Если выпало в империи родиться...

Ко дню рождения Бродского. Из моего отклика к воспоминаниям о поэте в провинциальном Саут-Хадли (штат Массачусетс, США).


Совершенно замечательная история. И даёт повод поразмышлять сразу о нескольких вещах.

– Каноничный образ Бродского трёхсоставен, как и человеческая ипостась. Его плотью стал Нью-Йорк, душа запрятана в Венеции, дух (как и ум) это Петербург. При внимательном рассмотрении этот красивый догмат хромает. Мы не выбираем место рождения, зачастую не способны определить, куда забросит судьба, а художник любого дарования ощущает, что душу не стоит привязывать географически. Подлинный внутренний мир отыщет сокровенные смыслы в скромном пейзаже из окна клиники Стравинского и не удовлетворится, в конечном итоге, самым ослепительным совершенством из материи.

– Вся божественная ирония разворачивается в том, что ощущение Дома случается где угодно и менее всего привязано к культурно-языческим корням. Оно может быть сиюминутным, бездоказательным, непостоянным и проходящим, но от этого не утрачивает безошибочности. Там, где возможно побыть собой – и очень немногим людям это удаётся сделать не в одиночестве – появляется и Дом, не связанный с ностальгией о берёзке под окном, дорожке в садик, девочке из ВУЗа и прочих привязанностях. У Бродского душа, устремлённая к неотмирному и неполно формулируемому даже на языке поэзии, неизменно берёт верх над всей суммой земных привязанностей.

– Как мне видится, домик в Саут-Хадли – нечто вроде сентиментального привала в тяжёлом переходе длиною в жизнь. Эта слабость случается нечасто и потому совершенно необходима не только Эпикуру. Бродский приезжал в американскую провинцию из шумного Нью-Йорка по весне, что в случае с поэтом неудивительно: День ещё не прожит/Путь ещё не начат/Слова в этих книгах так мало что значат (Борис Гребенщиков). Здесь глубоко символично, что всего в двух часах от любимой философской обители Иосифа Александровича – Атлантический океан, и созерцание этого таинства утишения делает относительным любой субъективный опыт. Бродский остро ощущал этот конфликт частного «Я» с Логосом, и в попытках разрешить его хоть отчасти удовлетворительно затратил куда больше душевных энергий, чем на скучную для него политику или выяснение межличностных отношений, пускай даже с бесконечно дорогими ему людьми. Я склонен считать, что примирение диалектики бытия субъективного и объективного в многослойной личности художника отсутствует, но само постижение таинств дарует зрение, что не обретается ни в одном из университетов или ином высокоинтеллектуальном сообществе.

– Финал заметки – о ворОнах – тоже символичен.* В каждом из нас, безотносительно среды, воспитания и образования, пущены мощные языческие корни. И ответ о той самой духовности в том, во что мы их преобразуем. Это может быть христианский эпос, как у Толкина, поэтические образы Бродского, а может – и нетерпимость ко всему инаковому, от уклада и образа мыслей до религиозных чувств.

– В сухом остатке – безошибочное ощущение: беседовать с поэтом по душам лучше всего не в имперском Петербурге, масштабно-космополитичном Нью-Йорке или пронизанной историей Венеции, а именно здесь, «в провинции у моря».   

PS: — Где вы чувствуете себя как дома?
— Наиболее отчётливое ощущение, что я нахожусь в своей естественной среде, я испытываю в Саут-Хадли, штат Массачусетс. Дом — это место, где тебе не задают лишних вопросов. Там никто их не задает, там никого нет, там только я.

(Фрагмент интервью газете «День за днём», 8 сентября 1995 года)


*«Две вороны тут во дворе у меня за домом в Саут-Хадли. Довольно большие, величиной почти с воронов, и, подъезжая к дому или покидая его, первое, что я вижу, это их. Здесь они появились поодиночке: первая — два года назад, когда умерла мать, вторая — в прошлом году, сразу после смерти отца. Во всяком случае, именно так я заметил их присутствие. Теперь всегда они показываются или залетают вместе и слишком бесшумны для ворон. Стараюсь не смотреть на них; по крайней мере, стараюсь за ними не следить. Все же я приметил их склонность задерживаться в сосновой роще, которая начинается за моим домом в конце двора и идет, с четверть мили, по скату к лужайке, окаймляющей небольшой овраг с парой крупных валунов на краю» («Полторы комнаты», 1985).