По эту сторону молчания. 59. Анна Фадеевна

-Она вот-вот родит. Я все хочу спросить ее об этом (не Эмильку же спрашивать), но не вижу, когда она выходит во двор. Должна же она хоть иногда дышать свежим воздухом. Или и здесь у них не как у людей. И здесь с фокусами.

-Оставьте ее. Она несчастная женщина.

Но почему сразу несчастная? Не потому ли, что постоянно молчит и краснеет, когда Тамара Андреевна приступает к ней с расспросами. Она должна была бы усвоить, что той не обязательно во всех подробностях рассказывать о себе. И вообще, только начни, Тамара Андреевна не отстанет - все вытянет (вместе с душой). И когда отвечает, то такое впечатление, что или затурканная, или с сознанием девочки,  того возраста, когда у той начинаются все эти «процессы», когда, в том числе, об очень простом: еде, отдыхе – рассказывают, путаясь, призвав в помощницы фантазию, или, если хотите, ложь. К этому еще присоедините манеру одеваться. Перед вами подросток. Но формы! И все это до невозможности уродливо и сквозь безобразие просматривается, лучше, если б было вранье, нет – хитрость, такая, Оконников сказал бы, животная.

Разговор происходил в тесной кухне, где и для одного было мало места.

-Иди в комнату, - обратившись к Варе, которой не позволялось делать даже самую легкую работу, сказала Тамара Андреевна. - Мы сами.

-Иди к детям. Посмотри, почему так тихо. Обычно ревы: Толик не дает игрушки, а Елисей отбирает – что-то не так.

Оконников скучал. Всегда в такие моменты, моменты бездействия, его охватывала беспричинная грусть, которая сопровождалась невеселыми размышлениями, содержание которых, после того, как все заканчивалось, тут же стиралось с памяти; что содержание - сама суть, суть их ускользала от него, только он задавался целью вспомнить, о чем они. Он смотрел на Толика и Елисея, как они играют, но и это не отвлекало от них.

-Во что играете? – спросила детей Варя.

Толик начал сбивчиво: «А я, а я, а я…» - и так далее рассказывать, что он играет в паровозики. Он уже сложил железную дорогу.

-И все-таки, она странная, - никак не могла успокоиться Тамара Андреевна. – Взять ее подружку. Там тоже работает один муж. И детей, кажется, трое…

-Двое.

-Пускай двое, но одета, как с картинки.

-Наталья Ивановна тоже следит за собой.

-Петя не любит ее. И, вообще, всю их семейку. Разве, что Анна Фадеевна.., но этих двух так точно ненавидит, и, когда те не видят, плюет им вслед.

Тамара Андреевна прожужжала  ему все уши про Анну Фадеевну. Он считал, что та ошибается, когда говорит о ней хорошо. Его, в его суждениях о ней, не останавливало даже то, что однажды та, якобы, призналась, что только раз была в квартире врачей, притом, что жила в том же дворе в крохотной летней кухне, где и зиму можно переждать, что, вообще-то, она и делала. А еще Тамара Андреевна слышала, как Наталья Ивановна, пребывая в настроении совершенно нехарактерном для нее, то есть расчувствовалась, и чуть не плача, и это можно было воспринять, как притворство, если б не такая минута, когда Анна Фадеевна сидела на табуретке возле двери и она, как провинившийся ребенок, склонив голову, и всякое такое, и, вроде, признавшись в проступке, сказала: «Мамочка, я тебе обещаю, что это никогда не повторится, и мы будем жить так, как ты говоришь». И никаких деталей (что? почему?), только эта фраза. Но она наводила на размышления. Значит, что-то такое было, что-то такое есть, из-за чего произошел этот разговор. Известно, они взяточники-вымогатели. И эта внешняя добропорядочность бесила его. «Что он строит из себя Адама Ивановича!» - не раз выкрикивал Оконников. Больше доставалось ему, чем ей. Еще и потому, что старуха пела ему дифирамбы: «Он и продукты купит, и занесет. А когда заходит, то расспросит, как и что, как здоровье», - он и то се, он самый лучший, и все по имени отчеству, как бы сравнивая с Натальей Ивановной, которая – ничто, пустое место.

Весь разговор был, как бы между прочим, но оно то (прочее) и было главное, чем занимались женщины, раскладывая по тарелкам закуски. Здесь и пасха, и крашенные яйца, и рыба, запеченная под майонезом на блюде, и бутерброды с сельдью и маслинами, измельченными на мясорубке, украшенные лимоном, зеленью и розочкой из масла, и крупные куски говядины, посыпанные  солью и перцем, со сковороды, а затем тушеные в кастрюле, и политые  остывшим бульоном с желатином в красивых формах, и запеченный окорок, и салат с консервированными кальмарами, и оливье, и салат из кукурузы со свеклой и морковью, и маринованные грибы в подсолнечном масле, и салат из морской капусты с перепелиными яйцами, часть уже на столе, где, кроме всего прочего, что, кстати, не вошло в список, среди блюд и мелких тарелок, хрустальных салатниц, вилок, ложек, рюмок и фужеров из тонкого чешского стекла, вытянув горло,  высились бутылки с портвейном и «Рислингом», и тут же пузатые графины с водкой,  и еще дожидались своего часа сладкие закуски, пирожки и фрукты.

-Он все преувеличивает, - это она об Оконникове, - но иногда с ним трудно не согласиться.

-Не трогайте их. Особенно Наталью Ивановну. Она – подлая. Может такое устроить, что.., ну, сами знаете.

Здесь Галина Яковлевна повторила слова Ирины Эдуардовны, соседки, которая отличалась тем, что у нее подвешенный язык, и резкостью суждений, но все сказанное ею – всегда было в точку.

Да, чувствовалось, что Наталья Ивановна все исподтишка, все руководит, а доктор, как дрессированная обезьянка, пробежит по канату и: «Ап!» - вся красотища ей: аплодисменты, любовь зрителей и так далее, и тому подобное. А она такая разодетая, на каблуках в десять сантиметров…

Он же стоял на своем. И до чего дошло: запретил Тамаре Андреевне называть при нем доктора по имени отчеству, лучше по фамилии, потому что тогда, вспомнив о Анне Фадеевне, такой себе ехидне, начинал ненавидеть и ее. Хотя, вряд ли, чтоб ненавидел, но возникали ассоциации, почему вдруг у него портилось настроение. 

Стол был накрыт. «К столу», - сказала Тамара Андреевна, снимая с себя фартук. Мужчины оживились. Но кому где сидеть?