Обратной дороги нет Смирнова и Болгарина. Заметки

«Обратной дороги нет» В.В. Смирнова и И.Я. Болгарина. Заметки на полях



Последняя декада октября 1942-го. Украинское Полесье «той стороны, где чувствуется близость к Белоруссии и России». По решению товарищей (за что каждого пятого из них расстреляют, 20 человек, и они это знают) из концлагеря под Деснянском бежит майор Топорков. Чем оправдан такой побег? Месяц назад руками военнопленных фашисты начали строить замаскированный аэродром для авиации дальнего действия, чтобы бомбить Москву. «Подпольный комитет готовит восстание. Мы весь этот аэродром уничтожим», – говорит беглец партизанам, – «Ни один самолёт не вылетит с этого аэродрома!.. Ни один, никогда!» Им бы вот только оружия! Однако известно – среди партизанов вражеский информатор, то есть открытая помощь восстанию обречена. Что делать? С надеждой выявить и нейтрализовать шпиона формируется отряд из добровольцев, которые до поры не знают ни про «пустышку» в своём обозе, ни про другой, настоящий, с оружием, который вышел чуть позже. «Обратной дороги нет» – про этот жертвенный, ложный обоз, отвлекающий на себя преследователей. Помимо Топоркова в нём восемь человек: парикмахер Беркович, пулемётчик Гонта, старик Андреев, ездовой Степан, медсестра Галина, подрывник Бертолет, разведчик Лёвушкин и… предатель Миронов. Четверо из них погибнут.



БЕРКОВИЧ

Щуплый, маленький, сутулый или сгорбленный, с оттопыренными ушами, «круглыми, как диски ППШ». На нём трофейная (с плеча белокурого обер-лейтенанта из Пруссии) длинная серая складчатая шинель с отвисшим хлястиком. У него гастрит. «Его восприятие жизни было бесхитростным и ясным, как стрижка «под ноль»». Сугубо штатский человек, парикмахер, «руки которого изнежены от многолетней возни с бриолином и паровыми компрессами», но вместо машинки для стрижки они вынуждены держать тяжёлый пистолет-пулемёт системы Шпагина. В партизанском отряде тоже стрижёт, дореволюционной «Коржет», и мечтает о трофейной «американке», хорошо бы фирмы «Брессайн». К нему так и обращаются – «парикмахер». Прежде был в Деснянске, стриг Топоркова и узнал-то его теперь как раз по профессиональным признакам. Вспомнил даже, каким тот пользовался одеколоном. Не лишён чувства юмора. Так, на замечание Степана, «Ой! Баранов тебе стричь!», он парировал: «А я что делаю!» Местный. В деревне Чернокоровичи (где он погибнет) жила его тёща, Ханна, а также знакомый старик Лейба, «профессиональный собиратель щетины и прорицатель-общественник». Из откровений Берковича: «Моему тестю он сказал ещё до первой войны: «Ты, Яков, пойдёшь на войну, но не бойся – на четвёртый год вернёшься домой, и все твои будут живы и даже более того!» И тесть всё гадал: почему «более того», а когда вернулся через три года из австрийского плена, то узнал, что у него почему-то дочка родилась. И слава богу, потому что вышла мне хорошая жена». Жену Берковича зовут Маней и у них пять детей. Что с ними, не знает… Он погиб первым.

МИРОНОВ НИКОЛАЙ

Это предатель. 30 лет. Бывалый солдат, бывший старшина-сверхсрочник. Обозники к нему так и обращались, только Лёвушкин до известного события был с ним менее официален, всё же вместе ходили в разведку. С последнего рейда вернулся слегка контуженным – неважно слышал и громко разговаривал. О внешности сказано мало: грудь крепкая, выпуклая, лицо круглое да голос тоже округлый, тенорок, ладный и бойкий – всё. В этом «служаке с белым воротничком» «чувствовалась профессиональная солдатская выправка. Рваная, измазанная болотной грязью шинель сидела на нём ладно /…/ И карабин он держал не с партизанской небрежностью, а по-уставному, прикладом к ноге». «Пуговицы на его шинели сияли, и подворотничок был подшит чистый, будто собрался сверхсрочник в субботнюю увольнительную». Даже Топорков поначалу считал его ладным, умелым военным. «Мне-то служба всегда нравилась. Порядок в ней!» – признавался Миронов. На вопрос, как попал в партизаны, ответил: «Куда было из окружения? Не под Гитлера же!» Это явно легенда... Покинул обоз после Берковича. За рамками повести в скором времени получит пулю от Лёвушкина, сомнений нет.

ГОНТА

Средоточие всего «крепкого» и «тёмного»! Крепкий, коренастый, с литыми кулаками, крепкими, металлической тяжести ладонями и кургузыми пальцами, а также покатыми, мощными, обтянутыми тёмной облезшей кожаной курткой плечами. Голова крепкая, сидит в плечах плотно, «как ядро в крепостной стене». Волосы тёмные. Лицо тёмное, медное или бронзовое, скуластое, крепкое, простое, но с той значительностью, которая приобретается определённым начальственным опытом. Глаза тёмные, колючие, жёсткие, хитрые, как правило сощуренные, глубоко ушедшие или упрятанные под тёмные, густые, трехнакатные, сросшиеся у переносицы, всегда нахмуренные, а то и сцепленные ещё плотнее брови. Зубы крупные, прокуренные. Голос низкий (басовый), уверенный, сильный. Говорит солидно и нередко грубо, например: «А ну тихо!», «Стихни», «Идём в Калинкину пущу, точка» или (Степану) «заткнись ты… пономарь». Неоднократно подчёркнута его мрачность («смех обтекал его, как речная вода обтекает тёмную сваю»), что выражено и в понятиях («Ночь – это и есть партизанский день»). Хрустел крепкими костями, поворачивал голову тяжело и властно, глядел так же, «как будто катком придавил», если стоял, то «как надолб», если сидел, то «глыбой». «Майор, ты мою натуру понял. Меня с места не сдвинешь. Разве что убьёшь». Категоричен: «Человек всё может. Были бы преданность да воля!» Интересно, что задумчивость была ему несвойственна… У него цейсовский 8-кратный бинокль и трофейный пулемёт МГ (на плече носит). Командир партизанского отряда характеризовал его как толкового мужика и в обозе назначил заместителем Топоркова. Запорожец. «В глазах светилась неповоротливая, но верная, без обману, крестьянская смекалка». «Разные должности занимал», - говорит он о себе, - «Выдвиженец. /…/ в пожарной охране… Механизатором был /…/ Ну а потом в зампреды выдвинули». Заместителем председателя райисполкома до войны месяц работал… В обозе погиб вторым. Геройски.

АНДРЕЕВ МАКСИМ ДОРОФЕЕВИЧ

63 года. «Я-то своё дело в жизни выполнил: и детей вырастил, и внучат понянчил». Чаще всего упоминается как старик, реже – старичок, лесной житель или следопыт, таёжный человек или охотник, или просто таёжник. Таёжный человек и «старый хрен» – это сам о себе. Для обозников он, как правило, просто дед, иногда – дедок. А Лёвушкин, кроме того, называет дедуней, батей и (восторженно) «чёртов дедок». Вместо волос с головы свисают седые сосульки. Глаза узкие, смышлёные, зоркие. Над ними седые щётки бровей. Уши круглые, хрящеватые (по надобности выставляются из-под капюшона, «как радар»). Шея жилистая. Ладони бугристые, жёлтые. Тело по-стариковски сухонькое. Грудь в седых волосах. Особенная деталь – тощая («как стёртый веник») и острая, порой воинственно или задиристо торчащая «калининским клинышком» бородёнка, которая выдавала настрой: «Борода Андреева сделала несколько кругообразных движений, что означало усиленную работу мысли». Говорит со старческой хрипотцой. На нём клетчатая рубаха, старенький, узкоплечий грубосуконный пиджак, ватник, а поверх всего этого, что броня – неприметный и заскорузлый брезентовый плащ-дождевик с капюшоном, который звенел как кольчуга. Как он в нём ползал «бесшумной змейкой» – загадка. А тут ещё ревматизм – колени болят, вставал, кряхтя и с трудом разгибая ноги. Обут в кирзачи. За спиной кверху прикладом – неразлучная снайперская винтовка с цейсовской оптикой. «Неторопливый, даже задумчивый, он походил на сторожа или пасечника, а это, как известно, большие философы и миролюбцы; вот только винтовка /…/ разрушала идиллическую цельность образа». Про философа это верно.
;«Мы в своём краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля - это, брат, не просто слова, живого она греет, а мёртвому пухом стелется».
;«Командовать-то каждому лестно. Но не каждый может»; «Взялся командовать, так прояви свойство».
;«Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа в небо рвётся, а ум, как тяжёлая задница, привстать не даёт. И человеку одно мучение».
;«Она ведь как река, жизнь-то, сама выбирает, где русло пробить, а где старицу оставить, кого на стремнину вынести, а кого на бережок бросить».
«Ядовитый ты, дедок», – обиделся Миронов на его рассудительное замечание. Ну, этому мы не верим. Подчёркнуто – Андреев человек мудрый во многом. К примеру, чего стоила обозу его догадка про брод вслед коровы («животная не дура»)! Оно и понятно... Дальневосточный охотник, потомственный уссурийский казак. «Я ведь свою жизнь в лесничестве отработал, объездчиком – где ночь застала, там и дом». Кроме того – он совестлив. По молодости, перенося через речку пьяного путейского инженера, уронил его в воду, а тот, протрезвев, отблагодарил золотым червонцем как за спасение. «И не хватило мне сил отказаться. Смешной случай, а как вспомню – скулы от стыда сводит»… А ещё он не унывает и обожает кандёр со шкварками... В рамках повести погиб последним, неожиданно, как и Беркович.

СТЕПАН

Конюх, в обращении – ездовой. Лёвушкин, правда, звал и по имени, Стёпкой. Рослый, здоровенный парень с маленькой, словно лишённой затылка, головой и с красными ладонями («лапами», «клешнями»). На красно-кирпичного цвета широком, круглом, плоском и простодушном лице белёсые ресницы и – когда был уже ранен – вспухшие, растрескавшиеся губы. Невозмутимый простак и добряк (дал Бертолету шоколадку для Галины). Автор теории, почему кровь красная: «Это чтоб страшно было убивать или ранить. Была б она синенькой или жёлтенькой - не так боялись бы, легче было бы убивать». Предмет его пущей заботы – десяток обозных лошадей, в том числе низкорослые с бочкообразными боками «партизанки» Маруська и Фердинанд и трофейные короткохвостые битюги Зойка и Герман. Из его рассказа деревенским детишкам: «Вот я грамотным дуже завидую… Не пришлось выучиться. А хотел на врача по лошадям пойти… На курсы животных санитаров вступил. И не повезло: курсы прошёл, а документа не дали. У нас руководитель был /…/ Вот привели на манеж больную лошадь, он махнул перчаткой, кричит мне: «Мужик, проведи рысью!.. Стой! Ясно! У неё боль в плече». А меня чёрт дёрнул, говорю: «Не, нема… она на такой манер хромает, что, выходит, сухожилие у неё подрезано. Видать, дурень какой пахал на ней да и лемехом подрезал…» Осмотрели: и точно. Сухожилие подрезано /…/ Всем документы дали за скончание курсов, а мне не дали»... Ранен предателем.

ГАЛИНА

Молоденькая медсестра. В обращении – по имени, просто Галка. Лёвушкин в шутку называет «вашим милосердием». С Бертолетом они друг другу на «вы», в чём с его стороны – деликатность, с её – уважение. Топорков расслабился в обращении лишь под конец, когда потребовались уговоры: «девочка, дорогая…» Она маленькая, с коротко стрижеными волосами и светлым, не отягощённым морщинками личиком. Тело стройное, хрупкое. Руки быстрые. Не ходила – лёгкой тенью скользила. На ней шинель, плотно подпоясанный солдатским ремнём ватник, пилотка и хромовые трофейные сапожки. За плечом автомат и плотно набитая медикаментами противогазная сумка. Давний бомбовый удар нанёс ей контузию, отчего при волнении заикалась. Она из донбасского посёлка, из семьи с дюжиной ртов. Рассказывала: «у меня жизнь не очень хорошая была. Отец пил… Мы, детвора, - как мыши… Парень за мной стал ухаживать, ничего парень, электротехник, да из-за отца отстал. Нет, не так уж много хорошего было»; «в отряд девчонкой пришла: здесь теперь вся моя жизнь, и молодость, и старость, всё…» В отряде и самое главное чувство познала. К Бертолету. «Я, может, впервые полюбила. Может, это всё доброе, что мне отведено». Суть этого «отведённого» выражена в беседе с Лёвушкиным, досадующим, что избранник не он: «Ты вон какой ловкий, сообразительный. Всё умеешь… А он нет. Он внутри себя живёт, его обидеть просто. Я ему нужна. Вон ноги стёр… » Важно, как характеризуют её другие: «хорошая она дивчина» (Лёвушкин), «дивчина хорошая, трудящая» и «красивая она» (Степан), «трудящая девушка» (Стяжонок), «добрая будет жинка» (Коваль)... Нагнала обоз на третий день. Оставила – тоже до срока, на кордоне, ухаживая за раненым Степаном.

ВИЛЛО («БЕРТОЛЕТ»)

Подрывник. Топорков к нему обращается строго по фамилии. Лёвушкин, как со всеми, играет словами: Бертолетик, философ, француз или чёрт нескладный. Нескладухой звал и Миронов. Это его черта. Ухарский вид не свойствен. Долговязый. Лицо тоже длинное/удлинённое, измученное, словно состоящее из одних вертикалей и казавшееся особенно узким под округлой каской. Когда на него легла тень командирской озабоченности, в углах рта провелись две малоприметные бороздки. Глаза ясные и наивные, под конец запавшие. Нос тонкий, хрящеватый, с горбинкой. Волосы светлые/белые, вихрастые на затылке, торчавшие там беспокойным клоком. Брови светлые и прямые. Иноческая бородка. Шея длинная и худая. Тонкие руки, тонкие пальцы… На нём тёмное, длиннополое, обтрёпанное и колючее, нелепое учительское пальто с протёртым воротником, а также каска, которая выглядела «чужеродным и несколько комичным дополнением». В этих пальто и каске он походил на опёнка. Был ещё клетчатый шарф. На ногах в начале пути – ботинки, потом – огромные, грубые и разбитые яловые сапоги. Подрывник с ними настрадался донельзя – стёр ноги и всю дорогу хромал, вышагивая с подскоком, прыгающей походкой. В конце пути их заменили кургузые, подбитые шипами немецкие сапоги. «А портянки вы так и не научились накручивать» (Топорков). Оружие – шмайссер. Любимая поза сидя – «по-татарски» подогнув под себя ноги. «Как и все люди, увлечённые сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой». Разговаривал с интеллигентской мягкостью… Откуда кличка? «Из-за первой нашей мины. Не было взрывчатки, а мне удалось достать бертолетову соль… А может, из-за французской фамилии». «Предки, говорят, гугеноты были – переселились когда-то, лет двести назад, в Россию». «У нас во дворе печь стояла летняя. Отец, когда трезвый бывал, блины любил печь. На воздухе…» «В университете учился /…/ Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический». Была невеста. «Но… фамилия у меня, знаете, неудачная. В тридцать седьмом я уехал учительствовать в деревню, да как-то всё расстроилось…» «Культурный ты очень, добренький», – говорит ему Лёвушкин, – «Не горяч, как я». И добавляет: «Даровитый ты парень /…/ Вроде мешком пришибленный, а даровитый»; «Лёгкий ты человек /…/ Всегда дело находишь»; «Человек умственного полёта». В свободную минуту Бертолет постоянно мастерит свой экзотический электровзрыватель (в итоге смастерит и очень эффектно применит). Когда разминировал путь, лицо «светилось высшим творческим вдохновением, оно было самозабвенно». «Больше всего боюсь ранения в голову», – признаётся он Степану, – «Мозг! Здесь всё, в этом сером веществе. Все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и беззащитное, что есть в человеке». Его мозг всегда занят. «Вот пройдёт лет сто, уйдут поколения, для которых война – это боль, и станет эта война историей. Ну, вот ты о войне 1812 года много думаешь?» – спрашивает он собеседника. И не без чувства юмора. Эпизод прослушки телефонного разговора фашистов это показывает. В партизанах он недавно. Когда впервые пришёл и Галина перевязывала ему руку, полюбил её «с той минуты». «Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… до войны я как-то не ощущал рядом близких людей»... За рамками повести, старшим, заехав на кордон за оставшимся личным составом обоза (Степан и Галина), вернётся в партизанский отряд.

ЛЁВУШКИН

Разведчик. 20 лет. Крепкий, ловкий и гибкий, будто без хребта, с сильными руками и узкими бёдрами. «Мышцы тугие, жадные к действию, даже, кажется, прислушайся – скрипят от собственной крепости, как портупея у новоиспечённого лейтенанта». Лицо веснушчатое, часто с насмешливым, ироническим выражением, что подтверждал изгиб, «как спускового крючка», светлой брови. «Слух чуткий, подхватывающий шелест падающего сухого листа и шум дальнего ручья в колдобине». Глаза быстрые, зоркие, дерзкие и светлые, словно затянутые хмельной дымкой, с белёсыми ресницами, «глядящие так широко, что, кажется, с затылка – и то подмечают. Ну просто как у стрекозы – фантастические глаза». После возни с Мироновым левый снизу немного подсинен. Улыбаясь или смеясь (а смеётся заливисто) открывает все 32 литых, безукоризненных зуба («тиски»). Правда, голос у него злой, и если вдруг добрый, чужим кажется… На голове сбитая набекрень пилотка. Носит гимнастёрку, растерзанный ватник и плащ-палатку. На ногах кавалерийские галифе («шитые на Добрыню Никитича») и немецкие, мягкие и бесшумные, брезентовые сапоги, точнее, оставшиеся от них голенища. «Ступни Лёвушкина были обмотаны тряпицами и на римский манер перетянуты крест-накрест тем самым жёлтым проводом, который разведчик взял у немецких связистов вместе с катушкой. Бывшие эти сапоги ступали как бы нехотя, заплетаясь друг о друга». Вездесущий, ходил он в них мягко и неслышно, «по-кошачьи» неожиданно возникая и растворяясь. Вооружение – гранаты лимонки и «колотушки», парабеллум, автомат ППШ, а потом ещё немецкий карабин и похожий на игрушку «дамский» пистолетик. Плюс к этому боевой трофей – финский нож отличной золингеновской стали... Нерешительность ему не свойственна. Галина характеризует ловким и надёжным. Подчёркнуто, что он прирождённый солдат. Сметливый. «Скорость машины, траектория полёта гранат, время горения запала – все эти величины сложились в голове Лёвушкина в одну чёткую формулу, да так быстро и ловко сложились, как будто Лёвушкин усвоил эту формулу ещё до того, как у него прорезался первый зуб». «Я учёный-переученый», говорит он о себе. «Я целых пять классов окончил. Мне хватит». А ведь «находил ещё время и наклониться, подобрать в шелухе листвы орех». Очень внимательный. И руки, как у профессионального манипулятора: схемку из кармана Топоркова выудил с лёгкостью, фокусничал с палочками, когда жребий тянули, то же оружие конвойного умыкнул незаметно. «Лицо Лёвушкина отразило чувство полнейшего удовлетворения, и пистолетик легко скользнул в рукав и исчез, как будто его и не существовало». На вопрос, о профессии до войны, не таился: «Да нормальная… Нормальная профессия. Ну а в детстве беспризорничал, так что, сами понимаете…» С юмором на короткой ноге, «умел ценить минутную утеху, зная, что от боя до боя недолог путь». То анекдот расскажет, то в тему пошутит, то подначит кого. «Балаболка», – ворчит Андреев. Но с ним всем веселее. Откуда берутся Мироновы, что самое ценное у ездового, в чём наша сила, с чем приятнее возноситься, или «Если на Берлин, то направо!» – запоминается. А его отклик старикам-сельчанам? «Мы не партизаны, – ответил Лёвушкин, оглядываясь на подходивший обоз. – Не видишь – макулатуру собираем». В своей манере и стих сочинил («Пусть сердце живей бьётся, пусть в жилах льётся кровь!.. Живи, пока живётся. Да здравствует любовь!»). Предмет обожания и повод для досады – предпочитающая другого Галина. «Дурёха. Ну чего увязалась за ним? Ты девка простая, ты моего поля ягода. Я человек весёлый, надёжный, я тебя защищу хоть от фрицев, а хоть от своих… И если войну переживём – не брошу, вот ей-богу! А с ним-то как?..» Мечтает: «если уж загремлю, хотелось бы, чтоб помнили. Вот был Лёвушкин, хороший парень, хотя и дурак. И чтоб всплакнула какая-нибудь… Ведь некоторым везёт – их долго помнят». Автор пары суровых, но верных фраз: «На сто душ всегда может одна дерьмовая сыскаться» и «Мы свою долю при себе держим, как горб» (эта особенно приглянулась Андрееву). «Я, как свободный час, весь извожусь. Или дай стрелять, или уж самогонки. Прямо не знаю, что я после войны буду делать»... И мы не знаем. Пока же ускакал на добром карем коньке выполнить желание Андреева – найти и расстрелять предателя, а потом отправиться на помощь восставшим в концлагере. «Может, чем-нибудь я им понадоблюсь…»

ТОПОРКОВ

Центральная фигура. Недавно исполнилось 30 лет. «А по глазам-то вам все пятьдесят», – дивится Андреев... Майор. Воевал в Испании. Бывший начальник Деснянского гарнизона. Перед самой войной женился. Супруга жива, сейчас в Москве, ей 20 лет. «Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится очень тяжело, и я боюсь не выдержать», – так говорит Топорков Галине. Считалось, пал смертью храбрых, награждён орденом боевого Красного Знамени посмертно.

При первом знакомстве с читателем бежит из концлагеря, давясь кашлем («лёгкие со свистом и хрипом вбирали воздух»), в рваном ватнике и таких же штанах-галифе, босой. На плохо обритой голове – пучки коротких белых (седых?) волос. «Лицо его, заросшее щетиной, покрытое грязью, было узко и темно, как старинный иконный лик. Только глаза светились в глубоких впадинах». Трудно поверить Берковичу, что до войны этот человек был «такой красивый брюнет, такой упитанный»... Дальше, в обозе, не лучше. Разве – со впалыми, пергаментными, иссиня-чёрными щеками – поначалу выбритый. У него острый, резко очерченный затылок, заострённый подбородок и длинное лицо. Глубоко ушедшие под лобные дуги глаза, сухие или воспалённые, слезящиеся, ничего не отражают. «Какие пустые, выцветшие, нездешние были у него глаза!» – ужасается тот же Беркович. Тонкие, воскового оттенка веки. Тонкие/узкие, сухие и бледные губы, провисшие по углам. «Худ он был до такой степени, что казался муляжом, созданным для демонстрации костной арматуры. Но стоял прямо и независимо», «тонкий и прямой, как гвоздь, вбитый в пригорок». «Сушёный гриб». Фигура – прямая, узкая/тощая. «Тощий – кости под кожей, словно расчалки». Тело сухое, хрупкое, лёгкое. Когда Гонта схватил его за отвороты шинели, оно заколыхалось, «как сухой стебель мятлика под ветром», а когда умирал – опустилось на землю «беззвучно, как лист»... Тонкая шея с созвездием тёмных родинок. Тощая, впалая грудь. Острые плечи и локти. Длинные, сухие, худые/тонкие руки и кисти. При этом ладони к тонким запястьям будто бы прикреплены, и кисти будто бы существуют отдельно от тела, «жили особой жизнью». Длинные, тонкие, крючковатые , цепкие пальцы... Ноги – длинные, тонкие/худые, прямые, неловко вскидываясь, при ходьбе ритмично отмеряли метр за метром, «как косой землемерный аршин». «Было в этом его движении что-то бесстрастное, размеренное, как у машины». Но каждый шаг давался с трудом. Иссушённый, неторопливый, Топорков не шёл, а прикрыв глаза и натужно ссутулившись, клонился торсом, словно бы падая, всё падал и не мог упасть, поспевая вовремя подставлять ноги под рвущееся вперёд тело. Ноги не служили надёжной опорой, и всё же, покачиваясь, «как гироскоп», это тело возвращалось к строго вертикальному положению... Топорков задыхался от сухого, сипящего кашля, который «бродил в нём, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром». Тело его сотрясало и дыхание, короткое, судорожное, хриплое, «с канареечным подсвистом». Потому говорил он тихим, скрипучим, словно отсыревшим, голосом, то и дело откашливаясь, но – что важно – ровно, без каких-либо командирских интонаций, и такому голосу невозможно было не подчиниться. Со всеми строго на «вы» («без никаких», уточняет Лёвушкин). В общении вообще был сух, даже холоден, а главное сдержан. Практически не улыбался. Разбавляя свой кашель и «обнаружив концлагерную щербатость», рассмеялся лишь раз. Впрочем, в тот раз все смеялись... Перемещался, хлюпая полами длинной повытертой офицерской шинели со споротыми петличками, которая висела на нём, «как на распялке». На ногах болтались сапоги. При нём автомат и парабеллум. А ещё большие мозеровские часы с треснутым стеклом. Он получил их от командира партизанского отряда и уже после собственной смерти «передал» Бертолету...

      — Сердце, – сказал Андреев. – Сердце у майора не сдюжило.
      — Какое сердце? – прошипел Лёвушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. - Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!
      — Не сдюжило, – повторил Андреев. – Срасходовало себя, пережглось.
      Он встал с колен. Рука Лёвушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.
      — Предел свой перешёл, – вздохнул Андреев. – Эх, майор!..
/И дальше:/ «Когда беда приходит, один ничего на себя не берёт, другой – столько, сколько сдюжит, а третий – всё на себя валит… А сердце, сердце, оно у каждого махонькое…»
/Ещё дальше, Марье Петровне:/ «такого человека я вчера схоронил, что до него, хоть триста лет проживи, не дорастёшь и сердцем, и умом».

«Я чужой жизнью живу», – говорил Топорков, имея в виду тех, каждого пятого, которые за его побег из концлагеря подлежали расстрелу, – «Ребята знали и согласились». Так как его послали с определёённой целью – достать оружие для восстания. Мог ли он жить своей? Как, к примеру, бежавший ранее капитан Сыромягин, нашедший в деревне покой, уют и добрую женщину. «Не только беда испытывает. Благополучие тоже испытывает». При расстреле за его побег, Топорков в своей пятёрке оказался четвёртым, перед лейтенантом Сысоевым... Нет, никак не мог! Потому и обратной дороги не было.



                Второстепенные персонажи:

Командир партизанского отряда. Крупный, могучий (6 пудов), развалистый, с шарообразной грудью, крепкими, мясистыми ладонями, массивной головой, багровым лицом и сочным голосом. Имеет привычку закладывать руку за портупею - единственный знак воинского отличия. «Явно был человеком штатским, человеком беседы, а не рапорта, быть может, в недавнем прошлом райкомовским работником или учителем». «Я вот в мирное время оперу «Мадам Баттерфляй» любил»...

СТЕБНЕВ. Замкомандира партизанского отряда, контрразведчик. Кадровый военный, майор. Стрижен ёжиком. Глаза круглые, «птичьи». Прямой, подтянутый, строгий. По воспоминанию Топоркова, за три месяца до войны приезжал «к нам из штаба округа читать лекцию о преимуществе отечественного стрелкового оружия над немецким».

Другие партизаны: погибший начальник разведки ВАНЧЕНКО, раненые САМУСЬ и ВОЙЧУК, «кубастенькая» повариха, а также НАЗАР – «подросток, щуплый представитель того многочисленного партизанского поколения, которое разом, минуя юность, шагнуло из детства в трудный взрослый мир и, не научившись ещё задумываться ни о прошлом, ни о будущем, не тяготясь семейными заботами, воевало отчаянно, без оглядки».

СТЯЖОНОК ГРИГОРИЙ ДАНИЛОВИЧ. Белорус из деревни Крещотки. Старичок. Имеет Георгия 3-й степени. В шапке, чёрном, промасленном танкистском комбинезоне и лаптях с онучами. Определённо вызывает симпатию. Беседуя, щурит хитрый глаз и – о чём бы ни шла речь – приговаривает фразу: «будьте любезны». Трогательно вежлив (обращение к Бертолету – «вооружённый товарищ») и человечен (забота о Степане). Есть старушка-жена и гостеприимная сестра её МАРИЯ ПЕТРОВНА (ясные, чистые, прозрачные глаза). Обе шествовали тихонько, скромненько, «по-довоенному, по-мирному чистенькие, в чёрных платках, чёрных жакетах и чёрных юбках до пят, будто в церковь собрались, да ещё с одинаковыми пестрядинными узелками в руках; правда, и жакетки, и платки, и юбки, и даже пестрядь - всё латаное-перелатаное»...

КОВАЛЬ. Украинец из деревни Вербилки. Зять Стяжонка. Участник белофинской войны. Черноволосый. Глаза тёмные, суровые. И сам – мрачный, угрюмый, насупленный, свирепого вида. До увечья – неимоверной силы. Но ладонь и теперь «страшной жёсткости». Одноногий. Опирался на самодельные костыли. «Широкие плечи его были приподняты от костылей, как крылья».

ЩИПЛЮК. Полицай. Это он застрелил Ивана-объезчика с 17-го кордона (дочь его Клаву в Греманию отписал), а также внучонка головы сплавщиков из Крещоток, белого и рослого СИВКУНА. «Узколицый, загорелый, был одет во всё новое: на нём была чёрная пилотка, надвинутая на низкий лоб, серая шинель нараспашку, а под ней мадьярский коричневый френч с огромными накладными карманами /.../ Лицо полицая совершенно чётко и определённо выражало одну, конкретную мысль, а именно: что сидит он, полицай, в личной бричке, что на нём чёрные суконные штаны с кантом и что позади него находятся двое подчинённых с карабинами. Для выражения более сложных мыслей это лицо не было предназначено».

СЫРОМЯГИН. «Фроська взяла в приймы. Пленный. У неё хозяйство, вот и взяла /.../ Мужик гладкий, помогает /.../ Он прежде всего хозяйство ставит». Лицо «густо заросло кудлатой бородкой, и нечёсаные пепельные космы скрывали лоб. Но бородка была нестарой, молодцеватой, купеческой была эта бородка, и из-под пепельных косм смотрели /.../ свежие, с твёрдым жизненным блеском глаза». Чего унывать – хорошо устроился...

ФРОСЯ. Жительница деревни Вербилки. Около 40 лет. С живостью, здоровьем и певучим голосом. Сама крепкая, крепкая грудь, крепкие тёмные руки. «В ней чувствовалась добрая довоенная выучка». На фото с мужем «оба в чем-то схожие, крепколицые, скуластые, серьёзные, видать, очень хозяйственные». И она, видать, очень самостоятельная. В истории с примаком. Как говорит Стяжонок, муж её Сидор (на фото – скуластый парень «в ситцевой косоворотке, в полушубке, в пиджаке с гигантскими ватными плечами, с гармоникой, со щенком на коленях»), «если вернётся, в обиде не будет». Ну-ну...