Синхронный ирий 6 пиония

                - 6 пиония-

- Помогите, - коротышка-нищенка в заплесневелом пальто, в обесцвеченной солнцем и ветром засаленной шапчонке, бесформенной серо-бурой обувке и со взглядом навсегда угасших и утративших надежду глаз появляется передо мной как лесное чудо из сказки – из сказки без счастливого конца.
Я начинаю шарить по карманам.
- Да не мне… мне шо… он ему, - и она указывает на распластавшегося на асфальте мужика.
И вся его одежда и он сам однородного, неопределённого, мусорного цвета, и только большой нос, как огрызок баклажана, сияет живой плотью над этой неподвижной, отталкивающей, предмортальной массой.
Знаю его – из соседнего дома. Тихий, безобидный алкоголик, выпавший из времени – сколько ему лет он, наверное, и сам не знает. Курсирует извечным своим курсом: дом – помойка – приём утиля – магазин – дом. Но сегодня видно сбился с курса.
- Живой? – я наклоняюсь над ним.
- Угу,- мужик разлепливает красные опухшие пьяные глазища и пытается поднять руку.
- Давай, поднапрягись, - я хватаю его за землистого цвета клешню и тяну. Труп трупом. – Ты чё парень, помирать здесь собрался? – я тяну его ещё сильнее.
- Эть, помирать… Помирать – хорошо. А жить – тьфу!.. – его плевок повис у него на плече.
- Нет братец, помирать хреново. Смерть она как дешёвая потаскуха – соблазняет своей доступностью и вседозволенностью, а на поверку оказывается деревянным нужником с кучей дерьма; смерть тебя опускает и глумится над тобой, унижает тебя, и если ты допускаешь её в круг своих друзей, она становится твоим главным врагом; она превращает тебя в подножный корм и в материал для своих манипуляций. Дело не в том, что все умирают и, мол, никуда от этого не деться, а дело в том, что хочется умирать. Так порой умереть хочется – по себе знаю. Но вот в этом «хочется» ничтожный соблазн и вся слякоть жизни. Как только тебе этого хочется – ты уже не человек – слизняк. Даже если у тебя нет денег и друзей, даже если ты валяешься под забором пьяный и обоссанный, оплёванный и всеми забытый – не хоти умирать, живи наперекор всем энтропиям, нашёптываниям бездн, забвениям, непониманиям, всем соблазнам растворения в пустоте, всем сказкам о путостороннем блаженстве. Живи и страдай, страдай и живи. И, может быть, в этой слабости, обрекающей тебя на страдание, но отрекающейся от смерти и есть высшая сила человека. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», – как сказал Пушкин.
- Умно ты говоришь. Ты что учёный?
- Толчёный я, а не учёный. Жизнь потолкла…
- А меня она, эта жизнь, всю жизнь толчёт, как баба варёную картошку,- мужик крякнул, но продолжал лежать как кандидат на путёвку в морг.
- Ничего не растолчёт, - я снова дёрнул его за руку.
- Умереть всё-таки хочется, - безнадёжно прошептал пьяненький.
- А выпить хочется? – подколол я.
- А ты што угощаешь? – мужик сразу оживился и приподнялся, глаза блеснули чем-то даже похожим на вдохновение. Через секунду он уже стоял, хотя его сильно кренило.
- Угощу, но сам пить не буду.
- Эт чего ж?
- Не люблю я это дело.
- Чё, вообще не пьёшь? Никогда? – мужик чуть опять не упал, и я подхватил его за локоть.
- Никогда.
- И даже на Новый год?
- И даже на Новый год.
- Как же ты живёшь?
- Да вот так и живу.
- Дак жить же невозможно! Невозможно же жить! Как выпьешь, так и на душе становится так хорошо, так хорошо на душе, на душе… - его опять сильно повело.
Я взял его под руку.
- Не падай парень.
- Какой я тебе парень! Я уже…
- Да ты ещё молодой мужик…
- Какой я там в задницу молодой… Слушай, а как же это ты совсем не пьёшь? Как же… Это ж с ума сойти можно! Это ж без ста грамм так мрачно, так гадко, так противно… Вот это вот всё… - он описал рукой крутую дугу и чуть опять не свалился. – Это ж как на это всё смотреть без ста грамм? Это ж на трезвяне душу рвёт и… как же это всё… пережить… можно…
- Да можно, можно.
- Слушай, а ты часом не штунда? Или как этих сейчас называют шрикнаит?
- Нет. Я простой человек. Без всяких там…
- Православный?
- Да, православный. Православный – это тот, кто правду славит.
- Да-а-а? – мужик оторопело посмотрел на меня. Кто правду славит?
- А ты как думал? Думал это тот, кто в церковь ходит? Вот ты ходишь в церковь?
- Неа. Когда-то на Пасху ходил… - мужик глянул на меня как побитая собака и опустил голову.
- А считаешь себя православным?
- Да! – он посмотрел на меня как-то жестоко и дерзко.
- То-то. Православие – это не в церковь ходить и не посты держать. Это душу свою держать.
- Как это душу держать?
- А так – руками своими держать. И удерживать её, чтобы она на лево не ходила, а только направо – и всегда правды держалась. Оттого и православие так называется – путь, на котором правда славится.
- Никогда такого не слышал… - мужик смотрел на меня с удивлением и, возможно даже, с опаской.
- Ну так слушай.
- А правда она есть разве? Ты её видел? – он криво улыбнулся, обнажив рассольно-жёлтую чахлую изгородь челюстей, и закашлялся.
- Извечный вопрос. Извечный спор по этому вопросу. А ответ прост – и никаких споров – раз есть православные, значит есть и правда.
- Может и есть, да только я её что-то не вижу, - он тяжело опустился на скамейку.
- А видеть и не надо – надо знать и верить. А видеть… Видеть надо звёзды над головой. Держи, - я вложил ему полтинник в пятерню, - выпьешь за своё здоровье.
- За твоё, - прохрипел он уже мне в спину.
- Да нет, за своё, за своё, - обернулся я и махнул ему на прощанье.
Вот так и жизнь проходит – по разным путям. Да не жизнь собственно, а душа идёт по разным путям, у души они пути-закоулочки, а у жизни что – пожрать, поспать итдитп. Душа-бессмертница, куда её занесёт, в какие пропасти и на какие вершины? А у жизни всё чётко – свой ритм, своя физика, своя химия, своя механика. Всё расписано как по нотам: когда расти, когда цвести, когда взрослеть, когда плодиться, когда увядать. А вот душа… Вот лес дремучий, вот ночь безлунная, вот омут тихий… И никакая тут наука не подступится. И это хорошо. Пусть наука занимается квантами и квазарами. А душа пусть в сторонке от неё. Да если наука и захочет душу выпотрошить, то выпотрошит только своё желание. Душа неуловима. Нельзя её поймать, как нельзя догнать собственную тень.

- Ив, что ты возишься с этим придурком! Пошли покофеманим, - Олег с третьего этажа, из десятой квартиры настолбычился прямо передо мной непроходимым железобетоном. Звали его Олежан или просто Леж. Одевался всегда он очень стильно, не то что я чёрте во что. Вот и сейчас на нём были вельветовые джинсы цвета кофе с молоком, какая-то там хламида пуперовая с каким-то там шарфиком-платочком, пук волос перевязан шнуром тибетским-гималайским и тёмные очки поверх бровей. Мои турецкие джинсы и простая клетчатая рубашка смотрелись на его фоне деревенщиной.

- Да не вожусь я – просто поднял человека – а то воспаление лёгких ещё заработает.
- Да он проспиртованный насквозь как чучело питекантропа в палеонтологическом музее – его уже никакая болезнь не возьмёт – он постепенно превратиться в мумию.
- Может и так, но мумия тоже человек. Не хочу я кофеманить.
- Я угощаю. И мне с тобой надо поговорить. Я тут прочитал сборник твоих рассказов и…
- А-а… ну как не сбрендил, мозги не потекли?
- Да, бредятины там хватает… Но ведь не высшая математика… И читая всё это думаешь, а не потекли ли у тебя мозги…
- Ну вот ты всё и сказал. Всё ясно. О чём дальше говорить?
- Нет. Хочется всё-таки поподробнее.
- Ладно, пошли.
Кофе оказался отменным, и кафе уютным – людей мало.
- Объясни мне, - причмокивая вопрошал Леж, - зачем ты вводишь в текст непонятные (наверное и для самого себя) слова и совершенно неадекватные действия?
- Чтобы запутать компьютер в твоей башке и компьютер вон там, - и я ткнул пальцем в небо.
- Но зачем?!
- Именно затем, чтобы оба компьютера задавали этот вопрос и не находили на него ответ.
- Это что самоцель?
- Нет это просто лирическое отступление, а генеральная линия всех моих опусов – покачиваться на тонкой и невесомой паутинке музыкальных лабиринтов.
- Что-то музыки в них я как раз и не уловил.
- А музыка она разная бывает. Бывает даже инфразвуковая.
- Ив, да ты не обижайся. Есть в твоих текстах и великолепные места.
- Спасибо на добром слове.
- Но всё же до Льва Толстого ты явно не дотягиваешь, это уж… - Леж развёл руки, скорчив извинительно-приговорную гримаску.
- А кто дотягивает?
- Ну Бунин, например.
- Нет, и Бунин не дотягивает. Бунин отличный стилист, Набоков ещё лучший, но по силе духа, по силе выразительности и по силе проникновенности оба не дотягивают до бесстильного Толстого и малохудожественного Достоевского.
- Ну уж… Извини, но опять немножко тебя обижу – ты до них всех не дотягиваешь и очень даже.
- Конечно. Потому что я тянусь в другую сторону. Они к солнцу тянулись, а я к Туманности Андромеды. Нельзя сравнивать творчество, например, Джорджо де Кирико и творчество Рафаэля, Кандинского и Шишкина, Малевича и Буше. Также в литературе несравнимы Хармс и Тургенев, Хлебников и Жуковский, Лавкрафт и Драйзер, а в музыке Вивальди и Шнитке… да примеров тысячи… Понятно, что Лев Толстой и Достоевский – это восьмитысячники, но нельзя сравнивать красоту гор с красотой моря или лесного озера, или даже тихого омута…
- Вот-вот – у тебя явно тихий омут, и может даже очень тихий.
- Твои намёки меня даже очень радуют.
- По-моему ты корчишь из себя извращенца, хотя на самом деле… ты уж извини за недоброе слово… Вот Уильям Берроуз был настоящим извращенцем.
- Настоящий извращенец? А ты видел настоящих извращенцев? Ты хоть раз вообще был в психиатрической лечебнице? Как отличить настоящего от не настоящего? И вообще, каждый извращается по-своему, у каждого своё кино.
- В психушке не был. Да мне это и не надо. Просто когда читаешь текст, то чувствуешь, что у него это извращение идёт от души, а у тебя от головы.
- Скажите пожалуйста, какой вы чувствительный и тонкий – сразу определил откуда что исходит. А у меня идёт не от души, а от живота, от кишечника, от гениталий, от задницы. Ты ко мне в задницу заглядывал?
- Я не пидор, чтобы туда заглядывать.
- То-то. А Берроуз был пидором, так что лучше помолчи о Берроузе.
- А ты что голубой?
- Нет, я фиолетовый. И на оценку своих извращений я ложил.
- Да я знаю, что ты ещё тот пофигист, и всё же твои извращения не ровня берроузовским.
- Во-первых, ты не читал всех моих произведений, а во-вторых, ты опять пустился в несравнимые сравнения. Я не собираюсь повторять опыт Уильяма Берроуза, даже его сын не смог повторить его опыт, хотя так хотел. Я не стараюсь подражать Уильяму Берроузу или Генри Миллеру, хотя, может быть, и хотел бы, потому что это мои любимые писатели. Я вообще никому не хочу подражать. Я пишу как хочется – правильно, неправильно, занятно, скучно, отвратительно, бестолково, заумно, пёстро – да мне наплевать. Я не стремлюсь попасть в хрестоматии по литературе для средней школы или в массовые библиотеки, да даже и в частные библиотеки эксклюзивных извращенцев, я вообще никуда не стремлюсь попасть и больше всего в историю – в это блаженное болото послесмертного успокоения. У меня нет амбиций. Это плохо – я знаю. Ну плохо и плохо, ну и хрен с ним. Я просто теку. Как там у Генри Миллера, точно не помню, просто течь как реки, как сточные воды, как моча… Что-то в этом духе. А сравнивать…
- Так с кем тебя сравнивать? Что не с кем? Ты несравненный! Уж извини за недоброе слово: несрав… ненный.
- Каламбурчик низкого пошиба – уж извини и меня за недоброе слово. А сравнивать меня есть с кем – с Генри Миллером, например.
- О-о-о! Это ж твой любимчик, я и забыл. Но сравнение опять не в твою пользу.
- Но ты тоже не Белинский, и даже не Варфоломей Зайцев…
- Кто?
- Даже и не слыхал о таком, а ещё критиковать меня собрался – тоже мне литературный критик. Но даже если бы ты и был настоящим критиком, всё равно критика по отношению к поэзии, как пигмей по отношению к великану. Вот послушай.
Я достал записную книжку и зачитал, не смотря на скептически-снисходительную улыбочку Олега: «А вообще критика – пусто дело, и я всё больше в этом убеждаюсь. Отчасти именно потому, что критик читает в два дня то, что писатель пишет два года. По долгу службы я здесь перечитываю наших «великих», - я сделал соответствующий жест пальцами, - критиков, Белинского, Добролюбова и Ко. Какая это всё болтовня!» Письмо Адамовича Алданову от третьего декабря 1952 года».
Я захлопнул блокнот и допил кофе.
- Твоя эрудиция, которой, кстати, много в твоих текстах, не перекроет твоей слабой эмоциональности и просто человечности, которой как кот наплакал, - отпарировал на цитату Леж и приторно осклабился.
- Под человечностью я так понял ты подразумеваешь психологичность. Да, сейчас это модно, а я моде никогда не следовал.
- Да не психологичность, а просто обыденные человеческие чувства. Буковски почитай.
- Буковски классный писатель, но не из моей галактики. Для меня слишком скучный и нудный. Слишком просто, слишком плоско. Я думал он похож на Генри Миллера, но когда прочёл его книги – понял, что он из другой пещеры. Вроде и про тоже и о том же, но не также. Произведения Миллера похожи на картины импрессионистов, экспрессионистов, Эгона Шиле, японцев, а книги Буковски на картины примитивистов. У него слог другой. Генри иногда в такие дебри залезает, так заводит, так вдохновляет, так возбуждает, такие эквилибры со словами выделывает, что просто танцевать хочется, бросить книгу, кружиться как дервиш, забываться, посылать весь мир к чертям, а потом садиться за стол и строчить до самого утра. Генри Миллер – это экстаз, а Чарльз Буковски – это только предисловие к околоэкстазным грёзам. И дело не в его грубостях и откровенностях – у Миллера их тоже предостаточно – они-то как раз и не отталкивают. Рука его сплетает из слов не тот венок, который мне нравится. Это как слух Мусоргского коробила музыка Чайковского, а слух Чайковского коробила музыка Верди. У Буковски другие вибрации.

- Да ты просто сноб.
- И мизантроп к тому же. И декадент. И зануда. И заумник.
- Да это всё эпатаж!
- Может и так. А попробуй отличи эпатаж от искренней пощёчины общественному вкусу.
- А ты искренне хочешь дать пощёчину общественному вкусу?
- Почему хочу. Я и даю её.
- Поэтому в ответ получаешь две!
- Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую.
- В данном случае это неуместно. Ты ведь не выражаешь покорность, а дерзишь.
- Покорность Христа – это величайшая дерзость. Причём дерзость против всей вселенной, против всего мироздания.
- Я думаю, что ортодоксальные христиане с тобой бы категорически не согласились.
- Ортодоксальные христиане… А кто они такие вообще?
- Ну скажем так – простой народ.
- Народ? А разве сейчас есть народ? Раньше всё было чётко: вот аристократия, помещики, дворяне, церковная иерархия, а вот народ: крестьяне, пролетарии, разночинцы. А теперь? Сегодня он, образно говоря, быкам хвосты крутил, а завтра уже в депутатах и на «Ламборджини» «вышивает» – как-то пробился гад. Из грязи да в князи. Да какие сейчас князи-то! Одна сплошная грязь! Только одна пожиже, а другая погуще. Раньше все прогрессивные литераторы, да и не прогрессивные тоже, и всякая там интеллегенция за народ были, все хотели быть поближе к народу, славянофилы даже в народную одежду облачались и народную пищу жрали, все хотели быть с народом хоть на словах, хоть на деле. Шли в народ, приобщались к крестьянскому труду, пролетария возносили как самый передовой и сознательный класс. А сейчас? Никто не хочет быть с народом и за народ, и сам народ в первую же очередь. Народ хочет быть панами теперь. Хоть и дрибнэсэньким, но панством. Все хотят иметь власть – Ницше, блин, начитались, но ни хрена в нём не поняли. Слышал я тут случайно в парке как один тюфяк-интеллектуал внушал своей девице: к власти, к власти надо пробираться! Ему бы пару раз ногой по яйцам засандалить, а потом начать разговор о власти. Все стали умными, работать никто не хочет, и этот пресловутый народ в первую же очередь. Все хотят быть богатыми, и богатыми непременно лёгкой ценой. А лёгкая цена это как? Воровство, коррупция, обман… Простой народ? Не надо обобщать – народ разный бывает. К вере надо подходить индивидуально. Народ толпами в церковь валит, но это не значит, что все верят. Нельзя верить толпой. Ведь некоторые верят с корыстью. Не буду влазить в душу каждому, но когда я вижу по телевизору как политики и олигархи свечки в церкви по праздникам большим ставят, то мне становится противно – показуха сплошная. А ведь в Евангелии написано – молитву и добрые дела верши тайно. Ладно артисты там и шоумены (хотя мне так не верится в их веру) – они хоть честно своё бабло гребут, а эти… Так даже сами и священники… Может и из них мало кто верит. Один мой знакомый священник любил повторять своим коллегам (это он мне рассказывал), таким же священникам православной церкви: «А вот что вы будете делать после смерти, если произойдёт таки такая неприятная штука и окажется, что Бог действительно есть?»

- Да он просто прикалывался.
- Может и прикалывался. Но в каждой шутке есть доля шутки, как известно, а всё остальное правда. И священники, ну не все, слава Богу, тоже на дармовщинку хотят, тоже денежки любят лупить. Да и половина из них это тоже выходцы из народа, да и половина политиков и олигархов – тоже. Пойми где теперь народ, а где не народ. И все хотят лёгкой ценой…
- Можно подумать, раньше не хотели быть богатыми лёгкой ценой.
- Да всегда хотели, всегда было одно и тоже, только царство Хама так не торжествовало как сейчас. А в наше время, благодаря невиданному расширению информационного поля, оно стало тотальным и всепоглощающим.
- Не утрируй, всё не так плохо, не сгущай красок.
- На то я и писатель, чтобы краски сгущать. Когда их сгустишь, то они становятся ярче и выразительнее, и виднее, особенно издалека, как картины фовистов или ташистов. Но в наше-то время и сгущать ничего не надо – всё и так до предела сгущено. И перемешано. И где народ? Какой народ? Никакого народа сейчас нет. Есть избиратели, потребители, соискатели и прочее… А скоро и того не будет – одни клоны будут ползать как тараканы.
- Не каркай!..
- А чё тут каркать. Китайцы вон уже людей клонируют, а собак и кошек вообще уже на поток поставили. Безбожная нация, муравьиная… Человек должен рождаться в результате любви, а не в результате биохимических реакций. У этих клонов же ведь не будет ни отца, ни матери – кто ж их любить-то в детстве будет?! А ведь без любви материнской, да и вообще без любви это ж не человек, а биомасса ходячая. Без любви в человеке души же нет! Как же они душу этим клонам создадут?! Как же вложат душу-то в них?! В жопу энергию вдувать им будут? Но на одной энергии далеко не уедешь. Деградируют они до уровня муравьёв! Слушай! А может муравьи, пчёлы и термиты – это деградировавшие цивилизации?
- Ну ты фантаст!
- Сам подумай: все эти муравьи – это ж клоны. У них всех только одна мать – штампует их как пуговицы, без всяких чувств, без любви, без радости. И цель только одна – жрать и плодиться. А впрочем, не боюсь я за человека. Все душу погубить не могут. Сколько б там не штамповали этих клонов и роботов не задавят они человеческую душу – потому что она неуловима. Ведь они все созданы по науке, по уму, а душа ж она непостижима, она ж сверхразумна, её ж то клонировать нельзя.
- Ив, ты в такие дебри залез. Душа… Сам-то ты о душе ничего не пишешь. Несёшь пургу какую-то неофутуристическую.
- А может я этой пургой душу-то и прикрываю, чтобы не совались с грязными лапами и чтобы как раз их и обтирали о махровую заумь. А вот когда оботрутся да вычистятся, тогда и про душу можно поговорить…
- Да это только твои оправдания, которые ты только сейчас на ходу и придумал.
- Спасибо, Леж, за кофе. Я, пожалуй, пойду. Работы много.
- Что? крыть нечем?
- Ну считай, что ты победил в споре…
- А книжечки свои непечатные дашь мне почитать?
- О, вспомнил. На солёненькое потянуло.
- Ну интересно же что ты там наизвращал по-берроузовски.
- Хитрый ты жучара, Леж. Обкритиковал меня с головы до ног, а теперь ему за это подарочек. Ладно, подумаю, позвони через пару деньков. Пока.