Юра и Юра

Работа у него была, мягко говоря, нетривиальная – в лихие двадцатые он служил инспектором Московского уголовного розыска. Ходил непременно с браунингом. Щеголял им, гордился своей огнестрельной экипировкой, хотя характера был не хищного, а скорее травоядного, и книга была ему понятнее и ближе пистолета, а тишь читального зала куда милее прыжков на социальное дно столицы нашей родины.На Петровку 38 он отдался за деньги. Бывало, его вызывали на ночные дежурства - за них изрядно платили, но в эти годы его молодая жена Лиля разучилась спать. Она искала и находила в его работе немало позитива. С увлечением слушала насыщенные саспенсом истории о грабежах, убийствах и прочие криминальные новости. На контрамарки в первых рядах московских театров, которые полагались ему по службе, Лиля пересмотрела весь репертуар, погрузившись в жизнь в зрительном зале с головой, коротко постриженной по моде тех лет. Но она проклинала его ночной дозор. Она представляла себе, что однажды утром Юра не вернется к ней, в особнячок на перепутье двух арбатских переулков, где они поначалу занимали убогие комнаты прислуги, а позже вселились в нижние, барские, с лепниной на высоких потолках и окнами между ампирными колоннами на фасаде. Жили они тогда очень дружно. Это позже Лиля поняла, что ошиблась и что она навсегда принадлежит другому мужчине, с судьбой более яркой и трагичной, и пронесла свои трепетные чувства, как надколотую антикварную чашку, вплоть до смерти в Спб в девяносто пятом году.
 
Розыск с кошачьим названием МУР вырос из бывшей сыскной полиции тогда, когда девятнадцатилетнего Юру Шмарова взяли в МГУ на юрфак – в год «Великого Октября» (которую и семья статского советника Бориса Михайловича Шмарова, и все их окружение приняли как великую катастрофу). Счастье, что Юра успел проскочить в зазор между хаосом после путча и указами, объявившими его сословие вне закона.В следующий набор опальным дворянам, культуртрегерам Российской империи, наглухо заколотили двери университетов, и ВУЗы заполонили полуграмотные серпы и молоты. Особенно – молоты, потому что на люмпен-пролетариат, а не собственников-крестьян делал ставку фюрер русской революции.
 
Рабоче-крестьянским происхождением Юрий Борисович не отличался, о чем, впрочем, ничуть не сожалел. Предков своих знал за несколько столетий и память о них чтил и хранил так бережно, будто мертвецы для него дороже тех, с кем он делил стол, крышу, а порой и постель. В общем, культивировал в себе любовь к родному пепелищу и отеческим гробам. Как показала жизнь, он посвятил всего себя прошлому, реставрации своего сословия в карточках и портретах, но не будем забегать вперед – лучше вернемся в Юрочкино детство, зароемся в кипе рескриптов, грамот, полевых писем и пыльных легенд старинной шмаровской шкатулки из палисандра, к которой мальчик дышал явно неровно.
    
В семье считалось, что после Куликовской битвы некий татарин Шемардай крестился и перешел на службу к князю Олегу Рязанскому, а потом тюркское имя, прогнувшись под нового хозяина, извернулось в Шамарова, обронило гласный и стало фамилией Юры и его родных. На всякий случай напомню – речь идет о реальном, а не метафорическом средневековье, и с тех пор в семье даже хранится реликвия, которую как-то отдали на экспертизу в Эрмитаж. Подтвердили, что хоть на этой вещице и выцарапана православная молитва, работы она все же восточной, а датируется не позднее пятнадцатого века. Понятно, что берегут этот крест как зеницу ока и даже приписывают ему мистическую силу. Впрочем, он и вправду спасал жизни и лишать его чудотворного заряда, утверждая, что все дело в случайности, по-моему, просто-напросто близоруко.

Кроме этой реликвии, в шкатулке хранились ордена за турецкую компанию; павловские грамоты с красными восковыми печатями; крест, полученный Юриным дедом Михаилом за оборону Севастополя; письма из Суворовского похода, начинавшиеся непременно по-русски «Дражайшая государыня-матушка Прасковья Леонтьевна», но тут же сбивавшиеся на французский. «Мона Лиза» коллекции – жалованная грамота на имя Федора Федоровича Шмарова: «Служив многую службу царю Алексею Михайловичу, которая началась в 1654 году…». Юный государь Федор Алексеевич наградил пращура Юры за верную службу двумя деревнями в Рузском уезде. А еще Шмаровы украсили книгу самого древнего, столбового дворянства. Или она украсила их - не суть. Суть в том, что рабоче-крестьянским происхождением Юрий Борисович не отличался. 

Нет, я не хотела вязнуть в болоте истории и растекаться мыслью по генеалогическому древу – я взялась за сюжет о Юре и о том, как его и Лилю, которую он боготворил, хранила его профессия. И все же, не поклонившись в пояс его предкам, невозможно представить себе, каким спасительным чудом явились сначала его университеты, а через десять лет после их окончания – исправительно-трудовой лагерь, где он - заключенным, а потом по вольному найму - отпахал до самой пенсии.

Итак, обратимся к началу. За два года до нового века, когда Юрочка появился на свет и был крещен Георгием в Симеоновской церкви на Поварской, его отец Борис Михайлович служил в Московской Судебной палате на должности для начинающих юристов. Он вовремя шагнул в карьерный лифт - через несколько лет он уже судебный следователь недалеко от Владимира, а перед Первой мировой  – заместитель судьи Тамбовской губернии (в городе говорили, что Шмаров не гнушался взятками, но за неимением улик мы предпочтем прекратить дело, закрыв скобку).
 
Когда Юра, первенец Бориса Михайловича, закончил Тамбовскую классическую гимназию, его потянуло на войну. Прямо со школьной скамьи он записался добровольцем в 13-ый Нарвский гусарский полк, расквартированный в Тамбове, но пороху понюхать не удалось, в деле побывать не успел. Четыре месяца прозябал в запасе, а в октябре случился переворот, и импозантный гусар в отставке - высокого роста и отменной выправки – сразу отправился в Москву, в почти родной ему город. В этот момент с треском рухнул карьерный лифт отца, и статский советник Шмаров на шикарной английской лошади, к которой в добрые старые времена был приставлен конюх, стал развозить клиентов от Тамбовской станции к пункту «Б». 

С этой же станции Юра и отъезжает в столицу, где выучиться, чтобы выжить, ему помогли связи, и не только нейронные. Друг Бориса Михайловича, известный юрист и профессор Императорского Московского университета, выдал Юру за своего племянника, и молодого человека тут же, без приемных экзаменов, зачислили на юрфак МГУ. Вряд ли кто-нибудь осудит эту невинную ложь, припомнив, что в сутолоке одной из самых трагичных дат русской истории вершились и не те еще несправедливости.
 
Поскольку факультеты правоведения готовили клерков для обслуживания госаппарата, для «желтизны правительственных зданий», юристы новую власть приняли без энтузиазма, а многие ее отторгнули, как инородное тело, как имплантат. Впрочем, и власть не спешила их обласкать – бойкие ленинские декреты запретили им работать по специальности, а весной девятнадцатого года юрфак МГУ приказал долго жить. Вместо него, на революционной волне, появился прогрессивный ФОН – Факультет общественных наук. Его фоном оказалась убогая социдеология, а обязательными дисциплинами стали история пролетарской революции, исторический материализм и тому подобные орудия пыток советских студентов. Юра, которого перевели на правовое отделение, любил говорить, что начал учиться у белых профессоров, закончил у красных. Он скучал и особыми академическими успехами не отличался. По-настоящему его смогла увлечь только история, но совсем другая, и спорт, который у Шмаровых, как в лучших английских семьях, был в почете. Он азартно играл в футбол, занялся греблей и блестяще выступал за сборную Москвы по элитному лаун-теннису.

 Студенты МГУ проходили курс академических наук и по разнарядке университета (видимо, отрабатывая высшее образование) разгружали вагоны, рыли, копали и яростно долбили землю. Может, готовили котлован, чтобы заложить фундамент для строительства рая, который должен был наступить в светлом будущем. Но в это время Юра обернулся назад. Именно тогда он начал систематично фиксировать прошлое в победах и поражениях, судьбах и портретах. Его первым уловом стал живописный портрет князя Александра Михайловича Голицына кисти Левицкого, датированный 1775 годом. Будучи студентом то ли первого, то ли второго курса, он купил вице-канцлера и обер-камергера Голицына с молотка в ресторане «Прага», успевшим прежде, чем взяться за обслуживание сотрудников НКВД, побывать и аукционом, и шоппинг-центром, и столовой Моссельпрома.

Буржуазный «хлам», Альпы «хлама», которые потом обозначили как наше культурное наследие, уходили на аукционах или в комиссионках за бесценок. Не до вещей было тогда, да и многие из них, наверное, были непонятны их случайным владельцам. Приезжая в голодные провинциальные города Шмаров прямо со станции отправлялся на рынок и менял картины на продтовары из чуть более благополучной столицы. Или тащил искусство, порой изувеченное, с помойки. У него был превосходный вкус и наметанный глаз, но не техника изображения, не художественная или коммерческая ценность артефактов волновали начинающего собирателя. Он видел, как истреблялось то, что было ему дорого, и чтобы черная дыра не поглотила огромный пласт культуры – дворянской культуры, обязался стать ее ангелом-хранителем. От Общества изучения русской усадьбы, с такими же энтузиастами, как он, Юра ходил по оскудевшим подмосковным поместьям, рулеткой измерял постройки, фотографировал портреты на стенах и спрашивал себя – кто эти люди? И занялся дворянской иконографией. Вырезал портреты из книг и журналов, клеил их на картонные паспарту, подписывал мелким убористым почерком – родился, женился, служил, умер; чертил генеалогические таблицы, связывая прямыми линиями непростые судьбы. Описывая усадьбы, он искал их библиографию - именно студентом он полюбил планету архивов и вселенную книг. В семидесятые Юрия Борисовича Шмарова знали не только как генеалога, историка, искусствоведа и собирателя портретов, но и как выдающегося библиофила – книги с его экслибрисами до сих пор продаются на аукционах.
       
Впрочем, мы отвлеклись от ствола повествования, перескочив на одну из его веток. Итак, после университета он поступил на службу в Московскую прокуратуру, а венком его коллекции в том же году стала Лиля. Борис Михайлович благословения на брак не дал, написав из Тамбова в Москву, что его невеста – ядовитая жидкость в красивом флаконе, но Юру это ничуть не остановило. Судя по тому, как он устранял ее многочисленных поклонников, его бы ничто не остановило. А Лиля и вправду была так хороша собой, что кто встречал ее однажды, помнил всю жизнь.
 
 В прокуратуре он долго не задержался и вскоре пошел инспектором в МУР. Увы, личное дело Шмарова уничтожили в конце восьмидесятых, но осталось с тех времен несколько историй. Одна из них – про то, как вор-карманник похитил у Луначарского бумажник, и чтобы вернуть его владельцу – дело чести для уголовного розыска - подключили главарей московских банд. Юра отвозил портмоне Наркому просвещения и, пообщавшись с ним, отзывался о нем как о человеке умном и с чувством юмора. Вторая история продвинет наш сюжет ближе к развязке, к этапу, но сначала – небольшая, но тяжелая предыстория.

В тридцатом году, заменив партийным товарищем, из МУРа уволили Юру. В тридцать первом Борис Михайлович, который к тому времени поселился вместе с сыном и невесткой в арбатском особняке, услышал страшный взрыв, выбежал на улицу, а вернулся вне себя, повторяя: «Мерзавцы, мерзавцы». Он подобрал осколок Храма Христа Спасителя во дворе дома, где работал дворником, и хранил его на мраморной каминной полке. Вскоре среди знакомых, а потом и друзей пошли аресты, иногда и расстрелы, а порой люди просто начали исчезать. В апреле тридцать третьего, как и полагалось, ночью, на пороге их дома появились трое. Искали «есенинщину» и пришли в восторг, обнаружив на уже упоминавшейся каминной полке фотокарточки Лилиного деда и его брата – двух царских генералов со всеми регалиями. Портреты чинных генералов изъяли из интерьера заодно с Юрой, протянув ему ордер на арест. Он только успел сказать Лиле, с которой жил почти врозь: «Проси Острогорского» и поцеловал спящую девочку, в которой увидел себя. Наутро Бубику сообщили, что папа уехал в командировку.
 
Лиля смогла пробиться через толпу в приемную НКВД к Острогорскому, заместителю прокурора по делам ГПУ Мособласти. Бывший Юрин начальник встретил его жену любезно, обещая сделать, что в его силах. Но Аннушка уже разлила масло, а против Лили уже работали фотографии с каминной полки. Через неделю арестовали обожаемого ею брата летчика Юрку Котюхова, ее alter ego, несколькими днями позже - самого младшего Витю, потом - мужа ее сестры. Когда Лиля явилась к Острогорскому за ответом, он заявил, что ничем не может помочь. Юру-мужа и Юрку-брата бойкой необгонимой тройкой ГПУ обвинили в организации вооруженного свержения советской власти, притом брат в священный праздник Первого мая должен был совершить покушение на вождя на кремлевской трибуне. Вязали всех их друзей, кому выпала доля родиться в дворянских семьях, и обвинения плели столь фантастические, что Юра Котюхов верно заметил - в отношении нас проявили даже не классовую борьбу, а классовую месть. В анкетах заключенных делили на «социально близких» - бытовые и уголовные статьи, и «социально чуждых» - их брали как контрреволюционеров, но обычно имелось в виду происхождение. Пути Господни неисповедимы – несколькими годами позже судили строже и били жестче. Кстати, Шмаров - единственный из семнадцати «однодельцев» не признал себя виновным. Профессионал.
 
Вскоре в дошкольном лексиконе Бубика на всю жизнь отпечатаются слова - Лубянка, Бутырка, передача, а ее мама напишет одно из самых сильных, на мой взгляд, стихотворений: «Я не зову тебя, но ты всегда со мной, Я не люблю тебя, но ты мне так близка, За эти годы мы сжились с тобой, Мой друг безрадостный, моя тоска». Жаркой июльской ночью отправили на этап. Поезд тащился в сторону светлых, как день, ночей, и на одной из станций «фашистско-террористическая ячейка» встретилась с эшелоном зэков: с почти готового Беломорканала их перекидывали на строительство канал Москва-Волга. Колеса вагона отбивали ритм по железу и наконец пассажиров, абсолютное большинство из которых составляли уголовники, выгрузили на огороженной колючей проволокой площадке – приемной Ухтпечлага в Пинюге. Чтобы обороняться от урок, Юра с компанией политических (58-ая), своих, сел вокруг сложенных по центру вещей, создав круговую оборону. Грабили обычно одиночек, напасть на сильных молодых слабо, зато один матерый рецидивист опознал в Шмарове бывшего сотрудника МУРа. Каким-то чудом Юра смог убедить уголовника, что тот ошибся. И спастись.

Впрочем, и сам ГУЛАГ оказался для него нательным крестом с молитвой, его оберегом. Попал он в Чибью, где трудился по профессии - составлял и заключал договоры, занимался арбитражем и всеми теми казусами, из которых и состоит дело юриста. Не прошло и месяца ссылки, как у Лили на Гагаринском переулке раздался телефонный звонок: в трубке – такой родной голос! Из Архангельска! Юре выдали штатское, обязали скрывать, что он из заключенных, и отправили в командировку. Лиля часто писала и отправляла ему посылки и в горьком горе забыла все обиды, но по совету Юриного друга-юриста, чтоб не угодить за решетку, развелась с ссыльным мужем. Начальник лагеря полюбил Шмарова, урезал ему срок с пяти до четырех лет и после отработки трудодней наградил медалью «За доблестный труд». Но однажды, когда Юра сделал глубокий вдох, распрямил плечи и почувствовал, что каторга на исходе, кремлевские куранты пробили новый тридцать седьмой год. Юрий Борисович был грамотным, он был юристом, и он остался в ссылке, как это называлось, вольнонаемным. Остался, чтобы спастись - тех, кто возвращался из лагерей, осуждали повторно, в том году многим давали вышку. Кстати, следователей Якубовича и Радзивиловского - они вели его дело на Лубянке - расстреляли именно в тридцать седьмом, за фальсификацию следственных дел.
   
Еще двадцать лет Юра трудился главным юрисконсультом в ГУЛАГах на строительстве Северной железной дороги (говорил, что любовался северным сиянием), и это спасло его и от последующих репрессий, и от фронта. Году, кажется, в сорок первом он направлялся домой на обеденный перерыв, когда его окликнул заключенный - жалкого вида старичок, развозящий воду на кобыле. «Юрий Борисович, не узнаете? Острогорский». Юра вынес ему хлеба, а потом замолвил за бывшего заместителя прокурора ГПУ у начальника лагеря слово и завербовал в отдел, которым руководил. И Острогорский ожил.

Лиля уже жила в другом городе, когда Юрий Борисович вернулся с новой семьей в Гагаринский переулок – в особняк, который принял его, когда все только начиналось, и к генеалогическим карточкам, которых, когда все закончилось, набралось четырнадцать тысяч. Он ушел во внутреннюю эмиграцию и нашел отраду в прошлом. Как одержимый занимался в архивах и библиотеках, чертил генеалогические простыни, вносил даты жизни забытых Богом людей, копировал их портреты, создавая датасет для распознавания лиц (и ликов) истребляемого сословия. Тем, для чего сейчас используется функция нейронной сети, он превосходно занимался без математики.

Он был талантливым коллекционером, и когда везло, покупал подлинники - полотнам, плотно покрывавшим стены его гостиной, может позавидовать любой музей. Он принимал у себя всех неравнодушных к истории русского дворянства, консультировал музеи и киностудии, известных историков и искусствоведов. Солженицын написал о встрече с Юрием Борисовичем в очерках «Бодался теленок с дубом». Когда начал терять зрение, помогали ученики. Перед смертью его самое полное в Советском Союзе собрание дворянской иконографии и генеалогии Шмаров передал в музей Пушкина на Пречистенке.

А где сейчас осколок Храма Христа Спасителя с мраморной каминной полки, обломок веры? Бог его знает. А где Юрка Котюхов? Последний раз оба Юры, распределенные в разные колонии одного лагеря, встретились в марте тридцать пятого в Цильме. Юрка работал там бортмехаником на авиабазе, а Юрий Борисович прилетел с бывшим наркомом Эйсмонтом заключать договор о перевозки грузов. В Чибью должны были возвращаться на списанном юнкерсе с Юркой, но Шмарову пришлось задержаться по делам. Самолет с Юрой Котюховым и Эйсмонтом на борту попал в пургу – климат на Дальнем севере убийственный - и разбился. Авиаторам, погибшим в Ухтпечлаге, поставили памятник – крыло разбитого самолета, обломок мечты. В девяносто пятом году, перед тем, как взлететь, навсегда оторвавшись от тела, Лиля звала Юру. Какого из них? Когда встречусь с ней, обязательно спрошу.