Разрозненные отголоски прошлого

    Обедая с подружкой в столовой военного госпиталя, моя мама впервые увидела папу. Не заметить его или не обратить на него внимание было сложно, если не невозможно — так он был красив. Высокий, нос с горбинкой, грива волнистых волос, серые глаза, густые брови, усы — вылитый Сталин. Правда, немножко полноват. Он был всецело поглощён трапезой. Девчонки наблюдали за ним, а потом расхохотались, когда он достал откуда-то заначку сахара и опустил её в чай.
Потом родилась я…

   Произошло это в некогда польско-австрийском  городе сказочной красоты Лeмберге,  который  впоследствии  переименовали во Львов. Совсем недавно кончилась война, в городе бесновались бандеровцы, на улицу страшно было выходить, и люди этого не делали без крайней необходимости. Но слово «бендеровцы», как оно тогда так звучало, было, пожалуй, одним из первых в моём лексиконе. Папа был подполковником медицинской службы и начальником военного госпиталя. Мама работала врачом скорой помощи. Она часто уходила на ночные дежурства, а я рыдала, лёжа в кроватке.
 
   Чтобы успокоить любимую доченьку, папа наклонялся надо мной и тихим голосом, почти шёпотом, пел песню, ставшую моей самой драгоценной в жизни, — «Вставай, страна огромная!». Без слёз слушать её не могу, вот и сейчас…
   Поскольку одно воспоминание будит другие, поделюсь своим ощущением от этой песни, услышанной лет семьдесят спустя на входе в Брестскую крепость. Проходя под аркой, ты слышишь эту песню, и с тобой происходит нечто необъяснимое, и ты ничего уже не видишь в тумане льющихся слёз…
 
   Как начальнику госпиталя, папе дали огромную, меблированную, роскошную квартиру в центре Львова. Адрес: улица Котляревского, дом 26а, квартира 3; телефон: 1-35-49. Уютная улица, застроенная двухэтажными особняками изящной европейской архитектуры. Разрушений было много. Помню, дом напротив очень пострадал, видимо, от бомбёжек и обстрелов, но на моей памяти (а я прожила там пять лет) там уже перекладывали новую крышу молодые, сильные мужчины.
А мы, советские детишки, играли в классики на дороге, которые мы чертили кусками каминного мрамора, найденными среди развалин разрушенного дома.

   Наша квартира состояла из трёх огромных комнат: гостиной, родительской спальни и детской. Из гостиной можно было ступить на небольшой балкон, выходивший в палисадник, в котором росла груша «Бэра зимняя Мичурина», как мама её называла, — гигантское плодоносящее дерево, ветви которого, обременённые тяжёлыми плодами, дотягивались до нашего балкона. Стоя на нём, мама срывала с них огромные, сочные груши, которые потом всю зиму хранились и доходили в сером чемоданчике под маминой кроватью в родительской спальне. Справа по коридору, куда ты попадал, входя в квартиру, была просторная, почему-то всегда тёмная (или мне так казалось) кухня. Большой кухонный стол, занимавший полкомнаты, вошёл в документальную  историю, ибо у меня сохранилась фотография, где я, зарёванная, сижу на нём, устроившись, извиняюсь, на горшке,  с огромным красным бантом на голове, который я, как сейчас помню, люто ненавидела и без конца сдирала с головы, вопреки настойчивым попыткам мамы мне его навязать.

   А ещё, если идти прямо по коридору, была одна дверь, за которой была тайна. Оттуда, из чулана, изредка появлялась какая-то призрачная, бесшумная старуха. Это потом я узнала, что зовут её пани Червинская и что она-то, оказывается, и была владелицей этих хором.

   Моя мама всегда уделяла большое внимание еде и готовила очень сытно, обильно и вкусно: густые, наваристые супы, щи, бульоны и борщи, в которых ложка едва поворачивалась — столько там было мяса. Это теперь я понимаю те чувства, которые пани Червинская должна была к нам испытывать, и всё такое прочее. Но мама, слава богу, уже тогда всё понимала правильно, и у неё всегда была тарелка супа с мясом для пани Червинской.

   Прошло почти семьдесят лет с момента, когда нам пришлось покинуть Львов, так как папу перевели в одно  дичайшее  украинское  захолустье, на улицах которого мы месили ногами чавкающую грязь.  А сегодня, кстати, это прелестный город Хмельницкий.

   Но я помню очень много деталей убранства квартиры: спальный гарнитур карельской берёзы, огромный дубовый буфет с треснутой мраморной плитой-столешницей и множеством ящиков с дверцами из хрустального, переливающегося на солнце, стекла, тяжелые портьеры на дверях комнат и изразцовые печи для топки газом.

   Спустя много лет, где-то в восьмидесятые, но ещё блаженные советские годы единения, я оказалась перед этим домом. И не справившись с искушением, поднялась на второй этаж. Новая, современная, дорогая дверь  указывала на зажиточность нового владельца. Я долго стояла колеблясь, но потом решилась и позвонила: думала, объясню всё и меня поймут, хотя в воздухе уже витало… На мой звонок ответил лай собаки и, судя по звуку, не маленькой. Дверь открыл типичный охранник-вышибала, который мне сказал, что в квартире идёт ремонт и хозяев нет. Но, видимо, мой безыскусный рассказ его немного растопил, и он меня впустил. Робко, уже не надеясь на встречу чего-то знакомого до боли, до слёз, я пробралась через строительные материалы до входа в гостиную, на пороге которой я замерла. Всё вернулось, куда девалась целая жизнь? Вот оно, детство, со своими воспоминаниями. Вот она, нетронутая кафельная изразцовая печь, перед которой я частенько стояла, наказанная, коленками на соли. Но расплакалась я только тогда, когда увидела блестящую, изогнутую латунную ручку двери, ведущей на балкон, которой столько раз касались руки мамы, папы, сестры, мои… Вещи, они ведь тоже помнят…

На прощание с этой темой один характерный эпизод нашей львовской жизни. Мы с папой идём по улице, а к нам подбегают русские мальчишки и, обращаясь к папе, кричат:
«Дядечка Сталин, дядечка Сталин, возьмите меня в Москву!» Из песни ни слова не выкинула…