Пепельный берег

Удары канонады то затихали, сменяясь ружейными залпами, то вновь начинали где-то вдалеке грохотать, сотрясая стонущую землю.

***

Они сидели в истлевшем домишке какой-то спалённой китайской деревеньки. Лица троицы сосредоточены, они изображают мертвецкую безучастность ко всему. Бежевые и серый кители все в саже, порохе и пыли, руки и лица тоже черны. Кажется, двое из них итальянцы и один русский.

Они молчат. Рядом лежат трое погибших товарищей, а тело одного из них было так обезображено, что требовались усилия, чтобы различить в этой кровавой каше нечто похожее на человека. Умер он сравнительно недавно. Минут пять или десять он бился в предсмертной агонии, беспомощно пытаясь что-то выкрикивать: то ли мольбы к Богу, то ли просьбы убить его - но из его рта вырывалось лишь неразличимое клокотание. Какое же было облегчение, когда эта масса наконец-то умолкла. Почему-то никто не додумался помочь ему.

Русский протёр влажный лоб грязной ладонью и вздохнул. Все его мысли были заняты думами о доме, о жене, о маленьком Ване, оставшемся где-то там. Как же всё-таки далёк Китай...

Один итальянец с лёгким стоном потянул ногу - кровоточит. Наверное, даже сломана. Штанина была вся пропитана кровью. Он зажмурился, поджал губы и откинулся назад, упёршись спиной в шаткую, холодную стену. Другой что-то ему тихонько проговорил на своём, но из интонации русский догадался, что он его успокаивает или пытается подбодрить. И на кой чёрт их сюда занесло?

А грохот всё не смолкал. Скольких они уже потеряли? Троих пытались спасти - всё равно померли, а один вот-вот того глядишь душу Богу отдаст. Русский солдат пошарил рукой в кармане шинели в поисках папирос, но нащупав их, разочарованно сплюнул - промокли сволочи.
Звуки борьбы вновь приблизились к деревеньке. Вот уже отчётливо были слышны голоса китайцев. Русский встрепенулся, поправил винтовку на плече, кивнул итальянцу. Тот поначалу недоуменно посмотрел на иностранного товарища, но, услышав доносящийся говор, тоже немедленно поднялся с сырых досок, взвесив раненого на плечо. Русский выглянул в окно. Китайцы уже почти в деревне. Он поманил итальянца к себе, тоже взгромоздил раненого на себя, и вместе они шмыгнули в пробоину в покосившейся стене. Голоса уже слышно вовсю. Сердца солдат бились в унисон с такой силой, что их было слышно без каких-либо усилий. Пот струился по их лбам, фуражки сбились с прядями волос на лицо. Несмотря на холод, им было жарко. Пыхтя, чавкая сапогами по слякоти, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь густеющую снежную пелену китайской зимы, они упорно двигались в сторону берега близлежащей речушки. Русский и итальянец, не зная ни единого слова из языка друг друга, отчётливо видели перед собой общую цель – добраться до водной глади и перевести там дух хотя бы под деревьями, забившись под какую-то корягу. Итальянец молча молился, тяжело выдыхая горячий пар изо рта, а русский всё тихонько приговаривал: «Отче наш, Отче наш...». Раскрасневшиеся, потные, увязшие по колено в грязи, испачканные кровью, промокшие до нитки, солдаты наконец-то вышли за границы деревни. Русский замолчал и облегчённо вздохнул, а итальянец лишь утомлённо улыбнулся и хмыкнул, слегка оскалив зубы.

Пахло порохом. Тяжёлый, душный воздух и холодное, серое, свинцовое небо сжимали голову и грудь солдатам, как бы замедляя их отчаянные рывки в сторону реки. Казалось, чем быстрее они шли, тем больше отдалялись от своей заветной цели. Вдруг позади раздался пронзительный крик. Лица солдат стали каменными. Внутри у русского всё рухнуло. Он, словно пьяный, пошатнулся и подался вперёд, потянув за собой и итальянца. К первому крику прибавились и другие, послышались выстрелы. Несколько пуль просвистели рядом с беглецами, а одна легла у самых ног – ещё бы чуть-чуть и попала. Итальянец не хотел даже оглядываться, он в панике рвался вперёд. Русский на мгновение обернулся и увидел, что за ними бегут, по меньшей мере, шестеро или семеро китайцев с ружьями наперевес. Они заряжали их на ходу, вопя и улюлюкая, затем немного приостанавливались, целились и стреляли. И вновь пули засвистели рядом с солдатами.

До реки оставалось совсем немного. Вот уже до береговых деревьев рукой подать. Выстрел. Итальянец охнул, запнулся и замер. На плечи русского легла вся тяжесть раненого итальянского солдата, дыхание которого к этому времени вовсе спало. Итальянец пошатнулся, гримасу страха загнанного зверька сменила лёгкая нега, равнодушная одеревенелость. Он вобрал воздух в грудь и упал лицом в грязный снег. На спине зияла чёрная рана с сочащейся кровью, быстро расползающейся по заснеженной шинели. Русский взгромоздил раненого на спину и спрыгнул к воде. Солдат сбросил шинель с плеч, ружьё, скинул сапоги и, обхватив итальянца, без раздумий шагнул в холодную реку, а зайдя глубже, поплыл. Вода морозила руки, лицо, тело всё немело, ноги сводило, а раненый всё норовил потащить вниз, ко дну. Смутьяны уже верещали на краю суши, продолжая обстреливать его. Пули пролетали то над головой, то впивались в воду, расплёскивая её у лица плывущего, а несколько раз и вовсе свистнули возле виска и уха. Течение понемногу относило русского с его ношей вперёд, но вело оно всё дальше и дальше от противоположного берега. Солдату пришлось грести из последних сил, чтобы превозмочь поток. Крики уже давно стихли, как и выстрелы, остался лишь подвывающий ветер и белый снежный туман. Солдат уже плыл наугад, мысленно беспрерывно молясь. Вода всё чаще затекала ему в рот и ноздри, он с трудом держался на плаву, плечо устало под тяжестью несомого тела, а гребущая рука безжизненно моталась из стороны в сторону. Всё стемнело.

***

Очнулся солдат уже на берегу. Он раскрыл глаза. Снег перестал идти, но всё его тело было покрыто белой простынёй. Рядом лежал итальянец. Солдат подполз к телу и прислушался к дыханию, сердцебиению. Гробовая тишина. Он тяжело вздохнул и поёжился. По мере того, как русский приходил в себя, всё сильнее и сильнее начинал чувствоваться сковывающий холод. Весь промокший до нитки, он провёл по сырой рубахе, выбившейся из шаровар. Изнурённое тело лихорадочно вздрагивало на пронизывающем ветру, обдувающем его со всех сторон, как бы обволакивая в леденящую пелёнку.

Серый, грязный берег. На нём стоит возле чёрной воды исхудалый человек в прилипшей белой рубахе. Ничтожно маленький, слабый и беспомощный. И небо. Тяжёлое, сваленное, как неухоженная овечья шерсть, оно бугрилось, понуро вися над человеком, вслушивающегося в отдалённые удары канонады и ружейные залпы и наблюдающего за поднимающимися к грязному небу клубами чёрного дыма с далёких пепельных берегов, как будто какие-то воронки, через которые грязь небес сливается на землю,  наполняя её копотью, ударами канонад, ружейными залпами, вонью разложения, пороха и полня, полня её пепельными, серыми берегами.