Скорый из прошлого. Гл. 10. 5. За что боролись?

       На сельском сходе большевик Иван Вразев, по давней кличке Шкет, и его сторонники оказались в меньшинстве. Многие бедняки отсутствовали, продолжая азартную вырубку помещичьего леса, а зажиточные крестьяне противились провозглашению советской власти. Поэтому «пролетариат» распорядился пустить очередной ночью красного петуха в хозяйства наиболее строптивых семейств. Возникшие пожары удалось потушить, однако часть соломенных скирд сгорела полностью. С подачи того же Шкета по селу прошёл слух, что справедливыми поджогами занимался революционно настроенный Картуз, и кто-то из обиженных богачей настиг его в Косом в овраге. Тело Картуза с проломленной головой, действительно, там и обнаружили. Никто из бедняков не знал, что накануне Шкет оглушил его берёзовым колом, а потом и задушил. «Предаст дело революции Картуз, непременно предаст, не нужный он совецкой власти человек!» — вынес ему приговор «пролетариат» за молчаливое сочувствие убиенным на помещичьей усадьбе.
 
       Зато на кладбище Шкет произнёс горячую речь в память о «пламенном революционере» и «боевом товарище», погибшем от рук неизвестного и подлого врага советской власти, и в заключение пафосно воскликнул:

       — Да здравствует всякий бедняк, надёжный друг октябрьского переворота и диктатуры пролетариата!!!
   
       С минимальным перевесом голосов новый сход всё же признал законной «горячо любимую  советскую власть», и счастливый Шкет предложил односельчанам пройтись под красным знаменем от площади перед церковью к зданию земства. В ознаменование совершившегося поворота села к «светлому будущему» он запел Интернационал — знал хорошо  его слова и обладал мощным певучим голосом. Первыми за ним послушно двинулись те, с кем он яростно громил имение помещика, а за ними потянулась и другие бедняки, оглянувшись на церковь и торопливо перекрестившись. Однако купцы и прочие состоятельные крестьяне остались на месте и вслед уходящим перебрасывались короткими репликами:

       — Вот же голытьба… Чем землю будут обрабатывать? Чем засевать будут?

       — Дурачьё! Ни лошадей, ни семян, ни желания работать.
 
       — У тебя отнимут живность. Не отдашь разве?

       — Не отдам.

       — Прольётся кровь на нашей земельке.

       — Вот об этом и сказ.

       — Посмотрим, как будут хозяйничать. В сельском совете за нами большинство. Ответим тихим саботажем…

       Однако и сам Шкет был убеждён, что избранный на сходе сельский совет, по сути проэсеровский, начнёт во всём упорствовать советской власти, и «пролетариат» решил  действовать и впредь только по-революционному. Из кирпичного здания волостного правления он без обиняков выгнал старшину и писаря, а затем резолюцию об окончательной победе советской власти в отдельно взятом волостном селе направил в уезд, где гордо развевались красные флаги.

       В ранге политического комиссара Шкет объявил вскоре о создании трудовой коммуны под названием «Светлые Зори» и вооруженного отряда для защиты в селе Большетроицком и волости первых завоеваний революции. Оружия было мало, чтобы сражаться с разного рода недовольными элементами — врагами внутренними и внешними, но Шкету повезло. Из уездного центра вооружённый конный отряд направлялся через Большетроицкое в соседние сёла подавлять сопротивление крестьян советам и пообещал на обратном пути помочь конфискованными винтовками и патронами. И как нельзя кстати. Село раскололось на два воинствующих лагеря, и «контру» предстояло карать безо всякой жалости.

       Наперекор проэсеровскому сельскому совету, враждебному к новой власти, начал безраздельно властвовать «комитет бедноты». Под угрозой расправы состоятельные семьи расставались в пользу коммуны и с запасами семян для сева, и со скотом, и с инвентарём.  Не моргнув глазом, Шкет расстрелял мельника, поднявшего на «пролетариат» руку с топором, за что сельская беднота полюбила своего «комиссара» ещё крепче, считай, безоговорочно.

      Чувствуя себя обманутыми и обиженными, дезертиры, а их после заключения Брестского мира объявилось немало, потребовали нового передела всех земель села Большетроицкого, в том числе, бывших помещичьих. Вмешался комбед, и справедливость, казалось бы, восторжествовала, но в итоге каждому бедному крестьянину достался, считай, шиш с маслом. Прирезки земли оказались лоскутными. Новой-то земли в селе не прибавилось, была она и без революции, и без «декрета о земле» во многом общинной, крестьянской. Да и по «ленинскому декрету» вся земля объявлялась государственной, а не за горами маячила коллективизация.
 
       После очередной поездки в уезд за инструкциями Шкет появился на селе вместе с попутным конным отрядом — сам на гнедом жеребце, в галифе, сапогах и кожаной тужурке. Такую же куртку и револьвер он привёз председателю комитета бедноты — тому самому рослому и прыщеватому  Кнуту, который во время разгрома помещичьей усадьбы изнасиловал «ненавистную» помещицу, отомстив ей этим надругательством за личную обиду, и который удерживал руки беременной Насте, когда с ней, разнесчастной, зверски расправлялся насильник Иван Вразев.

       Напыщенно вручая председателю комбеда Сидору Кнутову, по кличке Кнут, ценные подарки, Шкет был уверен, что рано или поздно он уничтожит и этого свидетеля жуткой расправы над беременной женщиной. Если бы он, Шкет, убил бы свою бывшую возлюбленную когда-нибудь, например, за сопротивление советской власти, тогда бы, разумеется, не возникло бы в будущем вопросов к его «ничем не запятнанной» биографии. Впредь надо быть осторожным. Да и в уезде его только что похвалили за «самоотверженную защиту первых завоеваний революции» во вверенной ему волости, намекнув, что пора подумать о переходе на новую работу. Прощаясь со Шкетом, председатель уездного совета крепко пожал ему руку и сказал:

       — Партии большевиков нужны преданные делу революции бойцы с горячим сердцем и безупречной репутацией. Повсеместно — контрреволюция и  саботаж, недоверие политике советской власти и пьянство. Действуйте решительно: никакой пощады нашим врагам!

       Шкет был уверен, что репутацию он постепенно и умело подчистит и лез из кожи вон, выполняя решения, спускаемые сверху. Приказано изъять оружие, прежде всего, у зажиточных крестьян, и он с карательным отрядом вваливался в дома с обыском. После того, как за «злостное укрытие» нескольких ружей сжёг дотла большой дом со всеми пристройками, а оказавшего сопротивление хозяина расстрелял в упор, оставив ни с чем многодетную семью на улице, — после этой очередной расправы кулаки и середняки стали называть его «Кровавым Шкетом». Он отлавливал тех мужчин, кто уклонялся от призыва в Красную армию и, сам являясь в недалёком прошлом дезертиром с первой мировой войны, грозил всем подряд арестом, тюрьмой и расстрелом за уклонение от воинской службы или дезертирство. Он готов был убивать и убивать. Полностью развязала ему руки продразвёрстка — можно было бесчинствовать безнаказанно, хозяйствуя «по-революционному» или, точнее, совершенно не умея хозяйствовать. Продразверстку иначе как грабежом никто из крестьян и не называл.
 
       Продолжая хозяйничать по-советски, Шкет отобрал в пользу коммуны все мельницы, кустарные мастерские, разгромил торговую лавку, как спекулятивное гнездо.
          
       Окрепшие и разбогатевшие ещё до февральской революции хутора — их называли в народе столыпинскими по имени реформатора — были разгромлены. Шкету донесли, что один из бывших хуторян-отрубников подговаривал крестьян на мятеж, и Шкет расстрелял его, долго не раздумывая. Он метался по большому селу и всей волости, а часто по указке свыше и по соседним волостям, хитрый, злой и всевластный, беспощадно выискивая и конфискуя запасы дефицитного зерна.

       До поры до времени задабривая бедноту, Шкет часть награбленного хлеба раздавал даром и гласно именно голытьбе, не забывая ни себя, ни сподвижников, ни счастливую во взаимной и пылкой любви к нему почти грамотную Клавдию — активную помощницу в новом сельском совете. Кто был виновником её первой беременности — Шкет или Кнут, которого Клавдия возлюбила не менее энергично, чем Шкета, — она поняла тогда, когда разрешилась от бремени. Родился мальчик — вылитый Шкет. Через год народился другой — вылитый Кнут. Потом Кнута не стало. Был убит классовыми врагами, но, на самом деле, тайно в затылок лично Шкетом. Ещё одним свидетелем жутких бесчинств Шкета в барской усадьбе стало меньше.

        Узнав об этом убийстве, столь нежелательном и трагическом в её блудливой жизни, Клавдия разрыдалась и незамедлительно обновила малость вылинявший плакат: «Смерть буржуазии и ея прихвостням! Да здравствует Красный Террор!!!».
 
       Очень даже вовремя плакат освежился. Как и должно было случиться, в село Большетроицкое просочились слухи о том, что десятки тысяч крестьян Тамбовской губернии восстали против произвола советской власти и беспощадно расправляются с продовольственными отрядами и местными коммунистами, красноармейцами и чекистами.      

       Продолжение: http://proza.ru/2021/05/19/1322