Скорый из прошлого. Глава 10. 3. Расправа

       Сторожевые псы хрипло лаяли в непроглядную темень, чувствуя приближение агрессивной толпы к усадьбе. Шкет расчётливо помедлил, а затем приказал дезертирам пальнуть из всех ружей по собакам и хозяйскому дому. Прочие бедняки угрюмо ощетинились вилами и кольями.

       Деревянные ворота — подобие триумфальной арки — были снесены в мгновение ока. Они не были прочными в расчёте на более надёжное препятствие для любого непрошенного гостя — злых собак. Однако в нестандартной ситуации многие сторожевые псы были убиты или изувечены.

       Хозяин усадьбы чересчур долго сомневался — стрелять или не стрелять в мятежную чернь, и новоявленные борцы за правое дело озверело забили его кольями до смерти тут же, на парадном крыльце. В одной из спален обезумевшие «революционеры» изнасиловали юную дочь хозяйки усадьбы. Над матерью надругался Кнут, и она, несчастная, с кляпом во рту, то и дело пыталась встать, но кто-нибудь из насильников ударял её, куда вздумается, и бедняга валилась на пол. В последние часы своей жизни она могла наивно утешаться только тем, что старшие дочери-близняшки с большей частью прислуги уже находились в имении её сестры, далеко от места разыгравшейся жуткой трагедии.
       
       Бешеный азарт махрового беспредела захлестнул нападавших. Одни домашние слуги пытались сопротивляться, но были убиты. Другие — затаились в пристройках, но были обнаружены. Их трупы, в том числе, и конюха, так и не сумевшего увести из усадьбы жену Настю, бандиты затащили по указу Шкета в большой деревянный флигель, стоявший особняком от главного дома. Здесь уже находился бездыханный помещик. Беспрестанно сквернословя, они приволокли сюда же помещицу и её дочь, то ли мёртвых, то ли в бессознательном состоянии.
      
       Захмелевшие от самогонки и одуревшие от жуткого разбоя и крови, погромщики с глумливым хохотом ввели во флигель Настю, заломив ей обе руки за спину. Всю её согбенную фигуру, на сносях, в разорванной и окровавленной ночной рубашке, тускло освещала керосиновая лампа в руках Картуза. Он пребывал в прекрасном настроении и от выпитой накануне самогонки, и от соучастия в изнасилованиях.
       
       Лицо Насти закрывали длинные белокурые волосы, и Шкет сгрёб их в мощный кулак, хищно осклабился:
      
       — Аюшки, Настюха! Сбылось, а? Сбылось и как на ять сбылось! Я тебя прелюбезно предупреждал. Не забажишься быть майей жаной и выйдешь за конюха, выслежу, навалом возьму и засим до смерти забью. Дождалась?! Жаль драгоценного революционного времени, а то я бы тебя вправду на берёзовый кол. Картузу в утеху.
      
       — Не боишься Бога, поганец...
    
       — Кому прекословишь, беспелюха? Нонче пулю в лоб заимеешь. Теперь я бог, а всеместно — ангелы бесщадной диктатуры атеистического пролетариата в революционном союзе с крестьянством.
    
       — Убивец ты, Шкет!
      
       — Не обзывайся, сучьё, ино озверею.
      
       — Ты и есть зверина, изувер и насильник. Ты мово малюточку, не родившегося первеница, заедино жисти лишаешь. Ты Ирод, треклятый Ирод. Дай испрямиться, дай перед смертушкой плюнуть в твою поганую рожу.
      
       Озверевший Шкет ударил Настю под подбородок так яростно, что она, уже никем не удерживаемая, взмахнула обеими руками, как смертельно раненная птица крыльями, и упала на спину, гулко ударившись затылком о дубовый пол.
      
       — Ить любил я тебя, и ты могла быть жёнкой казистого революционера, а не одноручного конюха! — Шкет импульсивно наклонился над лицом Насти, чтобы в последний раз со всей ненавистью и злобой заглянуть ей в глаза, но отпрянул. В резком рывке приподняв голову, Настя попыталась, то ли, в самом деле, смачно плюнуть ему в лицо, то ли лучше разглядеть свой огромный живот, грузно опустившийся к ногам. И тут же, мучительно и страшно содрогнувшись, она закричала душераздирающе, напряглась всем телом и с отчаянными воплями вытолкнула окровавленный плод из материнской утробы на пол. Впечатлительного Картуза мигом стошнило плохо переваренными в желудке картофелинами и яблоками — прямо под ноги Шкета, но тот не растерялся:
       
       — Вот скажи, любезный Гриша, ужель она не поганка, а? Кубыть, довременно околела, но сучонок-то  живой. Надо же, глякось, шевелится. Накой сглупу выкинула? Вот же…

       Немигающими  и остекленевшими глазами Григорий Фролов смотрел и смотрел на нечто окровавленное и молчаливо шевелящееся у неподвижных ног мёртвой Насти и, наконец, подняв голову, болезненно впился вопрошающим взглядом в Шкета. Несмотря на полумрак, тот прочитал, по-звериному почувствовал в глазах Картуза и леденящий ужас от случившегося перед ним, и непритворное сострадание к Насте, уже безжизненной, — почувствовал мучительную жалость к ребёнку, в страшных муках народившемуся и умирающему без единого вскрика.
       
       — Григорий, ошалел что ли?! Какого рожна зенки вытаращил?! — властно прикрикнул на него Шкет. — И ты за кого? Супротив классовых врагов или за эксплуататоров?!
    
       — Я за нас, я за счастье! — Картуз как будто пришёл в себя и рефлекторно вспомнил недавние поучения Шкета.
 
       — Молодец! Пусть над паразитами сурово заполыхает костёр рабоче-крестьянского возмездия... Братишки, ладком возжигаем пламя революции в барском логове! Начнём с этого флигеля...

       Двухэтажный флигель жарко воспламенился, и скоро к усадьбе устремились жители, быстро смекнувшие, что лучше успеть на взгорье не к шапочному разбору, если уж там после стрельбы вовсю горит-полыхает.

       Хитрый и самодовольный Шкет радовался происходящему. Только что на его глазах мужики передралась из-за бурёнок и телят, выведенных из коровника — пламя перекинулось и туда. Кто-то грабил амбары и ворошил другие близлежащие постройки. Кто-то пытался завладеть тройкой лошадей, пулей вылетевших из распахнутых кем-то ворот конюшни. Горел свинарник, визжали свиньи с обгорелыми боками, поросята бестолково и напрасно пытались скрыться от преследователей. Шустрые бабы ловили очумевших кур и сворачивали им головы, а индюков, гусей и уток живьём запихивали в мешки. Какой-то  мужик истошно орал:

       — Ундюка не трожь мово, убью за ундюка...

       Все, кто только мог, грабили усадьбу. От села мужики и бабы бежали с пустыми руками, но от помещичьей усадьбы к селу — с мелким хозяйственным инвентарём, одеждой, зеркалами и посудой, столами и стульями. Самые находчивые подъехали к усадьбе на подводах — за плугами и сеялками, зерном и картофелем, свеклой и морковью, овсом и горохом, диванами и креслами, дверьми, окнами и досками от пола, дровами и углём. Потея и кряхтя, Клавдия приволокла в свою глиносоломенную избу пуховую перину с думками о любимом большевике Иване Вразеве и снова примчалась к усадьбе.

       Одному Гришке Фролову ничего не нужно было. Вконец опьяневший, он в гостиной за роялем бестолково, что есть мочи, лупил по клавишам. Ему мерещилось, что он и не бедняк вовсе, а знаменитый композитор. Иногда он оборачивался на столпившихся вокруг людей — да-да, они ему подобострастно улыбались и аплодировали. А он играл и играл, что-то бормоча нечленораздельно. С явным недоумением во взлохмаченной голове расторопная Клавдия, пробегавшая мимо со старинной лампой в руках, на секундочку приостановилась:

       — Гриша, ты гляди у нас... того... Не чокнись от счастья...

       В разгромленной барском доме повсюду валялись книги — растоптанные толпой, грязные и тоже, как рояль, никому не нужные. Несколько икон, кроме серебряной, постигла та же печальная участь — они были брошены в хлам.

       В считанные часы усадьба была разграблена и уже догорала «по-революционному». В приусадебном парке надрывно скулили не добитые грабителями собаки. Быстро светало.

       Продолжение: http://proza.ru/2021/05/19/869