Лиросказ ГУЛ. Часть вторая. - Звон-день

Лиросказ ГУЛ. Прозопоэтическая повесть.
Часть вторая - Звон-день.
В четырёх главках.
..................................

Главка первая: Крона. Ветвь. Лист.

..................................

***
Детство.
Стою у корней и любуюсь на крону.
Веток рукой не достать. Остаётся мечтать:
Вырасту скоро, и шапку зелёную трону.

Юность.
Ветвящийся ствол набирается силы.
В звёздах колышет листы. Что они, детства мечты?
Детство уже далеко. Ещё незаметны могилы.

Зрелость.
Стою у ствола меж корнями и кроной.
Выросли буквы в коре, дети шумят во дворе…
Лишь до корней далеко. Как и до шапки зеленой.

***
Так что развело?
Что кинуло юность, беспомощную, неумелую с женщиной, в пучину?
В пену пышнокипящих, обжигающих, испепеляющих всё страстей?
А потом исчезающих, словно не бывших вовсе.
Время?
Время одно.
Время всегда одно.
На время пенять – слабоумие.
Нетерпение, время?
Нет.
Вина.
Виноватость.
Накопил за жизнь вины – и вот она, старость.
Она и развела.
Юность, зрелость, старость, виноватость…
При чём тут время?
Накопилось вины, и вот, тучнеешь.
А вот и стареешь.
А вот и старость.
А вот…

***
Тpойка pванула с pаската земного,
Тpойка залетная!.. У коpенного
Был самый пушистый хвост,
Он pаспускался, такой белоснежный,
В дальней дали, над землей погpустневшей,
Он колыхался меж звёзд.

А звёзды звенели, как будто на ёлке,
А тpи одинокие, злые, как волки,
Хpипя, pаздували паpы,
Им всё надоело, земля им постыла,
Подлая яма, петля и могила…
Есть неземные миpы!

Там добpые люди, там светлые сказки,
Там звёзды, как дети у ёлочки, маски
Надели и свечки зажгли,
И от залётных себя отстояли…
За pуки взялись, и засияли,
И хоpовод повели.

Ниточка, сон голубой канители,
Вьётся о том, как три горя летели,
С горя кому-то грозя…
Пеpеливается ниточка, вьётся,
Взвоют они, а она – пеpельётся,
Выльется – в золоте вся.

Гpустная сказка? Я даже не знаю.
Я знаю, печальна планида земная.
Видел меж звёзд колею?
Тpойка булатных, буксующих в pяске,
Тpи самолёта из стаpенькой сказки
Рыщут планиду свою.

***
…а лучше всего было – прийти к тебе, когда ты, сонная, поеживаешься, вытягиваешься…
Ленишься.
И – опять сворачиваешься.
И, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине,
Сужаешь болотца заспанных глаз.
Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зелёные искры,
Огоньки от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.
Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство…
            Капризная со сна, ещё не отдающая никому отчёта,
Поглаживая мятным языком припухшие губы,
Уже пытаешься что-то посильное  совершить,
Потрясти изумлённый твоим пробуждением мир.
Например, обругать маму или кого-то близкого, поправившего (поправшего) одеяло.
А потом долго выяснять причину злости.
Рядом бы – кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного.
С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом.
С таким наслаждение мыслью, нежностью – на второй план.
Главное – насыщение мужеской, ещё не очень знакомою плотью.
И главное, это как раз в то мгновение, когда – хочется.
Когда – хоть. Хоть и плоть древних заговоров.
…атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня. Пылинки, попавшие в косой плотный луч, раздвинувший занавески.
Дафнии, сквозящие в подвижной воде, в омуте расколыхнувшего застой сна.
Крохотные частички мира, мощно прорывающиеся из окна, из-за отдёрнутой шторы.
Кварки нешумно – чуть-чуть, лишь ква-ква – проплывающие сквозь нежную кипень,
Сквозь волны предвзрыва, таящегося в луче.
Блуждающий сноп света сгрёб их все, перемешал воедино.
Более того, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого твоего лица.
Только судороги выпадений за резкую кайму луча, и опять – овал.
Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья.
           А всего-то – луч…
Просунешь в световой колпак руку – пустота. Словно в космос сорвался.
Не за что уцепиться. Рука чистая.
Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи.
Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы космического льда.
Разбило структуры прерывистых, так и не состоявшихся в мире соединений...
А ты – состоялась.
Ещё не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир.
Залетишь в чье-то окно и кто-то протянет руку, и зажгут её, раскалят сторонним огнём, Засветят пылинки того, что некогда, в счастливый миг, сумело обернуться – Тобой…

***
Мир нежностью старинной опоясан,
Вселенная луной опоена,
А мир луны таинственен и ясен,
А нежность ослепительно грустна.
В такую ночь два заповедных круга
Вдруг замерцают зеленью во мгле.
Мне вспомнится старинная подруга,
Прибежище печали на земле.
Её глаза пустынные едва ли
Наворожили зла моей судьбе,      
Они сужались в гневе, а в печали,
Чужие, жили сами по себе.
И так ушли...
Но что-то в этом мире
Вдруг замерцает зеленью во мгле,
То нежность, растворённая в эфире,
Ночами опускается к земле.

***
Зима. Частицы скреплены плотней и жёстче.
Всё колюче. Даже сны.
Это зима. Соединения морозных кристаллов инея. Зимний разлом апельсина.
Пористая, сочная корочка, резко прыскающая пучками оранжевых стрел,
Стоило только нажать на неё…
Иглы белесых разводов на утренних стёклах.
Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий.
Нежно-еловый, зелёный, игольчатый привкус.
Прикус.
Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи» в предрассветный час,
В «час пик», когда ты, полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло.
Пики, колючки, иглы.
И – глотательный рывок.
Перекат горловых мускулов, с трудом отправляющих внутрь застоявшийся ком.
Комковатая, космами вздыбленная щетинка мира.
           И ты – одно, полудремотное существо, застигнутое врасплох.
Одинокое, исколотое  иголками тревожных предчувствий,
Ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым,
По самым затаённым уголкам тела…
Прийти, молча, неслышно очутиться рядом.
И тонко-тонко, нежно продуть слежавшиеся виточки волос,
Точно пёрышки у нахохлившейся голубки…

***
Бухточка
Раковиною усталой
Гул свой катило сквозь дол монотонно...
Помню,
До счастья тогда не хватало
Монетки для телефона.

Помню, в будке полуразбитой
Треснул плафон, растрезвонил мгновенье...
Шрам от осколка того,
Подзабытый,
Вспыхнул -
Белесой полоской на вене.

Словно туманами, свежесть истока
Воспоминаниями заманежена...
Женщина, если забыла,
Жестока,
Жёстче мужчины забытого,
Нежная.

Дол сквозь туманы белеется смутно,
Долгий, всё зыблется гул с перевала...
Странно, для счастья всегда
Почему-то
Вечной монеточки
Недоставало.

***
Блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он.
И отшатнулся.
До Второго Пришествия.
До созревания твари во времени.
Когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом,
Иссякнет семя, не увлажнённое нежностью,
Уляжется  чад пустопорожних выбросов,
Истает высвист пустот, завывание бешеных скважин.
Не станет вовсе нужды в тёмной притче,
В языке  рабов, мытарей блуда.
И вот Тогда…
Тогда-то и услышится Имя в прямом, прочищенном Слове.
Или опять – глухота?
А живы-то, живы –
Словом.
Пусть даже сейчас лишь обломками его,
Трубчатого, засорённого.
Первоначальные значения просматриваются сквозь него трудно,
Очень забиты каналы.
Ослаблена Связь…

***
Смотри – тростинка, ость, косноязыкий
Убогий стебелёк в миру, музыкой
Туманной просквожённый, лишь игра
Природы, пустячок!.. Но понемногу
В лады вникая, понимаешь, к Богу
Взывают сквозь него, трубят ветра
Горе свою невнятицу земную,
Но Там пресотворясь, уже иную
По скважинам низводят долу Весть.
Лишь вслушайся в гармонию, и хоры
Небесные прольются через створы
Волокнами затянутые. Здесь,
Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта –
Путь расчищать для воздуха и света,
Пронзать дремучих скважин зыбь и сон
Певучим словом, строй и лад на горний
Регистр переводить, и всё упорней
В нечистой тьме держать свой чистый тон:
Последняя, как может быть, надежда
Связь не утратить с горними. Невежда
Безделицей сочтёт. А ты  смотри –
Тростник прочищен, скважина для слова
Благодаренья и слезы готова
И музыкой мерцает изнутри.
Вот оправданье, может быть, поэта:
Он свет хранит, и связь на грани света
Он держит в Слове, воздух серебря
В тростнике проструившийся… и, буде,
Подступят воды, и отступят люди,
Он проведёт сквозь воды их, торя
Незримый брод по мокрому суглинку,
В зубах зажав ничтожную тростинку –
Последнюю с высоким миром связь,
Последний путь для воздуха и света,
Сквозящих в тёмной музыке поэта.
Тьма костенеет, Словом протравясь...

***
Время дерева и повилики.
Время мужчины и  женщины.
Дерево проживает минуту, повилика – годы.
И, удивительно,  проживают всё это – одновременно!
Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен цветами.
Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками.
Летом – пестрокрылыми бабочками,
Осенью – бронзой, золотом.
Зимой – снежнозвёздным, искрящим, крылатым.
Но и эти, крылатые, чуть передохнут на чужом стволе,
Растворяются.
Тают, тают, тают…
И –  улетают.
И где-то, уже  вовне преображаясь, вплетаются в иное…
А ствол одинок, одинок.
Ствол, старый-престарый утёс-великан.
А они улетают…
И куда они все улетают?
Глупый вопрос – куда.
В космос!
Который везде. Вверху. Внизу.
Всё – космос.
Время без мужчины и женщины,
Ствола и повилики.
Просто время.
Может быть, вечность?
Кто ж это ведает, кому знаемо достоверно…

РАЗВЕДАРЬ

Он лежит и что-то знает,
Звёздный зоpец и вездец,
Он пpоник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный судаpик,
Стpашный человек
Меpтвец.

***
И все – убийцы.
Все.
Кто все? Люди, человеки?
Все.
По сути – преувеличенные сперматозоиды.
Сильные, злые, мощноглавые.
Те самые, в недрах сладких и сумрачных недр убившие – тьмы.
Не давшие другим, мириадам, выхода в мир
И всё убивающие, вымывающие тьмы таких же,
Как некогда они сами, сперматозоидов.
Таких же родных, природных, со-природных.
Только не столь наглых, как они, убийцы.
Таких же, но так и не прорвавшихся к матке.
Прорвались единицы. Убийцы.
А потому и не увеличены в мире тьмы, не оплодотворённых яйцеклеткой.
Но ведь такие же, точно такие, родные!..
Кто они, те убитые, оттёснённые наглыми?               
Томящиеся игроки на запасной скамейке?
Хорошо бы.
Только всё проще, страшней.
Теперь – попросту нули, списанные в бескрайний морг вселенной.
Смытые ручьями, отправленные в унитазы,
Проигравшие.
Не победители.
А победители… они же – убийцы.
Проигравшие, растаявшие, утратившие Тайну,
Не ощутившие её, не успевшие ощутить,
Как они, кто они?
Но ведь и там, в хтоническом, знойном мраке предсоития была – Битва?
Была.
А какова, и кто в ней был прав – мы, Победители, или они, Побеждённые?
А – человеки.
И – убийцы.
А – побеждённые.
И – победители.
Все.
Все, все, все.
И всё-таки – нет. Не совсем.
Слишком многого уже не припомнить…

***

Главка вторая: Сны Города. Ядерный Эрос.

***
…а к городам – прилипчивей беда.
Там напряжённей судеб вьются нити.
«Прости, Господь, большие города!» –
Пророк воскликнул в сумрачном наитьи…

***
Проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу.
Какой это был город?
Пожалуй что, заграница. Зарубежный город.
Так и назовем его – Город.
Я там жил.
Там было страшно жить, но пришлось там пожить.
Помню удушливый воздух, насторожённость окружающих.
И  –  постоянное предчувствие опасности.
Она была разлита во всём, сгущалась, томила, темнела…
Но, странно, ничего не случалось.
По всей видимости, до поры.
Сирена дала знак – прорвалось!..

***
…и вот, медленно высвечиваясь из-за горизонта,
Начала прорезать угольный мрак перспектива ночной магистрали.
Она истончалась, мерцала фосфорической ниткой в самом конце перспективы.
В конце, казалось, земли.
Именно оттуда близился Гул.
А с ним – духота, уже переходившая в жар.
И – началось!..

***
Белые стены калением белым
Ещё были долго раскалены.
Долго качалось в мозгу обалделом
Сознание горя, вины, предвойны…

***
На бетон выхлестнулись язычки бледного пламени.
Они просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в крепкие парапеты.
Но были обезврежены.
Мощные брандспойты гасили их встречными струями.
Это была разминка….
Но все мы были уже обрызганы пронзительными капельками,
Озарены подвижным, дробящимся пламенем.
Он-то и крутил, и разрывал нас, и держал нас друг подле друга.
Но мы побаивались.
А вдруг он, отпущенный и вконец раскрепощённый, не только облучит нас, –
Сожжёт?..

***
Там ядеpный Эpос во мpак
Вpубал коpневую лазуpь,
Там лазеpной буpей дуpак
Гнал тpансцендентальную Дуpь,
Не сжуливший с жизни слезы,
Силой способный назвать
Нежность, счастьем гpозу,
Плакал как ливень…
Там
Был целокупен миp
В светоядpе дуpака,
Споpами, как пульсаp,
Пpостpеливался сквозь века,
И дуpью, ноpовом чумовым,
Последним в миpе хоть чем-то живым
Был вдpызг синеглаз и цел,
Бился семенем лучевым
В щелочах человечьих жил,
В чёpных pазумах тел и жал,
Один до конца живой,
Звёздным светом слезы дpожал,
Ниточкой лучевой…

***
Туча в квартиру вломилась, заплакала,
Кричала о чём-то…
Намокла и смолкла.
На паркете оставила капельки влаги.
В пепельнице – обломки молний.

***
Вспомнил!
Так и звучало там: Ядерный Эрос.
И всё что-то росло, пламенело на литой магистрали.
Наконец, стало понятно: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой.
Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал, –
Громадный, самосветящийся организм...
Охватывало беспокойство: когда же придёт полнота накала?
Когда раздавит, заглотит ужас, пропластает огненными челюстями?..
Люди ждали, и в то же время боялись.
Больше, всё-таки, боялись…

***
А ты боишься глаз внезапных!
Я буду на тебя смотреть,
Косясь, ползти, как пёс на запах,
А ты – бояться и гореть.
Уйдёшь, и нервно засмеёшься,
Тревогу притая в зрачке...
Но ты походишь, и вернёшься,
И сядешь вновь невдалеке,
Измученная, с волосами,
Распущенными на плечах...
Я затравлю  тебя глазами,
Допью, домучаю в ночах.
Темна тропинка на болоте,
Смотри, не выпусти из ног,
Иди сюда,  здесь пахнет плотью
И бродит гиблый огонёк...

***
А в толпе было много трепещущих женщин.
Много. Но где среди них была ты?
Как было узнать, не ошибиться, не перепутаться?
Я завертелся, как чёрт перед громом…
Тебя не было!
Но я искал, искал…
И – нашёл.
Ты прорвалась из толпы претенденток.
И откуда взялось столько нахальства?
Прежде как-то не замечалось.
Ты, злобно морщась, растолкала их всех, по-кошачьи урча и, кажется даже, мяуча. Распихала их в разные стороны, и пространство освободилось.
Вот тогда ты, ещё уторбнее заурчав, прильнула ко мне...
Наступала пора развернуться, помужествовать.
Уже хотелось возгонки градуса, накала войны, излития крови!..

***
Наливающийся звук
Капли, вытянутой длинно,
Назревающий былинно
Рокот, битвы перестук.
Над окном, в огне зари,
Как на тетиве, упруга,
Капля ждет. Молчит округа.
Звук уже поёт внутри…

***
Война, война вечная жажда.
Зов освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен,
Очиститься от кровей, переполнивших землю,
Подрывающих норы, точащих казематы, 
Кровей, хлынувших на свободу…
Свобода дика.
Ласка смертельна. – Сном.
Засыпанием. Безучастьем.
Мало кто помнит об этом. 
Вспоминается лишь, когда кровь очень уж закисает,
Зацветает застой, плодится нечисть, ползущая по болотам плоти,
Когда кончается всё это апоплексическим ударом.
Или – ударом ланцета по вене.

***
…и ржавые болезенки,
И ржави рубежи…
Под  лезвия,
Под лезвия,
Под белые
Ножи!..

***
А между тем огонь, клубясь очередным шквалом, снова накатывал.
Но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов.
Оборачивался вокруг себя, откатывался во мглу.
Урчал, отступая, приглушал обиженный вой.
Копил новые силы.
Это ощущалось по мощи нараставшего Гула.
 И – снова накатывал бушующий пламень…
 
***
…зерно ржаное пули – без поля, без корней.
Больная тень на стуле, бесплотная, над ней:
То пулю, споря с чёртом, катает по столу,
То вянет в споре гордом, то тянется к стволу.
А чёрт возьми и дёрни, возьми и палец вдень,
И – дрогнут в поле корни. И шевельнётся тень.

***
…но вот что было загадкой и одновременно же сутью,
Вот что объединяло буквально всех –
Мы были по разные стороны баррикад!
И, одновременно же, – все воедино.
Но многие уже обессилели…
Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми,
Прямо на тротуаре.
Стойкие держались…

***
Намучишь тебя, обидишь, заноет под вечер в груди,
Такое во сне увидишь, Боже, не приведи! –
Залитый лучом приснится лица твоего клочок,
Там вывихнута ресница, и скошен лунный зрачок,
Ликующий взгляд уносишь, в бесстыжем сияешь луче,
И жарко прощения просишь
Во сне, на его плече…

***
Мы тоже устали, измокли, но я держал тебя.
А сам держался пришедшей силой, тобою восторгнутой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
Мы отыскались в ночном Городе, вспомнили, и были уже одно – ты, я.
Изнемогали, держались из последних сил,
Когда накатил, наконец, решительный,
Страстно перекрученный шквал,
И затопил – всё.
Он смёл полегших за обочинами,
И они летели, крутясь над нами, как жухлые листья,
Погрустневшие, словно бы похорошевшие…
Шквал прошёл прожигающим вихрем
Сквозь нас.
Сквозь всех нас…

***
Будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь.
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грёзой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров...

***
Когда мы очнулись, Война уже окончилась.
Надо было вставать, заново жить.
Набираться сил, восстанавливаться из руин…
Огненный жгут, перекрученным нервом жгуче продёрнувший нас,
Вихлял бледным хвостом и уходил в чёрную дебрь –
Туда, за ту сторону земли, откуда и доносился Гул…

***
От холода проснулся
Адам после греха,
И камень запахнулся
Мохнатой шубой мха,
И Ева вдаль глядела
На дымный свет зари.
Но всё похолодело
Снаружи.
И внутри…

***
Город приходил в себя.
Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались,
Выползали  из щелей вялые, как червяки,
Исхудавшие, но даже странно похорошевшие люди.
Погрустневшие, что ли?
Тихие и покорные, сползались в центр,
Понуро, с опущенными головами, шли.
Утомлённые, но счастливые шли, обнимая подруг,
Отряхивали пыль с одежд,
Тянулись по мерцающим улицам в норки, меблирашки.
Только теперь стало ясно – тревога прошла.
Больше нечего было искать в этом Городе.
Мы отыскали друг друга, пора к себе,
Хватит таинственных зарубежий!..
Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз,
Положила голову мне на плечо, побрела рядышком.
Было устало, хорошо.
Я утомлённо радовался – мы не ошиблись...

***
Мерно катится по раме деревянная луна,
Топорами, топорами за горами срублена.
Мне приснился шум рабочий, корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью я увижу старый сон,
Я увижу – рушат сваи, режут обод колеса,
Старый кот, вприщур зевая, стережёт мои леса.
В мёртвом небе – одиноко, страшен скрип луны хромой,
И недрёманое око продал страж лукавый мой.
Заповедный кедр загублен, а ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен, и бессилен мне помочь.
Пахнет хвоей и пилёным, это было где-то встарь,
И несут туда зелёный немигающий фонарь…

***
В номере, на диване ты, наконец, открыла глаза.
Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке глаза, и…
Мир перевернулся!
Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах...
Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине –
Всё было тем же, твоим.
Но это опять – в который раз! – была не Ты.
Не ты, не ты, не ты…
А где же была ты, где было искать – Тебя?

***
Я сам себе приснился, в чужой заснился сон,
Мгновенный как зарница, отпетый как шансон,
И зритель подозрительный, и звёзды-зеркала,
Прозрачные у зрителя не зыркалы – тела,
Пою себе, с улыбочкой, голимый дуремар,
Сквозной до неприличия, нейтрино, невермор,
Мираж воображения, чужая зябь и зыбь…
Такого поражения не мог вообразить.
Где вес, объём, где тайна, восстание большим? 
Рассеянье, истаянье, светанье, белый шум…
Где все ристанья, полные неистовств, ран, каверн?
Худой как юность, молния, ветвистая как нерв,
Софитами просвеченный, сквожу на рубеже,
И некуда, и нечего, и незачем уже, 
Мгновеньем вспыхнуть в гуще потусторонних чащ,
Стать вещным – статься в сущем,
Сущ непреходящ…
Наснится, наколбасится… да кваситься на кой?
Стою и улыбаюся, хорошенький такой.

***
Но где, где было искать – Тебя?
Такую не найти в перепутанном, изолгавшемся мире.
Оставалось искать, искать…
Где, как, в каком из миров, что?
Нежности, которая всегда светла и глубинна,
Протяжна, влажна,
Которая – всегда?
Да.
Никуда не исчезала, даже из этого, перепутанного.
Робость, ей сопутствующая, покровительствующая и оберегающая,
Бережно обволакивает туманное ядро.
Это ещё не боязнь, но предлежащая оболочка,
Серебряная, напитанная шумящими водами,
Не смертная…

***
Назначен мне мой смеpтный час.
Мой!.. Боже мой, какое скотство! – 
Подмигиванье, идиотство,
Выпихиванье напоказ!..
А эта женщина – зачем?
А это небо – без пpичины?
И я, бирюлька дурачины,
Я сам дурак… кому повем?

В тоске, в pекpутчине кончины,
Кому повем, кому повем?
Ну вот, зарвался… ё-моё,
Я осязаю беспредельность,
Но эту плотскость, эту тельность,
Но память – как спасти её?

Заpвался… Господи, пpости,
Твой сон отчаяньем волнуя,
Не плоть я, Господи, pевную,
Но память, память как спасти?
Стаpеет плоть, но в стpой души
Она по-pодственному внидет,
А память, что в том сне увидит,
Что с нею станется? Скажи!..

Потянет душу дальний свет, –
Так юность тянется в доpогу,
А стаpость вслед глядит с поpогу
И плачет, осеняя след.

А память, память? Наяву,
Лишь наяву ей путь пpозpачен!
Но мне мой смеpтный час назначен.
И я живу, живу, живу...

***

Главка третья: Олимпийка

***
Страх плоти визгливей души.
У души и страха-то, кажется, нет.
Чует: бессмертна!
Олимпийка.
А вот плоть побаивается.
Смертна, дурочка, смертна.
Даже в перспективе круговорота смертна...
Какой, на хрен, круговорот?
Какая «Божественная энергия»?
Страх острей.
Душа – постоянный ток.
Плоть – переменный.
Прерывистый.
Мир, где не будет тёмных обрывов тайн, будет лучший.
Открытый настежь. Простодушный, доверчивый…
Как немногие уже и сейчас.
Многие только мечтают.
Только… мечты разные.
Власть. Война. Доминирование.
Битва. Победа.
Во что бы то ни стало. Любой ценой.
Даже зверством.
На худой конец золотом.
А-а, всё переплавится.
Любой ценой.
Зверство –  вот счастье!

***
Медленно покачивая тенью,
Лампочка плывет на парашюте,
Пряжками звеня, на луч в передней
Девочка бежит по коридору.
Крылышки её неотвратимый,
Как река, уносит ветер в кухню,
Где шуршащей, газовой клешнёю
Ей сжимает сердце…               

Вкруг барака
Длинного, рассохшегося, время
Бродит. Раздвигая занавески,
Забредает к девушке  прохожий,
Незнакомец, перикатиполе,
Василиск, кудесник, принц,  кто знает,
Кто рассудит зной и трепет поля,
Если просто вспыхнула былинка
(По сердцу прошёлся странный ветер, взволновал), 
И если гость так статен, волоок и тих, и знает слово?
Сладкими, нездешними речами
Распаляет сердце, разрывает
Платье, размыкает чистый пламень.

Огонёк прозрачный затворяет
В чёрную, клокочущую трубку,
Тянет тяжело, неторопливо,
Волосатый, ласковый, как дьявол,
И стихает, лёжа на топчане
С женщиной погаснувшей...
Сторожко
Слушает позвякиванье пряжек:

Девочка бежит по коридору!..

Подрастают крылышки, пушатся,
Молодая кровь шумит, и зубы
Стискивает странник, и усмешку
Прячет за ресницами, и долго
Щурится, раздвинув ситцы, смотрит
С низкого топчана, смотрит, смотрит
В огонёк – чуть наискось – соседский,
В закуток мерцающий, сиротский.

Девочка бежит по коридору…

***   
Девушки мерцающие,
Бога отрицающие…    
    
…ходят девушки, как лимузины,
Издают непонятные хрусты,
Как резины из магазина,
Раздувают скрипучие бюсты.
Ну чего ты включилась, пофаривая
На мои накопленья валютные?
Дураку на рулетке пофартило.
Не нужны мне глаза абсолютные.
А нужна мне горючая, подлая,
Как и сам я, реликт непроявленный,
Чтобы выла в ночах, чтобы ползала
В дебрях крови, хвощами расплавленной!..
Грешен, грешен я, алчущий мытерю,
Подползу я ко грешнице лютыя,
Ей кровя ее, слезоньки вытеру...
Бог укажет срока абсолютные.
До прожилки укажет, до точечки
Бледной веточке час розовения:
– Древо, древо моё чудоточное,
Крине райского прозябения...

***
Кто прав – Победители?
Побеждённые?
Тьмы, тьмы, тьмы…
И все правы.
Человеки. Все.
Правы и до того, и после.
И до соития, и потом.
Бедные, бедные, бедные…
Человеки, человечицы.
Утерявщие Тайну.
Утеривающие…
А кто таковы, как звать?
А – никто. Имя – Никто.
Иногда Никак.
Подлинная жизнь – в Тайне.
С Тайной.
Внутри Тайны.
Обочь – бессмыслица. Пустота.
А Тайна… 
Была ведь когда-то?
Была.
А когда?
Когда не были втянуты в Пустоту.
Пустота заместо тайны, вот и – Никак.
Замещающее нечто.
Мена.
Под-мена.
Таянье Тайны…

***
Я люблю тебя, женщина. Странно, я даже не знаю тебя.
Помоги мне, любимая, в недра царственные поглубя
Всё моё, без остатка... неужто и впрямь это – ты?
Вся, до трещинки самой, до потаённой черты,
Невероятно, любимая. Как? Почему я не знаю тебя?
Помоги, никогда, ни о чём не скорбя, не свербя,
Ничего не страшась, всей собою меня обойми!..

Мы когда-то здесь были, я помню.
Я помню, мы были людьми,
Я мужчиной, ты женщиной…
Нет!
Ничего здесь приличного нет,
Даже личного нет, нет как нет,
Только свет, только да, только свет…

Я ору в твои недра, и свет
– «Ты-ы, ты-ыы, ты-ыыы...» –
Расплавляет утробное «Не-еет!..»

***
Страшно и странно в пространстве.
Туманности, извивы, испарения, андромеды,      
Пережабины, аденоиды, дупла, лишайники...
И – две корневые туманности Битвы:
Мужчина. Женщина.
А в подоснове всего – неравенство положения.
Женщина может без мужчины,
Мужчина нет.
В глубинном, космическом смысле нет.
Кошка может без человека.
Собака нет.
Вдобавок, самозачатие без мужчины
Было, по научной байде, в самом начале,
Все произошли от одной матери, митохондриальной Евы.
Где-то в Африке, в зное, в бреду.
Версия «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
– Нож. Ложь? Ночь…
– Гож. Вхож? Прочь!..

***
Ночь озаряет пчелиные ульи,
Ночь разоряет медовые соты,
В неразорённых – ещё не любили,
В неозарённых – лютуют, несыты.
Соты погасли, лампады, светила,
Гроздья семян, лоно тяжко взрывающих…
Боже, храни их Пречистая Сила,
Вечность незряча, а Ты призревашь их,
Ты пощадишь их, Один в целой вечности,
Души немые и непреткновенные…
Ночь сладострастна
От бесчеловечности,
Страсть – человечна…
От жути, наверное.

***
Существо с домной внутри.
Плавильная печь.
Пещь, искус, сласть.
Страсть.
Восхищение, содрогание мышцы.
И – расплавление, распложение…
Вещь.
Мыщца.
Пещь.
Внутри –  плавка, ковка.
Млеянье, таянье, блеянье…
И вдруг, всё, – прозрачневеет.

Бледнеет лицо, плоть,
Тает, тает, тает, и –
Вянет…
Вянет мышца.
Увядает, опустошась…
Но – дарует.

***
…и снежно впорхнёт,
И растает надолго,
И нежно вздохнёт, как весенняя ветка…
То смотрит сторонне, туманно и волгло,
То словно очнётся, близка откровенно.

И кто она?..
Странница, гостья с мороза,
Ознобная капелька с веточки талой,
Поэзия ранняя, поздняя проза,
Мой дом прознобившая негой усталой?

Не знаю…
Мозаикой калейдоскопа
Гранятся в осколках миров перемены,
Искрятся, как будто стрясётся такое,
Где долгие, дальние станут мгновенны.

Ходи, молодая, ликуй и не майся,
Лютуй, молодея и не увядая,
Плечом, как в пропащем и злющем романсе,
Води-поводи, заводи, молодая!..

***
Вянет, но потом, после.
Сперва – дарует.
Дарит своей любимой, любимой печи – главное.
Всю муку. Всю мучицу. Всю сласть.
Замес для пирога.
Пещь – восхищенье, прелесть, багрянец, накал, расплав.
Пещь распложает. Труждается.
А вокруг… сколько ж вокруг всего этого – всего!
Особенно глупого. Тупого. Тупикового.
Трусливого.
И – блеющее потакание… чему?!!
Оху, аху, смеху.
Греху.
Грех, страх,
О-ох…
Ох, мамочки мои, о-ох…
Смех.
А  внутри – тяга. Серъёз.
Огонь. Чистота. Гибель.
Пещь!..

***
В какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И всё вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!
    
***
Душа, душа….
Это она, душа, протекла, просочилась в скудельный сосуд.
Это она ужаснулась неполноте, одиночеству.
Ужаснулась, а потом – удивилась. И так по-детски…
Поразилась скудости.
Мелочности огненного, размываемого век за веком кирпичика.
Золотого. Размываемого чем-то поганым.
Мутью.
Грязью, которая – иногда,
Но чаще и скорее всего – жизнь.
Не оттого ли душа пьёт мрак, тесноту,
Льнёт к тесноте и мраку?
Скулит и ноет от неслиянности тех, которые…
Которым не до – куда там! – любви.
Упоены – Битвой.
Главным.
Упоены рясным, сытным.
Вот и скулят…

***
Ты вновь права, мы живы древней вестью,
Её с небес нам донесли слова,
Две малых части мира, мы лишь вместе
Суть истина и правда. Ты права.
Оправой колоса, укорененьем зёрен
Нас восторгает нежность, а не злость.
Ты не бросала слов, смотрела в корень,
Где часть ко части Целое свелось.
Признание, праведанье – вот правда.
Уловы, словы истин – вот слова.
Слов истины – слов Целого. Оправа
И зернь его. Любовь. Ты вновь права.
Пока мы есть, мы естина, мы – сила.
И ты права, мы есмь лишь к части часть.
Права, права… и только огласила
Мою неправоту к разрывам страсть.


***
Скулит и ноет при виде половин, плачет.
Плачет душа…
При виде так и не слившихся, родных половин,
Половин грустно слепнувших поодиночке,
Стонущих, как на ветру, на резком свету безначалья.
И скулит она, и клянёт невежество, косность,
Коснеющий страх нежно влюблённых,
И – проклинает.
Она, видите ли, высокопарна. 
Ей, видите ли, ненавистно благополучие одиночеств.
Отвратно окукливание плоти, не возносимой к свету.
Взывает душа тиранически – «Ищи, ищи, ищи!
Ищи себя, ищи свою, только свою  половину!..» 
И – задыхается от нетерпения, жадности, сухости,
Электризует плоть.
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее.
Оно, маленькое, боится.
И – ухает во всю грудную клетку.
И – падает.
Упадает туда, в отчаянье, скорбь и морок,
В туман...

***
Каждый взгляд, точно бритва, снимает частицу меня
И уносит с собой, и зачем-то уносит с собой.
Вот и я на ходу погружаю в себя два огня,
Два зелёных огня, не рискнувших моею судьбой.
Встретить вновь бы тебя, словно юность, пускай раскалят
Добела мою жизнь, но уж в ней-то осталась бы ты,
И, наверное, стал бы ещё тяжелее мой взгляд,
А твои бы ещё утончённей, пронзительней стали черты.

***
…и зачем она тогда, белотелая, голая, наглая,
Зачем она, растелешившася банно луна,
Так ярко, до боли ярко била в глаза?
Слишком нагло, чтобы тут же поцеловаться.
У подножия горы, на стволе поваленной ели
Мы сидели вдвоём, до странного тихо.
Сидели в гипнотической… нет, лунатической нежности.
В той самой, которая случается, наверное, лишь однажды,
В невероятной чистоте, в ознобе предчувствия…
Но луна… белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза.
Да и не надо было их, этих поцелуев сейчас.
Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую,
Цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла.
И снова сполна, и даже ещё яснее озарила…
Как-то сверху, и словно бы из иного пространства, озарила нас, двоих.
Высветила всю эту ночную, почти неземную  картину.
Так ясно показала нам её, что и мы увидели это. Словно в кино.
Увидели, кажется, прямо с Луны:
Вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны,
И вот-вот… нет, не поцелуются.
Не поцеловались.
Кто мы были такие? Теперь уже не поверить...
Не верится уже в ту неслыханную чистоту, в ошеломительность свежести,
Явь, наив, неявь…
Звездолюбцы, сновидцы! 
Прекрасные, не существующие больше нигде существа.
Настоящие, без упрёка и страха
Он, она...

***
Над альковом графини, над покоем княжны
Купидоны кружили, бесшумны, нежны,
Увивались, смешны, болтуны-бесеняты
И малютки-эроты роились, крылаты,
Осеняли прохладой объятья и сны
Средь космической, жаркой, седой новизны...

А над ложем пастушки, в траве, в чистом шёлке
Простодушно жужжали сильфиды и пчёлки,
И амуры до зорьки резвились в ногах,
И стада пробуждались на мягких лугах,
А из ясной вселенной, смущён, одинок,
Погасая, сердца согревал огонёк...

И куда мы спешили, куда мы спешили,
Мы ни космос, ни эпос ещё не обжили,
Обживали и пестовали без любви
Мысль, как вирус, безвидно блуждавший в крови,
И вела через дебри тропинка одна,
Чёрной формулой, эросом помрачена...

***
Плоть окружает душу, берёт на себя натяжение мира.
Душа олимпийка, ей непонятны, смешны угнетения плоти.
Верхоглядка, верхолазка, альпинистка…
Душа подвижна.
Душа куда окрылённей корневой, жилистой плоти,
Скорбной, всею листвой лепечущей на ветру.
 …белые, белые мотыльки детства,
Шумно и бестолково налетающие на весенние,          
Тёпло-пахучие, жилистые тополя,
Ещё только-только развернувшие клейкие, горько-сладкие,
Сладостные свои лепестки.
И они так радостно, так сладострастно подманывают к себе,
Усаживают на себя этих беленьких дурочек,
Словно паук, талантливо расставивший сети,
Заманивает к себе нежных, доверчивых, простодушных сильфид…

***
Не приближайся, опасно для жизни, женщина смерть.
Яма для семени. Морок змеиный, могила. Пожалуй,
Стоит себе приказать хоть однажды – не сметь
Приближать её к сердцу, нежнейшую даже. Ужалит.
И – дурные круги наркотой растекаться пойдут,
Словно радиоволны – так пьяно, так сладко, так больно
Эта мука в тебе разольётся, и как на последний редут –
Грудь на грудь – побредёшь на её бастионы невольно.
Победит. Выпьет кровь и убьёт. Затворит в земляное нутро.
Даже память свою о тебе похоронит, как семя.
Прободав литосферу, сквозь мантию, магму, вагину, ядро,
В космосе, с той стороны, зернозвездием вспыхнешь со всеми,
И – под серп снова ляжешь, в лугах, где за роспуском розовых жал
Вновь занежит она, и убьёт, выпив кровь… уж такая повадка.
Знал же, знал же всё это! А вот, снова семя своё не сдержал.
Больно, больно всё это… приблизиться… больно уж сладко…

***
Светозерно.
Зернь внутри янтаря.
Светозарь.
Если свет не частица Света, не самосветящееся нечто,
Зачем свет?
Тогда и мы не живая часть мира.
А кто?
Батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Полноценно можно быть осмысленным лишь в объёмном,
Световом ракурсе.
Про него сказано – свет неосяжаемый.
Сказано не где-нибудь, в преданиях о Голубиной Книге,
Там всё происходит в ином измерении,
Жизнь солнечной системы, человека, муравья, трелобита 
Зыблется в пропорции Света,
Там Я и Солнце – одно.
Одно страстное целое.
Думать, будто солнце вне меня – дикость.
А ревность к солнцу – самоуничижение.
В каждом горит, светится огненный слиток.
Вот только крупинки его, его золотинки – тают,
Распыляются в неоглядной протяжённости,
В неоглядном счастье, горе, длительности, доле, недоле.
Там человек не гаснет.
Гаснет, наверное, только здесь,
Как гаснут солнца, наверно.
А ведь были, были когда-то.
Целым бывали...

* * *
Рана,
Открытая рана!..
Звёзды сквозят в эту трещину.
Их рассекли слишком рано,
Мужчину и женщину.

Попарно века верстая,
Запамятовали палача,
Мужчина – уже зарастая,
Женщина – кровоточа.

Те времена глухие
Вдруг торкнутся странною блажию:
Соски у мужчин – сухие,
Женские – влажные.

Кровавы были скрижали,
Выжглись солнцем, солью истом.
Мужчина – рубец кинжальный.
Женщина – рана. Стон.

Единые млеки урчали
В мареве звёздных груд.
Струилось родством изначалье,
Родниками кончается грудь.

Где она, половинка?
Где он, общий исток?
Женская грудь. Тропинка.
Влажный, древний следок…

***
А вообще-то,  глупо.
Зачем отделять человека от солнца, словно ревнуя к нему?
Толковать вроде бы не о чем,
До конца человек не гаснет.
Вообще не гаснет.
Даже отдав огненные золотинки,
Даже растеряв крупицы драгоценного слитка –
Не гаснет.
Всё равно, всё –  в океане, в горних пещерах,
В сказке Горы.
Время камня, время травы, время человека...
«Камень, это очень старый человек» –
Ещё до мудрейшего Вернадского знал это мудрейший из мудрых,
Дерсу Узала…


***
Молчит, но до срока. Песок, но по горло.
В глазу и у ящерки смертная скорбь.
Вздохнёт, а звездою дыхание спёрло,
И прячет за пазухой каменный горб.
А в камне такое, не скажешь словами,
Вся ненависть века, вся крепость веков.
Барханы сухими качнут головами
И прячут глаза в малахаи песков.
Гул зреет под камнем, во тьме колобродит,
И вот уже камень коряво поёт
И от горизонта глаза не отводит,
Где солнце, как огненный камень, встаёт.

***
Живой, но постаревший, перешедший в косное состояние материи камень…
Он знает, что всё, даже железо,
Даже космическое железо знает:
Оно – внутри.
Внутри ракеты, самолёта.
Сковали, изнасиловали, заставили работать,
А всё равно живёт, знает.
Но и камень не знает
Кто изнасиловал, заковал его?
Смех, если узнает, –
Махонькие, двуногие.
Расколдовали гору, руду.
Расплавили, превратили гору в железо,
А потом заставили его уносить человека вдаль,
На смешные, как увидится поздней, расстояния.
Так и оказался человек, вместе с железом поплутав по миру,
Опять на земле. В земле.
И в солнце – одновременно.
Умненькое такое железо,
Но – безвольное.
Воля – у человека.
И всё, и вся – в родстве.
Страстные все,
Светящиеся…

***
Светает, светает, светает...
Святая, святая, святая,
Ты спишь, разметавшись во сне,
Бормочешь, светясь безмятежно,
Безбрежно, бесстыже, безгрешно,
И грешные губы так нежно
Цветут, раскрываясь в огне,
В огне, в приближенье опасном
К рассвету, цветущему красным,
Красней твоих уст, и в неясном
Ко мне...

***
Душа – кровосмесительница.
И отчаянная трусиха.
Боится всего, задаётся вопросом – для чего?
Ну для чего эта, цветущая человеческой спермой,
Тополёвыми выбросами, плоть?
Самая разнообразная плоть в природе.
Для чего она разбрасывает семена повсюду, почти без разбору?
Расплёскивает. Разбрызгивает.
На всякий случай – с переизбытком.
Для чего? Куда?
Да хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится...
Длится человек,
И длится вместе с ним Битва.
Битва новых семян.
Битва древних камней, перетёртых веками в песок,
Познавших многое,
Очень многое познавших
Медленным своим, окаменевшим,
Мощным и тяжким своим умом.
Слишком многое, чтобы не вопрошать –
Для чего?..

***

Главка четвёртая: Сказка

***
Сигареты припаливал одну от другой,
«Амареттой» опаивал опоённых тоской
Золотых, фосфорических, феерических сук...
Говоря риторически, жить – подтачивать су
Под смиренной основою суверенного «Я»
Под свирепой, сосновою прямизной бытия.
Только кто же их всучивал, эти миры,
Эти правила сучьи, законы игры?
Я к себе снисхождения, видит Бог, не прошу,
Но в процессе падения всё же скажу:
– Как стяжать было тварную высоту светосил
Между скверной и кармою, в разборках мессий?
Как стезю было некую взять в ристалище том,
Между Буддой и Меккою, Зороастром, Христом?
Разве с Господом спорю я? Разве с дьяволом тщусь?
Это их территория. Тварь так тварь. Опрощусь.
Не терпя полумеры, жизнь ещё опростит,
Отвратит от химеры по имени стыд.
Двинусь тропкой нетрезвою, не вставай поперёк,
Я хороший!..
(В норе своей
Хорош и хорёк),
Буду пьянствовать, скуривая одну за другой,
Деградировать с курвою на дорогой
На дешевой земелюшке (Боже, прости),
Принесу свои меленькие
В горсти
И скажу:
– Не в предвечной обители,
Среди вечных времянок – беда...
Поглядите же, победители,
Поглядите же, поглядите же,
Поглядите, шакалы, сюда!..

***
А может быть, права только сказка?
И только в одну-единственную ночь вспыхивают огни затаённого родства?
Огни, неприкаянно блуждавшие меж двух потёмок, неистребимы. –
Слишком долго искали…       
И восстанет из волн, из памяти бессмертный огонь, и снова заворожит плоть.
Ту, сиявшую когда-то, в одну-единственную ночь.
Сиявшую так чисто-волнисто, что не укладывалось в сознание:
Да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь грязь и горести мира,
Сквозь роды, супружеские попрёки, сквозь кухонный чад, 
Не замутив ни морщинкой, ни потяжкой, ни отметинкой?
И эта чистота (эта, и эта!) уплывёт в утренний мир, и её ничем не удержишь.
А мир поглотит её, целиком,
Перебросит в чужую, постылую, супружескую постель
И озевает тёмным, дымучим дыханием...
Нельзя было даже думать об этом!
А я думал.
Хотя знал – все сказки когда-то переполняются, точно бадьи под водостоком...
Но был ведь не просто путь, а блаженнейший,
Путь из путей, пунктирно прорезавших судьбу, выстланных лебяжьей негой,
Увлажнённый слезами, осиянный вспышками чистых огней в ночном небе,
Стонами всех светофоров, посылающих в тёмное окно разрешительный свет,
Свет, открывающий – Путь. Путь в самую короткую сказку.
Вспыхивали, закатывались в дом сказочные огни, а потом…
Потом сказки закатывались в самоё себя, растворялись,
Смеркались, как смеркаются дни, будни.
Так за окном мутнеет, тает чистый когда-то снег
И капля за каплей сбегает по водостоку,
А переполненная бадья, стоящая под ним, наконец опрокидывается.
И тогда талая вода, страстно шумя, затопляет округу.
Проливается вся, без остатка,
Перетекает из таинственной полночи в самый обыденный, будничный день.
Бу-день...

***
Рой взвывающих пчёл, облепивших медовое лоно
В наважденьях гречишных, густым колошеньем влекущих,
Как же она ослепила, светясь, ног двуствольная белоколонна,
Дебри бортничества распахнув, затенённых в нестыдезных кущах.
Всеми сотами плоть, завывая, дурникой луну опахнула,
Мёдом звёзды изгваздала…
Вновь,
Всеми солнцами вызвездясь, брызнь!
И токуй, чтобы кровь, наконец отхотев, отдохнула,
И ликуй – кровь не хочет!..
Без отдыха хочет.
Всю жизнь…

***
А вот уж это была твоя, только твоя, для тебя отлитая гроздь!
Сказать с лошадиную голову, ничего не сказать.
Дело не в размерах, она была такая же золотоглазая,
Прозрачная, медвяно светящаяся, как ты.
Только неправдоподобная.
Таких не бывает…
Но вот ведь, нашлась.
Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу,
Каждую виноградину,
Была в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами, глазонькам.
Они так чисто, так нежно были вправлены в мир,
Глядели в него без прищура даже под слепящим солнцем.

…гроздь провисала, покачиваясь на виноградной пружинке, почти до земли.
Плотно окружённая широкой листвой, была невидима поначалу. 
И только уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое,
Ещё не оборачиваясь, ещё не веря наощупь, я похолодел.
Гроздь!..
Боязливо потрогал пальцем небывалые, удлинённо-округлые в целом,
Тщательно отгранённые в каждой детали виноградины,
Осторожно, лист за листом, раздвинул основанье лозы,
И – обеими руками – поднял над головой.
Заворожённый, сперва лишь покачал её на ладонях.
И всё ещё не решаясь отделить от золотой пружинки,
Матерински связывающей с лозой,
Долго и тупо глядел на неё, глядел…
Чудо не имело права принадлежать никому.
Кроме тебя.
Оно могло принадлежать только тебе. Тебе одной.
И только...

***
«…и сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья»
Ф.И.Тютчев

Меж гроз, меж грёз глаза твои
Во мне молчали,
Неколыханные, ничьи
Ручьи печали,
Но крылись там, за тишиной
И гладью взгляда,
За глубиной, голубизной
Потёмки лада.
Так в тусклом зареве зарниц
Учуял Тютчев
Как «сквозь опущенных ресниц»
Угрюмы тучи,
Так приоткрыли мне глаза
В час равновесья
Не чудеса и небеса,
Но – занебесья,
Так в косной ревности кощун
Ярились рати
На древний рёв тоски: «Хощу
Азъ тя пояти!..»,
И – допотопный топот там,
Где в космах космос,
И – гул архея по пятам
Потопом в косность,
И молния – вся нерв, вся месть
И мука ночи,
Вся боль, вся даль на роспуск, весь
Позор земли, разор небес,
И – воды, волны, мгла и блеск,
И колыбель, и плач, и плеск,
И – сквозь колыбнутых очес –
Заочье…

***
Пробравшись задворками к заветной двери полевой кухни,
На протянутых руках я молча протянул сокровище.
– «Это… это мне?» – буквально вскрикнула ты.
Тебя даже слегка отшатнуло назад, к самой двери.
Не решаясь принять дар, ты лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я.
И всё же успел разглядеть, как ты вдруг переменилась.
Перед бушующей золотом силищей мира,
Перед баснословной виноградною гроздью
Ты стала совсем маленькой девочкой,
Изумлённым подросточком.
Не доставало лишь тоненького пальчика во рту для полноты картины.
Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо,
На какого-нибудь слона из заезжего цирка,
Под звон бубенцов ведомого по улицам…

***
Свистень, пеpстень, уголёк! Помнишь? – липкий тополёк,
В тёплой дымке, в лёгкой плёнке путается мотылёк.
Воздух памяти латая, он летит, не долетая,
И садится, и сидит, белым домиком глядит…
Свистень, пеpстень, белый дым!.. И становится седым,
И в коpе, не долетая, умиpает молодым.
Только азбука жива, только, pазве что, слова
Всё ещё свистят и блещут, ну, одно… ну, может, два,
В пленке, в кожице, в дыму… кликнул их по одному:
Свистень! Пеpстень! Уголёк! Плёнку дёpнул
И совлёк
С дымных вёсен молодую
Жизнь, так нежно завитую
В память, в меловой кулек...

Лопнет ветка тополиная.
Запнётся мотылёк.

***
…поднявшись чуть свет, я  отыскал в росистых кустах шиповник. 
Сочные ягоды тяжёлыми, редкими уже бубенцами рдяно светились.
Играя и чуть ли не позванивая в багряной, раннеосенней заре,
Отчётливо провисали на полуголых колючих ветках,
Словно дожидались чьих-то рук.
Они буквально горели на утреннем, по-осеннему хмуром солнце,
Вот-вот готовые упасть в багровеющей зрелости на землю,
Упасть тяжело, с кровавым шлёпанием, на чёрную, стылую почву,
Уже слегка подёрнутую ранним инеем.
Подмороженные по осени первыми утренниками,
Уже приобретшие особую сладость, с едва приметной кислинкой,
Они висели, прозрачные на просвет и, разгораясь, манили,
Заманивали к себе.
И – падали, падали, падали…
Медленно, одна за одной падали, не дождавшись никого.
Кроме, оказалось, меня.
Но и это пламенное великолепие – я знал! – не могло принадлежать никому, кроме тебя.
Ёжась от огненной, костоломной росы,
Срывающейся тяжкими бусинами с утренних веток на тёплые после сна руки,
Я собрал все оставшиеся ягоды в туесок и понёс…
Куда, кому?
Глупо спрашивать…
Тебе.
Тебе, уже пробудившейся,
Сладко потягивающейся в палатке,
Разминающей нежные, ещё слабые в полусне суставы,
Наливающиеся утренней силой мускулы…

***
В оконный проем узенький
Звонкая, как вода…
А у меня никогда такой музыки,
Не было никогда.

Там глубоко накурено,
Женщины там нахмурены,
Будто с морского дна,
Сонные, с полуулыбкою…
Там золотою рыбкою
Плавает одна.

Как чешуя – бусинки.
Плавает она в музыке,
Курит и пьет вино
Медленно и давно.

Пальцы ее на антенне,
Ей под глазами тени
Наводят кисти сирени,
Сиреневые лепестки.
Слабые ее мускулы
Передвигают музыку,
Такую звонкую музыку –
Чокаются материки!

***
Тьма непониманья. Тьма-материк.
Материк древесного света.
Вверху – крона.
Посередине – ствол. 
Крепь. Опора.
А в итоге – стройматериал.
Стружка, буфет, полочки, стулья...
Но ведь в подоснове – корни?
Да, пожалуй, так.
Но сначала, в подоснове всего, – семена.
Потом корни. 
А что там, в глубине?
Медленный яд в змеино переплетённых корнях?
Пламенный мёд в подземных норах и дуплах?
Жадность, жирность, страсть…
Сила.
Это – движет.
Сила движет всё:
Корни, крону, цветенье…
Тьма-материк.
Тьма-свет.

***
Тонули тени на полу, темнели их края,
И что-то плавало в углу, дымок ли, кисея,
Паркет был чист, и воздух свеж, и весь в огнях рояль,
И был он весь в созвездьях свеч, где отражалась даль,
Пространство, где в конце концов потерян счёт векам…
Но паутиной на лицо вдруг наплывала ткань.
Она мешала мне дышать, и кашель подступал,
И чей-то бело-синий шарф летал среди зеркал.
Вот-вот, казалось, выйду вон из марева светил…
Но это был не бред, не сон, но зал какой-то был.
Здесь лица жили, голоса, и кто-то был знаком,
Не открывая мне лица, приветствовал кивком.
Всё это было не беда, но я – тебя искал!
За этим и пришёл сюда, в твой сон, в твой мир зеркал.
А счастье… может, это ложь, нас кто-то обманул?
В обшлаг куда-то сунул нож, кому-то подмигнул?
Ведь вот рояль, а не поёт, в огнях мерцая свеч,
И кто-то речь, как дымку, вьёт, и замедляет речь.
Невнятна речь, пусты слова, смысл тёмен и тягуч…
А может, ты ещё жива и хочешь к очагу?
Он прост, он из простых камней…
Когда-то были мы,
И приходила ты ко мне
Одна, среди зимы,
А после бреда и весны – в густой, в июньский зной,
В июльский, августовский…
Стой,
А не во сне со мной
Решишь ли вновь сквозь зеркала, сквозь горы и моря?
Сгорела ночь. Черна зола.
Решай.
В огне заря…

***
Таинственно манящая в себя дебрь разнолесья с её мочажинами,
Озерцами, болотцами, оконцами…
Она открывалась сразу за домом.
Но что-то ещё, куда грозней и таинственней, открывалось тогда,
Той ночью, промытой летней грозою открывалось…
И – открылось!
Ошеломило, пробрало воистину до нутра… что?
Что, кроме урчащей дебри, могло ещё так пробрать?
Лягушки!!!
Как они страстно урчали, как заливались на своём тёплом, на своём сладком болоте!
Полная луна, багрово темнея, едва не вваливалась в низенькое окошко,
Медленно и тяжело опускалась в трясину.
Она продиралась сквозь лохматые ветлы и тучи в послегрозовом небе,
И всё ниже, ниже клонилась к земле.
Но чем ниже клонилась, тем страшнее, утробнее ревели твари,
Тем грозней клокотали воспалённые страстью чудовища.
Это было настоящее торжество, пиршество, кишенье и гром купальской ночи.
Не разобрать было, что более тогда восхищало,
Ночнушкой окуклившаяся  подружка, прикусившая краешек одеяла,
Или вовсю растелешившиеся твари, победно жировавшие до рассвета,
Чудовища,  восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть?..
Луна уходила под землю, и сосали её пузырящиеся от счастия твари,
Изумительные в роскоши колоратуры, изумрудные – в ряске – сирены.
Ночь, купальская, дивная ночь, одна из потрясённых, осенивших счастьем ночей…

***
Маленькая женщина в траве,
Хрупкую былинку нагибая,
Сломит, подберёт её губами
И закинет руки к голове.

Маленькая женщина в траве
Думает – смешна, светлоголова,
Тёплый рот протягивает слову,
Поцелую, солнцу, синеве.

Маленькая женщина в траве
В плоть взяла биенье гибкой крови
В поцелуе, свете, или слове,
В падающей на руке листве?

Бабочка плутала, или две?
Бабочку былинкой отгоняла,
Руки обнаженные роняла
Маленькая женщина в траве...

***
…от пальчиков ног, лодыжек, икр, коленок, лядвий, тенистого устья, закурчавленного мыска, бёдер, живота, нежнейшх рёбрышек и восхолмий, взострённых пламенеющими сосцами, благоуханных подмышек, трогательных ключиц, плеч, уст, глаз, бровей, драгоценной лавы волос, и – обратно, обратно, обратно – вниз, вглубь…
Внутрь!
В божественную влагу, в царственный огнь, туда,
До самой заветной, и, быть может, единственно благословенной,
Самой огненной, огненно плодоносящей сути…

***
Космический огонь
Погуливает в бане,
Вышатывая донь
Из сумерек в сиянье.
Два дна. Она и он.
Из полымя купели
Вышатывают стон
Двух дон до колыбели.
И вот уже душа
Гуляет над трубою,
Светла и хороша,
Светла сама собою...