не отказалась от возможности и здесь осложнить его последние дни и часы.

При всем при этом перед ним не стояла проблема выбора между жизнью и смертью. Хотя именно сейчас, в последние годы жизни вопрос о таком выборе повернулся на 180 градусов. В жизни у него часто возникали ситуации, когда умереть было проще (легче), чем жить. Жизнь требовала мужества и воли. А смерть была слабостью, избавлением от проблем, казавшихся неразрешимыми, от своей ненужности, бесполезности  окружающему миру.

Он дал себе жесткую установку никогда не расслабляться и даже в мыслях не опускаться до слабости. Еще в 17 лет он писал: «Умереть не сложно, жить труднее…». Теперь же смерть требовала мужества. Странно устроен человек: когда выгорел весь порох, пришла естественная пора уйти – уйти тяжело. Но он всегда хотел себя считать волевым человеком, и был уверен в том, что выполнит задуманное.

Он долго искал подходящее место: забирался высоко к снегам, шел узкими тропами над обрывом, спускался к краям каньона. Нигде не было достаточно глубоких и крутых обрывов, чтобы при падении где-то не зацепится, не с амортизировать с опасностью, в конце концов, только покалечиться, что его ни в коей мере не устраивало. Он пришел совершить то, что было задумано еще в молодые годы.

В небе тускло светили луна, костер почти весь прогрел. Надо бы еще подбросить сучья, которые он заранее запас, но на душе поднялась такая волна безразличия: ничего не хотелось ни делать, ни думать, ни вспоминать. Кому это теперь нужно – думал он. Медленно росло какое-то раздражение, хотелось все  бросить и…. И что? Совершить задуманное сейчас, не дожидаясь утра? Убежать куда глаза глядят? Но куда ему уже бежать? Он и так бежал от всего и всех. Дальше бежать некуда!

Видимо, это взбунтовался инстинкт самосохранения – та последняя ниточка-паутинка, которая удерживала его на этом свете. И вот теперь, чувствуя свою слабость, неспособность активно действовать и диктовать свою волю, инстинкт выплеснул остатки своей энергии на этот маленький бунт – бунт, который не может уже ничего решить и ни на что повлиять.

Он поднялся, глянул в чернеющую бездну, прислушался к шуму реки. «Наверное, пора» – решил он и стал торопливо, как и все в жизни делал, собирать и укладывать вещи. Зачем он и сам не знал. Просто, видимо, хотел оставить после себя какой-никакой порядок.

Палатку снимать не стал – пусть стоит, скорее найдут вещи и последние письма. Остальные вещи начал суетно сортировать: мягкие – в рюкзак, продукты – в отдельный полиэтиленовый пакет. Правда, из продуктов осталась только банка тушенки, соль, да мешочек с сухофруктами. Посуду тщательно вымыл остатками воды. Процесс мытья посуды – его любимое занятие – немного успокоил его, сбил торопливость, ввел в состояние спокойной рассудительности. Поэтому посуду он уже собирал и укладывал даже немного замедлено. И, наконец, очередь дошла до писем. В свете фонаря он просмотрел конверты, прочитал адреса. Конверты были запечатаны. Ему хотелось еще в очередной раз их перечитать, но он боялся, что это займет много времени, да и не нужно это делать. Для писем была приготовлена железная коробка из под салаки, которую он много лет брал в походы в качестве аптечки. Коробка имела хорошую крышку и была довольно вместительной. Лекарства он сложил в маленький пакетик – вдруг кому-то пригодятся. Он сложил все письма в коробку, плотно ее закрыл, положил в полиэтиленовый пакет, сверху положил записку, написанную крупным почерком: «Здесь лежать последние письма и записки для дорогих мне людей. Олег Васильевич КИБЕР. 11 сентября … года».

Перевязав коробку шпагатом, он подвесил ее к коньку палатки. Затем вышел с фонарем, последний раз осветил палатку, костер, местность вокруг палатки. Погасил фонарь, бросил его в палатку, тщательно зашнуровал ее вход. Проверил карманы – не оставил ил чего там, но карманы давно предусмотрительно были очищены. Носовой платок уже был не нужен и он, разложив его, бросил в пропасть. Едва заметный потока воздуха подхватил его и растворил в темноте.
Он присел у еле мерцающих углей костра. Его знобило, сказывалось нервное напряжение, да и одежду лишнюю он не хотел брать с сбой. «С собой» - как странно это звучит. С собой унести ничего нельзя, поэтому, видимо, резонно было бы прыгать обнаженным, но природная стыдливость не позволяла ему предстать на свету перед….  Перед кем? Птицами, зверьем – ведь он знал, что до весны тут никто не появится. Ну, ладно, тянуть нечего. Все, пора! В голове пусто и свободно. Даже головная боль отступила на время. Да и с чего бы ей быть, головной боли – проблемы все решены, думать не о чем.

Самое главное, настроить себя на приятное ощущение полета, последнего полета в жизни и практически первого в жизни свободного полета. Он этот полет заслужил все своей жизнью, своими мечтами о внутренней свободе. И вот она полная душевная и физическая свобода!

Он немного поколебался, шагнул к самому краю, отступил на шаг, сделал толчок и, стараясь придать телу горизонтальное положение, полетел в темноту навстречу неизвестному состоянию полета как своему заслуженному концу. Он летел 16 секунд, вполне достаточно, чтобы насладиться полетом, а темнота помогла ему тем, что не успело в нем созреть ощущение страха перед приближающейся землей – только полет!

Его палатку нашли альпинисты следующим летом. Она была продавлена, вещи частично подмокли и подгнили, тушенка, соль были в идеальном состоянии.