Скорый из прошлого. Гл. 10. 2. Будни Косого оврага

       Глубокий и сухой, обильно заросший ветвистым кустарником, дикими яблонями и грушами, Косой овраг широко и вольготно тянулся вдоль березовой рощи от крупной помещичьей усадьбы на возвышенности до самой речки с мукомольной мельницей. Бедняки, а также бывшие фронтовики, в основном, дезертиры с первой мировой, охотно похаживали в овраг перекинуться словом о возможной замечательной жизни без помещиков и прочих богачей, не иначе как эксплуататоров.
         
       За неспешными и бестолковыми разговорами о смыслах текущего момента хватало самогонки и к ней закуски — ржаного хлебушка, солёных огурцов, варёных картофелин, яблок и прочего съестного добра. В нетрезвых головах возникали и угасали рваные мысли о том, как в их селе жизнь бедняцкую повернуть к довольству и благополучию. Не пора ли отнять землю у тех, кто разбогател, но, в первую очередь, у помещика, и поделить между собой? А как отнять? Ясно, что силой. Только вот у них, в Большетроицком, пока что-то боязно — барин не раз на охоте ловко зайцев отстреливал. Гляди и не промахнётся, если к нему с людским ропотом подступиться.

       — Хватит поить-кормить дармоеда! — и на этот раз лишь неистово возмутился Сидор Кнутов, бедняк по прозвищу Кнут, ладно скроенный, но прыщеватый лицом и весьма блудливый тип. — Отнимем и поделим землю меж собой.
         
       — За нашу жисть негожую взыщем с богача по справедливости! — поддакнул ему Григорий Фролов, тонкий от пристрастия к выпивке. — Может, не стрельнет помещик, а его землица, стало быть, нашей будет.
         
       — Вона как жиреет клоповник! — подвыпившая Клавдия, грудастая незамужняя девица, погрозила кулаком в сторону помещичьей усадьбы.
         
       — Баешь по-людски, Клавдия. Разжирел наш барин, дальше некуда, — развеселившийся после стакана свекольной  самогонки, Кнут в очередной раз попытался облапить её.
         
       — Отойди, не для тебя берегуся! — Клавдия повела плечами туда-сюда, но не так решительно, как раньше. Кнут ей нравился всё больше и больше, но уж больно прыщеватый — ужас. Без прыщей он был бы мужчина хоть куда — личманистый.
          
       — Клавдия, у тебя, одначе, Шкет в думалке. Не затомилась временить с замужьем-то, а? — настырно допытывался Кнут.
          
       — Я любимому Ванечке верная и в мыслях, и во сне, а ты, нахальный завертяй, перестань озорничать.

       — Нашла жениха, ростом не вышел, так себе. Да и пропал где-нибудь на германском фронте. Небось, черви зачмыкали.
            
       — Изыдь, я кому сказала… И почто ты ко мне всё вяжешься, никак не смечаю?!
            
       Насытившись революционным брожением в своих крестьянских умах, бедняки разомлели от горячительного напитка. Некоторым из них  приспичило по малой нужде. Кнут также отвернулся к безлиственным кустам, а затем вновь устремился до Клавдии на привычную потеху самым любопытным из мужиков: останется она в овраге наедине с Кнутом или откажет, как обычно?
       
       — Убери руки, — вновь воспротивилась Клавдия, всё же усердно прижимаясь к нему пышным гузном. — Колготишься возле меня впустую. Я, чай не из тех, кто наволочки затылком стирает.
       
       Дул северный ветерок, ноябрьский, предзимний — о тепляке можно было только мечтать, и Клавдии было удобно укрываться за широкоплечим и высоченным Кнутом от пока умеренного холода. К тому же настойчивая мысль — всё-таки уступить приятному ухаживанию сельского лодыря и ловеласа — ласкала, убаюкивала и согревала: может, действительно, Шкет в окопах сгинул, а годы молодые идут-бегут? Но прыщей-то на роже у Кнута, прыщей! Ну и что? Не в прыщах бабье счастье. Мужик же, настоящий мужик! Холостой ведь, сам себе барин. Кого хочет любить, того и любит по взаимному согласию, а богомольные бабы от зависти чешут языками, что нет в нём ни стыда, ни совести. Небось, тайно завидуют. «А и неча думать: созрела я погулять всласть... Неровен час, перезрею без любимого Ванечки... Зачмыкали его давно черви, точно зачмыкали... Никакой весточки от него или о нём...».
       
       От фатальной неизбежности отдаться отъявленному блуднику она закрыла глаза, а Кнут руками-лапищами жадно прижал её всю к себе, прежде недоступную. Сладко стало Клавдии: «В ивовых кустах много сухой листвы. Чем не перина, когда все уйдут и стемнеет? А хорошо бы на мягкой перине, что в доме ненавистной помещицы…». 
      
       Тут Кнут отстранился от Клавдии и, считай, оттолкнул её.
      
       По Косому оврагу к ним уверенно подходил Шкет.
      
       Живой?
      
       Живой!!!
      
       Не какой-нибудь инвалид, контуженный на войне или безрукий, а тот самый, коренастый, с любезной улыбкой на лице, крепкий мужик Иван Вразев, которого в детстве и юности сельские ровесники всё-таки дразнили уничижительной кличкой «Шкет», отчего к обидчикам в злопамятном сердце накопилась за многие годы жгучая ненависть. Никто из односельчан не подозревал, что с этой ненавистью он ушёл на войну, с ней дезертировал и с ней тусовался с рабочими на заводах Речовска, как ярый уничтожитель всякого классового врага.
      
       Клавдия вздрогнула от испуга, что Шкет заметил её в объятиях Кнута, — конечно, заметил! И тут же замерла на секундочку от восторга, как только вспомнила их первую, но не единственную ночь под звёздами перед его отправкой на фронт. Не её он тогда любил до беспамятства, а Настю-красавицу, дочь бедняцкую, служанку в доме помещичьем. Знала Клавдия о безответной любви Шкета к Насте и разными уловками заманила его на речку в безлюдное место. Выкупалась она в чём мать родила, такой и вышла к нему на бережок в лунном сиянии:
         
       — Буду ждать тебя с войны неложно, дни и часы расчислять, высматривать все глаза...
       
       Недолго раздумывал Шкет, как быть ему с хорошенькой и покладистой Клавдией, тем более, что неделей раньше Настя вышла всё-таки замуж, как и обещала, за конюха, когда тот одноруким очень скоро возвратился с фронта.
         
       Заявившись сейчас в Большетроицкое, крупное волостное село с тремя сотнями  дворов, большой каменной церковью, двухэтажной земской школой, кирпичным заводом, мукомольной мельницей на местной речке и ветряными мельницами, хлебопекарней, больницей, торговыми лавками, обширными сельскохозяйственными угодьями, водокачкой, ветеринарной аптекой, Шкет не случайно  решил пройти через Косой овраг к ненавистной помещичьей усадьбе. Лишний раз следовало уяснить себе, как в ночное время к ней удобнее подступиться. Зорким зрением он различил издалека рослого Кнута. Кого же писаный лапоть облапил при всём честном народе? Ах, неверная Клавдия… обещала ждать... Кто там рядом? Ага, Гришка Фролов, этот лопоухий Картуз, пиглявый да тонкий, как былинка в поле.
       
       — Рабочий привет трудовому крестьянству! — Шкет бодро поздоровался и сходу перешёл к делу, не обратив никакого внимания на Клавдию, пойманную на месте «гнусного преступления» и птицей порхнувшую в его сторону. — Вы, наверняка, знаете о главном. Намедни в Петрограде свершился рабочий и крестьянский переворот! Я прибыл в Большетроицкое с письменным документом за официальными подписями и печатью, как законный и полномочный представитель революционного речовского пролетариата. Отныне я — здешний волостной комиссар, в чём запрещено сумлеваться. Самое время и в нашем селе взять власть в рабоче-крестьянские руки и смело отречься от старого мира, отряхнуть его прах с наших ног. Иначе жить будем ещё плоше, чем при царе. Натерпелись от эксплуататоров — пора жить свободно и по-братски!
         
       — Так мы, если что… Всяким чувством и передовой сознательностью о том же умственно толкуем, выпивши малость по случаю переворота, — Кнут залебезил перед Шкетом, осознавая себя виноватым из-за домогательства округлых и шибко заманчивых пышностей Клавдии. — Растолковывай, как и с кого начать? Кулаки чешутся.
         
       — С того зажравшегося барина, — Шкет резко махнул рукой, словно снёс топором вражескую голову. — Сжечь помещичью усадьбу дотла во имя победы мировой революции и провозгласить в селе советскую власть — наша священная задача. По трепетному вопросу дележа земли крестьянину нечего рассчитывать на решения Учредительного собрания: крестьянин устал ждать! Кипит наш разум возмущённый, и отныне наша опора и защита — уездный военно-революционный комитет и товарищ Ленин!

       Бедняки оживились, заговорили наперебой:   

       — Дело говоришь.

       — Пора отнять земельку.

       — Уж больно хороша она у барина. 

       — А на всех хватит ли? — кто-то засомневался.
 
       — Хватит, если мы по-революционному встряхнём не только помещика, но и всех сельских богачей, — Шкет старательно лил воду на бедняцкую мельницу. — В бой роковой мы вступили с врагами, и медлить никак нельзя, товарищи односельчане!
         
       — До смерти богачи опротивели, пора их по справедливости! — обрадовался Кнут. Так прямолинейно высказаться у него была своя особая причина: и купцы, и мельники, и другие зажиточные крестьяне чурались, как огня, ленивого работника.

       Мужики одобрительно закивали головами, дружно загалдели: мол, с захватом и дележом земель медлить больше нельзя, а у местных богачей неплохо было бы по-братски и часть лошадей отнять, и коров, и всякую другую живность. И пусть зажиточные добровольно поделятся сельскохозяйственным инвентарём. А вот у помещика — конфисковать всё под чистую.
         
       — Правильно толкуете, товарищи! Уничтожим классового врага в его же логове и заживём свободно и безбоязненно в братском союзе рабочих и крестьян! — живо воскликнул Шкет, убедившись, что его призыв к революционному мятежу нашёл нужную поддержку у бедняков. Правда, он знал и огорчался, что непременно воспротивятся его большевистским намерениям именно односельчане с достатком, а их было немало.
       
       — Постреливает помещик в нощи! — худосочный Картуз беспокойно встрепенулся.
         
       — Не дремлет злодей, противится наш классовый враг, но ты, Гриша, не боись, — Шкет вытащил из холщовой сумки топор. — Для начала надо заготовить три-четыре десятка берёзовых кольев и припрятать их в овраге. Займись, Сидор, этим революционным делом. Завоюем земельку увесистыми кольями навсегда.
          
       — Так я их недалече настрогаю целую сотню! — обрадовался Кнут прежде всего тому, что Шкет никак не серчал на него за Клавдию.

       — Сотня не потребуется. У многих из нас, я уверен, припрятаны исправные ружьишки. Товарищи бывшие героические фронтовики, не пора ли ими стрельнуть по собакам? Именно по ним, первым делом. Псарня у помещика, помню, преогромная и злая, да вы и сами знаете.

       — Перебьём, как мух, и в обслугу пальнём заодно, — заверил одни из бывших вояк. — Не прислуга, а настоящие буржуи... Поди, разъелись на барских харчах...

      — Вот это по-нашему, по-революционному! — мгновенно откликнулся Шкет. — Скоро, уже скоро землица, инвентарь и скотинка местных богачей будут принадлежать только верным борцам за свободу, равенство и братство. Грядут и в нашем селе великие земельные преобразования. Лишь мы, товарищи крестьяне, владеть землёй имеете право, но паразиты — никогда. А кто в селе главный паразит?

      — Знамо дело: наш барин. Да тут всяких мелких паразитов — не счесть. В согласии с царскими указами взяли в банках кредиты, скупили землю, разбогатели перед войной. Из общины вышли, понимаешь... Отрубники... Столыпинцы... Непорядок...

       — И до них дойдёт черёд. А пока нечего нам сомнительные антимонии разводить. Первым делом, порешим всех до единого на усадьбе и разграбим награбленное дармоедом. Все его явные и тайные богатства пригодятся в нашей свободной крестьянской жизни. Но как потом быть с пустым барским домом, Гриша?

       — Пустим красного петуха!!!

       — Молодец! По-большевистски мыслишь. Но, чур, грабить имение без кровавых драк между собой и по-честному.
       
       Для убедительности он добавил, поигрывая наганом перед Картузом:
       
       — Если кто меня, законного представителя пролетариата, не послушается и начнёт бузить, расстреляю на месте.
       
       — Не сомневайся, пролетариат, не подведём, коль договорились, — заверил за всех Кнут. — А снасильничать можно? Давеча помещица шибко меня обидела. Весь я в думках хожу, как ей люто отомстить, а она молода и румяна отчаянно.
   
       Шкет ядовито рассмеялся:
      
       — Давай, Кнут, давай её... по-революционному сквитайся... И с дочерьми заодно, если там окажутся... Одного поля, нам чуждого, ягоды... Есть желающие проявить классовую ненависть в дамском вопросе?
      
       — Побалуемся, чево добру зря гинуть! — кто-то из молодых бедняков одобрительно гоготнул.
      
       — Только беременную Настю, жену однорукого конюха, не трогать до особого моего указу.
       
       — Как повелишь, пролетарий, так и учиним потеху. А помещик взаправду не стрельнет? Уж зазря не хочется помереть-то.
       
       — Не посмеет. А если что, я раньше выстрелю. Но лучше и его — колом по голове.

       — Да на берёзовый кол его, неча церемониться, — хихикнул раздухарившийся Картуз. — Пусть маленько помается.

       — Гриша, это не наш метод, — Шкет покровительственно похлопал Картуза по плечу. — А вот самогонки припасти не мешало бы. И побольше. Для сугреву и азарту перед штурмом.

       — Дело говоришь, пролетариат, — охотно согласился Кнут. — По стаканчику в самый раз...

       Не опасался Шкет, что лай помещичьих собак, потревоженных налётчиками, может вызвать преждевременное оживление в самом селе. Долгое и остервенелое гавканье по ночам стало привычным, и, если оно не прекращалось, хозяин усадьбы стрелял несколько раз из револьвера в осеннюю темень наугад. То ли вор, то ли бродяга убирался восвояси. 

       Ну а если дело дойдёт до перестрелки и помещик  пальнёт и не промахнётся, то одним героем, павшим от рук злейшего классового врага, будет больше. Да хоть тремя! Больше пролитой крови — больше героев революции, больше жгучей ненависти к врагу. Сам же Шкет намеревался быть предельно осторожным.

       — Враг не дремлет, — напомнил Шкет бедняцкой толпе, озабоченной революционным оптимизмом. — Никому ни слова о предстоящем штурме барской усадьбы.

       — А не обманет нас Ленин?! — совсем не к месту ляпнул Картуз в согласии с бедняцким глубокомыслием и подсознательным недоверием ко всему новому.

       — Гриша, дурья ты башка, однако! — Шкет покровительственно приобнял вопрошающего бедняка. — Не обманет Ленин. Потому что Ленин — это Ленин! Наш главный большевик и вождь светлого будущего для всего мирового пролетариату и, сам соображай, для бедняцкого крестьянства.

        Продолжение: http://proza.ru/2021/05/18/1139