Масей и Цыля

- Цыленька, Цыленька, ты посмотри, кто к нам пришел!
 Маленький, худенький с острым подбородком, на который осела седина, поднимается ко мне навстречу Масей. Хочет шагнуть вперед, но на пути стоит железная печка с трубой.
Раскаленная печка, и, чтобы не обжечься, он мне машет рукой, мол, проходи здесь.
Но "здесь", т.е. справа, находится невзрачная кровать. А слева небольшой кухонный столик.
Но хозяина всё это совсем не обескураживает.
Он никак не стесняется своего убогого жилья. Другого жилья  никогда не имел и не видел.
 Слабый по здоровью, был на тяжелейших работах во время  войны в тылу, где еще больше его потерял.
Стеснительная женщина по имени Цыля, бывшая машинистка военного госпиталя, увидев при первой встрече измученную улыбку на его еврейском лице, долго не раздумывала.
 Оба случайно выжили после Катастрофы.
 Оба одинокие, а вместе уже опора друг другу. Создали семью. Правда, у него был родной брат Гриша, живущий в городе.
А у неё - дальняя племянница, но это же не своя семья.
С этого момента каждый из них уже не был одинок и несчастен.
Стали жить вместе.
Не просто жить- дышать вместе.
Чувствовать вместе все, что и кто их окружает.
А окружало их  в Михалине несколько еврейских семей и приехавшие  после войны из сел беларусы.
 Наскребли какие-то гроши, купили небольшой сарайчик.
 Разобрали, а на его месте поставили маленькую хатку. Она была самая маленькая не только в Михалине, но и в окрестных селах.
С низкой крышей, залатанной рубероидами, с подслеповатыми окошками и крошечным коридорчиком.
Но Масей и Цыля были довольны своим жильем.
 Ещё как довольны!
 Всё своё, что хочу, то делаю.
Когда хочу, тогда встаю…
- Алинька, проходи, проходи Алинька, - смотрит на меня Цыля,  которая появляется откуда-то из темноты.
Она обращается ко всем так ласкательно.
Глаза добрые, свои.
Как у моей мамы…
-Масей кивает  головой:
- Хорошо живет еврей, хорошо живет еврей!
Цыля не понимает, что он имеет в виду?
Для неё - все хорошо!
Домик маленький, но свой!
 А был бы больше – и ставить нечего.
Топлива нужно было бы больше.
Воды, чтобы чаще мыть в доме - больше.
- Цыленька, у нас есть марципаны для нашего гостя? - смеется Масей, а глаза, если посмотреть вглубь словно наполнились слезами.
- Что он смеётся и плачет? - думаю я.
Хочу вспомнить, где и когда я видел такие глаза.
У мамы.
Да!
Она, как заведенная. С утра до вечера.
А вечером, когда уже валится  с ног, смотрит на нас такими же глазами.
Где ещё я видел такие глаза?
Где?
 у кого?
- У цыганки…
Да, у цыганки.
В село Красавичи, где мы жили в пятидесятые годы, как-то забрела цыганка. В цветастых шалях, с гортанным голосом, она шла от дома в дом и предлагала людям погадать.
- А давай мы её погоним отсюда, давай, - предложил задиристый Федя, на лице которого веснушки загорелись кровью.
Погнали!
 По пыльной дороге.
 Впереди - Федя с собакой.
 Я, тогда дошкольник, бежал вслед за всеми, не понимая, куда и для чего.
Когда догнал тех, кто был впереди, цыганка, облокотившись на прясло (изгородь), выставила вперед руку, что-то говорила. Она сбросила с себя платки, тяжело дышала.
- Она совсем не страшная, не похожа на ведьму, как говорили соседи, - рассуждаю я про себя.
 А волосы чёрные-чёрные, как у  моей мамы!
Ни у кого в селе я не видел ещё таких черных волос.
И вообще она больше, чем кто из  живущих здесь, похожа на маму, думаю я, и делаю шаг к цыганке, чтобы как-то её защитить.
- А ты, что с ними делаешь? Не ходи  с ними. Не ходи, - грозит она мне вдруг пальцем.
 И ещё раз смотрит на меня своими глазами.
 Глазами, которые переполнены слезами.
- Цыганку пожалел, цыганку пожалел, - смеются надо мной пацаны.
А где ещё я видел такие глаза, как у Масея.
Где?..
Да-да, помню .
 Когда в село Красавичи приходит пасха и вся детвора высыпает на выгон в новых сатиновых рубашках, которые вздымаются  парусом от ветра, именно тогда приезжает Лейба.
 На своей повозке,  которая дребезжит, как пустая бочка, он въезжает в наше село.
А мы бежим с криком: "Тряпки, кости, ведра, медь, начинает Лейба петь".
И так во второй раз.
И в третий.
 И без конца…
А Лейба берёт все - тряпки, тазы, всякую рухлядь, даёт желтые медяки и обязательно свистки.
Принимая от меня тоже какой-то пакет, он вдруг встрепенулся, будто его ударили.
Видимо, увидев меня черноголового, еврейского мальчугана среди белоголовых моих сверстников в сельской глуши, он поразился больше всего.
- Вот тебе свисток, вот еще свисток, вот еще, - говорит он мне, поглаживая по голове.
 Да-да…
А в глазах его такие же слезы, как и у цыганк, и у Масея.
 Такие же!
 Не знаю, почему мне это всё вспомнилось.
 Не знаю.
Видимо, похожие судьбы у этих трех людей.
Похожие судьбы!
Нелегкие судьбы.
…Метель завывает за окном.
Колючий снег бьет  по стеклу.
А мы едим марципаны
Вы не знаете, что это такое?
 Тогда я вам расскажу, Тогда я вам расскажу, какие марципаны подаёт Цыля  на
небольшой тарелочке. На крошечном столике - несколько картофелин в мундирах, щепотка соли и пару кусочков хлеба. Всем видом хозяйка говорит, что чем богаты, тем и рады.
 Мы недавно переехали в Михалин из Красавич. Мать потеряла работу в школе, а с отцом, инвалидом войны, вообще никто не хочет разговаривать на новом
 месте. Молодые, здоровые не могут найти работу в райцентре.
Я беру половину картофелины, а хлеб? Хлеб не могу. В начале шестидесятых годов в Белоруссии были большие перебои со снабжением хлеба.
Люди часами стояли в очередях.
Падали в очередях, чтобы дождаться буханку хлеба.
Черного, тестяного и слипшегося хлеба.
 Вот в такой очереди  и я вчера стоял вместе с Цылей. Стоял три часа. После этого я мог протянуть руку за хлебом? А зачем он нам
Мы снимаем кожуру с  картошки. А картошка – особая, в "мундирах".

 
Цыля спекла её в печи, на оставшихся угольках.
Ой-ой, какая она румяная!
А если ещё солью приправить?
Вы скажете, есть ещё что–то более вкусное на свете?
 Нет, нигде нет!
- Кра-со-та, - говорит  Масей, а на его седой бороде подпрыгивают картофельные крошки, словно танцуют.
- Ой-ой-ой, - заливается от смеха Цыля.
Я даже не замечал раньше, какая она красивая!
Белое лицо, чёрные брови, длинные черные волосы.
Опять напоминает мне маму.
А Масей, закончив трапезу,опять напевает :"О-х-х, хорошо живет еврей, о-х-х", хорошо живёт еврей».
 Только делает перерыв на песню, когда очередной маленький гвоздик шляпкой берёт в рот.
Простите, я же вам не сказал, что Масей - наш михалинский сапожник .
А я принес ему свои кирзовые сапоги, которые мне служат уже не первую зиму.
Батя, как мы зовем нашего отца, купил мне их навырост.
Так он говорит.
  Чтобы я сам носил несколько лет, а потом еще младшим братьям передал.
А сапоги взяли – и раскрыли рот, отскочила у них подметка.
Масей, один гвоздик достает изо рта, затягивает дальше  свою песню. Забивает один гвоздик, второй гвоздик - в рот.
Примеряет дальше подметку.
Цыля сидит возле теплой печки, но  замечаю, будто ждёт чего-то.
Смотрит настороженно в окно, переводит взгляд на дверь.
Не понимаю.
Думаю, кто-то должен еще принести обувь на ремонт?
 Хотя бы мои сапоги успел подбить.
И в этот момент по  стеклу посыпался град.
Цыля побледнела.
 Масей покраснел.
- Опять не дадут сегодня спать. Кто-то бросает снежки в окна. Постоянно бросает.
Масей вышел в темноту на улицу, сам получил в лицо несколько ударов, - говорит плачущим голосом Цыля.
Я выскакиваю на улицу - вдали темнеют убегающие фигурки.
Никого не узнаю.
  Но ведь не приходят сюда бросать снежки в окна из соседних сел, или из города?
Только те, кто живет рядом, маленькие нелюденыши, издеваются над парой немолодых евреев?
Кто-то из тех, кто ходит вместе со мной в школу?
 Кто-то возвращается вместе домой?
 Но кто?
Проходит год за годом…
Мы взрослеем.
Уезжаем учиться.
Масей и Цыля приходят нас провожать.
 Приезжаем на каникулы, приходят встречать!
Уходим один за другим в армию, сидят за столом.
Возвращаемся домой, радуются вместе с нами.
Своих детей у них не было - знали наших жен и детей.
Когда мы все уезжали, долгими осенними и зимними днями, сидит Цыля вместе с нашей мамой на скамейке в саду.
 Вместе с мамой радуется, когда в нашу заснеженную калитку стучит почтальон и приносит письмо.
Вместе читают письма - вместе веселятся, а потом ещё наперебой передают новости отцу.
…Мы были частью жизни Масея и Цыли, а они – нашей.
И вот опять лето.
Наливаются спелостью вишни
Снова полон  гостей родительский дом.
И Цыля здесь!
Среди нас. Среди детей и внуков!
 На столе – большая тарелка вишен, смородины, яблок.
Все едим.
И Цыля с нами, как член семьи.
- Всё, я домой, - поднимается она с места.
Мать, долго не думая, даеё ей в сумку пакеты с вишней, смородиной.
А Батя - человек – широкая душа, как его называет мать, добавляет в сумку ещё  банку варенья.
Домой Цыля  возвращается не одна!
С нами!
Некогда высокая, стройная, она согнулась, как вопросительный знак.
 Вперёд выбрасывает свою палку, а потом сама семенит за ней.
 Увидит встречного, радостно улыбается, подняв голову с развевающимися седыми волосами.
- Добрый день Настенька, - открывает свой щербатый рот.
- Добрый день Сашенька, - продолжает дальше.
Не ждет их ответа, да они и не отвечают.
Кто она для них?
Бедная, старая еврейка.
- Не отвечают и не надо, пусть только окна не разбивают, - шепчет Цыля.
- Продолжают?
- Ага, - качает головой.
Летят  снежки зимой, а камни - летом. Узнала, что бросает соседский Антон. Думаю, подрастет, женится, все закончится. Но нет, продолжает бросать его младший брат со своей ватагой. Брат подрастает, сын Антона крутится возле окон.
Слушаю её и думаю.
 Годами, десятилетиями издеваются над бедной семьей. Местные евреи хотели вмешаться, но Цыля просит, не надо, мол, хуже будет.
Нужно по закону. Обращается в милицию - там только посмеиваются.
- У тебя есть доказательства, фотографии, что именно эти люди тебе разбивают окна?
- Нет.
- Уходи, или мы дадим тебе штраф за клевету.
… Идем с Цылей по Михалину, который ей стал родным.
Палочка впереди, за ней шаг.
Снова палочка впереди - снова шаг!
На лице - улыбка.
 В глазах тихая радость!
 Пусть хоть на миг видят все, что она не одна.
 А я тоже вижу Цылю.
Только другой.
Не сегодняшнюю.
А ту, которую увидел в первый раз….
Открылась дверь, и в дом вошли мужчина в поношенной солдатской одежде и женщина в каком-то старомодном платье.
- Давидка, пришли познакомиться с твоей семье, - произносит женщина.
- А я вас сразу и не узнал, - говорит отец.
 Чувствуется, что они одели то, что было у них самое лучшее - ведь в гости пришли.
 Худые, с горящими глазами, с быстрыми движениями, чем-то напоминающие наших родителей.
До этого мы жили в Красавичах, и к нам часто заходили наши соседи.
Но они были другие - светловолосые, степенные, с большими руками, в кожухах.
- Мама, кто это, кто? - налетели мы на нее, когда Цыля и Масей ушли домой.
- Это, - мать замялась на минутку…
- Это, дети мои, евреи, - быстро помогает отец, - такие же, как мы.
Я уже знал, кто такие евреи.
Мне в Красавичах не давали проходу, спрашивая, кто я?
Еврей или жид?
- Я, еврей, - несколько подумав, отвечаю сельской ребятне.
- О-го-го, о –го-го, - катаются по земле от смеха, мои как будто друзья, с которыми раньше я играл в лапту, - сдохнешь скорей, сдохнешь скорей!
Я, конечно, не хотел этого.
Быстро добавляю, что я жид, жид!
Ещё больше катаются по земле, давясь от смеха, из-за того, что я сам себя обзываю.
- Будешь долго жить, долго жить, - выдают они мне расшифровку этого слова.
 И я смеюсь с ними.
Значит, правильно угадал!
Правильно!
 Не ошибся.
 Сколько мне тогда было?
 Лет пять-шесть, не больше!
Словом, в этих двух неказистых людях мы увидели первых евреев в своей жизни.
Конечно, кроме самих.
…Незаметно по сельской дороге подходим к её домику.
Он стал еще меньше.
Кустарник  больше окружил  его.
Осталась только маленькая тропинка.
Но в доме ничего не изменилось.
Та же железная печка.
Тот же маленький столик.
А Масей?
Он поет ту же  песню , улыбаясь своим беззубым ртом.
Правда, в ремонт обувь мало кто приносит.
Но он сидит и ждет.
 Все наготове - дратва, гвоздики, подметки.
… Проходят ещё годы.
Ещё годы…
 Цыля - в чёрном платье.
В чёрном платке.
И сама чёрная.
Согнутая, страшно посмотреть, ломает руки.
 Ломает руки.
- Нет Масея. Нет,нет, нет. Всё закончилось, всё, всё…
 К кому ей прийти в горе?
 В чей дом?
Она и раньше  редко заходила в дома беларусов.
Особо не принимали ее и в других еврейских домах.
 А сейчас вообще никто не хочет смотреть на развалину.
 Молчит мать.
Молчит отец.
Что скажешь?
Дождь сильно бьёт по крышам, по окнам.
Будто злится на несправедливость.
 -Ну почему Бог, даже, если ты и Бог, забрал  от меня Масея?- вопрошает Цыля.-
 По–че–му?
Он ведь никогда и мухи не обидел.
Жил тихо-тихо, ел мало-мало.
Только дышал - никому не мешал…
 Окна ломали, закрывал раму подушкой.
 Палкой били в дверь, ждал, пока перестанут.
 Другой,бы встал, пересчитал ребра обидчикам.
Но  это же соседская ребятня, как посмотреть завтра в глаза их родителям?
 Дети балуются, некуда девать энергию.
Одно им было веселье от скуки, кто быстрее попадет в окно .
Масей был такой, какой есть, но он имел право на жизнь. Имел.
 - А сейчас его нет, как не было, - рассуждает Цыля.
Приходит к нам день за днем.
Скучно ей одной дома, куда не посмотрит, словно стоит Масей.
Частенько плетется в город .
 Через сугробы.
 Когда была возможность, просит подвезти её.
 Но чаще пешком.
В снег.
В дождь.
 Цыля спешит, просит помочь родню.
Нет, не деньгами, содействием, участием.
Спешит поставить памятник Масею.
 Все сбережения, которые у неё есть, тратит на этот памятник.
И какая-то   осветленная, гордая, сообщает об этом при очередной встрече.
- Я поставила памятник Масею! Это была самая главная задача для меня. А сейчас мне уже всё равно, всё равно…
 Следующая наша встреча с Цылей состоялась в Доме престарелых.
Она сидит на кроватке.
Маленькая, согнутая, привыкшая ко всему.
Ожидающая только смерть.
Единственная еврейка на весь Дом престарелых.
- А что мне теперь? Совсем нет разницы, как меня называют. Все мы здесь на пороге, - рассказывает она нам, такая сухонькая и седая.
Волосы, словно пух.
Но лицо, лицо оживляется.
- Вот фрукты из Михалина, варенье мама передала, - сообщаем ей.
- Как Иринька, как Давид? А в Михалине сейчас, видимо, много яблок, слив?Лето? А мой домик? Мой домик стоит, стоит? - оживляется Цыля, - узнав всех нас.
- Иногда навещают меня родные. Но это же не рядом, - будто оправдывая их, говорит Цыля.
… Когда она умерла, её похоронили на местном кладбище.
Нет, не на еврейском кладбище. 
Похоронили не по-еврейскому обычаю….
Памятника на её могиле нет.
Ничего нет.
Нет  памятников даже  на могилах других умерших.
От них родные отказались еще при жизни
Что же говорить про Цылю, у которой были только дальние родственники.
На городском кладбище  в Климовичах быстро нашел и могилу Масея. Рядом с ней было место и  для Цыли
Но ведь недаром  говорят, что Бог предполагает, а человек располагает.
- Да! Да! Алинька,  - словно слышу шепот Цыли.
А Масей, улыбаясь, затягивает свою песню : « Как же может жить еврей, как же может жить еврей…?"
Совсем другие слова.
 Совсем другие.
А может, он и раньше так пел, а я не слышал?
 Не слышал?
 Не слышал?