Эрик Булатов. Светлое и темное

Вот уже несколько месяцев Эрик Булатов сидит в Париже, как в осаде. Несмотря на мрачные события прошлого и драматизм настоящего, он уверен, что в основе мира лежит свет. Три чуда, которыми судьба одарила одного из самых успешных русских художников, - тому подтверждение.


- Эрик Владимирович, ваши работы выставляются в Центре Помпиду, Лувре, Тейт Модерн и продаются на аукционах за семизначные цифры. Вы гений?

- Я – нет. Никогда не считал себя таковым. Наоборот, вечно страдал от комплекса неполноценности. У гения, как мне казалось, все получается легко и быстро. А у меня не так. В начале каждой работы всегда возникает образ сообщения. Я его ясно вижу в своей голове, но когда пытаюсь его воспроизвести, то замечаю, что получилось непохоже. Надо искать ошибку, на это часто уходит много времени и сил. Поэтому делаю всего три-четыре картины в год. Было бы у меня больше таланта, работал бы легче и создал больше.

Мы сейчас сидим в Париже, как в осаде. Работа художника, конечно,подразумевает одиночество, но все-таки хотелось бы встретиться с близкими людьми. Конечно, с моей женой Наташей мы выходим, но жизнь ограничена в своих действиях. Зато работаю много и ежедневно. Сейчас, когда закрыты рестораны,кафе,книжные магазины, музеи, времени для работы еще больше. Хотя музеи для меня - тоже работа, крайне серьезная, на которой я сильно выкладываюсь. Обычно хожу в Лувр и в Центр Помпиду, смотрю конкретно то, что мне сегодня нужно. Постоянно езжу во Флоренцию. Безумно люблю Фра Беато Анджелико и обязательно посещаю монастырь Сан-Марко, где находятся его изумительные фрески. Флоренция мне необходима – ее воздух, атмосфера. Но этот город еще и школа. Постоянно нахожу там что-то такое, чего раньше не замечал или не понимал, а на сей раз вдруг понял, и это очень важно. Выясняется: того, что умею, делается все меньше, а того, чего не умею – все больше. Так что Флоренция - своеобразная школа, где каждый год переходишь из старшего класса в младший.
 
- Как вы стали художником?

- Рисовал я всю жизнь, во всяком случае, сколько себя помню,притом хорошо – это видно по нескольким сохранившимся детским рисункам. Впрочем, ничего особенного в этом нет – в шесть-семь лет многие дети хорошо рисуют, и отцу нравились мои рисунки и он решил, что я должен стать художником.Когда началась война, отец сразу же ушел на фронт добровольцем. Мы с мамой оказались в эвакуации – сначала в Саратове, а когда к городу подходили немцы, нас отправили по Волге и Каме до Свердловска. В 43-м мы вернулись в Москву.Весной 44-ого папа приехал на десять дней в отпуск, и тогда я его видел в последний раз, а в июле он погиб. Его вера в меня как в художника стала для нас с матерью завещанием.

Вопрос о моем будущем был решен.Тем не менее, поступление в Московскую художественную школу (МСХШ)осенью 47-го отношу к одному из нескольких чудес в своей жизни. Первый раз я провалился на вступительных экзаменах и весь следующий год усердно занимался в Центральном доме пионеров у Александра Михайловича Михайлова, которому невероятно признателен. Я делал успехи, меня хвалили, да и сам уже понимал, что теперь выдержу конкурс. Мама поставила условие – чтобы непременно поступил, иначе заберут в армию. И вдруг совершенно неожиданно у меня открылся туберкулез. Меня отправили на лечение в санаторий - как раз во время вступительных экзаменов. Я страшно страдал, что прозябаю в проклятом Крыму, и все же пытался писать этюды, акварели. Вернувшись в Москву,принес их в МСХШ, хотя знал: принять смогут только на следующий год. Когда секретарша объясняла, что я опоздал и что экзамены закончились, подошел один из педагогов: «Ну что ж ты так?!» Я объяснил, что болел. Он посмотрел мои работы, а потом сказал секретарше как-то очень настойчиво: «Придержи его документы. Мало ли что случится, будет кандидатом». Я ждал телефонного звонка, как сумасшедший, ни о чем другом и не думал. В обычной школе уже начались занятия, но уроки я не делал, пошли двойки. Часто снилось: вот сейчас зазвонит телефон и скажут, что меня приняли. И вдруг действительно, как в сказке, раздался звонок, и мне сообщили, что я зачислен… До сих пор не понимаю, что произошло. Это было чудо.

МСХШ в Лаврушинском переулке сыграла огромную роль в моей судьбе, во всех отношениях. Ребята оказались гораздо интереснее, чем в обычной школе, более того одноклассники навсегда остались моими друзьями. Новых по жизни почти прибавилось немного, да и те новые, оказывалось, закончили ту же школу. Причем, нас не обязательно объединяли схожие взгляды на искусство, скорее, мы были близки по-человечески.

В художественной школе мы рисовали как одержимые, учились не столько у педагогов, сколько друг у друга. Больше половины ребят из класса, как и я, росли без отцов, только у многих ситуация была намного хуже. Мой-то отец погиб на фронте, я им
гордился, получал за него пенсию. А скольким приходилось прятаться, объяснять или не объяснять, куда он делся. Обычно матери говорили сыновьям, что их отцы в долгосрочной командировке, хотя на самом деле отбывали срок в лагерях. И те верили, даже в голову не приходило сомневаться. Сейчас мне трудно понять то наше сознание, хоть я и пережил страшное сталинское время.

Когда в 52-ом поступил в Суриковский институт, меня там все время не покидало ощущение, что после школы я попал в глухую мрачную провинцию. Искусство как таковое мало кого из студентов интересовало. Потому что большинство из них были уже взрослые люди, после армии, им нужно было зарабатывать на жизнь и главное было получить диплом, вступить в Союз художников и делать карьеру. Зато в институте была бесплатная натура. Два часа в день я рисовал, три – писал, если занимаешься этим пять лет, и ты не идиот, чему-нибудь да научишься. Отечественная культура переживала тогда самый мрачный период– шла «борьба с формализмом и космополитизмом», окончательный разгром искусства. МСХШ считалась в институте рассадником формализма, и на ее выпускников смотрели подозрительно. Если бы не смерть Сталина, даже не знаю, что было б дальше. После кончины вождя жизнь стремительно начала меняться к лучшему. Не то, чтобы все стало идеально, но появилась возможность иметь свое суждение, и за это не убивали.

В институте мне прочили блестящее будущее, но я чувствовал: то,чему здесь учат – неправда. Окончив Академию, я впал в отчаяние.Чтобы приобщиться к настоящему, серьезному искусству, пришлось переучиваться, и произошло это во многом под
влиянием Роберта Рафаиловича Фалька и Владимира Андреевича Фаворского. В тяжелое темное время они были для меня светом и очень помогали.Тогда ходил анекдот: «Кто такие формалисты?» - «А это у кого фамилия на «Ф» - Фальк, Фаворский, Фонвизин». Нам казалось, что именно формалисты – посвященные, жрецы, которым открыты тайны искусства. Мы с Олегом Васильевым шли к Фаворскому и задавали бесконечные вопросы... Уходили от него – как на крыльях улетали, до сих пор помню ощущение восторга.

Только через пять лет я почувствовал, что не просто осваиваю чужой опыт, но появился и свой вопрос к жизни, возникла своя проблема. Я стал общаться с картиной, стал понимать не только то,что от нее хочу, но и что она хочет от меня. Оказалось,художник, работающий с картиной – не творец, а собеседник: он задает вопросы, а она отвечает. И это понимание пришло от Фаворского. Хотя формально не имею право назвать его учителем – ведь, бывая у Владимира Андреевича в мастерской,даже не показывал ему (в отличие от Олега Васильева) свои работы. Стеснялся… А вот Фальку решился. Роберт Рафаилович учил ценить и понимать живопись, особенно французскую, которую тогда воспринимали как «самое современно искусство». Но именно Фаворский научил меня думать - в профессиональном смысле, стремиться к ясности. Помню, как был поражен, когда он сказал: картина существует еще до того, как на ней что-либо изображено. Владимир Андреевич помог мне сформировать понятие пространства и его взаимодействия с плоскостью, понять, что это не технический, а изначально основополагающий вопрос для искусства.

- Неcколько поколений советских детей выросло на ваших с Олегом Васильевых сказочных иллюстрациях. Почему,закончив живописный факультет, взялись за книги?

- Чтобы стать серьезным художником, я должен был духовно и материально быть свободным от государства, единственного тогда заказчика. Понимал, что приспосабливаться не смогу - пришлось отказаться от живописи как заработка. Но поскольку ничего другого не умел – только рисовать - лучшим способом оказалось иллюстрировать детские книжки. Именно детские:рисунки в них играют роль не меньшую, чем текст, а иногда и большую, значит, это дело не бесполезное. Нас с Олегом Васильевым привел в «Детгиз» Илья Кабаков, он же помог разобраться в ремесле – Илья учился на книжной графике и уже был мастером. Наш год отныне делился пополам: как правило,осенью и зимой мы вместе с Олегом зарабатывали книгами, а весной и летом, когда много солнца и света, занимались живописью, уже каждый по отдельности. И так тридцать лет… Иллюстрирование приучало к дисциплине – приходилось работать быстро,чтобы оставалось время для профессиональной деятельности. Но переход от книжной работы к живописи был каждый раз мучительным. Это совершенно разный характер работы, разные задачи. Чтобы оторваться от реальности, у которой масса обязательств и требований, освободить душу от того, что на ней налипло, мы на несколько дней отправлялись в походы.
 
Когда художники начинают что-то новое, нужно чтобы рядом были единомышленники, с которыми можно делиться идеями, обсуждать, спорить. Как в свое время у импрессионистов во Франции, и у русских авангардистов, хотя они и ругались, и воевали, но вместе с тем и поддерживали друг друга. Мы с Олегом очень поддерживали друг друга. Если бы не он, не знаю, как выдержал бы ту серьезную изоляцию, в которой мы находились. Две выставки моих ранних работ, на которые даже не мог пригласить друзей - публику в основном составляли кагэбэшники - в расчет не беру. Одна, в Курчатовском институте, в 1965-м, продолжалась менее часа, и ее запретили. Другая, в кафе «Синяя птица» три года спустя, – один вечер. Трудно вынести все это, но я как-то держался. Все жили с ощущением, что советская власть – навечно, и надеяться не на что. Тем не менее, была сильная внутренняя потребность выразить свое время. Чем ее объяснить – не знаю. Зачем, почему, кому это нужно? Никому не нужно... Я показывал картины всем, кто хотел,но желающих оказывалось немного. У большинства художников андеграунда имелся свой круг поклонников и почитателей, у меня – нет.

Не покидало и чувство страха... Когда работал в мастерской и в дверь стучали, я боялся открывать. Хоть мы с Олегом построил ее и на собственные деньги,считалось, что мастерская принадлежит художественному фонду. Кстати, это и спасало: одно дело выкинуть из нее просто какого-то там художника, другое –члена большой организации. Тем не менее, милиция часто требовала моего выселения в двадцать четыре часа. Приходилось куда-то ходить, кого-то просить. В конце концов мы перестали открывать дверь всем подряд – только на условный стук друзей.Поскольку мне постоянно угрожали, что исключат из Союза художников, я боялся, что отберут мастерскую и некуда будет деть картины. И если они кому-то нравились, готов был отдать бесплатно.

Интерес ко мне, как ни странно, возник за границей. В конце семидесятых железный занавес немного подняли, в Москву стали приезжать иностранцы, они приходили в мастерскую смотреть мои работы, кое-что покупали. На Западе появились публикации, репродукции моих картин. Одну из них - «Горизонт» поместили на афише венецианской биеннале. Правда, без подписи, но тем не менее… Оригинал оставался в моей московской мастерской.

Горизонт – очень серьезное понятие для меня очень серьезное,оно связано с понятием свободы. Я убежден, что свобода невозможна в социальном пространстве – просто потому, что оно должно быть как-то организовано, а значит, обязательно в нем будут присутствовать и насилие, и ограничения. Но социальное пространство – не единственная реальность. Именно за его границами и есть настоящая свобода, значит надо как-то через это пространство проскочить, в этом все дело. Горизонт при этом – не линия запрета, не конец пути, наоборот, указание – вот там, по ту сторону, и свобода, и смысл нашего существования. Этим мои понятия отличаются от поп- и соцарта, для которых тиражированный мир – единственная реальность. Хотя меня часто относят то к одному, то к другому, и общее у нас действительно присутствует, но есть и принципиальное несовпадение. Моя задача – выйти за пределы,за границы того мира, который мы можем увидеть и услышать.

Зимой 78-го, как раз после афиши «Горизонт» на венецианской биеннале, меня начала дергать милиция, стали таскать на проработки в Союз художников, и друзья решили: надо меня на некоторое время спрятать, пока все успокоится. Отправили на дачу к Олегу. И случилось замечательное происшествие… Наш как бы роман с Наташей тогда еще не начался, но вот-вот должен был начаться. Встреча с ней на даче - еще одно чудо в моей жизни, наше семейное чудо. Мы действительно поддерживаем друг друга, не знаю, насколько я ее, но она меня – очень. Я показываю ей работу, она критикует ее или принимает. Сейчас в изоляции Наташа - мой главный зритель и
ценитель. Это само по себе невероятно – в общем-то, у нас разные взгляды на искусство. Тем не менее, где-то в глубине, в основе мы - единомышленники.

Наташа была вдовой моего друга, замечательного поэта и писателя Михаила Соковнина. В Москве жила с его матерью, мы с Олегом не раз бывали у них в гостях. И вот пригласили Наташу на дачу. Я вручил ей расписание электричек (ходили они
довольно редко) и нарисовал план, как найти дом в академическом поселке.(Наташа смотрела на план с противоположной стороны и видела его в зеркальном отражении). Утром отправился ее встречать. Подошел поезд, но без Наташи.Был жуткий мороз, станция маленькая, и никакого укрытия, чтобы пристроиться подождать. Решил: ну не смогла приехать. Что делать? Грустно, конечно, но вернулся на дачу. Дальнейшее, знаю со слов Наташи. Она, как и полагается,опоздала на электричку (опаздывала всегда и пунктуальности научилась только во Франции).Добиралась на следующей. Вышла из вагона - на станции никого… Откуда ни возьмись появилась служащая: «Вы к художникам приехали? Один тут вас встречал». Наташа спрашивает: «Какой? С бородой?» – «С бородой». Решила искать дом, а куда идти – не знает: план забыла дома. Я тогда носил тяжелые ботинки с рельефной подошвой - она увидела следы на нетронутом снегу и пошла по ним. И все, вроде,правильно –елки, которые я ей рисовал, потом деревня, которую нужно миновать. Шла по снежному полю, глаза слепило от того, что вокруг все белое, пересекла его и оказалась перед замерзшим ручейком, у которого следы закончились. На другом берегу, на возвышении, опять никаких следов. А на горке дома, из труб дымок подымается. Решила, перешагнув ручеек и вскарабкавшись на гору, дойти до поселка, узнать, живет ли там Олег Васильев, а если нет, спросить, где ближайшая станция – возвращаться назад не было сил. На улице – ни души - мороз, спросить некого, шла и заглядывала в окна. В каком-то и увидела нас с Олегом, склонившимися над рисунками. Мы работали над какой-то сказкой, сейчас не вспомню, над какой именно. До сих пор не ясно, чьи все-таки это были следы, и как Наташа до нас добралась, исходя из плана, который помнила в зеркальном отражении.

- Что еще сказочного и чудесного случалось на вашем веку?

- Самое светлое и радостное событие – первая персональная выставка, в Цюрихе в «Кунстхалле». Мне тогда уже пятьдесят пять исполнилось. После нее все в жизни пошло по-другому. Больше не нужно было прятаться, скрываться. Выставка имела
успех. Поскольку я плохо понимаю, как она организовалась,отношусь к ней как к чуду. Дело в том, что в СССР мои работы нельзя было показывать, да они, как уже говорил, никому и не были нужны. В результате почти все «уехали» за границу как не представляющие художественной ценности, по мнению Министерства культуры.
Мои швейцарские почитатели – Поль Иоллес, который был в директорате художественных европейских музеев, и его дочь искусствовед Клаудиа предложили мою выставку в Цюрихе.Картины были собраны из частных коллекций по всему миру. Лично мне уже ничего не принадлежало, только приглашение на вернисаж прислали.

Это был восемьдесят восьмой год - полным ходом шла перестройка, а меня не выпускали – в ЦК целый месяц решался вопрос!Загранпаспорт получил буквально в последний день. Наташу из Союза не выпустили, хотя приглашение прислали обоим. Так что в Цюрих в январе я поехал один. А через полгода в стране все сильно поменялось: запреты на зарубежные поездки сняли, у нас появилась возможность свободно путешествовать. Из Швейцарии выставка проехала по музеям Голландии,
Германию, потом в Париж, в Центр Помпиду, в Лондон. А ведь я был готов к тому, что никогда не смогу показывать свои работы,зарабатывать картинами на жизнь. Появилось масса предложений от галерей. Мы выбрали американскую и с Наташей поехали готовить новую выставку в Нью-Йорк. После Европы мои работы выставлялись во многих крупных музеях США. Особенность моей ситуации была в том, что мне никому ничего не надо было доказывать, я не собирался завоевывать Запад – он приглашал меня таким, какой есть. И поскольку я находился там «на временной работе», эмигрантского сознания не было никогда. У Наташи тоже. Москва оставалась родным городом,который я понимаю, как свой, и отказаться от него не могу.Три месяца в году провожу в Москве, сейчас скучаю по ней. Как только появится возможность, сразу прилетим.

В Америке я наконец-то смог посвятить все время работе над картинами. Из мастерской почти не выходил. В Нью-Йорке мне было хорошо. А Наташе там не понравилось, очень... Английского она не знала, единственное слово, которое слышала со всех сторон - «доллар». В какой-то момент ей стало очень трудно.
Почувствовала, что нет исторической почвы под ногами,показалось, что осталась без корней. А смысл Парижа, где мы живем с 91-ого года, как раз в толще прошлого под тобой, и что происходит сегодня –не так важно. Наша квартира - рядом с одной из самых старых парижских улиц – Сен Дени. Моя последняя картина так и называется “Rue Saint Denis” , ею пытался выразить свое понимание этого города. Я люблю его во времени, с длинным сложным прошлым, но больше всего – парижскую готику с ее соборами, шато и самим готическим сознанием, где вертикаль преобладает над горизонталью. Люблю парижские кафе и жизнь «ремесленного города-сверчка», как писал Мандельштам. Вообще мы не собирались жить в Париже, но после успешной выставки в Центре Помпиду,я получил приглашение Министерства культуры Франции и на год - мастерскую. Наташа почувствовала себя здесь, как дома.

Я стал первым современным российским художником, у которого состоялась персональная выставка в Помпиду, но русская диаспора, кажется, не почувствовала никакой гордости за это. Ее точку зрения высказала газета «Русская мысль». Я был уверен, что она сделает разбор выставки – отрицательно ли положительно отзовется, но тем не менее... Заметку опубликовали на последней странице, помню ее слово в слово: если по ранним работам еще можно предполагать, что из художника что-то может получиться, то по последним ясно: этого никогда не случится. И все... Это же не критика, а пощечина зарвавшемуся нахалу. Поэтому ни с газетой, ни с русской диаспорой никаких отношений изначально не было, но это не касалось художников, которых я знал еще по Москве. До последних дней тесно общался Оскаром Рабиным (он ушел в восемнадцатом году), с Борисом Заборовым, которого не стало недавно. Остались только мы с Олегом Целковым... А с французскими друзьями отношения сложились сразу и хорошо.
 
- Над чем сейчас работаете?

- Об этом говорить еще рано. Вдруг не получится? Иногда я выбрасываю свои работы, по молодости резал... Могу говорить о том, что сделал за последнее время. В октябре прошлого года на фестивале в Выксе по моему эскизу, в который вошли фрагменты моих картин «Стой, иди» и «Амбар в Нормандии» молодые художники с помощью роботов расписали наружную стену металлургического завода. Это –
самая большая моя работа, 2,5 тысячи квадратных метров! Опасался, что из затеи ничего не получится, но вышло, по-моему,прекрасно.

Среди монументальных работ последних лет мне особенно интересными кажутся композиции, сделанные в арт-центре на бывшем заводе 19 века в городке Мобург в Пиренеях. Когда я, для реализации композиции «Вперед», пришел туда в первый раз, меня поразил трагизм этого пространства. Старые балки, сетки, конструкции. Завод воплощал прошлое, мощное, грандиозное, но погибшее, и в тоже время возрождающееся – откуда-то пробивался луч света. Кажется, этот образ выражает напряженность нашего времени. Поэтому после «Вперед» естественно родилась другая работа – «Все не так страшно». Я не воспринимаю их как скульптуры.  Я продолжал работать с картиной – во внутреннее пространство которой зритель мог бы войти. А слово, которое является для меня таким же действующим лицом, как человек или предмет,оказалось не на холсте, а в объеме. Считаю,слово должно быть не только носителем звуков или смысла, оно имеет право на визуальный образ. Изначально важен как раз образ, а смысл уже вырастает из него. Несколько лет назад перед входом в лондонскую Тейт Модерн была выставлена моя композиция «Вперед». Слово, повторяющееся четыре раза и поставленное в круг, создает абсурдную ситуацию –вроде, ты все время двигаешься вперед, но оказываешься далеко позади.Прохожие могли прочитать перевод или объяснение, но первый контакт – как раз на уровне образа. Мне было интересно, как буквы осваивали городское пространство – как их фотографировали или фотографировались на их фоне, как ребята залезали на них.

- Ваша работа «Формула самозащиты»... Мне кажется, «насрать» - нетипичная для вас лексика?

- Раньше в работах я часто использовал слова, принадлежащие социальному пространству того времени («Слава КПСС», «Добро пожаловать», «Опасно»). Теперь, когда я говорю «Exit-Насрать», я выражаю свое отношение к попыткам нынешнего социального пространства заставить нас думать по стандартам, к желанию масс-медиа инстументализировать наше сознание и подчинить его себе. Если бы «насрать» было единственным словом в картине, оно превратилось бы в банальное оскорбление. Но рядом с ним – дважды повторенное Exit, то есть выход. И это меняет смысл. Со словом насрать связана занятная история.

В 1957 году, еще будучи студентом Суриковского института, отправился я в путешествие в Самарканд, потому что всегда восхищался среднеазиатской средневековой архитектурой. Познакомился там с археологами, в том числе с удивительным, наверное,самым необыкновенным человеком из всех,кого встретил за свою жизнь – графом Сергеем Николаевичем Юреневым. Он сидел в лагере в Караганде, и после того, как отбыл срок, поселился в Бухаре.Весь город знал графа в лицо, все его уважали. Он походил на Дон-Кихота – худущий, с бородкой и всегда - с палкой. Чистейший человек – без озлобленности, без обиды. Никогда не слышал,чтобы повысил голос или кому-то нагрубил. Такое невозможно было представить. Мы подружились. Я часто бывал в его маленькой комнатке,заставленной книгами – на них Сергей Николаевич тратил весь свой заработок. Комнатка выходила на улицу, под дверью лежал ключ,он мне разрешил заходить и пользоваться всем, только запретил отдергивать занавесочку – она висела на двух гвоздиках в простенке, на полу перед ней лежал коврик. Юренев сказал, что это его святое место - если жизнь становится совсем невыносимой, он открывает занавесочку, становится на колени и молится. Помогает. Я дал слово и, несмотря на любопытство,сдержал его. В последний вечер перед отъездом мы сидели всю ночь и как-то очень сердечно разговаривали. Я попросил показать его молельню. Сергей Николаевич отдернул занавесочку, и я увидел написанное на стене одно слово – «насрать». Признаться, был потрясен, но понял это как руководство по жизни, как формулу самосохранения, которая помогает мне отгородиться от социальной агрессии и делать свое дело. А свое дело – это и есть жизнь.

Для меня образцом поведения художника в социальном пространстве стал Роберт Рафаилович Фальк. В двадцатые годы он уехал во Францию и вернулся в Советский Союз в тридцать седьмом. Нашел, когда возвращаться! По сути, понимание французского искусства, да и всей французской культуры я получил от него.Впервые пришел к Роберту Рафаиловичу в мастерскую в последнюю зиму перед смертью Сталина. Он существовал в полной изоляции - выставляться не давали, официальная критика делала вид, что такого художника вообще не существует. А Фальк спокойно и сосредоточенно работал.

Вот и я сосредоточен на своем деле. Оно свет в моей жизни,дает силы, радость, энергию. Всегда верил, что в основе всего - свет, а не мрак. Именно свет - нечто постоянное, не зависящее от того, что происходит вокруг.