А цэ ж любов...

         Улочка наша, стиснутая в неширокой прогалине двумя продолговатыми холмами, коротка и неприметна — всего-то два десятка одноэтажных домиков похожей планировки: с тремя окнами по фасаду и под одинаковыми четырёхскатными серыми крышами из потемневшего от времени шифера. Вдоль домов — узенькая грунтовка с пятнами, оставшимися после провеивания жужалки, многократно отработанной золы, разумное использование коей в качестве незатейливого дорожного покрытия в дождливые дни позволяло пройти немалое расстояние от дома до ближайших мест цивилизации, не замочив ног в довольно глубоких и частых лужах. За дорогой — аккуратные огородики, каждый перед своим домом, засаженные картошкой, помидорами и разной зеленью, а по меже — вишни и абрикосы, что несколько смещало традиционное представление об огороде в сторону сада.  На задах огородов, за небольшим пригорком — старинный копаный пруд с редкими ключами, уже порядком обмелевший и густо заросший ракитами — истинное раздолье для лягушек и диких уток. А ведь было время — водились в нём и караси, и окуньки; и любимым занятием наших мальчишек было — собраться по вечеру с удочками и махнуть на рыбалку дружной компанией, сопровождаемой тревожными наставлениями матерей «В пруд не лезь — илом затянет!», поскольку ходили в нашем краю легенды о подобных несчастьях.
     В давнее время проложена была улица для компактного поселения работников ближайших заводов, которых в благословенные шестидесятые построили здесь немало — целых пять, и находились они друг от друга на расстоянии слышимости гудка, что по утрам создавало непередаваемое ощущение эмоционального подъёма — в прямом и переносном смысле этого слова. И население улицы получилось поэтому довольно разношерстным: были здесь и  уроженцы недалёкого Болховца, и сёл из-под Корочи, Прохоровки и Ракитного, и несколько семей украинцев, ничуть не обижавшихся на добродушное прозвище «хохол», часто применявшееся в их адрес коренными «нашими». Жили на улице дружно, весной и осенью устраивая негласные соревнования по огородным работам. И тогда в первых числах мая и в начале сентября наши бабушки, встречаясь вечерами для посиделок на «дубах» —  толстенных стволах старых срубленных тополей, заменявших примитивные городские скамьи, вместо приветствия произносили прямо-таки сакральные фразы «А ваши-то уже отсажались (или выкопали)? А наши вчера пошабашили!» — всё это, разумеется, в отношении картошки, второго нашего хлеба. И тот, чьей семье первой удавалось «пошабашить», горд был неимоверно и чувствовал себя чуть ли не стахановцем. А уж зайти к соседям, чтобы занять «до отдачи» коробок спичек или полбуханки хлеба — это водилось постоянно, поскольку до ближайшего магазина путь был неблизкий, да и хлеб туда завозился нерегулярно. Вот и жили тесной «почти семьёй», зная всё обо всех и ничуть этим не смущаясь.
     И случилось как-то — стала одна из наших «хохлушек», Надежда, больно молчаливой, ходила понурившись и, как быстро уловили зоркие глаза соседок, даже с лица спала. Ну и как-то вечером, на тех же «дубах», активные тётки наши её таки разговорили. Оказалось — горе горькое случилось из-за Надиного супруга Дмитрия, которого все на улице, соблюдая хохлятский колорит, называли «Мытро». Завёл себе Дмитрий зазнобу, да не где-нибудь, а в самом городе. Надя, разговорившись и плача уже не на шутку, жаловалась возмущённым соседкам: «Ночами не спит, молчит, вздыхает, слова от него не услышишь. А вечером выйдет на улицу — и дывыться, дывыться на Сокил», из чего следовало, что зазноба Митина обреталась в северной части нашего небольшого города. Поутешали бабы Надю, как смогли, пожаловались на своих мужиков, чтоб горе соседкино чуток разбавить — и разошлись. Но у двух, самых задорных, смолчать не получилось. Встретили они как-то Дмитрия на дороге — и давай его совестить: «Митя, разве ж так можно —  ну как же тебе Надю не жалко? Вон ведь как убивается, на себя не похожа!» Мытро наш стоял под обстрелом гневных упрёков, опустив голову и ни слова не говоря — да и что тут скажешь, в самом деле? А как соседки выдохлись, произнёс фразу, которая на десятилетия стала «ходячей» в нашей уличной «почти семье»: «Надя — ну что ж? Надежда — цэ маты, жинка. А вот цэ ж (сопровождаемое кивком «на Сокил») —  цэ ж любов!»
     Улочка наша всё так же коротка и неприметна, зажатая между двумя продолговатыми холмами. Правда, появились на некоторых домах надстроенные вторые этажи, да и расцветка крыш стала разнообразнее и веселее; насыпанную на дороге жужалку заменил вполне приличный асфальт, а таксисты, с появлением ГЛОНАССа и навигаторов, перестали чертыхаться при оформлении вызовов в наш Богом забытый тупичок. И народ изрядно поменялся: остались несколько старожилов, с которыми приятно покалякать при встрече и передать приветы «всем, кого знаю» —   и только. Нет давно «дубов» вдоль улицы, да и бабушек и дедушек наших уже не стало. И Нади с Митей тоже давненько нет на этом свете. А вот история эта почему-то запомнилась с детства — как проявление чего-то странного, вроде бы «не положенного», но всё же имеющего своё право на жизнь. И, сильно уже повзрослев, сталкиваясь на своём пути с такими случаями, мысленно с улыбкой повторяю «А цэ ж любов!»