Как я вышел из жизни

 Начало нашего доморощенного капитализма обернулось тем, что разрешили обращать в частную собственность квартиры, дачи, гаражи. Назвали это приватизацией. Поэтому я не удивился, когда дочь предложила переписать квартиру на её имя. Одновременно пришла бумага из военкомата, которая извещала, что я больше не военнообязанный, и меня, как резервиста, оставят в покое.
   Совпало по времени и ещё одно событие: похороны местного писателя. Его я называл «совписом». В его произведениях впереди шёл рабочий класс, за ним успевало крестьянство, а сбоку, как пристяжная кобыла, плелась вечно недовольная интеллигенция. Уже выросло поколение писателей, которое отошло от этой схемы, а он продолжал тащить её в свои опусы.
   Поскольку писатель был местным классиком, его похоронили не в гуще простолюдинов, а среди избранных. Избранные покоились на небольшом мыске в самом начале кладбища. Удобно для живых: не надо время тратить, вышагивая по аллеям и высматривая всю эту скорбную мутоту.
   Я решил обойти мысок; обойдя, обнаружил несколько знакомых фамилий, и вдруг прочёл то, на что не рассчитывал: свою фамилию, имя и отчество. Человек, лежащий здесь, родился не намного раньше меня, но уже успел умереть. Скорее всего он был чиновником и попал сюда по протекции, потому что о нём я ни разу не слышал. Писатель, которого мы хоронили, тоже не был известен, но по крайней мере он мелькал в газетах, по радио и ящику. Мелькание, как признак неудовлетворённого тщеславия, вполне подходит для нашей провинциальной жизни и народом не осуждается.
   …Безудержное чувство свободы охватило меня. Оказывается, квартиры у меня нет, на войну меня не возьмут, более того – я придавлен могильной плитой. Тем, кто не верит, пожалуйста: ФИО с указанием дат рождения и кончины. Меня нет в этом мире, я нигде не числюсь!
   Необыкновенную лёгкость во всём теле ощутил я. А душа вообще оторвалась и полетела. Эйфория так овладела мной, что я не пошёл на поминки. «Как же я могу туда пойти, ежели меня нет?» – вопрошал я себя. Я сделался невидимкой. Ни во что не встревать, только наблюдать: как это здорово! Я сделался добрее, уступчивее, мягче. Не мог сдержать улыбки. Меня распирало ощущение, что я не связан со всем этим земным хламом, я лёгок, как пушинка, могу мгновенно перелетать, куда хочу, сделать доброе дело и не отчитываться. Значит мне недоставало свободы, а земная жизнь – тюрьма, не так ли? И кто, как не сам человек, заключает себя в эту тюрьму?
   Я светился. Если мне поручали какое-нибудь дело, я выполнял его с максимальным тщанием. Если раньше в суть какой-нибудь проблемы мне не хотелось вникать, то теперь я вникал с наслаждением, и видел весь процесс от начала до конца. Я много завершил недоделанных дел: оштукатурил гараж, дачные грядки заключил в короба, посадил несколько фруктовых деревьев.  Что касается творческого момента, то у меня пошли стихи. Невыносимо приятно стало плыть в словесном море, держать рифму, гладить рыбок в виде гласных и согласных, заканчивать стих ударной концовкой. Наконец-то наступило наслаждение жизнью вместо отбывания земного срока.
   Неизвестно, сколько бы это продолжалось, но позвонила дочь и сообщила, что приватизация ей слишком дорого обходится, а с пенсионеров деньги не берут. Лучше переиграть, то есть переписать квартиру на моё имя. Позвонили из военкомата и попросили выступить перед новобранцами, а то они уходят служить грустные и угнетённые. С кладбища я звонка не дождался, но и первых двух хватило, чтобы испытать земное притяжение.
   Я вернулся в жизнь, а на память о том периоде осталась книга стихов: искромётная, смешливая, дерзкая книга свободного человека.