***

                Ваша Майя-Майбике …
Когда немцы строили это здание, видимо, каждый раз в раствор, кроме черниковского цемента, башкирского песка и уфимской воды, от себя добавляли еще свою обиду: на рейха, на Гитлера, на Германию, бросившего их на произвол судьбы; на русских, на рос-сийскую зиму, на американцев - всего не счесть, и, видимо,  пропорции  строго не соблюдались, что переполняло  то и переве-шивало, по этой причине раствор не становился прочным.  Какая крепость в обиде. Когда эта война, перемолотив  в своих жерновах полстраны, заняла отведённые ей страницы в учебниках истории, штукатурка начала сыпаться. Сначала первый слой,  окрашеный в зеленую краску, предпочитаемую всеми снабженцами, среди всех цветов; верхний слой,  где  фиксировались нешуточные страсти, разгорающиеся между студентами, терзаемыми полярными чувст-вами от любви до ненависти, о чём свидетельствовали надписи, красующиеся рядом  Т о м а  л ю б л ю, Л и д а  с у к а, поднимался  пузырями, лопался, обнажая второй слой,  уже без плюсов, без пронзённых насквозь сердец, тот уже крошился без особых усилий, вызывая гнев только у  нашей технички.
Все звали её  тётей Фаей, хотя она не приходилась никому из проживавших здесь тётей. Мне сегодня  искренне жаль  этой  странной  женщины. Видели ее всегда в  служебном  сатиновым   халате, приблизительно  пятидесятого  размера, которую она носила, обмотав вокруг себя  и туго перевязав пестрым  фланелевым пояском. Поясок, видимо, остался ей на память от старого халата, которую она носила ещё девчонкой, при внимательном взгляде ещё можно было увидеть синеньких утят.
 Есть такие люди, потеряв одну варежку, другую они не выки-дывают. Может, пригодится? Аккуратно хранят их на нижних пол-ках шифоньера, перекладывая сверху и снизу пахучими таблетками нафталина, видно, пояс  так же хранился и пролежал на нижней полке  четверть века и вот, дождался своего часа. Полы  синего ха-лата спереди чуть ли ни подметали пол, а сзади поднимались, пока-зывая блестящие новёхонькие  резиновые галоши, ещё настоящие, казанские, с бархатистым красным нутром, сейчас таких уж нет, а белые шерстяные носки можно было заметить только тогда, когда она наклонялась. Голову с  крысиным хвостиком, перевязанным сзади резинкой, тётя Фая  покрывала белым  платком.
Её обычное состояние; ходить и бубнить  под нос,  незаметно ругая нас, через какое-то время тётя Фая плавно переходила на ко-мендантшу. “Запустила, нет в общежитии порядка”,; говорила она про себя, но не совсем про себя, потому что слышали все, и часто. Она мотала головой, говорила, ставя ударение на букве «ж» и до-бавляя еще мягкий знак, и от этого слышалось что- то ядовито- осиное в её ругательствах.
Видно, через дыхательные пути  в её лёгкие проникала пыль, когда-то имевшая  в своём составе черниковский  цемент, башкир-ский  песок, уфимскую  воду - все это настоянное  на немецкой обиде,  уже имела такую силу, что она, нанюхавшись такого рода наркотика, объявляла нам войну. Тоже переняв, чужой опыт, может, полагаясь на свою интуицию, без объявления войны, нападала на нас. Она,  среди белого дня,  закрывала все туалеты в общежитии, с буквой «М» на втором этаже, с буквой «Ж» на третьем.
 Любой входящий,  студент ли из другого факультета, родст-венники ли, папы или мамы, приехавшие из деревни, нагрузившись   картошкой,  к  студенту, определяли  их по запаху, как звери. Удобств, в виде стульчаков, справляя нужду, ты могла обсуждать с рядом сидевшей, цены на рынке, например,  на замшевые сапоги с микропористой подошвой, на которые обратила внимание твоя со-седка, купленные с рук  у интеллигентной старушки. Эта не стре-ляная  воробушка, загнанная  на  Центральный рынок или нищенской пенсией, или дочерью-ведьмой, или сыном-алкоголиком, спёршим откуда-то мои будущие  сапоги,  стояла в конце длинного ряда таких же божьих одуванчиков с мохнатыми вязаными мочалками, шапками, шарфами, варежками, носками. Одета она была в  старомодное приталенное пальто, с когда-то пышным воротником, а  пуховый платок  «паутинка», когда-то белая, но, видимо, со вре-менем  пожелтевшая,  была повязана   поверх меховой шапки, оп-ределить из шкуры какого зверя  была сшита эта  «кубанка» было уже невозможно, зверя, видимо, уже  давно истребили, и  занесли  в Красную книгу.  Она, после примерки, ссылаясь,  но то, что очень замёрзла, о чем можно было  и так догадаться по  её красному носу с застывшей капелькой на кончике, и больше стоять не желает, ус-тупила  ношеную обувь за 45 рублей, то есть  за одну стипендию. Интеллигентная  старушка  еще минут пятнадцать щебетала, как обновить их, оказывается, просто нужно очень долго держать  их на пару, и  они станут совсем как новые, уверяла  бабушка в шапке из таинственного зверя. Этот совет, как выяснилось впоследствии, было враньем. Я держала их над кастрюлей с кипящей водой, обжигая руки, но они все равно остались такими, какими были, стертый ворс не поднялся, загнутые голенища не выправились.  Этими  не новыми,  но только купленными сапогами  аккуратно наступала я, когда шла к стульчаку, дабы не влезть в лужу, где мирно плавали окурки, брошенные старшекурсницами, по закону, непонятно кем принятому и утверждённому, курить все начинали в старших курсах, в младших - только присматривались к окуркам, валяющимся тут и там. Сам факт, что курили-то ни где-нибудь, а именно в туалете, не стоило даже замечания со стороны коменданта, а скорее  заслуживало  похвалы.
-- Девочки, вы опять курили?
; Да курили, но в туалете.
;Молодцы, что в туалете.
Конечно, молодцы, ведь не дымили же  в кухне, на подоконнике, и, боже упаси, в красном уголке, возле  скульптурного изваяния самого гениального человека тысячелетия, штамповочного творения угодливого властям резчика. Когда-то  с его конвейера  он, наверное,  сошёл беленьким, но со временем потемнел, особенно, лысина, мо-жет быть, заласканная нежными руками студенток, может быть, чернела  от горя сама по себе, как  камень Каабы, бюст великого волжанина, первым открывшего мировой закон  «Надо делиться!»  (Кстати, по большому секрету, это тебе не закон Ньютона, а похлеще будя, мы этот закон пытаемся заучить, хотя бы как аксиому, а то могут и посадить за так, а предыдущие поколения испытали  на своей шкуре, разучились делать даже то, что они умели,  донельзя обни-щали, так и ничего не поняв, сгинули.)
 Нет,  тут всё культурно. Все тип-топ. Гения не опутывают клубы сизого дыма, окурки плавают в  луже, растекшейся в туалете по очень простой причине, что сточная труба засорилась. Увидев эту лужу с плавающими  окурками, мусор, вываленный ретивыми сту-дентками в углу, батарею пустых бутылок из-под вермута за рупь девяносто с хвостиком, тётя Фая  со злостью ставила швабру у сте-ны. Важный генеральский инструмент   непременно несколько раз  падал, снова вызвав поток гнева, после того, как швабра была во-дружена на место, а рядом  поставлено видавшее виды ведро, с  зе-лёными буквами   об щ  красовавшимися сбоку, начиналось насту-пление. Вот ведь, что творят, что творя-я-т!  В школах детей бу-дут портить. С бранью, тётя Фая проходила по коридору и летящей походкой - вниз  к коменданту. Жаловаться на студентов, а как  вещественное доказательство она должна была представить наши туалеты с буквами  «М» и «Ж». Особенно большую неприязнь у неё вызывал, конечно, с буквой «Ж», что было отчасти понятно.
Наша комендантша -  выпускница филфака давних лет, пройдя свою жизнь до половины, оказалась в сумрачных коридорах безвластия в нашем общежитии. Она, бросив дом, корову, тёлку, бычка, гусей, курей, мужа - водителя колхоза «К коммунизму»,  7 «А» и «Вишнёвый сад» в Милишевском районе, с дочерью на вы-данье  и с сыном-школьником, неожиданно для всех, особенно для старшекурсников, заняла крайнюю комнату на втором этаже.  Через какое-то время и конец коридора, а завоёванную территорию обставила тюками, холщовыми мешками, картонными коробками. Сильно расстроив всех ; также место, обогретое многими поколе-ниями  влюблённых  языковедов – конец тёмного коридора с окном и подоконник. Также подвал, куда вела шаткая лестница и  склад, где  мы оставляли  свои вещи, уезжая на каникулы - мешки с именами обладателя этого добра, а в этот год нашли их выворо-ченными - все ценное было вынуто, а на  новых землях хозяйничали её бройлеры.  Но, надо признаться, на книги - основное богатство студентов филфака - никто не позарился, они были просто  разбросаны на бетонном полу, по ним ходили длинноногие грязные  петушки, некоторые из них, пережившие неожиданные набеги воин-ственных  крыс, прыгали на одной ножке, кто - на правой, кто- на левой, уж кому как повезло.  Вот она то, хозяйка этих цыпушек - инвалидов  и начала над нами командовать.  Здор-о-овая…Рост  метр восемьдесят, не меньше, ноги, руки сразу выдавали в ней сельскую труженицу, к несчастью, оторванную от земли. Лицо бледное, вытянутое  и  обсыпанное гречишными  крапинками, под глазами тёмные круги, видно, что-то вредное для легких постоян-ных жителей нашего общежития всё-таки  витало в воздухе,  не иначе как  оставленное бывшими немецко-фашистскими пленными строителями, но слабоватое для  детей колхозников с уральских предгорий, на нас ничего не действовало. В нас  жизнь била ключом, ахтубинский загар добавлял в наши узкоглазые и  скуластые лица что-то африканское, за спиной в такт шагам болтались две толстые  косы до пояса, а у комендантши жиденькие волосы  были собраны пучком на затылке, на все стороны торчали и постоянно падали заколки, зацепленные в никуда. Гульчачак Францевна, вы потеряете свою заколку. Ой, спасибо, дочечка. Небрезгливые поправляли ей причёску, подходили сзади и втыкали заколки в жидкий пучок, то есть в пустоту, в воздух. Девочки, вы опять курили? Она, шмыгая костистым прямым носом, обтянутым тонкой кожей, принюхивалась. Да, в туалете. В туалете, ну ладно  уж тогда. Кызлар* (Кызлар*- в переводе с тат.  яз.  девочки), откройте мне двери. Так обращалась она к  постоянно толпившимся в холле, были такие, они почему то мелькали  возле  стола вахтёрши, и, растопырив руки, бережно, чтобы ненароком не разбить, ещё пуще стараясь не  звенеть, чтобы не догадались, что она несёт в  сумках, еле пролезала через двери. Хотя все  уже давно знали, что  ежедневно утром, пока принимали,  наша комендантша уходила сдавать  в магазин пустые бутылки из-под молочного, ведь  кто- то должен же был этим заниматься  и эта обязанность  была  взята ею добровольно. Она, постоянно оглядывая все углы, собирала их из кухонь, а туалеты  курировала   тётя Фая. Тут все было негласно, но  строго разделено, если на подоконнике  некуда было ставить пустые бутылки, а  наша техничка ходила  вокруг, как кошка возле миски со сметаной, не смея подходить близко, значит, Гульчачак Францевна  уехала на время к своему брошенному  дому. А уезжала она частенько, корову, тёлку, бычка хозяйка продала; гусей, курей  съела; муж перешёл жить через  дорогу к продавщице сельмага и теперь машину ставил на ночь у её дома; теплица обросла крапивой, огород - репьём, 7 «А» перешёл в 8 «А», только  вишнёвый сад цвёл и плодоносил. Гульчачак Францевна, закрыв сверху цветастыми платками,  в пластмассовых вёдрах привозила  вишню,  и продавала. Ведро- 40 рублей,  а для избранных- 35 рублей.
Каково же было возмущение тёти Фаи, когда она не найдя  комендантшу на месте, сначала стучала  в  её служебный кабинет: Гульчачак Францевна, а потом в жилую комнату, но её не было и не на кого было лить помои зла, накопившиеся в душе у несчастной женщины в боевых доспехах, ах, так, решила она, подождём, а  мы-то ждать не могли. Старшекурсник Айдар, довольный, что представился случай показать силу накачанных мышц перед де-вочками, особенно перед симпатичными первокурсницами, одним движением плеча снял дверь с шарнир, сначала с буквой «М», а потом, по просьбам прыгающих возле закрытой  двери, с буквой «Ж» и аккуратно прислонил их к стене. Все собравшиеся, как только услышали доносившийся  издалека голос нашей любимой технички, вмиг разбежались врассыпную. Это надо было видеть. Не каждый день такое показывают. Поэтому мы  выходили  из своих  укрытий и, как ни в чём не бывало, мило улыбаясь, здоровались с тётей Фаей, опустив глазки, просили разрешение, и шли в открытое заведение. «Ты не видела, кто это сделал?» Маленькими глазами-буравчиками она сверлила каждого, но,  оказывается, все только что  вернулись из университета, библиотеки, магазина, спали, читали, и  никто не видел, как Айдар мощными плечами снял поочерёдно  двери и аккуратно прислонил их к стене. Вот  так всегда, агрессор что-то мудрит, склоняясь над картой боевых действий, а мы или тихо удираем, или исподтишка, не вступая в боевые действия, обойдя все общеизвестные законы, плюнув на стратегический план врага, сидя на боевых  барабанах, с закрытыми глазами,  выходим победителями. К концу спектакля, а именно к эпилогу, удачно сдав бутылки, поспевает Гульчачак Францевна, она,  по пути, по привычке переговорив по-полчаса с каждым  встречным знакомым, вернулась домой, то есть в наше общежитие, когда она подходила к своим  дверям  под номером 36,  в её голове уже  заканчивался подсчет.  Она  купила: сливочного масла «Крестьянское»  по цене 40 копеек, пачку сахара «Рафинад» -92 копейки, буханку серого -15 копеек, две пачки творога с изюмом, каждая по 6 копеек, две пачки мороженого «Пломбир»  по пятнадцать копеек. Итого: рубль восемьдесят  четыре.  Хлеб, сахар – внизу, как полагается, творог - наверху, между ними - мороженое и масло, еще сдача, четыре рубля, были  засунуты в   старый кошелёк со сломанной застёжкой – всё добро было сложено  в холщовую сумку с надписью «Зорро», в  нечётком рисунке  человека в маске и с развевающейся чёрной накидкой за плечами,  подразумевался Ален Делон. Пришла она довольная и в раздумьях, по сути, она свою зарплату на еду не тратила, вот поэтому она любила студентов, но странною любовью, как говорил поэт, чувства эти были донельзя странными, и быстро переходили из одной крайности в другую. Услышав шум и увидев двери, аккуратно прислонённые к стене  Ансаром, она крикнула  только одно слово. Выселю! Видя, что страсти накаляются, мы как мыши разбежались по норкам. Эпилог, он почему-то всегда неин-тересен, уж мы, филфак, это знаем.
А жили мы не так уж и плохо, почти в раю, в 3 минутах ходь-бы - учебное заведение, рядом берег реки Агидель. Попасть в этот рай было трудно не потому, что мест не хватало, в конце концов, после  первоначальной суеты все желающие получали свое  койка-место, а потому что  всеми уважаемая Гульчачак Францевна, сама вносила в обычное дело, ненужную сумятицу, не знала, куда, кого она уже заселила, и кому  нужны еще места. Хотя, по правилам, первокурсников нужно было заселить в первую очередь, именно они и бегали без места. Комендантша каждого дотошно опрашива-ла, нет ли у неё  родственников, где бы она могла жить, но, ни у кого таких не имелось, всех, кто остался без места, нужно было се-лить. Как- то так получилось, что, будучи зачисленным  в первый курс, без места осталась я вдвоём с одной девушкой, тоже не имевшей в городе никого из родных, и на этой почве  мы крепко подружились. Гульчачак Францевна разводила руками, вот кызлар, мест нет, что с вами делать. «Кызлар» тоже не знали, что делать, более опытные нам подсказали, идите в студсовет. «Студсоветом» был старшекурсник, казавшийся нам взрослым дядей, все к нему относились уважительно, в будущем он стал начальником милиции  в районе, видимо решил, пусть склонением прилагательных в сельской школе занимаются другие. Так вот он, будущий «мили-ционер-баши»  пролистал  тоненькую школьную тетрадку и сказал, идите в 37-ую комнату, там – две второкурсницы, будут вы-ступать, скажете, чтобы подошли ко мне, обе живут в пригороде - пусть ездят на автобусе. Старые жилицы, желающие видеть вместо нас  двух второкурсниц - своих подружек, ещё не приехавших со стройотряда, действительно попытались  выступать, одна из них,  летящей походкой  сбегала  наверх в «студсовет», вернулась тихая и усмирённая, куда-то делся её гнев, видимо растворился в неже-лании ездить каждый день на автобусе.
Мы из этой борьбы вышли  без потерь, не считая нескольких дней, когда были вынуждены жить в подвале с одной известной дамой, в короткой юбчонке. Про таких говорят, клейма негде ста-вить, никакого клейма мы, конечно, по неопытности, не заметили, с её  очередным другом вместе тушили капусту в большой сковороде, а на ночной скрип кровати старались не обращать внимания. Она, вскоре,  по инициативе  студсовета, в лице будущего «милиционер - баши», была исключена из учебного заведения, по информации, которая просочилась из кабинета, где  состоялось собрание, за аморалку.  После  недолгих мытарств, мы получили свое койко-место, да еще на этой почве почти породнились. Моя новая подруга не любила себя, сейчас   это называется просто, она была человек  с комплексами, они есть  у всех, слава богу, это не горб, сразу его не видно и  хирургической помощи не требуется,  потихоньку каждый человек живёт  более или менее в гармонии с ними, что-то теряя, и что-то обретая.
Во-первых, она не любила свое имя, и просила, чтобы все назы-вали её Майей. Майбике,  данное старой   бабушкой  в ауле, её не устраивало, да и мало кому  понравилось бы такое имя, мне, на-пример, тоже уж лучше Майя. Хотя, говорят, не имя красит чело-века. Видимо, не всем дано, спокойно принять то, что тебе дали при рождении, пользуясь тем, что ты была тогда беспомощна и ничего не могла возразить.
Еще она  стеснялась своей одежды, зимой стыдилась носить белые чёсанки с калошами, красиво прошитые спереди и сзади ровненькой строчкой полосками коричневой кожи. Все оглядыва-лись и смотрели  на её ноги, такую обувь можно было увидеть в старых черно-белых фильмах. В таких щеголял Джигарханян в общеизвестном фильме о месте встречи, донельзя изуродованный гримёрами, видимо, советский  бандит не мог быть красивым, хотя, назвать его таковым можно было бы с очень большой натяжкой.
После весёлых замечаний старшекурсников, когда она бежала на большой перемене попить чай в общежитие, она сняла их и уб-рала с глаз долой, но не выкинула, а увезла обратно. Ко всем вещам, привезенным из дома, даже любой безделице, она относилась, как к чему-то очень дорогому.  Однажды  после каникул она с большим опозданием приехала на учебу, мы уж строили догадки,  кто-то подчёркивал версию  о неожиданном замужестве, но все  были  разочарованы. Она приехала в длинном кожаном плаще, ко-ричневого цвета, была такая мода, подметая землю, носить длинные кожаные плащи,  на талии он был туго завязан поясом, а на  боку болталась маленькая сумочка- ридикюль с блестящей защелкой  из той же серии, как продолжение плаща, продетая через плечо длин-ным  узким ремешком. Ей плащ был к лицу. Она не могла скрыть свою радость. При этом её лицо становилось багрово-красным, она от этого  еще больше смущаясь, ладонями хлопала по щеке. Опять лицо горит…
  Все эти дни, пока мы в  поте лица осваивали науки, Майя си-дела за маминой швейной машинкой и обновляла свой гардероб, столь изящной вещицей, правда,  без подкладки, для  этого у неё, то ли не было нужной ткани, то ли не хватило времени, то ли терпения. Все было бы хорошо, если бы эксклюзивная модель не была  бы сшита из бросового дерматина, непонятно уж каким образом оказавшегося у них дома, через пару недель швы, простроченные белой ниткой, расползлись, от сумки отлетела защелка, и вся эта красота была  убрана подальше от глаз. Сначала Майя долго сидела на кровати, расстелив перед собой свое многочасовое творение, разглаживая  злополучные швы, потом, оставив внутри  сумочку, аккуратно завернула то, что вызывало  недоумевающие взгляды прохожих,  засунула  в старый пакет и долго сидела, прижав к жи-воту этот сверток.  Казалось, она убирала не вещь, а прощалась с каким-то отрезком своей жизни.
Она   любила писать  письма, записки, даже то, что можно было сказать в лицо в двух словах, она писала на двух страницах, вы-рванных из  школьной тетради в клетку,  на каждой строчке, да мелким почерком. Уплывая и ныряя в такие глубины, где не было никакого просвета, она теряла обратную дорогу, так и  не вынырнув обратно, застревала на какой-то коряге. Мы с ней жили в одной комнате, учились в одной группе, кушать ходили (иногда) в сту-денческую столовую, гулять, в кино - вдвоём, ни на секунду, можно сказать, не расставались, уж времени наговориться было достаточно.  А вот нет, ей обязательно нужно было еще излить душу на бумаге. Послание свое  она сунет под мою подушку, потом, в  какой-то момент, уж шибко недобро взглянет на меня, и скажет командирским голосом: «Почитай». Не  «я тебе написала, что скажешь», а именно, почитай. А сама уйдет, её присутствие во время чтения начисто исключалось, таков был порядок, принимая выжидательную позицию, она  никогда не спрашивала, что я думаю по тому или иному вопросу, а  мне ничего не оставалось делать, как ходить умным лицом и молчать.  Или, я уезжаю домой,  Майя выходит меня провожать, подъезжает трамвай, я поднимаюсь на ступеньку, она, глядя снизу вверх, протягивает треугольный  конверт: «Почитай». Она не поднимает голову, я уезжаю. Мне не хватает времени разобраться в её письме, водитель  равнодушно объявляет: «Желез-нодорожный вокзал», и я наспех  скомкав, засовываю  в сумку письмо и выхожу из трамвая. Чаще потом забывалось, и мы так и не  вспоминаем при встрече про это письмо, у нас уже другие новости, и то, что волновало до отъезда, по приезду уже кажется прошлым и не очень интересным. В конце  опытов эпистолярного жанра, она непременно подписывала «Ваша Майя», при этом не забывала проставить дату, и, обязательно время, с точностью по минутам. Вот такая «у нас»  была подруга.
Если честно, в  то время  это был очень тяжелый груз для меня, постоянно чувствовать рядом человека, терзаемого тонкими чувст-вами, романтическими переживаниями, со скрупулёзным  анализом всего, что поддается словесному разбору  во взаимоотношениях людей, какой-то, уму непостижимой оценкой справедливости и  правильности. Прямо-таки влюбленной в свое состояние страдания, и,  наполненная до краев, этим самобичеванием, у неё был какой-то удивительный дар находить в себе изъяны и терзать себя. Периодами на неё находило веселье,   в общежитии её и запомнили как клоуна, столько потешного она находила в обыденных вещах и мы все хохотали от души, она не боялась быть смешной, с успехом паро-дировала наших преподавателей. Сейчас в голове не укладывается, как могло вместиться в одном человеке такие полярные черты, и быть  свойственными характеру такие перепады настроения.  Она могла бездельничать подряд два дня, отведенных на подготовку к экзаменам, а на третий день трудиться, не поднимая головы, целый день веселиться, то тут, то, там собирая толпу хохочущих, а к вечеру становиться мрачнее тучи.
  Мне все это было в тягость, и я предпочитала общаться с другими, более земными и уравновешенными своими ровесницами. Все выходные пропадала у столичной подружки; во время летней сессии,  мы с ней могли поехать  на базу  отдыха нефтеперерабаты-вающего, где работала её одноклассница и танцевать на дискотеке до утра, а  днем прикорнуть часок, уткнувшись лицом в горячий песок на пляже, вечером опять «Ла-ла-ла!». Зимой мы ходили в рестораны, водку, чтобы не покупать по бешеной цене, проносили в маленькой сумочке, пили её, не морщась, как воду,  и только трезвели, а пьянели чуть-чуть от музыки и табачного дыма. Кавалеров оглядывали сверху вниз, и высшим шиком было уйти пораньше, пока не было той суеты  с пересаживаниями,  c пустыми разговорами  с многозначительными   паузами. Уходили красиво, с  гордо поднятой головой, под провожающие  взгляды мужчин, некоторые, с кем мы уже  успели протанцевать, бежали за нами со словами: «Вы куда?», тяжело вздыхая, и  с сожалением оглядывая нас с головы до пят, они  держали наши пальто, перехватив у гардеробщика. На последние деньги мы ловили такси, садились, небрежно хлопнув дверцей, и всю дорогу строго молчали, а потом, оставшись одни, мы хохотали от души. Это была такая игра. Мы в него играли. Это было весело.
В последние годы учебы наши пути с Майей разошлись, я,  после весёлого пионерского лета, называемого «педпрактикой», спусти-лась ниже этажом и уже до отъезда не расставалась с другой со-курсницей,  которая годом раньше перевелась к нам из заочного отделения. Нас многое связывало, мы были родом из одной местно-сти, даже дни рождения у нас совпадали, и долгие годы, пока жизнь не раскидала нас в разные края, нас связывали почти родственные отношения. Меня к ней тянула её внешняя красота, на неё можно было смотреть бесконечно, особенно следить за ней во время нуд-ных, нескончаемых лекций. Черные  миндалевидные глаза в пол-лица были притягательны, смолистые волосы  на прямой пробор подчеркивали четкий контур лица удивительно нежного цвета, с правильными чертами. Так же она светилась совершенством души своей, это был  надежный и донельзя организованный человек. Такое единение внешней красоты и душевного благородства встречается крайне редко.  Если она говорила, что она берется сделать что-то, можно было быть уверенным, что это она сделает и самым наи-лучшим образом. Даже говорила она на каком-то правильном языке, мы, кашей слов из разных языков, а она только на родном, и полными предложениями, с длинными вступлениями и отступле-ниями, что слушать её, было одно удовольствие. Общие знакомые, когда её не было рядом, вспоминали о ней,  и часто поправляя меня,  говорили, а вот она сказала бы  так, что её присутствие  чувствова-лось и тогда, когда её не было рядом. Даже почерк у неё был непо-хожий на наши каракули, на лекциях мы старались писать быстро, а уже перед экзаменами становились в очередь, чтобы хоть часик по-сидеть с её записями, она писала  как учительница чистописания, буквы, выведенные твердой рукой, ложились аккуратными рядами. Все, что выделял  лектор интонацией – подчеркнуто, а самое глав-ное, она не пропускала занятий, потому что её, как только она пе-ревелась к нам, выбрали старостой. Одевалась она в закрытые рас-клешенные черные платья, с длинными рукавами, подчеркнув талию широким поясом, которые так шли ей, носила высокие каблуки, сама она была изящной как фарфоровая кукла, ходила летящей походкой, высоко подняв голову. Все ребята  влюблялись в неё с первого взгляда, при ней они теряли дар речи, смотрели на неё, не отрываясь, глупо улыбались, а потом уже  откровенничали со мной, через меня пытаясь найти короткий путь к её сердцу, но никого из них она к себе близко  не допускала.
Вот с ней было спокойно, ей можно было довериться, а Майя, наоборот, сама нуждалась в крепкой опоре, каковой из-за  особен-ностей своего характера, я не могла быть. На перерывах между за-нятиями мы могли с ней поболтать, расспросить друг друга  об об-щих знакомых, но это уже было далеко  не то, что связывало нас раньше. Но эти  годы тоже не  прошли для неё бесследно, рядом с ней были девочки отнюдь не отличающиеся разборчивостью в от-ношениях  и безукоризненностью поведения. Она и внешне изме-нилась, волосы носила распущенными по плечам, ярко красила длинные ногти, напоминающие когти птиц. Мне не нравилось её отношение к нашей  новой старосте, в основном, просто тупо  по-вторяющее  мнение её разнузданных подружек. Мне казалось, что, утратив свое первоначальную непосредственность, она кроме фальши ничего не приобрела.  Её представления были уже не смешны, как выступления стареющего клоуна, может, мы  просто становились взрослыми, а она не хотела.
  Через несколько лет после  окончания учебы, она выпустила небольшой сборник стихов, где были строки, посвященные и  мне, я глухая к поэзии, очень долго думала над этими строками, но так ничего и не поняла, мне казалось, что уж можно было втиснуть туда в эти  коротенькие строфы. Тут я четко представляла себе, как эти строчки писались, у неё была такая привычка, кстати, очень хорошая для пишущей братии. Она умела уходить от  будничной суеты, было такое ощущение, что она в этот момент запиралась от внешнего мира в свой, где она жила одна  со своими мыслями. Этот «уход» обычно происходил в выходные дни, когда двое из жильцов нашей комнаты, суетливо собирались, все банки - склянки, аккуратно завернув в полотенца, укладывали в хозяйственную сумку и исчезали с глаз до понедельника, они жили в пригороде и каждую неделю на электрич-ках уезжали домой.
Обе они вначале были очень недовольны, что нас заселили к ним, немного свысока относились к нам, именно  в это время наша ува-жаемая Гульчачак Францевна, остановив нас в коридоре, заинтере-совалась, не обижают, мол, вас, нас никто не обижал, они по-сестрински заботились о нас. Книги, которые они брали в библио-теке, мы читали по очереди, мы учились у них всему, особенно одна из них, высокая, удивительно правильно сложенная, отличница и умница Татьяна, хотелось быть похожей на неё, ходить, одеваться, даже писать таким же почерком, как она. И еще, что тоже немало-важно в студенческие годы, они из дома привозили продукты, мы, в свою очередь, тоже ехали из дома не с пустыми руками, но они на-вещали своих родителей еженедельно. Татьяна  всегда привозила очень вкусное домашнее сало, розовыми прожилками посередине, а  из домашней  самогонки, если у нас болело горло, она делала нам компресс. Другая, самая взрослая и серьезная среди нас, Фая, везла винегрет, обильно политый растительным  маслом. Еще у нас в комнате были установлены очень хорошие порядки, строгое дежур-ство, с ежедневной влажной уборкой, с горячим ужином, и обяза-тельной покупкой свежих продуктов, в эту корзину входило кроме хлеба, масло, сахар-рафинад и чай - эти обязанности делились  по установленному графику. Еще с первых же дней между нами было оговорено, чужие вещи не носим, в то время как этой болезнью страдали почти все из нашего общежития. Все хотели красиво оде-ваться, а в магазинах висели бесформенные  платья, наверное, для беременных, пошитые в фабрике имени «8 марта». Кому позволяли средства, те  бегали на толчок, я почти все учебные годы проходила в юбке в складку, пошитую для меня  сестрой, что она к пятому курсу отшлифовалась и  уже блестела.
  На выходные  мы оставались вдвоем, и бывали очень доволь-ны этой неожиданно наступившей тишиной в нашей комнате. Я, самая обычная и земная из роду человеческого, затевала стирку, глажку, уборку или собиралась уходить в гости к родственникам. А она доставала свои тетради, чаще эта была стопка простых школь-ных тетрадей в клеточку, купленные в книжном магазине за две ко-пейки, и ручку. И все. В эти минуты она менялась на глазах как по колдовству.  Лицо - собранное, глаза  задумчивые и грустные, за-дернутые дымкой, и они видели  перед собой уже не нашу узкую келью, с четырьмя железными кроватями,  она уносилась,  в неве-домые дали, доступные только её взору и  взлетала  высоко над убогой «общагой», от  узких и темных коридоров. Майя взлетала над всем этим и  парила в высях недоступных нам, простым смерт-ным. Она ловила витающий воздух, утренний ветерок, шелест то-полей за окном, и весь этот многоголосый и разноцветный мир, она, переведя в обычные слова, переносила в школьную тетрадку, складывала, как будто вышивала узоры, медленным почерком ак-куратной ученицы. Паря на непостижимых высотах, Майя, за нашим студенческим столиком писала стихи. За столиком, где одно-временно могли одна писать, вторая  делать маникюр, третья  гла-дить, четвертая  краситься, а она, когда оставалась одна, писала стихи. Писала она на родном языке, к сожаленью, не запомнилось  ни одной строчки. Хотя,  раз  прочитав в газете, навсегда запомнила стихи другой сокурсницы, та вообще была не из мира сего, в течение пяти лет жила воспоминаниями об одном студенте-медике, ради которого она, слесарь-инструментальщик шестого разряда со стажем, из завода имени Кирова, поступила учиться в университет. Свои стихи она посвящала ему, весь курс переписывал их в свои тетрадки и все знали об этой романтической истории:
            Синие колокольчики в лесу,
                Напомнили о нем синеоком…
А у Майи ничего не цепляло, бросались в глаза одни географические названия, горы, реки, аул. Она была влюблена в эти места и писала об этом.  Края, откуда она была родом, действительно, были очень красивы. Несмотря на то, что добираться, как и во всякие другие отдаленные районы, было очень сложно, мы часто ездили туда. На автобусной остановке нас встречал её младший брат,  заранее предупреждённый письмом  о нашем приезде, мы, укутавшись в большие тулупы, садились в сани и трогались в путь. Её брат, Сэпуш, шустрый малый, свистнет, слегка хлестнет  гнедую кобылку плеткой по бокам, и мы  вылетали из деревни, только деревья мелькали по сторонам, а синий «пазик», на котором мы только что приехали - маленькая  движущая точка на склоне, исчезал совсем. Майин аул лежал через гору, туда мы уже поднимались тише. Подруга, придерживая руками ворот тулупа, рассказывала, как она училась, каждый день, пешком преодолевая это расстояние, потому что средней школы   в родном ауле было. Об  этом периоде её жизни я знала по заметкам, которые печатались, чуть ли не в каждом номере республиканской пионерской газеты, я уже тогда запомнила её фамилию, а  о том, что за активное сотрудничество с печатью,  юный корреспондент был награжден путевкой в пионерский лагерь «Артек», она уже рассказывала потом, перелистывая артековские  фотографии. Я с трудом узнала её среди ребят, она с короткой стрижкой была больше похожа на мальчика. Потом мы спускались вниз по узкой дороге, занесенной снегом, кроме следов полозьев  на дороге, по которым утром проехал Сэпуш, нигде  ничего не было, везде без конца и края снег, снег.  Тоже утопая во всём белом, лежал перед нами, как на ладонях, аул, фоном  этой картине служил лесистый кряж. Замечательно было ехать в морозный день на санях. После моста через речку, местами  мелькающую осколками зеркал  на снегу, мы въезжали в деревню. Первый поворот - на улицу, второй - во двор. Лошадь, чуя отдых и еду, сама  неслась сломя голову. Наш кучер,  отпустив его на волю,  баловался,  хватая снег на ходу и, бросая нам в лицо. Ворота в их двор были открыты настежь,  мы влетали через них с громким свистом и криком, возбуж-денные от быстрой езды, розовощекие выпрыгивали с саней, на ходу скидывая тулупы, из дома раздетые выбегали её родители, мать, прикрыв голову  старой шалью, отец, придерживая рукой, прихрамывающую ногу. Мы не просто здоровались,  подав обе руки, как было принято в наших краях, а  её родители по очереди обнимали нас, похлопывая по спине. Майбике наша приехала!
Они были уже люди преклонного возраста, когда  веселья в жизни уже не так много, а таким редким праздникам, как приезд младшей дочери домой, они радовались искренне, как маленькие дети. Мои родители, вечно озабоченные домашним   хозяйством, вряд ли встретили бы  мою подругу так же тепло, как меня эти старики. Жили они небогато, маленький домик, разделенный на две части был обставлен по-старинному, прихожую занимала печь и широкая лавка, туда они садились, когда ели, ночью на ней спали, а внутри хранили посуду и продукты. В передней  стояла другая печь, диван и кровать. На каждой стене  висели рамы с фотографиями, сейчас такое увидишь редко, но в некоторых домах сохранилась эта традиция, все фотографии вывешивать на обозрение.
В одной раме, среди многих других, были и  наши портреты, мы с подругой застыли в ожидании. «Сейчас вылетит птичка!»- говорит нам столичный фотограф. Вот мы и ждем свою синюю птицу, умным лицом, нам простого счастья не надо, мы хотим все сразу, не битые, уверенные в своей исключительности, и в надежде получить мзду за это. Хозяйка, тыча обрубком указательного пальца, рассказывает о каждом, чья фотография вставлена в неказистую рамку. Эта моя сестра, она живет в Ташкенте. С пожелтевшей фотографии смотрит женщина в крепдешиновом платье, с грустными глазами, она держит в руках искусственные цветы.  Кажется, что, рассказывая это, она сама не верит в то, как эта молодая  женщина может быть её старшей сестрой, настолько они разные, и из разных миров, что совершенно непонятно, что общего может быть у них, ухоженная, высокомерная красавица  и натруженная маленькая женщина,  обугленная в жаркой кузнице, рядом с мужем кузнецом. Она, рассказывая это, как будто  ставила  по полочкам события, которые происходили  в её доме. В далеком жарком Ташкенте живет её родная сестра, вот  старшая дочь Нурзия сидит на диване, положив ногу на ногу, и  шьет мешки из кусков простыни для посылок, в её коротких пальцах мелко блестит иголка, потом на тугих боках  картонных коробок,  будет указан   её  ташкентский адрес, химический карандаш   она мусолит и от этого её губы становятся синими. Она развелась с мужем,  и,  выказывая свое недовольство семейной жизнью с отцом своего единственного сына, почему-то всем резко напоминала его национальность, что звучало совсем уж странно, получалось так, как будто, муж это скрывал, и она вдруг его разоблачила. Мать была крайне расстроена разводом дочери, хотя старалась не показывать своих чувств, отец угрюмо молчал, тоже впрямую ничего дочери не говорил, хотя, всем казалось странным, ну что ей надо?  Мужик не  пьет, её не бьет, зарплату домой приносит, в доме парадом командует она, ведь  мальчик останется без отца, что может быть хуже -  все про себя думали так, но молчали.  А отсчитывать детей за какие-то поступки, не было принято в этом доме, считалось, что  они достаточно взрослые и их любое решение,  раз это имело место быть, заслуживает того, чтобы это принять как неизбежность,  независимо от того, хотели этого старики или нет. Мальчика  дочь оставляла бабушке, пока она не устроится на работу и не получит жилье, подчеркивалось при этом. Пухленький малыш, похожий на маму, равнодушным видом прислушивался к разговорам взрослых, не понимая, что сейчас решается его судьба.  Мать довольно таки долго так и будет порхать сначала между Ташкентом и родным домом, толком не сумев устроиться на работу, где бы ей дали жилье, потом между другими городами. Когда посылки тем же ходом  вернулись  обратно, мальчик уже ходил в школу, потом  молодая женщина переехала жить  к сестре, и  устроилась на работу в пивзавод, сын дальше воспитывался у бабушки. Запомнилось, как мы с Майей стояли внизу, перед нами возвышалось стеной многоэтажное и многооконное здание, как  огромный корабль, построенный из мелких кубиков, посередине каждого из них блестели раскрытые рамы.  Было жарко,  из одного окна на нас должна была глянуть она, единственная сестра Майи,  потому что мы только что, через маленькую  фанерное окошечко на дверях, передали ей сумку с про-дуктами. Почти на всех окнах, как гроздья, висели женщины в больничных халатах, снизу им  кричали разномастные мужчины. Вопросы и ответы были схожи. «Чего тебе купить?» Это кричит рядом с нами смуглый  молодой человек. «Ничего!» Громко отвечают сверху, только не понятно из какого окна. Майя тоже крикнула сестре что-то похожее, она, на себя не похожая, бледная и осунувшаяся  тоже ответила: «Ничего!» Чуть погодя  тихо добавила. «Меня выписывают». Мы её слова поняли по губам. Всю дорогу подруга, расстроенная чем-то, не разговаривала со мной, здесь она  вдруг  резко выпалила: «Ей вчера сделали аборт». Также молча, мы поехали назад. Через какое-то время  сестра Майи уехала в другой город.
Культя указательного пальца дальше скользит по стеклу. Это мой брат, я поехала его провожать в район, там и снялись, он не вернулся с войны, ни похоронки не было, ничего, пропал…  Снова, кажется, что она  рассказывает себе, задумавшись, а, действительно был ли ей братом этот молодой человек, совсем мальчик, навсегда оставшийся на этой фотографии в начале сороковых.  Он похож на моего сына  Бахтияра…    Что ты, мама, это Бахтияр похож на него. Хором поправляют её дочери. Кто старше?  Она задумалась, правда, кто старше, этот восемнадцатилетний, или тот двадцатидвухлетний. Без слов, она устало опускается на стул.
Недалеко от деревни росла  огромная сосна, «дерево Саимы». В молодости  она станцевала с притопами и  с  весёлой частушкой  на самой  верхней кроне этой сосны, на неё снизу вверх смотрели  бабы. Чужой бы удивился  её чудачеству, а эти женщины, знавшие её с детства, просто посмеялись,  и про себя благодарили  её  за то, что она, целый день не разгибавшая спину в колхозном поле, нашла в себе силы  и развеселила их.
У неё была своя слабость. Она на  каждый случай, а таких случаев было  всегда множество: октябрьские, Новый год, 8 Марта, Первомай, сабантуй, свадьбы, встречи, проводы…  в огромной  бочке  ставила брагу.  Так что эта брага за печкой не переводилось. Она делала её по своему рецепту из цельных зерен. К столу её ста-вили, в большом эмалированном  чайнике, и каждый наливал и пил, сколько хотел, благо бочка была большая. Пить её было одно удо-вольствие, рот не жгло, кисленькая, она так мягко обволакивало нутро, стакан за стаканом  и совсем незаметно прокрадывалось хмель, потом все дружно пели песни, обнявшись друг с другом  за плечи и, в такт, качая головой:
И утром метель, и вечером,
                Укутайся в пуховую шаль…
Иногда дрались, не старики, а ребята, кудлатые парни, в брюках клёш, с блестящими заклепками на каждой штанине.  Они с видав-шим виды магнитофоном «Романтик», где пестрели немецкие на-клейки с блондинками, «малиновки заслышав голосок…», узнав, что приехала Майя, непременно заходили, чаще гости сидели смирненько, а драку затевал самый младший в семье, Сэпуш, когда его, еще не успокоившегося, с двух сторон уже держали за руки, он писклявым  голосом, продолжал кричать.Что он на меня ржот… Что я пацан? Тут все дружно наезжали на того, кто ржал, тому ни-чего не оставалось, как одеться и уйти, с ним   вставал и солидарно уходил тот, с кем он пришел. Здесь разом все начинали суетиться, привставшего было с напряженным красным лицом старика, хозяйка быстро уводила в переднюю, на лавку, где у стены горкой были сложены пёстрые подушки. Все гости засобирались, приглашая и нас соединиться к ним и идти в клуб.
В семье было пятеро детей, старший брат жил в городе, мы иногда бывали и у них, заехав на часок-два, с билетами на автобус; или мы возвращались к себе, или ехали в деревню. Шли разговоры в зависимости от того, туда мы направлялись или оттуда. Если мы ехали оттуда, то  Майя рассказывала о новостях  в родном доме, если только спустились со столичного автобуса, то невестка, чаще осуждая кого-то за пьянство и мордобой, говорила о родне. Она  при этом быстро чистила и жарила нам картошку.  Поставив перед нами дымящуюся сковородку, она садилась перед нами и наливала чай. Чаще она просто сидела с нами, зато мы, голодные с дороги, уплетали в обе щёки.  Майя брала нож и выскабливала из сково-родки, прилипшие к донышку, прожаренные кусочки и с удоволь-ствием ела их. А-то сейчас на самое вкусное нальёт воды, говорила она, с набитым ртом, указывая на смеявшуюся над ней, невестку. Брата никогда при таких наскоках мы не встречали, он бывал  всегда на работе. У них росли сыновья, из всего было видно, что жили они хорошо, А средний брат сидел. Он самый благоразумный, вы-делявшийся среди всех в семье  трезвым отношением ко всему, смуглый парень в очках с волевым лицом, сидел в тюрьме. Он срок  всех взял на себя.
В каждой деревне  есть такие семьи, где допились до такой степени, что за этой чертой уже ничего нет,  Майиными соседями  были именно такие люди.  Про   таких людей говорят,  у них ни кола, ни двора, а  вот у этих двор был,  правда, зимой занесенный снегом, с протоптанной дорожкой из крылечка, отмеченный жёлтыми следами струи мочи, летом заросший крапивой.  Все, что удавалось добыть,  старуха,  чёрная лицом, будто  передержанная в коптильне, которую все называли Каргой, и сын-алкоголик, непременно пропивали, дома у них было шаром покати, лавки голые, да печь.
  Среди выпивающих такое случается часто, алкоголь имеет такое свойство равнять людей, стоящих на разных  уровнях благо-получия в житейском плане.  Каким-то образом старики-родители моей подруги вместе с ними отмечали какой-то праздник или просто выпивали. Пьяных соседей что-то выгнало на улицу, может, они тогда уже повздорили, и более   трезвая  Саима, мать Майи, решила увести оттуда своего старика, а гостеприимные  хозяева вышли просто проводить незваных гостей, или в надежде, что и им тоже окажут такую же честь, шли с ними по улице. А может, не просто шли, а раздумывали, как разобраться с неблагодарными соседями. Как бы там не было, но случилось то, что случилось. Саима с криком «Вы дома сидите, а на улице вашего отца убивают!»- забежала в переднюю. В этот час дома были два брата, старший, Бахтияр, его, со дня на день должны были забрать в армию, он одну повестку уже получил, и ждал другую, младший Сэпуш чистил навоз в сарае. Когда старший, раздетый, выскочил на улицу,  уже никого не убивали, никто ни с кем не дрался, потому что глухой удар, нанесенный  грязной лопатой, которым Сэпуш только что выгребал подтаявшие коровьи лепешки   из сарая, разом решил  все споры. Во-первых, он  разнял дерущихся соседей, во-вторых, выручил из беды своего отца, и наконец-то, отомстил ненавистному соседу, что это он лезет, куда не надо. Он - алкоголик, вор, отсидевший не раз, единственный сын одинокой женщины,  которую все называли Каргой, лежал на снегу, истекая кровью. А она сама, еще ничего не понимая, только в естественном  желании собрать больше людей,  разоблачить и, наконец- то,   показать  настоящее лицо своих сосе-дей, орала. Убили, убили моего сына! Старик стоял, подняв кверху острый подбородок с торчащим кадыком, пытаясь остановить кровь, капающую с носа, Сэпуш, пьяный от  азарта, что вот он смелый сын спас отца, вытирал лопату, вычищая от навоза и от человеческой крови, снег от этого становился грязно-красным. Убили, убили моего сына!  Повторяя одно и то же,  старуха еще думала, что вот-вот  её сын, держась  костистыми руками, приподнимется и сядет, тонкими  грязными пальцами с длинными ногтями, вытрет кровь, темной струйкой стекавшую со лба. А он и не думал вставать, он вообще уже ни о чём не думал. Первым, как совершенно трезвый среди всех, понял это Бахтияр, он, резко бросив на брата, ты убил его, подбежал к  лежавшему на снегу соседу и пытался приподнять его голову, но она безжизненно упала, тогда парень, поняв, что же  случилось за какие-то считанные минуты на этом пятачке,  вдруг, как будто получил неожиданный удар, резко осознал всю тяжесть случившегося и, обхватив двумя руками стриженую голову, заорал нечеловеческим голосом. Эх, беля-я-ят!
Долго шло следствие. Майор милиции, человек по-своему очень умный,  Бахтияру сразу прямо  сказал. Возьмешь на себя, подмогну. Отсидишь пустяк.  Нормально будешь - отмечаться  только будешь ходить. Или всех упрячу, старик  дуба даст, брат твой слабак, так  и будет всю жизнь  ходки считать. Ну, сопляк, думай. Это я такой добрый, другой бы и разговаривать с тобой не стал, всех бы упрятал и делу конец. Думай, думай, что язык проглотил.
Бахтияр ничего лучше не придумал, как согласиться с ним.
Парень, мечтавший о службе, проводивший в армию всех своих друзей, получавший от них письма, уже видевший сны, как будут провожать его, потом встречать, среди всех – одноклассница, не сказать, что он был влюблен в неё, а так, просто рядом с ней было хорошо, легко и весело. Вместо всего этого следствие, допросы, ка-залось, не будет этому конца. Концом стала тюрьма. На долгих 7лет. Сначала он сидел на родине. Один раз мать приехала к нему на свидание, с трудом выхлопотав разрешение, потом его перевели в столицу, мать сюда тоже раз приезжала. Он написал Майё, что, мо-жет быть, разрешат ему свидание, пусть она приедет, мы вдвоем собрались и поехали, хотя  вместо адреса у нас были только цифры,  подруга меня уверяла, что она помнит дорогу  потому, что она уже была у него с мамой.
Мы долго блуждали по осенней слякоти в каком-то глухом при-городе. Быстро стемнело,  у встречных  мы спрашивали дорогу, на-конец-то мы уже были у стены, почти трехметровой,  обнесенной колючей проволокой, пока мы его обходили, совсем стемнело. Ред-кие прохожие  останавливали нас и объясняли дорогу назад, к оста-новке. Но мы все шли вперед, наконец, мы попали в проходную, где стоял солдат с овчаркой, где-то в глубине двора под прожекторами мы увидели, как двое солдат с автоматами повели несколько человек в синих одеждах, куда-то дальше. Они исчезли в темноте. Тут нам разрешили, и мы вошли внутрь. За маленьким окошком сидел военный, Майя спросила его о брате, назвав фамилию и имя.  Тот  медленно пролистал толстую амбарную книгу с пожелтевшими страницами, и, наконец, сказал нам одно слово «выбыл».
Мы уже знали дорогу,  поэтому нам казалось, что мы быстро вы-шли к остановке, хотя шли мы довольно долго, в сапогах булькала вода,  когда подъехал редкий автобус, нас  уже колотило. Но мы внутри быстро согрелись, и каждый молчал о своем. Майя, наверное, о брате, которого отправили куда-то, а я том, что наряду с этим,  ярким, с блестящими огнями и  с людьми, спешащими по своим делам, есть ещё другой мир. Он - рядом, чтобы увидеть его, нужно идти по осенней слякоти не так уж и очень долго. Этот мир за колючей проволокой, за трехметровой стеной, там тоже - люди, но их охраняют солдаты с овчарками. Фамилии и имена этих людей выстроены в ряд, как в классном журнале, только отметки совсем не школьные.  Они только внешне похожи друг на друга, но у каждого свое лицо и своя судьба. А против фамилии Бахтияра стояло слово «выбыл», и мы его не увидели.
Когда Майя писала письма брату, у неё лицо тоже становилось собранным. Нужны ли были её письма мне, ну, может для разнообразия и от скуки. Так ли уж волновали её стихи любителей поэзии, если даже чуть-чуть и то  хорошо. А вот своими письмами в зону, она  выполняла великую миссию, миссию настоящего поэта. Словом своим, теплым и родным она помогала ему жить в неволе, она скрашивала его будни. Она писала ему почти каждый день, никогда, только после получения ответа. Писала всегда и везде, на лекциях, в библиотеке, в читальном зале. Она писала ему о нас, о девочках из нашей группы, она писала после поездок домой, описывая каждого земляка, писала о знакомых, о родственниках. Из этих писем мог бы получиться роман. Роман о сестре и брате. В это время её нигде не печатали, потому что за лирический рассказ о матери, прозвучавший в эфире перед 8 марта, хорошо влетело редакции радиовещания. Из глубинки было получено письмо, что де вы в своих передачах воздаете хвалу матери  убийцы.
Он вернулся домой, отсидев 7 лет. Не сразу, но устроился на работу экскаваторщиком, этой специальностью он овладел в неволе. Одноклассница ждала его и дождалась. Вместо двух, она ждала его семь лет, отправляла письма вместо полевой почты - в зону. Роди-тели были рады, что наконец-то дочка вышла замуж, пусть в 25 лет и пусть за отсидевшего, но за доброго парня. Впоследствии, моло-дые чаще приезжали домой к её родителям, за что, конечно,  его старики немного обижались. А я его понимала, у тещи и баня жарче, и сметана гуще, вот он и приезжал к теще на блины, да еще к гусю…запеченному. А бочка с бражкой его  мало  интересовала. Единственное, что его расстраивало в жизни - отсутствие детей в семье. Вот этими руками я нес  их хоронить…. Больно было его слушать. Мы с ним, после шумной  и бестолковой свадьбы Майи остались наедине, утомленные суетой, решили пройтись по свежему воздуху. Был удивительно  теплый мартовский вечер. На небе плыла луна, она  щедро освещала землю, делая окружающий мир видимым, что  вдали темнели даже деревья.  Фосфорический свет ложился на снег, на людей. Поэтому все казалось необычным, земля, человек рядом со мной, с неестественным цветом лица и блеском в глазах. Сначала мы шли по улице, потом забрели  на до-рогу, проложенную гусеничным трактором, ведущую в никуда, после тупика мы развернулись и пошли обратно. Наш путь  был обнесен  высоким сугробом, стоявшим с обеих сторон высокой стеной. Будут у тебя дети, будут! Я, как заведенная повторяла эти слова. Его жена через каждые два года рожала ему недоношенных детей, и они умирали. Я нёс их вот этими руками…,  повторял он, вытирая,  неожиданно проступившие слезы. Скоро у тебя родиться ребенок, и он будет жить долго, долго. Мои слова оказались про-роческими, после 14 лет совместной жизни, он, наконец-то стал отцом, счастливым отцом  единственного сына.
 А свадьба Майи и впрямь была бестолковой. Больше запомнилась не шумное веселье, а подготовка к нему. Когда я, проехав две сутки  с пересадкой на поезде, и полдня на автобусе, вошла в их дом, с непривычки показавшийся мне совсем низеньким и темным, будущая невеста, в большой старой безрукавке белила печь. Мы обнялись, рассказывали, перебивая друг друга, пытаясь вместить  в эти ахи  и охи невозможное,  целую жизнь, после учебы мы не ви-делись ни разу, потом я говорила о том, как я доехала, а она о своей будущей свадьбе. После разговоров взялись за дела, я мыла полы, удивила не грязь, а то, что они были ледяные, горячая вода в ведре вмиг становилась  холодной.
Потом мы пили чай с женихом. Он - высокий, рыжеватый па-рень, с белесыми ресницами, совершенно трезв, но неприятно от-кровенен. Братья меня спрашивают, ну как мол, она? Небрежный  кивок головой в сторону, где в кухне хлопотала Майя. Я, говорю, что вы спрашиваете, сами же прекрасно знаете, какая она.
Парень этот был родом из большого села, из богатого  совхо-за, куда после учебы мою подругу, хотя она много печаталась, со-трудничала с журналами, отправили  вести в школе родной  язык,. Но тогда почти вся наша группа была послана на эту целину. Она, человек очень далекий от такого рода деятельности, как преподава-ние в школе, требующей огромных душевных сил и отдачи, должна была учить детей неродному  «родному языку». Неизвестно,  сумела ли она привить любовь к этому предмету, но  именно тут, и немедля, она решила устроить свою личную жизнь, сначала, она,  по - очереди, встречалась с двоюродными братьями будущего жениха, потом, уже по протоптанной дорожке, появился он. Двоюродные как- то уж очень юркие оказались, ускользнули, как угорь, но она не теряла надежду, углядев младшенького за окном, сказала своим коллегам, с которыми делила кров. Не буду Майей, если этот парень не будет моим! И расставила свои сети. Вот теперь,  чуть не задевая широкими плечами рамы с семейными фотографиями, в  её родительском  доме сидел этот, попавшийся на крючок, парень. Ро-дители его были против этой женитьбы,  заметив опытным глазом, какие-то черты характера будущей невесты, несовместимые с се-мейной жизнью. С его стороны на свадьбе никого не было, но не-ожиданно вечером приехала его мать. Старика-отца, уже покрас-невшего от бражки, посадили рядом с почётной гостьей, перед этим сестра Майи сняла с него засалённую душегрейку и натянула ку-ценький серый пиджачок, на лысый череп нахлобучила тюбетейку. Ей налили суп, старик сел возле неё и, подождав, пока она опустит ложку, стараясь казаться трезвым, задал вопрос. Сватья, как вы доехали? Высокая, статная женщина, на следующее утро уехала,  на прощание обняв сына и невестку, и помахала рукой всем, сидя в санях, плотно укутавшись в большой тулуп.
Молодые то и дело исчезали, они озабочены были тем, где бы им найти место, чтобы уединиться, так как в маленьком домике таких мест не было, я то и дело бегала в баню и стоя в предбаннике орала. Пришла телеграмма, старший брат поздравляет тебя… вас, и на время дает свою однокомнатную квартиру в городе  или нас приглашают в гости в соседнее село, к Бахтияровой теще, я поеду со всеми, а за вами приедет Сэпуш!
Короче было весело, мы в нескольких санях поехали в сосед-нее село расписываться, с невестки то и дело набок слетала шляпа, которую я постоянно должна была поправлять. Обидчивый стран-ный паренек, дружка жениха, ехал в обнимку с большим чайником, с отбитого носика плескалась в полы  пиджака желтая струя. Сначала очень долго обсуждали, кто идет в загс, а кто остается дома и занимается подготовкой  застолья. В сельсовете было очень холод-но, поэтому мы все, как были  на улице, так и стояли в пальто. Председатель сельсовета, полная женщина  в пожелтевшей  белой песцовой шапке поздравила молодых, она никак не могла запомнить имя жениха, что после каждого раза, как только она произносила его, все дружно хором  исправляли её. Обратно  ехали, молча, но весело, невестка была расстроена тем, что не было  обещанной кем-то гармошки.
  Вечером  должны были прийти гости, мы все накрывали на стол и  ждали, поглядывая на часы, но их что-то не было. Сгоряча выгнали двух молодцов  в жёваных брюках, тихо примостившихся было за печкой, ближе к бочкам, в надежде хорошенько поесть и  опохмелиться - это не очень благое дело затеяла Нурзия, жених, уже не очень ладивший с ней попробовал вставить: «Может не надо?» Но дело было уже сделано. Стол накрыли, но почему-то все никого не было. Тут все разом сели и по пальцам начали считать:
«Старшего брата не будет - пришла  телеграмма…Бахтияр с женой туто…Свидетели здесь, я, Сэпуш- тут», загибала свои коротенькие пальцы Нурзия , стоя  в середине комнаты и, по очереди, обведя  всех взглядом:«Тёти Рамили не будет, сами идём завтра…» Под-ружка-соседка,  быстро протараторила имена других девушек, которые по тем или иным причинам не приехали из города. Вся мо-лодёжь, кроме двух-трёх бедолаг, вернувшихся домой по «тридцать третьей», работали в городе. « Ну, тогда все, садимся!»- скомандо-вала Нурзия. Жена Бахтияра, единственный человек, в этом доме занималась делом, то она ставила тесто, лепила пельмени, постоянно  хлопотала у печи, тут она  в большой миске принесла к столу горячее. Увидев дымящиеся пельмени, все разом, почувствовав го-лод, сели за стол и дождавшись своей очереди, пока она накладывала в тарелку каждому, принялись за еду. «Какие вкусные пельмени!»- кричали хором. Наконец наевшись, вспомнили, зачем собрались и  торжественно открыли шампанское и  начали спорить, кому сказать первый тост. После первой рюмки все уже пошло по накатанной колее. И как обычно  это бывает, всегда больше вдохновенных разговоров в предпраздничной суете ожидания, чем само торжество, которое можно было выразить тремя словами: собрались, поели-попили и разошлись.
Майя родила двух девочек и собралась  развестись с мужем, он - «безденежный», объяснила она это событие в  письме, в этом  поступке была она вся, просто ей стал неинтересен  мужчина, кото-рый бился в сети, вот если бы он, блестя серебряной чешуёй, плавал рядом, и куда-то манил, то да.
А мне иногда так хочется её увидеть, но это невозможно, по-тому что, чтобы преодолеть те тысячи километров, которые разде-ляют нас,  нужны какие-то уж очень важные причины, а таких при-чин нет. На свадьбе мы уже отгуляли, а разводятся без свидетелей.  А может, просто так взять и поехать к ней? А поймем ли мы друг - друга, ведь так много времени утекло.
А наше общежитие стоит, там уже учатся другие студенты, молодые и совсем не похожие на нас, они уверенны в себе, на целину не рвутся, их дипломы в сейфах не закрывают, и  никто не указывает им,  чем заниматься в жизни. Только общежитие  всё такое же, каждый год делают ремонт, а штукатурка всё сыпется, но стены стоят, немцы же строили, правда, на стенах пишут меньше, молодёжь нынче без страстей. Гульчачак Францевна получила  квартиру, а с комендантши её сняли,  давно еще при старом студсовете «милиционер-баши», и то странно, что он долго терпел её. Гульчачак Францевну теперь  бабой  Гулей  зовут.  Она старая  со-всем  стала,  в магазин её одну не пускают. Она каждый день выходит во двор и сидит на скамейке, провожает всех глазами, кого куда, дом свой она продала, бывший муж попал в аварию, а дочка так и не вышла замуж, а сын на Севере, зарабатывает много, но хозяйку своим деньгам ещё не нашёл. А про тётю Фаю никто ничего не знает, может, померла уже, ведь так давно всё было.
                М.С.Ахмедьянова.
                г. Тарко-Сале. Декабрь 2007 года.












М.С.Ахмедьянова «Ваша Майя, Майбике..».






























                Ваша Майя-Майбике …
Когда немцы строили это здание, видимо, каждый раз в раствор, кроме черниковского цемента, башкирского песка и уфимской воды, от себя добавляли еще свою обиду: на рейха, на Гитлера, на Германию, бросившего их на произвол судьбы; на русских, на рос-сийскую зиму, на американцев - всего не счесть, и, видимо,  пропорции  строго не соблюдались, что переполняло  то и переве-шивало, по этой причине раствор не становился прочным.  Какая крепость в обиде. Когда эта война, перемолотив  в своих жерновах полстраны, заняла отведённые ей страницы в учебниках истории, штукатурка начала сыпаться. Сначала первый слой,  окрашеный в зеленую краску, предпочитаемую всеми снабженцами, среди всех цветов; верхний слой,  где  фиксировались нешуточные страсти, разгорающиеся между студентами, терзаемыми полярными чувст-вами от любви до ненависти, о чём свидетельствовали надписи, красующиеся рядом  Т о м а  л ю б л ю, Л и д а  с у к а, поднимался  пузырями, лопался, обнажая второй слой,  уже без плюсов, без пронзённых насквозь сердец, тот уже крошился без особых усилий, вызывая гнев только у  нашей технички.
Все звали её  тётей Фаей, хотя она не приходилась никому из проживавших здесь тётей. Мне сегодня  искренне жаль  этой  странной  женщины. Видели ее всегда в  служебном  сатиновым   халате, приблизительно  пятидесятого  размера, которую она носила, обмотав вокруг себя  и туго перевязав пестрым  фланелевым пояском. Поясок, видимо, остался ей на память от старого халата, которую она носила ещё девчонкой, при внимательном взгляде ещё можно было увидеть синеньких утят.
 Есть такие люди, потеряв одну варежку, другую они не выки-дывают. Может, пригодится? Аккуратно хранят их на нижних пол-ках шифоньера, перекладывая сверху и снизу пахучими таблетками нафталина, видно, пояс  так же хранился и пролежал на нижней полке  четверть века и вот, дождался своего часа. Полы  синего ха-лата спереди чуть ли ни подметали пол, а сзади поднимались, пока-зывая блестящие новёхонькие  резиновые галоши, ещё настоящие, казанские, с бархатистым красным нутром, сейчас таких уж нет, а белые шерстяные носки можно было заметить только тогда, когда она наклонялась. Голову с  крысиным хвостиком, перевязанным сзади резинкой, тётя Фая  покрывала белым  платком.
Её обычное состояние; ходить и бубнить  под нос,  незаметно ругая нас, через какое-то время тётя Фая плавно переходила на ко-мендантшу. “Запустила, нет в общежитии порядка”,; говорила она про себя, но не совсем про себя, потому что слышали все, и часто. Она мотала головой, говорила, ставя ударение на букве «ж» и до-бавляя еще мягкий знак, и от этого слышалось что- то ядовито- осиное в её ругательствах.
Видно, через дыхательные пути  в её лёгкие проникала пыль, когда-то имевшая  в своём составе черниковский  цемент, башкир-ский  песок, уфимскую  воду - все это настоянное  на немецкой обиде,  уже имела такую силу, что она, нанюхавшись такого рода наркотика, объявляла нам войну. Тоже переняв, чужой опыт, может, полагаясь на свою интуицию, без объявления войны, нападала на нас. Она,  среди белого дня,  закрывала все туалеты в общежитии, с буквой «М» на втором этаже, с буквой «Ж» на третьем.
 Любой входящий,  студент ли из другого факультета, родст-венники ли, папы или мамы, приехавшие из деревни, нагрузившись   картошкой,  к  студенту, определяли  их по запаху, как звери. Удобств, в виде стульчаков, справляя нужду, ты могла обсуждать с рядом сидевшей, цены на рынке, например,  на замшевые сапоги с микропористой подошвой, на которые обратила внимание твоя со-седка, купленные с рук  у интеллигентной старушки. Эта не стре-ляная  воробушка, загнанная  на  Центральный рынок или нищенской пенсией, или дочерью-ведьмой, или сыном-алкоголиком, спёршим откуда-то мои будущие  сапоги,  стояла в конце длинного ряда таких же божьих одуванчиков с мохнатыми вязаными мочалками, шапками, шарфами, варежками, носками. Одета она была в  старомодное приталенное пальто, с когда-то пышным воротником, а  пуховый платок  «паутинка», когда-то белая, но, видимо, со вре-менем  пожелтевшая,  была повязана   поверх меховой шапки, оп-ределить из шкуры какого зверя  была сшита эта  «кубанка» было уже невозможно, зверя, видимо, уже  давно истребили, и  занесли  в Красную книгу.  Она, после примерки, ссылаясь,  но то, что очень замёрзла, о чем можно было  и так догадаться по  её красному носу с застывшей капелькой на кончике, и больше стоять не желает, ус-тупила  ношеную обувь за 45 рублей, то есть  за одну стипендию. Интеллигентная  старушка  еще минут пятнадцать щебетала, как обновить их, оказывается, просто нужно очень долго держать  их на пару, и  они станут совсем как новые, уверяла  бабушка в шапке из таинственного зверя. Этот совет, как выяснилось впоследствии, было враньем. Я держала их над кастрюлей с кипящей водой, обжигая руки, но они все равно остались такими, какими были, стертый ворс не поднялся, загнутые голенища не выправились.  Этими  не новыми,  но только купленными сапогами  аккуратно наступала я, когда шла к стульчаку, дабы не влезть в лужу, где мирно плавали окурки, брошенные старшекурсницами, по закону, непонятно кем принятому и утверждённому, курить все начинали в старших курсах, в младших - только присматривались к окуркам, валяющимся тут и там. Сам факт, что курили-то ни где-нибудь, а именно в туалете, не стоило даже замечания со стороны коменданта, а скорее  заслуживало  похвалы.
-- Девочки, вы опять курили?
; Да курили, но в туалете.
;Молодцы, что в туалете.
Конечно, молодцы, ведь не дымили же  в кухне, на подоконнике, и, боже упаси, в красном уголке, возле  скульптурного изваяния самого гениального человека тысячелетия, штамповочного творения угодливого властям резчика. Когда-то  с его конвейера  он, наверное,  сошёл беленьким, но со временем потемнел, особенно, лысина, мо-жет быть, заласканная нежными руками студенток, может быть, чернела  от горя сама по себе, как  камень Каабы, бюст великого волжанина, первым открывшего мировой закон  «Надо делиться!»  (Кстати, по большому секрету, это тебе не закон Ньютона, а похлеще будя, мы этот закон пытаемся заучить, хотя бы как аксиому, а то могут и посадить за так, а предыдущие поколения испытали  на своей шкуре, разучились делать даже то, что они умели,  донельзя обни-щали, так и ничего не поняв, сгинули.)
 Нет,  тут всё культурно. Все тип-топ. Гения не опутывают клубы сизого дыма, окурки плавают в  луже, растекшейся в туалете по очень простой причине, что сточная труба засорилась. Увидев эту лужу с плавающими  окурками, мусор, вываленный ретивыми сту-дентками в углу, батарею пустых бутылок из-под вермута за рупь девяносто с хвостиком, тётя Фая  со злостью ставила швабру у сте-ны. Важный генеральский инструмент   непременно несколько раз  падал, снова вызвав поток гнева, после того, как швабра была во-дружена на место, а рядом  поставлено видавшее виды ведро, с  зе-лёными буквами   об щ  красовавшимися сбоку, начиналось насту-пление. Вот ведь, что творят, что творя-я-т!  В школах детей бу-дут портить. С бранью, тётя Фая проходила по коридору и летящей походкой - вниз  к коменданту. Жаловаться на студентов, а как  вещественное доказательство она должна была представить наши туалеты с буквами  «М» и «Ж». Особенно большую неприязнь у неё вызывал, конечно, с буквой «Ж», что было отчасти понятно.
Наша комендантша -  выпускница филфака давних лет, пройдя свою жизнь до половины, оказалась в сумрачных коридорах безвластия в нашем общежитии. Она, бросив дом, корову, тёлку, бычка, гусей, курей, мужа - водителя колхоза «К коммунизму»,  7 «А» и «Вишнёвый сад» в Милишевском районе, с дочерью на вы-данье  и с сыном-школьником, неожиданно для всех, особенно для старшекурсников, заняла крайнюю комнату на втором этаже.  Через какое-то время и конец коридора, а завоёванную территорию обставила тюками, холщовыми мешками, картонными коробками. Сильно расстроив всех ; также место, обогретое многими поколе-ниями  влюблённых  языковедов – конец тёмного коридора с окном и подоконник. Также подвал, куда вела шаткая лестница и  склад, где  мы оставляли  свои вещи, уезжая на каникулы - мешки с именами обладателя этого добра, а в этот год нашли их выворо-ченными - все ценное было вынуто, а на  новых землях хозяйничали её бройлеры.  Но, надо признаться, на книги - основное богатство студентов филфака - никто не позарился, они были просто  разбросаны на бетонном полу, по ним ходили длинноногие грязные  петушки, некоторые из них, пережившие неожиданные набеги воин-ственных  крыс, прыгали на одной ножке, кто - на правой, кто- на левой, уж кому как повезло.  Вот она то, хозяйка этих цыпушек - инвалидов  и начала над нами командовать.  Здор-о-овая…Рост  метр восемьдесят, не меньше, ноги, руки сразу выдавали в ней сельскую труженицу, к несчастью, оторванную от земли. Лицо бледное, вытянутое  и  обсыпанное гречишными  крапинками, под глазами тёмные круги, видно, что-то вредное для легких постоян-ных жителей нашего общежития всё-таки  витало в воздухе,  не иначе как  оставленное бывшими немецко-фашистскими пленными строителями, но слабоватое для  детей колхозников с уральских предгорий, на нас ничего не действовало. В нас  жизнь била ключом, ахтубинский загар добавлял в наши узкоглазые и  скуластые лица что-то африканское, за спиной в такт шагам болтались две толстые  косы до пояса, а у комендантши жиденькие волосы  были собраны пучком на затылке, на все стороны торчали и постоянно падали заколки, зацепленные в никуда. Гульчачак Францевна, вы потеряете свою заколку. Ой, спасибо, дочечка. Небрезгливые поправляли ей причёску, подходили сзади и втыкали заколки в жидкий пучок, то есть в пустоту, в воздух. Девочки, вы опять курили? Она, шмыгая костистым прямым носом, обтянутым тонкой кожей, принюхивалась. Да, в туалете. В туалете, ну ладно  уж тогда. Кызлар* (Кызлар*- в переводе с тат.  яз.  девочки), откройте мне двери. Так обращалась она к  постоянно толпившимся в холле, были такие, они почему то мелькали  возле  стола вахтёрши, и, растопырив руки, бережно, чтобы ненароком не разбить, ещё пуще стараясь не  звенеть, чтобы не догадались, что она несёт в  сумках, еле пролезала через двери. Хотя все  уже давно знали, что  ежедневно утром, пока принимали,  наша комендантша уходила сдавать  в магазин пустые бутылки из-под молочного, ведь  кто- то должен же был этим заниматься  и эта обязанность  была  взята ею добровольно. Она, постоянно оглядывая все углы, собирала их из кухонь, а туалеты  курировала   тётя Фая. Тут все было негласно, но  строго разделено, если на подоконнике  некуда было ставить пустые бутылки, а  наша техничка ходила  вокруг, как кошка возле миски со сметаной, не смея подходить близко, значит, Гульчачак Францевна  уехала на время к своему брошенному  дому. А уезжала она частенько, корову, тёлку, бычка хозяйка продала; гусей, курей  съела; муж перешёл жить через  дорогу к продавщице сельмага и теперь машину ставил на ночь у её дома; теплица обросла крапивой, огород - репьём, 7 «А» перешёл в 8 «А», только  вишнёвый сад цвёл и плодоносил. Гульчачак Францевна, закрыв сверху цветастыми платками,  в пластмассовых вёдрах привозила  вишню,  и продавала. Ведро- 40 рублей,  а для избранных- 35 рублей.
Каково же было возмущение тёти Фаи, когда она не найдя  комендантшу на месте, сначала стучала  в  её служебный кабинет: Гульчачак Францевна, а потом в жилую комнату, но её не было и не на кого было лить помои зла, накопившиеся в душе у несчастной женщины в боевых доспехах, ах, так, решила она, подождём, а  мы-то ждать не могли. Старшекурсник Айдар, довольный, что представился случай показать силу накачанных мышц перед де-вочками, особенно перед симпатичными первокурсницами, одним движением плеча снял дверь с шарнир, сначала с буквой «М», а потом, по просьбам прыгающих возле закрытой  двери, с буквой «Ж» и аккуратно прислонил их к стене. Все собравшиеся, как только услышали доносившийся  издалека голос нашей любимой технички, вмиг разбежались врассыпную. Это надо было видеть. Не каждый день такое показывают. Поэтому мы  выходили  из своих  укрытий и, как ни в чём не бывало, мило улыбаясь, здоровались с тётей Фаей, опустив глазки, просили разрешение, и шли в открытое заведение. «Ты не видела, кто это сделал?» Маленькими глазами-буравчиками она сверлила каждого, но,  оказывается, все только что  вернулись из университета, библиотеки, магазина, спали, читали, и  никто не видел, как Айдар мощными плечами снял поочерёдно  двери и аккуратно прислонил их к стене. Вот  так всегда, агрессор что-то мудрит, склоняясь над картой боевых действий, а мы или тихо удираем, или исподтишка, не вступая в боевые действия, обойдя все общеизвестные законы, плюнув на стратегический план врага, сидя на боевых  барабанах, с закрытыми глазами,  выходим победителями. К концу спектакля, а именно к эпилогу, удачно сдав бутылки, поспевает Гульчачак Францевна, она,  по пути, по привычке переговорив по-полчаса с каждым  встречным знакомым, вернулась домой, то есть в наше общежитие, когда она подходила к своим  дверям  под номером 36,  в её голове уже  заканчивался подсчет.  Она  купила: сливочного масла «Крестьянское»  по цене 40 копеек, пачку сахара «Рафинад» -92 копейки, буханку серого -15 копеек, две пачки творога с изюмом, каждая по 6 копеек, две пачки мороженого «Пломбир»  по пятнадцать копеек. Итого: рубль восемьдесят  четыре.  Хлеб, сахар – внизу, как полагается, творог - наверху, между ними - мороженое и масло, еще сдача, четыре рубля, были  засунуты в   старый кошелёк со сломанной застёжкой – всё добро было сложено  в холщовую сумку с надписью «Зорро», в  нечётком рисунке  человека в маске и с развевающейся чёрной накидкой за плечами,  подразумевался Ален Делон. Пришла она довольная и в раздумьях, по сути, она свою зарплату на еду не тратила, вот поэтому она любила студентов, но странною любовью, как говорил поэт, чувства эти были донельзя странными, и быстро переходили из одной крайности в другую. Услышав шум и увидев двери, аккуратно прислонённые к стене  Ансаром, она крикнула  только одно слово. Выселю! Видя, что страсти накаляются, мы как мыши разбежались по норкам. Эпилог, он почему-то всегда неин-тересен, уж мы, филфак, это знаем.
А жили мы не так уж и плохо, почти в раю, в 3 минутах ходь-бы - учебное заведение, рядом берег реки Агидель. Попасть в этот рай было трудно не потому, что мест не хватало, в конце концов, после  первоначальной суеты все желающие получали свое  койка-место, а потому что  всеми уважаемая Гульчачак Францевна, сама вносила в обычное дело, ненужную сумятицу, не знала, куда, кого она уже заселила, и кому  нужны еще места. Хотя, по правилам, первокурсников нужно было заселить в первую очередь, именно они и бегали без места. Комендантша каждого дотошно опрашива-ла, нет ли у неё  родственников, где бы она могла жить, но, ни у кого таких не имелось, всех, кто остался без места, нужно было се-лить. Как- то так получилось, что, будучи зачисленным  в первый курс, без места осталась я вдвоём с одной девушкой, тоже не имевшей в городе никого из родных, и на этой почве  мы крепко подружились. Гульчачак Францевна разводила руками, вот кызлар, мест нет, что с вами делать. «Кызлар» тоже не знали, что делать, более опытные нам подсказали, идите в студсовет. «Студсоветом» был старшекурсник, казавшийся нам взрослым дядей, все к нему относились уважительно, в будущем он стал начальником милиции  в районе, видимо решил, пусть склонением прилагательных в сельской школе занимаются другие. Так вот он, будущий «мили-ционер-баши»  пролистал  тоненькую школьную тетрадку и сказал, идите в 37-ую комнату, там – две второкурсницы, будут вы-ступать, скажете, чтобы подошли ко мне, обе живут в пригороде - пусть ездят на автобусе. Старые жилицы, желающие видеть вместо нас  двух второкурсниц - своих подружек, ещё не приехавших со стройотряда, действительно попытались  выступать, одна из них,  летящей походкой  сбегала  наверх в «студсовет», вернулась тихая и усмирённая, куда-то делся её гнев, видимо растворился в неже-лании ездить каждый день на автобусе.
Мы из этой борьбы вышли  без потерь, не считая нескольких дней, когда были вынуждены жить в подвале с одной известной дамой, в короткой юбчонке. Про таких говорят, клейма негде ста-вить, никакого клейма мы, конечно, по неопытности, не заметили, с её  очередным другом вместе тушили капусту в большой сковороде, а на ночной скрип кровати старались не обращать внимания. Она, вскоре,  по инициативе  студсовета, в лице будущего «милиционер - баши», была исключена из учебного заведения, по информации, которая просочилась из кабинета, где  состоялось собрание, за аморалку.  После  недолгих мытарств, мы получили свое койко-место, да еще на этой почве почти породнились. Моя новая подруга не любила себя, сейчас   это называется просто, она была человек  с комплексами, они есть  у всех, слава богу, это не горб, сразу его не видно и  хирургической помощи не требуется,  потихоньку каждый человек живёт  более или менее в гармонии с ними, что-то теряя, и что-то обретая.
Во-первых, она не любила свое имя, и просила, чтобы все назы-вали её Майей. Майбике,  данное старой   бабушкой  в ауле, её не устраивало, да и мало кому  понравилось бы такое имя, мне, на-пример, тоже уж лучше Майя. Хотя, говорят, не имя красит чело-века. Видимо, не всем дано, спокойно принять то, что тебе дали при рождении, пользуясь тем, что ты была тогда беспомощна и ничего не могла возразить.
Еще она  стеснялась своей одежды, зимой стыдилась носить белые чёсанки с калошами, красиво прошитые спереди и сзади ровненькой строчкой полосками коричневой кожи. Все оглядыва-лись и смотрели  на её ноги, такую обувь можно было увидеть в старых черно-белых фильмах. В таких щеголял Джигарханян в общеизвестном фильме о месте встречи, донельзя изуродованный гримёрами, видимо, советский  бандит не мог быть красивым, хотя, назвать его таковым можно было бы с очень большой натяжкой.
После весёлых замечаний старшекурсников, когда она бежала на большой перемене попить чай в общежитие, она сняла их и уб-рала с глаз долой, но не выкинула, а увезла обратно. Ко всем вещам, привезенным из дома, даже любой безделице, она относилась, как к чему-то очень дорогому.  Однажды  после каникул она с большим опозданием приехала на учебу, мы уж строили догадки,  кто-то подчёркивал версию  о неожиданном замужестве, но все  были  разочарованы. Она приехала в длинном кожаном плаще, ко-ричневого цвета, была такая мода, подметая землю, носить длинные кожаные плащи,  на талии он был туго завязан поясом, а на  боку болталась маленькая сумочка- ридикюль с блестящей защелкой  из той же серии, как продолжение плаща, продетая через плечо длин-ным  узким ремешком. Ей плащ был к лицу. Она не могла скрыть свою радость. При этом её лицо становилось багрово-красным, она от этого  еще больше смущаясь, ладонями хлопала по щеке. Опять лицо горит…
  Все эти дни, пока мы в  поте лица осваивали науки, Майя си-дела за маминой швейной машинкой и обновляла свой гардероб, столь изящной вещицей, правда,  без подкладки, для  этого у неё, то ли не было нужной ткани, то ли не хватило времени, то ли терпения. Все было бы хорошо, если бы эксклюзивная модель не была  бы сшита из бросового дерматина, непонятно уж каким образом оказавшегося у них дома, через пару недель швы, простроченные белой ниткой, расползлись, от сумки отлетела защелка, и вся эта красота была  убрана подальше от глаз. Сначала Майя долго сидела на кровати, расстелив перед собой свое многочасовое творение, разглаживая  злополучные швы, потом, оставив внутри  сумочку, аккуратно завернула то, что вызывало  недоумевающие взгляды прохожих,  засунула  в старый пакет и долго сидела, прижав к жи-воту этот сверток.  Казалось, она убирала не вещь, а прощалась с каким-то отрезком своей жизни.
Она   любила писать  письма, записки, даже то, что можно было сказать в лицо в двух словах, она писала на двух страницах, вы-рванных из  школьной тетради в клетку,  на каждой строчке, да мелким почерком. Уплывая и ныряя в такие глубины, где не было никакого просвета, она теряла обратную дорогу, так и  не вынырнув обратно, застревала на какой-то коряге. Мы с ней жили в одной комнате, учились в одной группе, кушать ходили (иногда) в сту-денческую столовую, гулять, в кино - вдвоём, ни на секунду, можно сказать, не расставались, уж времени наговориться было достаточно.  А вот нет, ей обязательно нужно было еще излить душу на бумаге. Послание свое  она сунет под мою подушку, потом, в  какой-то момент, уж шибко недобро взглянет на меня, и скажет командирским голосом: «Почитай». Не  «я тебе написала, что скажешь», а именно, почитай. А сама уйдет, её присутствие во время чтения начисто исключалось, таков был порядок, принимая выжидательную позицию, она  никогда не спрашивала, что я думаю по тому или иному вопросу, а  мне ничего не оставалось делать, как ходить умным лицом и молчать.  Или, я уезжаю домой,  Майя выходит меня провожать, подъезжает трамвай, я поднимаюсь на ступеньку, она, глядя снизу вверх, протягивает треугольный  конверт: «Почитай». Она не поднимает голову, я уезжаю. Мне не хватает времени разобраться в её письме, водитель  равнодушно объявляет: «Желез-нодорожный вокзал», и я наспех  скомкав, засовываю  в сумку письмо и выхожу из трамвая. Чаще потом забывалось, и мы так и не  вспоминаем при встрече про это письмо, у нас уже другие новости, и то, что волновало до отъезда, по приезду уже кажется прошлым и не очень интересным. В конце  опытов эпистолярного жанра, она непременно подписывала «Ваша Майя», при этом не забывала проставить дату, и, обязательно время, с точностью по минутам. Вот такая «у нас»  была подруга.
Если честно, в  то время  это был очень тяжелый груз для меня, постоянно чувствовать рядом человека, терзаемого тонкими чувст-вами, романтическими переживаниями, со скрупулёзным  анализом всего, что поддается словесному разбору  во взаимоотношениях людей, какой-то, уму непостижимой оценкой справедливости и  правильности. Прямо-таки влюбленной в свое состояние страдания, и,  наполненная до краев, этим самобичеванием, у неё был какой-то удивительный дар находить в себе изъяны и терзать себя. Периодами на неё находило веселье,   в общежитии её и запомнили как клоуна, столько потешного она находила в обыденных вещах и мы все хохотали от души, она не боялась быть смешной, с успехом паро-дировала наших преподавателей. Сейчас в голове не укладывается, как могло вместиться в одном человеке такие полярные черты, и быть  свойственными характеру такие перепады настроения.  Она могла бездельничать подряд два дня, отведенных на подготовку к экзаменам, а на третий день трудиться, не поднимая головы, целый день веселиться, то тут, то, там собирая толпу хохочущих, а к вечеру становиться мрачнее тучи.
  Мне все это было в тягость, и я предпочитала общаться с другими, более земными и уравновешенными своими ровесницами. Все выходные пропадала у столичной подружки; во время летней сессии,  мы с ней могли поехать  на базу  отдыха нефтеперерабаты-вающего, где работала её одноклассница и танцевать на дискотеке до утра, а  днем прикорнуть часок, уткнувшись лицом в горячий песок на пляже, вечером опять «Ла-ла-ла!». Зимой мы ходили в рестораны, водку, чтобы не покупать по бешеной цене, проносили в маленькой сумочке, пили её, не морщась, как воду,  и только трезвели, а пьянели чуть-чуть от музыки и табачного дыма. Кавалеров оглядывали сверху вниз, и высшим шиком было уйти пораньше, пока не было той суеты  с пересаживаниями,  c пустыми разговорами  с многозначительными   паузами. Уходили красиво, с  гордо поднятой головой, под провожающие  взгляды мужчин, некоторые, с кем мы уже  успели протанцевать, бежали за нами со словами: «Вы куда?», тяжело вздыхая, и  с сожалением оглядывая нас с головы до пят, они  держали наши пальто, перехватив у гардеробщика. На последние деньги мы ловили такси, садились, небрежно хлопнув дверцей, и всю дорогу строго молчали, а потом, оставшись одни, мы хохотали от души. Это была такая игра. Мы в него играли. Это было весело.
В последние годы учебы наши пути с Майей разошлись, я,  после весёлого пионерского лета, называемого «педпрактикой», спусти-лась ниже этажом и уже до отъезда не расставалась с другой со-курсницей,  которая годом раньше перевелась к нам из заочного отделения. Нас многое связывало, мы были родом из одной местно-сти, даже дни рождения у нас совпадали, и долгие годы, пока жизнь не раскидала нас в разные края, нас связывали почти родственные отношения. Меня к ней тянула её внешняя красота, на неё можно было смотреть бесконечно, особенно следить за ней во время нуд-ных, нескончаемых лекций. Черные  миндалевидные глаза в пол-лица были притягательны, смолистые волосы  на прямой пробор подчеркивали четкий контур лица удивительно нежного цвета, с правильными чертами. Так же она светилась совершенством души своей, это был  надежный и донельзя организованный человек. Такое единение внешней красоты и душевного благородства встречается крайне редко.  Если она говорила, что она берется сделать что-то, можно было быть уверенным, что это она сделает и самым наи-лучшим образом. Даже говорила она на каком-то правильном языке, мы, кашей слов из разных языков, а она только на родном, и полными предложениями, с длинными вступлениями и отступле-ниями, что слушать её, было одно удовольствие. Общие знакомые, когда её не было рядом, вспоминали о ней,  и часто поправляя меня,  говорили, а вот она сказала бы  так, что её присутствие  чувствова-лось и тогда, когда её не было рядом. Даже почерк у неё был непо-хожий на наши каракули, на лекциях мы старались писать быстро, а уже перед экзаменами становились в очередь, чтобы хоть часик по-сидеть с её записями, она писала  как учительница чистописания, буквы, выведенные твердой рукой, ложились аккуратными рядами. Все, что выделял  лектор интонацией – подчеркнуто, а самое глав-ное, она не пропускала занятий, потому что её, как только она пе-ревелась к нам, выбрали старостой. Одевалась она в закрытые рас-клешенные черные платья, с длинными рукавами, подчеркнув талию широким поясом, которые так шли ей, носила высокие каблуки, сама она была изящной как фарфоровая кукла, ходила летящей походкой, высоко подняв голову. Все ребята  влюблялись в неё с первого взгляда, при ней они теряли дар речи, смотрели на неё, не отрываясь, глупо улыбались, а потом уже  откровенничали со мной, через меня пытаясь найти короткий путь к её сердцу, но никого из них она к себе близко  не допускала.
Вот с ней было спокойно, ей можно было довериться, а Майя, наоборот, сама нуждалась в крепкой опоре, каковой из-за  особен-ностей своего характера, я не могла быть. На перерывах между за-нятиями мы могли с ней поболтать, расспросить друг друга  об об-щих знакомых, но это уже было далеко  не то, что связывало нас раньше. Но эти  годы тоже не  прошли для неё бесследно, рядом с ней были девочки отнюдь не отличающиеся разборчивостью в от-ношениях  и безукоризненностью поведения. Она и внешне изме-нилась, волосы носила распущенными по плечам, ярко красила длинные ногти, напоминающие когти птиц. Мне не нравилось её отношение к нашей  новой старосте, в основном, просто тупо  по-вторяющее  мнение её разнузданных подружек. Мне казалось, что, утратив свое первоначальную непосредственность, она кроме фальши ничего не приобрела.  Её представления были уже не смешны, как выступления стареющего клоуна, может, мы  просто становились взрослыми, а она не хотела.
  Через несколько лет после  окончания учебы, она выпустила небольшой сборник стихов, где были строки, посвященные и  мне, я глухая к поэзии, очень долго думала над этими строками, но так ничего и не поняла, мне казалось, что уж можно было втиснуть туда в эти  коротенькие строфы. Тут я четко представляла себе, как эти строчки писались, у неё была такая привычка, кстати, очень хорошая для пишущей братии. Она умела уходить от  будничной суеты, было такое ощущение, что она в этот момент запиралась от внешнего мира в свой, где она жила одна  со своими мыслями. Этот «уход» обычно происходил в выходные дни, когда двое из жильцов нашей комнаты, суетливо собирались, все банки - склянки, аккуратно завернув в полотенца, укладывали в хозяйственную сумку и исчезали с глаз до понедельника, они жили в пригороде и каждую неделю на электрич-ках уезжали домой.
Обе они вначале были очень недовольны, что нас заселили к ним, немного свысока относились к нам, именно  в это время наша ува-жаемая Гульчачак Францевна, остановив нас в коридоре, заинтере-совалась, не обижают, мол, вас, нас никто не обижал, они по-сестрински заботились о нас. Книги, которые они брали в библио-теке, мы читали по очереди, мы учились у них всему, особенно одна из них, высокая, удивительно правильно сложенная, отличница и умница Татьяна, хотелось быть похожей на неё, ходить, одеваться, даже писать таким же почерком, как она. И еще, что тоже немало-важно в студенческие годы, они из дома привозили продукты, мы, в свою очередь, тоже ехали из дома не с пустыми руками, но они на-вещали своих родителей еженедельно. Татьяна  всегда привозила очень вкусное домашнее сало, розовыми прожилками посередине, а  из домашней  самогонки, если у нас болело горло, она делала нам компресс. Другая, самая взрослая и серьезная среди нас, Фая, везла винегрет, обильно политый растительным  маслом. Еще у нас в комнате были установлены очень хорошие порядки, строгое дежур-ство, с ежедневной влажной уборкой, с горячим ужином, и обяза-тельной покупкой свежих продуктов, в эту корзину входило кроме хлеба, масло, сахар-рафинад и чай - эти обязанности делились  по установленному графику. Еще с первых же дней между нами было оговорено, чужие вещи не носим, в то время как этой болезнью страдали почти все из нашего общежития. Все хотели красиво оде-ваться, а в магазинах висели бесформенные  платья, наверное, для беременных, пошитые в фабрике имени «8 марта». Кому позволяли средства, те  бегали на толчок, я почти все учебные годы проходила в юбке в складку, пошитую для меня  сестрой, что она к пятому курсу отшлифовалась и  уже блестела.
  На выходные  мы оставались вдвоем, и бывали очень доволь-ны этой неожиданно наступившей тишиной в нашей комнате. Я, самая обычная и земная из роду человеческого, затевала стирку, глажку, уборку или собиралась уходить в гости к родственникам. А она доставала свои тетради, чаще эта была стопка простых школь-ных тетрадей в клеточку, купленные в книжном магазине за две ко-пейки, и ручку. И все. В эти минуты она менялась на глазах как по колдовству.  Лицо - собранное, глаза  задумчивые и грустные, за-дернутые дымкой, и они видели  перед собой уже не нашу узкую келью, с четырьмя железными кроватями,  она уносилась,  в неве-домые дали, доступные только её взору и  взлетала  высоко над убогой «общагой», от  узких и темных коридоров. Майя взлетала над всем этим и  парила в высях недоступных нам, простым смерт-ным. Она ловила витающий воздух, утренний ветерок, шелест то-полей за окном, и весь этот многоголосый и разноцветный мир, она, переведя в обычные слова, переносила в школьную тетрадку, складывала, как будто вышивала узоры, медленным почерком ак-куратной ученицы. Паря на непостижимых высотах, Майя, за нашим студенческим столиком писала стихи. За столиком, где одно-временно могли одна писать, вторая  делать маникюр, третья  гла-дить, четвертая  краситься, а она, когда оставалась одна, писала стихи. Писала она на родном языке, к сожаленью, не запомнилось  ни одной строчки. Хотя,  раз  прочитав в газете, навсегда запомнила стихи другой сокурсницы, та вообще была не из мира сего, в течение пяти лет жила воспоминаниями об одном студенте-медике, ради которого она, слесарь-инструментальщик шестого разряда со стажем, из завода имени Кирова, поступила учиться в университет. Свои стихи она посвящала ему, весь курс переписывал их в свои тетрадки и все знали об этой романтической истории:
            Синие колокольчики в лесу,
                Напомнили о нем синеоком…
А у Майи ничего не цепляло, бросались в глаза одни географические названия, горы, реки, аул. Она была влюблена в эти места и писала об этом.  Края, откуда она была родом, действительно, были очень красивы. Несмотря на то, что добираться, как и во всякие другие отдаленные районы, было очень сложно, мы часто ездили туда. На автобусной остановке нас встречал её младший брат,  заранее предупреждённый письмом  о нашем приезде, мы, укутавшись в большие тулупы, садились в сани и трогались в путь. Её брат, Сэпуш, шустрый малый, свистнет, слегка хлестнет  гнедую кобылку плеткой по бокам, и мы  вылетали из деревни, только деревья мелькали по сторонам, а синий «пазик», на котором мы только что приехали - маленькая  движущая точка на склоне, исчезал совсем. Майин аул лежал через гору, туда мы уже поднимались тише. Подруга, придерживая руками ворот тулупа, рассказывала, как она училась, каждый день, пешком преодолевая это расстояние, потому что средней школы   в родном ауле было. Об  этом периоде её жизни я знала по заметкам, которые печатались, чуть ли не в каждом номере республиканской пионерской газеты, я уже тогда запомнила её фамилию, а  о том, что за активное сотрудничество с печатью,  юный корреспондент был награжден путевкой в пионерский лагерь «Артек», она уже рассказывала потом, перелистывая артековские  фотографии. Я с трудом узнала её среди ребят, она с короткой стрижкой была больше похожа на мальчика. Потом мы спускались вниз по узкой дороге, занесенной снегом, кроме следов полозьев  на дороге, по которым утром проехал Сэпуш, нигде  ничего не было, везде без конца и края снег, снег.  Тоже утопая во всём белом, лежал перед нами, как на ладонях, аул, фоном  этой картине служил лесистый кряж. Замечательно было ехать в морозный день на санях. После моста через речку, местами  мелькающую осколками зеркал  на снегу, мы въезжали в деревню. Первый поворот - на улицу, второй - во двор. Лошадь, чуя отдых и еду, сама  неслась сломя голову. Наш кучер,  отпустив его на волю,  баловался,  хватая снег на ходу и, бросая нам в лицо. Ворота в их двор были открыты настежь,  мы влетали через них с громким свистом и криком, возбуж-денные от быстрой езды, розовощекие выпрыгивали с саней, на ходу скидывая тулупы, из дома раздетые выбегали её родители, мать, прикрыв голову  старой шалью, отец, придерживая рукой, прихрамывающую ногу. Мы не просто здоровались,  подав обе руки, как было принято в наших краях, а  её родители по очереди обнимали нас, похлопывая по спине. Майбике наша приехала!
Они были уже люди преклонного возраста, когда  веселья в жизни уже не так много, а таким редким праздникам, как приезд младшей дочери домой, они радовались искренне, как маленькие дети. Мои родители, вечно озабоченные домашним   хозяйством, вряд ли встретили бы  мою подругу так же тепло, как меня эти старики. Жили они небогато, маленький домик, разделенный на две части был обставлен по-старинному, прихожую занимала печь и широкая лавка, туда они садились, когда ели, ночью на ней спали, а внутри хранили посуду и продукты. В передней  стояла другая печь, диван и кровать. На каждой стене  висели рамы с фотографиями, сейчас такое увидишь редко, но в некоторых домах сохранилась эта традиция, все фотографии вывешивать на обозрение.
В одной раме, среди многих других, были и  наши портреты, мы с подругой застыли в ожидании. «Сейчас вылетит птичка!»- говорит нам столичный фотограф. Вот мы и ждем свою синюю птицу, умным лицом, нам простого счастья не надо, мы хотим все сразу, не битые, уверенные в своей исключительности, и в надежде получить мзду за это. Хозяйка, тыча обрубком указательного пальца, рассказывает о каждом, чья фотография вставлена в неказистую рамку. Эта моя сестра, она живет в Ташкенте. С пожелтевшей фотографии смотрит женщина в крепдешиновом платье, с грустными глазами, она держит в руках искусственные цветы.  Кажется, что, рассказывая это, она сама не верит в то, как эта молодая  женщина может быть её старшей сестрой, настолько они разные, и из разных миров, что совершенно непонятно, что общего может быть у них, ухоженная, высокомерная красавица  и натруженная маленькая женщина,  обугленная в жаркой кузнице, рядом с мужем кузнецом. Она, рассказывая это, как будто  ставила  по полочкам события, которые происходили  в её доме. В далеком жарком Ташкенте живет её родная сестра, вот  старшая дочь Нурзия сидит на диване, положив ногу на ногу, и  шьет мешки из кусков простыни для посылок, в её коротких пальцах мелко блестит иголка, потом на тугих боках  картонных коробок,  будет указан   её  ташкентский адрес, химический карандаш   она мусолит и от этого её губы становятся синими. Она развелась с мужем,  и,  выказывая свое недовольство семейной жизнью с отцом своего единственного сына, почему-то всем резко напоминала его национальность, что звучало совсем уж странно, получалось так, как будто, муж это скрывал, и она вдруг его разоблачила. Мать была крайне расстроена разводом дочери, хотя старалась не показывать своих чувств, отец угрюмо молчал, тоже впрямую ничего дочери не говорил, хотя, всем казалось странным, ну что ей надо?  Мужик не  пьет, её не бьет, зарплату домой приносит, в доме парадом командует она, ведь  мальчик останется без отца, что может быть хуже -  все про себя думали так, но молчали.  А отсчитывать детей за какие-то поступки, не было принято в этом доме, считалось, что  они достаточно взрослые и их любое решение,  раз это имело место быть, заслуживает того, чтобы это принять как неизбежность,  независимо от того, хотели этого старики или нет. Мальчика  дочь оставляла бабушке, пока она не устроится на работу и не получит жилье, подчеркивалось при этом. Пухленький малыш, похожий на маму, равнодушным видом прислушивался к разговорам взрослых, не понимая, что сейчас решается его судьба.  Мать довольно таки долго так и будет порхать сначала между Ташкентом и родным домом, толком не сумев устроиться на работу, где бы ей дали жилье, потом между другими городами. Когда посылки тем же ходом  вернулись  обратно, мальчик уже ходил в школу, потом  молодая женщина переехала жить  к сестре, и  устроилась на работу в пивзавод, сын дальше воспитывался у бабушки. Запомнилось, как мы с Майей стояли внизу, перед нами возвышалось стеной многоэтажное и многооконное здание, как  огромный корабль, построенный из мелких кубиков, посередине каждого из них блестели раскрытые рамы.  Было жарко,  из одного окна на нас должна была глянуть она, единственная сестра Майи,  потому что мы только что, через маленькую  фанерное окошечко на дверях, передали ей сумку с про-дуктами. Почти на всех окнах, как гроздья, висели женщины в больничных халатах, снизу им  кричали разномастные мужчины. Вопросы и ответы были схожи. «Чего тебе купить?» Это кричит рядом с нами смуглый  молодой человек. «Ничего!» Громко отвечают сверху, только не понятно из какого окна. Майя тоже крикнула сестре что-то похожее, она, на себя не похожая, бледная и осунувшаяся  тоже ответила: «Ничего!» Чуть погодя  тихо добавила. «Меня выписывают». Мы её слова поняли по губам. Всю дорогу подруга, расстроенная чем-то, не разговаривала со мной, здесь она  вдруг  резко выпалила: «Ей вчера сделали аборт». Также молча, мы поехали назад. Через какое-то время  сестра Майи уехала в другой город.
Культя указательного пальца дальше скользит по стеклу. Это мой брат, я поехала его провожать в район, там и снялись, он не вернулся с войны, ни похоронки не было, ничего, пропал…  Снова, кажется, что она  рассказывает себе, задумавшись, а, действительно был ли ей братом этот молодой человек, совсем мальчик, навсегда оставшийся на этой фотографии в начале сороковых.  Он похож на моего сына  Бахтияра…    Что ты, мама, это Бахтияр похож на него. Хором поправляют её дочери. Кто старше?  Она задумалась, правда, кто старше, этот восемнадцатилетний, или тот двадцатидвухлетний. Без слов, она устало опускается на стул.
Недалеко от деревни росла  огромная сосна, «дерево Саимы». В молодости  она станцевала с притопами и  с  весёлой частушкой  на самой  верхней кроне этой сосны, на неё снизу вверх смотрели  бабы. Чужой бы удивился  её чудачеству, а эти женщины, знавшие её с детства, просто посмеялись,  и про себя благодарили  её  за то, что она, целый день не разгибавшая спину в колхозном поле, нашла в себе силы  и развеселила их.
У неё была своя слабость. Она на  каждый случай, а таких случаев было  всегда множество: октябрьские, Новый год, 8 Марта, Первомай, сабантуй, свадьбы, встречи, проводы…  в огромной  бочке  ставила брагу.  Так что эта брага за печкой не переводилось. Она делала её по своему рецепту из цельных зерен. К столу её ста-вили, в большом эмалированном  чайнике, и каждый наливал и пил, сколько хотел, благо бочка была большая. Пить её было одно удо-вольствие, рот не жгло, кисленькая, она так мягко обволакивало нутро, стакан за стаканом  и совсем незаметно прокрадывалось хмель, потом все дружно пели песни, обнявшись друг с другом  за плечи и, в такт, качая головой:
И утром метель, и вечером,
                Укутайся в пуховую шаль…
Иногда дрались, не старики, а ребята, кудлатые парни, в брюках клёш, с блестящими заклепками на каждой штанине.  Они с видав-шим виды магнитофоном «Романтик», где пестрели немецкие на-клейки с блондинками, «малиновки заслышав голосок…», узнав, что приехала Майя, непременно заходили, чаще гости сидели смирненько, а драку затевал самый младший в семье, Сэпуш, когда его, еще не успокоившегося, с двух сторон уже держали за руки, он писклявым  голосом, продолжал кричать.Что он на меня ржот… Что я пацан? Тут все дружно наезжали на того, кто ржал, тому ни-чего не оставалось, как одеться и уйти, с ним   вставал и солидарно уходил тот, с кем он пришел. Здесь разом все начинали суетиться, привставшего было с напряженным красным лицом старика, хозяйка быстро уводила в переднюю, на лавку, где у стены горкой были сложены пёстрые подушки. Все гости засобирались, приглашая и нас соединиться к ним и идти в клуб.
В семье было пятеро детей, старший брат жил в городе, мы иногда бывали и у них, заехав на часок-два, с билетами на автобус; или мы возвращались к себе, или ехали в деревню. Шли разговоры в зависимости от того, туда мы направлялись или оттуда. Если мы ехали оттуда, то  Майя рассказывала о новостях  в родном доме, если только спустились со столичного автобуса, то невестка, чаще осуждая кого-то за пьянство и мордобой, говорила о родне. Она  при этом быстро чистила и жарила нам картошку.  Поставив перед нами дымящуюся сковородку, она садилась перед нами и наливала чай. Чаще она просто сидела с нами, зато мы, голодные с дороги, уплетали в обе щёки.  Майя брала нож и выскабливала из сково-родки, прилипшие к донышку, прожаренные кусочки и с удоволь-ствием ела их. А-то сейчас на самое вкусное нальёт воды, говорила она, с набитым ртом, указывая на смеявшуюся над ней, невестку. Брата никогда при таких наскоках мы не встречали, он бывал  всегда на работе. У них росли сыновья, из всего было видно, что жили они хорошо, А средний брат сидел. Он самый благоразумный, вы-делявшийся среди всех в семье  трезвым отношением ко всему, смуглый парень в очках с волевым лицом, сидел в тюрьме. Он срок  всех взял на себя.
В каждой деревне  есть такие семьи, где допились до такой степени, что за этой чертой уже ничего нет,  Майиными соседями  были именно такие люди.  Про   таких людей говорят,  у них ни кола, ни двора, а  вот у этих двор был,  правда, зимой занесенный снегом, с протоптанной дорожкой из крылечка, отмеченный жёлтыми следами струи мочи, летом заросший крапивой.  Все, что удавалось добыть,  старуха,  чёрная лицом, будто  передержанная в коптильне, которую все называли Каргой, и сын-алкоголик, непременно пропивали, дома у них было шаром покати, лавки голые, да печь.
  Среди выпивающих такое случается часто, алкоголь имеет такое свойство равнять людей, стоящих на разных  уровнях благо-получия в житейском плане.  Каким-то образом старики-родители моей подруги вместе с ними отмечали какой-то праздник или просто выпивали. Пьяных соседей что-то выгнало на улицу, может, они тогда уже повздорили, и более   трезвая  Саима, мать Майи, решила увести оттуда своего старика, а гостеприимные  хозяева вышли просто проводить незваных гостей, или в надежде, что и им тоже окажут такую же честь, шли с ними по улице. А может, не просто шли, а раздумывали, как разобраться с неблагодарными соседями. Как бы там не было, но случилось то, что случилось. Саима с криком «Вы дома сидите, а на улице вашего отца убивают!»- забежала в переднюю. В этот час дома были два брата, старший, Бахтияр, его, со дня на день должны были забрать в армию, он одну повестку уже получил, и ждал другую, младший Сэпуш чистил навоз в сарае. Когда старший, раздетый, выскочил на улицу,  уже никого не убивали, никто ни с кем не дрался, потому что глухой удар, нанесенный  грязной лопатой, которым Сэпуш только что выгребал подтаявшие коровьи лепешки   из сарая, разом решил  все споры. Во-первых, он  разнял дерущихся соседей, во-вторых, выручил из беды своего отца, и наконец-то, отомстил ненавистному соседу, что это он лезет, куда не надо. Он - алкоголик, вор, отсидевший не раз, единственный сын одинокой женщины,  которую все называли Каргой, лежал на снегу, истекая кровью. А она сама, еще ничего не понимая, только в естественном  желании собрать больше людей,  разоблачить и, наконец- то,   показать  настоящее лицо своих сосе-дей, орала. Убили, убили моего сына! Старик стоял, подняв кверху острый подбородок с торчащим кадыком, пытаясь остановить кровь, капающую с носа, Сэпуш, пьяный от  азарта, что вот он смелый сын спас отца, вытирал лопату, вычищая от навоза и от человеческой крови, снег от этого становился грязно-красным. Убили, убили моего сына!  Повторяя одно и то же,  старуха еще думала, что вот-вот  её сын, держась  костистыми руками, приподнимется и сядет, тонкими  грязными пальцами с длинными ногтями, вытрет кровь, темной струйкой стекавшую со лба. А он и не думал вставать, он вообще уже ни о чём не думал. Первым, как совершенно трезвый среди всех, понял это Бахтияр, он, резко бросив на брата, ты убил его, подбежал к  лежавшему на снегу соседу и пытался приподнять его голову, но она безжизненно упала, тогда парень, поняв, что же  случилось за какие-то считанные минуты на этом пятачке,  вдруг, как будто получил неожиданный удар, резко осознал всю тяжесть случившегося и, обхватив двумя руками стриженую голову, заорал нечеловеческим голосом. Эх, беля-я-ят!
Долго шло следствие. Майор милиции, человек по-своему очень умный,  Бахтияру сразу прямо  сказал. Возьмешь на себя, подмогну. Отсидишь пустяк.  Нормально будешь - отмечаться  только будешь ходить. Или всех упрячу, старик  дуба даст, брат твой слабак, так  и будет всю жизнь  ходки считать. Ну, сопляк, думай. Это я такой добрый, другой бы и разговаривать с тобой не стал, всех бы упрятал и делу конец. Думай, думай, что язык проглотил.
Бахтияр ничего лучше не придумал, как согласиться с ним.
Парень, мечтавший о службе, проводивший в армию всех своих друзей, получавший от них письма, уже видевший сны, как будут провожать его, потом встречать, среди всех – одноклассница, не сказать, что он был влюблен в неё, а так, просто рядом с ней было хорошо, легко и весело. Вместо всего этого следствие, допросы, ка-залось, не будет этому конца. Концом стала тюрьма. На долгих 7лет. Сначала он сидел на родине. Один раз мать приехала к нему на свидание, с трудом выхлопотав разрешение, потом его перевели в столицу, мать сюда тоже раз приезжала. Он написал Майё, что, мо-жет быть, разрешат ему свидание, пусть она приедет, мы вдвоем собрались и поехали, хотя  вместо адреса у нас были только цифры,  подруга меня уверяла, что она помнит дорогу  потому, что она уже была у него с мамой.
Мы долго блуждали по осенней слякоти в каком-то глухом при-городе. Быстро стемнело,  у встречных  мы спрашивали дорогу, на-конец-то мы уже были у стены, почти трехметровой,  обнесенной колючей проволокой, пока мы его обходили, совсем стемнело. Ред-кие прохожие  останавливали нас и объясняли дорогу назад, к оста-новке. Но мы все шли вперед, наконец, мы попали в проходную, где стоял солдат с овчаркой, где-то в глубине двора под прожекторами мы увидели, как двое солдат с автоматами повели несколько человек в синих одеждах, куда-то дальше. Они исчезли в темноте. Тут нам разрешили, и мы вошли внутрь. За маленьким окошком сидел военный, Майя спросила его о брате, назвав фамилию и имя.  Тот  медленно пролистал толстую амбарную книгу с пожелтевшими страницами, и, наконец, сказал нам одно слово «выбыл».
Мы уже знали дорогу,  поэтому нам казалось, что мы быстро вы-шли к остановке, хотя шли мы довольно долго, в сапогах булькала вода,  когда подъехал редкий автобус, нас  уже колотило. Но мы внутри быстро согрелись, и каждый молчал о своем. Майя, наверное, о брате, которого отправили куда-то, а я том, что наряду с этим,  ярким, с блестящими огнями и  с людьми, спешащими по своим делам, есть ещё другой мир. Он - рядом, чтобы увидеть его, нужно идти по осенней слякоти не так уж и очень долго. Этот мир за колючей проволокой, за трехметровой стеной, там тоже - люди, но их охраняют солдаты с овчарками. Фамилии и имена этих людей выстроены в ряд, как в классном журнале, только отметки совсем не школьные.  Они только внешне похожи друг на друга, но у каждого свое лицо и своя судьба. А против фамилии Бахтияра стояло слово «выбыл», и мы его не увидели.
Когда Майя писала письма брату, у неё лицо тоже становилось собранным. Нужны ли были её письма мне, ну, может для разнообразия и от скуки. Так ли уж волновали её стихи любителей поэзии, если даже чуть-чуть и то  хорошо. А вот своими письмами в зону, она  выполняла великую миссию, миссию настоящего поэта. Словом своим, теплым и родным она помогала ему жить в неволе, она скрашивала его будни. Она писала ему почти каждый день, никогда, только после получения ответа. Писала всегда и везде, на лекциях, в библиотеке, в читальном зале. Она писала ему о нас, о девочках из нашей группы, она писала после поездок домой, описывая каждого земляка, писала о знакомых, о родственниках. Из этих писем мог бы получиться роман. Роман о сестре и брате. В это время её нигде не печатали, потому что за лирический рассказ о матери, прозвучавший в эфире перед 8 марта, хорошо влетело редакции радиовещания. Из глубинки было получено письмо, что де вы в своих передачах воздаете хвалу матери  убийцы.
Он вернулся домой, отсидев 7 лет. Не сразу, но устроился на работу экскаваторщиком, этой специальностью он овладел в неволе. Одноклассница ждала его и дождалась. Вместо двух, она ждала его семь лет, отправляла письма вместо полевой почты - в зону. Роди-тели были рады, что наконец-то дочка вышла замуж, пусть в 25 лет и пусть за отсидевшего, но за доброго парня. Впоследствии, моло-дые чаще приезжали домой к её родителям, за что, конечно,  его старики немного обижались. А я его понимала, у тещи и баня жарче, и сметана гуще, вот он и приезжал к теще на блины, да еще к гусю…запеченному. А бочка с бражкой его  мало  интересовала. Единственное, что его расстраивало в жизни - отсутствие детей в семье. Вот этими руками я нес  их хоронить…. Больно было его слушать. Мы с ним, после шумной  и бестолковой свадьбы Майи остались наедине, утомленные суетой, решили пройтись по свежему воздуху. Был удивительно  теплый мартовский вечер. На небе плыла луна, она  щедро освещала землю, делая окружающий мир видимым, что  вдали темнели даже деревья.  Фосфорический свет ложился на снег, на людей. Поэтому все казалось необычным, земля, человек рядом со мной, с неестественным цветом лица и блеском в глазах. Сначала мы шли по улице, потом забрели  на до-рогу, проложенную гусеничным трактором, ведущую в никуда, после тупика мы развернулись и пошли обратно. Наш путь  был обнесен  высоким сугробом, стоявшим с обеих сторон высокой стеной. Будут у тебя дети, будут! Я, как заведенная повторяла эти слова. Его жена через каждые два года рожала ему недоношенных детей, и они умирали. Я нёс их вот этими руками…,  повторял он, вытирая,  неожиданно проступившие слезы. Скоро у тебя родиться ребенок, и он будет жить долго, долго. Мои слова оказались про-роческими, после 14 лет совместной жизни, он, наконец-то стал отцом, счастливым отцом  единственного сына.
 А свадьба Майи и впрямь была бестолковой. Больше запомнилась не шумное веселье, а подготовка к нему. Когда я, проехав две сутки  с пересадкой на поезде, и полдня на автобусе, вошла в их дом, с непривычки показавшийся мне совсем низеньким и темным, будущая невеста, в большой старой безрукавке белила печь. Мы обнялись, рассказывали, перебивая друг друга, пытаясь вместить  в эти ахи  и охи невозможное,  целую жизнь, после учебы мы не ви-делись ни разу, потом я говорила о том, как я доехала, а она о своей будущей свадьбе. После разговоров взялись за дела, я мыла полы, удивила не грязь, а то, что они были ледяные, горячая вода в ведре вмиг становилась  холодной.
Потом мы пили чай с женихом. Он - высокий, рыжеватый па-рень, с белесыми ресницами, совершенно трезв, но неприятно от-кровенен. Братья меня спрашивают, ну как мол, она? Небрежный  кивок головой в сторону, где в кухне хлопотала Майя. Я, говорю, что вы спрашиваете, сами же прекрасно знаете, какая она.
Парень этот был родом из большого села, из богатого  совхо-за, куда после учебы мою подругу, хотя она много печаталась, со-трудничала с журналами, отправили  вести в школе родной  язык,. Но тогда почти вся наша группа была послана на эту целину. Она, человек очень далекий от такого рода деятельности, как преподава-ние в школе, требующей огромных душевных сил и отдачи, должна была учить детей неродному  «родному языку». Неизвестно,  сумела ли она привить любовь к этому предмету, но  именно тут, и немедля, она решила устроить свою личную жизнь, сначала, она,  по - очереди, встречалась с двоюродными братьями будущего жениха, потом, уже по протоптанной дорожке, появился он. Двоюродные как- то уж очень юркие оказались, ускользнули, как угорь, но она не теряла надежду, углядев младшенького за окном, сказала своим коллегам, с которыми делила кров. Не буду Майей, если этот парень не будет моим! И расставила свои сети. Вот теперь,  чуть не задевая широкими плечами рамы с семейными фотографиями, в  её родительском  доме сидел этот, попавшийся на крючок, парень. Ро-дители его были против этой женитьбы,  заметив опытным глазом, какие-то черты характера будущей невесты, несовместимые с се-мейной жизнью. С его стороны на свадьбе никого не было, но не-ожиданно вечером приехала его мать. Старика-отца, уже покрас-невшего от бражки, посадили рядом с почётной гостьей, перед этим сестра Майи сняла с него засалённую душегрейку и натянула ку-ценький серый пиджачок, на лысый череп нахлобучила тюбетейку. Ей налили суп, старик сел возле неё и, подождав, пока она опустит ложку, стараясь казаться трезвым, задал вопрос. Сватья, как вы доехали? Высокая, статная женщина, на следующее утро уехала,  на прощание обняв сына и невестку, и помахала рукой всем, сидя в санях, плотно укутавшись в большой тулуп.
Молодые то и дело исчезали, они озабочены были тем, где бы им найти место, чтобы уединиться, так как в маленьком домике таких мест не было, я то и дело бегала в баню и стоя в предбаннике орала. Пришла телеграмма, старший брат поздравляет тебя… вас, и на время дает свою однокомнатную квартиру в городе  или нас приглашают в гости в соседнее село, к Бахтияровой теще, я поеду со всеми, а за вами приедет Сэпуш!
Короче было весело, мы в нескольких санях поехали в сосед-нее село расписываться, с невестки то и дело набок слетала шляпа, которую я постоянно должна была поправлять. Обидчивый стран-ный паренек, дружка жениха, ехал в обнимку с большим чайником, с отбитого носика плескалась в полы  пиджака желтая струя. Сначала очень долго обсуждали, кто идет в загс, а кто остается дома и занимается подготовкой  застолья. В сельсовете было очень холод-но, поэтому мы все, как были  на улице, так и стояли в пальто. Председатель сельсовета, полная женщина  в пожелтевшей  белой песцовой шапке поздравила молодых, она никак не могла запомнить имя жениха, что после каждого раза, как только она произносила его, все дружно хором  исправляли её. Обратно  ехали, молча, но весело, невестка была расстроена тем, что не было  обещанной кем-то гармошки.
  Вечером  должны были прийти гости, мы все накрывали на стол и  ждали, поглядывая на часы, но их что-то не было. Сгоряча выгнали двух молодцов  в жёваных брюках, тихо примостившихся было за печкой, ближе к бочкам, в надежде хорошенько поесть и  опохмелиться - это не очень благое дело затеяла Нурзия, жених, уже не очень ладивший с ней попробовал вставить: «Может не надо?» Но дело было уже сделано. Стол накрыли, но почему-то все никого не было. Тут все разом сели и по пальцам начали считать:
«Старшего брата не будет - пришла  телеграмма…Бахтияр с женой туто…Свидетели здесь, я, Сэпуш- тут», загибала свои коротенькие пальцы Нурзия , стоя  в середине комнаты и, по очереди, обведя  всех взглядом:«Тёти Рамили не будет, сами идём завтра…» Под-ружка-соседка,  быстро протараторила имена других девушек, которые по тем или иным причинам не приехали из города. Вся мо-лодёжь, кроме двух-трёх бедолаг, вернувшихся домой по «тридцать третьей», работали в городе. « Ну, тогда все, садимся!»- скомандо-вала Нурзия. Жена Бахтияра, единственный человек, в этом доме занималась делом, то она ставила тесто, лепила пельмени, постоянно  хлопотала у печи, тут она  в большой миске принесла к столу горячее. Увидев дымящиеся пельмени, все разом, почувствовав го-лод, сели за стол и дождавшись своей очереди, пока она накладывала в тарелку каждому, принялись за еду. «Какие вкусные пельмени!»- кричали хором. Наконец наевшись, вспомнили, зачем собрались и  торжественно открыли шампанское и  начали спорить, кому сказать первый тост. После первой рюмки все уже пошло по накатанной колее. И как обычно  это бывает, всегда больше вдохновенных разговоров в предпраздничной суете ожидания, чем само торжество, которое можно было выразить тремя словами: собрались, поели-попили и разошлись.
Майя родила двух девочек и собралась  развестись с мужем, он - «безденежный», объяснила она это событие в  письме, в этом  поступке была она вся, просто ей стал неинтересен  мужчина, кото-рый бился в сети, вот если бы он, блестя серебряной чешуёй, плавал рядом, и куда-то манил, то да.
А мне иногда так хочется её увидеть, но это невозможно, по-тому что, чтобы преодолеть те тысячи километров, которые разде-ляют нас,  нужны какие-то уж очень важные причины, а таких при-чин нет. На свадьбе мы уже отгуляли, а разводятся без свидетелей.  А может, просто так взять и поехать к ней? А поймем ли мы друг - друга, ведь так много времени утекло.
А наше общежитие стоит, там уже учатся другие студенты, молодые и совсем не похожие на нас, они уверенны в себе, на целину не рвутся, их дипломы в сейфах не закрывают, и  никто не указывает им,  чем заниматься в жизни. Только общежитие  всё такое же, каждый год делают ремонт, а штукатурка всё сыпется, но стены стоят, немцы же строили, правда, на стенах пишут меньше, молодёжь нынче без страстей. Гульчачак Францевна получила  квартиру, а с комендантши её сняли,  давно еще при старом студсовете «милиционер-баши», и то странно, что он долго терпел её. Гульчачак Францевну теперь  бабой  Гулей  зовут.  Она старая  со-всем  стала,  в магазин её одну не пускают. Она каждый день выходит во двор и сидит на скамейке, провожает всех глазами, кого куда, дом свой она продала, бывший муж попал в аварию, а дочка так и не вышла замуж, а сын на Севере, зарабатывает много, но хозяйку своим деньгам ещё не нашёл. А про тётю Фаю никто ничего не знает, может, померла уже, ведь так давно всё было.
                М.С.Ахмедьянова.
                г. Тарко-Сале. Декабрь 2007 года.












М.С.Ахмедьянова «Ваша Майя, Майбике..».





























                Ваша Майя-Майбике …
Когда немцы строили это здание, видимо, каждый раз в раствор, кроме черниковского цемента, башкирского песка и уфимской воды, от себя добавляли еще свою обиду: на рейха, на Гитлера, на Германию, бросившего их на произвол судьбы; на русских, на рос-сийскую зиму, на американцев - всего не счесть, и, видимо,  пропорции  строго не соблюдались, что переполняло  то и переве-шивало, по этой причине раствор не становился прочным.  Какая крепость в обиде. Когда эта война, перемолотив  в своих жерновах полстраны, заняла отведённые ей страницы в учебниках истории, штукатурка начала сыпаться. Сначала первый слой,  окрашеный в зеленую краску, предпочитаемую всеми снабженцами, среди всех цветов; верхний слой,  где  фиксировались нешуточные страсти, разгорающиеся между студентами, терзаемыми полярными чувст-вами от любви до ненависти, о чём свидетельствовали надписи, красующиеся рядом  Т о м а  л ю б л ю, Л и д а  с у к а, поднимался  пузырями, лопался, обнажая второй слой,  уже без плюсов, без пронзённых насквозь сердец, тот уже крошился без особых усилий, вызывая гнев только у  нашей технички.
Все звали её  тётей Фаей, хотя она не приходилась никому из проживавших здесь тётей. Мне сегодня  искренне жаль  этой  странной  женщины. Видели ее всегда в  служебном  сатиновым   халате, приблизительно  пятидесятого  размера, которую она носила, обмотав вокруг себя  и туго перевязав пестрым  фланелевым пояском. Поясок, видимо, остался ей на память от старого халата, которую она носила ещё девчонкой, при внимательном взгляде ещё можно было увидеть синеньких утят.
 Есть такие люди, потеряв одну варежку, другую они не выки-дывают. Может, пригодится? Аккуратно хранят их на нижних пол-ках шифоньера, перекладывая сверху и снизу пахучими таблетками нафталина, видно, пояс  так же хранился и пролежал на нижней полке  четверть века и вот, дождался своего часа. Полы  синего ха-лата спереди чуть ли ни подметали пол, а сзади поднимались, пока-зывая блестящие новёхонькие  резиновые галоши, ещё настоящие, казанские, с бархатистым красным нутром, сейчас таких уж нет, а белые шерстяные носки можно было заметить только тогда, когда она наклонялась. Голову с  крысиным хвостиком, перевязанным сзади резинкой, тётя Фая  покрывала белым  платком.
Её обычное состояние; ходить и бубнить  под нос,  незаметно ругая нас, через какое-то время тётя Фая плавно переходила на ко-мендантшу. “Запустила, нет в общежитии порядка”,; говорила она про себя, но не совсем про себя, потому что слышали все, и часто. Она мотала головой, говорила, ставя ударение на букве «ж» и до-бавляя еще мягкий знак, и от этого слышалось что- то ядовито- осиное в её ругательствах.
Видно, через дыхательные пути  в её лёгкие проникала пыль, когда-то имевшая  в своём составе черниковский  цемент, башкир-ский  песок, уфимскую  воду - все это настоянное  на немецкой обиде,  уже имела такую силу, что она, нанюхавшись такого рода наркотика, объявляла нам войну. Тоже переняв, чужой опыт, может, полагаясь на свою интуицию, без объявления войны, нападала на нас. Она,  среди белого дня,  закрывала все туалеты в общежитии, с буквой «М» на втором этаже, с буквой «Ж» на третьем.
 Любой входящий,  студент ли из другого факультета, родст-венники ли, папы или мамы, приехавшие из деревни, нагрузившись   картошкой,  к  студенту, определяли  их по запаху, как звери. Удобств, в виде стульчаков, справляя нужду, ты могла обсуждать с рядом сидевшей, цены на рынке, например,  на замшевые сапоги с микропористой подошвой, на которые обратила внимание твоя со-седка, купленные с рук  у интеллигентной старушки. Эта не стре-ляная  воробушка, загнанная  на  Центральный рынок или нищенской пенсией, или дочерью-ведьмой, или сыном-алкоголиком, спёршим откуда-то мои будущие  сапоги,  стояла в конце длинного ряда таких же божьих одуванчиков с мохнатыми вязаными мочалками, шапками, шарфами, варежками, носками. Одета она была в  старомодное приталенное пальто, с когда-то пышным воротником, а  пуховый платок  «паутинка», когда-то белая, но, видимо, со вре-менем  пожелтевшая,  была повязана   поверх меховой шапки, оп-ределить из шкуры какого зверя  была сшита эта  «кубанка» было уже невозможно, зверя, видимо, уже  давно истребили, и  занесли  в Красную книгу.  Она, после примерки, ссылаясь,  но то, что очень замёрзла, о чем можно было  и так догадаться по  её красному носу с застывшей капелькой на кончике, и больше стоять не желает, ус-тупила  ношеную обувь за 45 рублей, то есть  за одну стипендию. Интеллигентная  старушка  еще минут пятнадцать щебетала, как обновить их, оказывается, просто нужно очень долго держать  их на пару, и  они станут совсем как новые, уверяла  бабушка в шапке из таинственного зверя. Этот совет, как выяснилось впоследствии, было враньем. Я держала их над кастрюлей с кипящей водой, обжигая руки, но они все равно остались такими, какими были, стертый ворс не поднялся, загнутые голенища не выправились.  Этими  не новыми,  но только купленными сапогами  аккуратно наступала я, когда шла к стульчаку, дабы не влезть в лужу, где мирно плавали окурки, брошенные старшекурсницами, по закону, непонятно кем принятому и утверждённому, курить все начинали в старших курсах, в младших - только присматривались к окуркам, валяющимся тут и там. Сам факт, что курили-то ни где-нибудь, а именно в туалете, не стоило даже замечания со стороны коменданта, а скорее  заслуживало  похвалы.
-- Девочки, вы опять курили?
; Да курили, но в туалете.
;Молодцы, что в туалете.
Конечно, молодцы, ведь не дымили же  в кухне, на подоконнике, и, боже упаси, в красном уголке, возле  скульптурного изваяния самого гениального человека тысячелетия, штамповочного творения угодливого властям резчика. Когда-то  с его конвейера  он, наверное,  сошёл беленьким, но со временем потемнел, особенно, лысина, мо-жет быть, заласканная нежными руками студенток, может быть, чернела  от горя сама по себе, как  камень Каабы, бюст великого волжанина, первым открывшего мировой закон  «Надо делиться!»  (Кстати, по большому секрету, это тебе не закон Ньютона, а похлеще будя, мы этот закон пытаемся заучить, хотя бы как аксиому, а то могут и посадить за так, а предыдущие поколения испытали  на своей шкуре, разучились делать даже то, что они умели,  донельзя обни-щали, так и ничего не поняв, сгинули.)
 Нет,  тут всё культурно. Все тип-топ. Гения не опутывают клубы сизого дыма, окурки плавают в  луже, растекшейся в туалете по очень простой причине, что сточная труба засорилась. Увидев эту лужу с плавающими  окурками, мусор, вываленный ретивыми сту-дентками в углу, батарею пустых бутылок из-под вермута за рупь девяносто с хвостиком, тётя Фая  со злостью ставила швабру у сте-ны. Важный генеральский инструмент   непременно несколько раз  падал, снова вызвав поток гнева, после того, как швабра была во-дружена на место, а рядом  поставлено видавшее виды ведро, с  зе-лёными буквами   об щ  красовавшимися сбоку, начиналось насту-пление. Вот ведь, что творят, что творя-я-т!  В школах детей бу-дут портить. С бранью, тётя Фая проходила по коридору и летящей походкой - вниз  к коменданту. Жаловаться на студентов, а как  вещественное доказательство она должна была представить наши туалеты с буквами  «М» и «Ж». Особенно большую неприязнь у неё вызывал, конечно, с буквой «Ж», что было отчасти понятно.
Наша комендантша -  выпускница филфака давних лет, пройдя свою жизнь до половины, оказалась в сумрачных коридорах безвластия в нашем общежитии. Она, бросив дом, корову, тёлку, бычка, гусей, курей, мужа - водителя колхоза «К коммунизму»,  7 «А» и «Вишнёвый сад» в Милишевском районе, с дочерью на вы-данье  и с сыном-школьником, неожиданно для всех, особенно для старшекурсников, заняла крайнюю комнату на втором этаже.  Через какое-то время и конец коридора, а завоёванную территорию обставила тюками, холщовыми мешками, картонными коробками. Сильно расстроив всех ; также место, обогретое многими поколе-ниями  влюблённых  языковедов – конец тёмного коридора с окном и подоконник. Также подвал, куда вела шаткая лестница и  склад, где  мы оставляли  свои вещи, уезжая на каникулы - мешки с именами обладателя этого добра, а в этот год нашли их выворо-ченными - все ценное было вынуто, а на  новых землях хозяйничали её бройлеры.  Но, надо признаться, на книги - основное богатство студентов филфака - никто не позарился, они были просто  разбросаны на бетонном полу, по ним ходили длинноногие грязные  петушки, некоторые из них, пережившие неожиданные набеги воин-ственных  крыс, прыгали на одной ножке, кто - на правой, кто- на левой, уж кому как повезло.  Вот она то, хозяйка этих цыпушек - инвалидов  и начала над нами командовать.  Здор-о-овая…Рост  метр восемьдесят, не меньше, ноги, руки сразу выдавали в ней сельскую труженицу, к несчастью, оторванную от земли. Лицо бледное, вытянутое  и  обсыпанное гречишными  крапинками, под глазами тёмные круги, видно, что-то вредное для легких постоян-ных жителей нашего общежития всё-таки  витало в воздухе,  не иначе как  оставленное бывшими немецко-фашистскими пленными строителями, но слабоватое для  детей колхозников с уральских предгорий, на нас ничего не действовало. В нас  жизнь била ключом, ахтубинский загар добавлял в наши узкоглазые и  скуластые лица что-то африканское, за спиной в такт шагам болтались две толстые  косы до пояса, а у комендантши жиденькие волосы  были собраны пучком на затылке, на все стороны торчали и постоянно падали заколки, зацепленные в никуда. Гульчачак Францевна, вы потеряете свою заколку. Ой, спасибо, дочечка. Небрезгливые поправляли ей причёску, подходили сзади и втыкали заколки в жидкий пучок, то есть в пустоту, в воздух. Девочки, вы опять курили? Она, шмыгая костистым прямым носом, обтянутым тонкой кожей, принюхивалась. Да, в туалете. В туалете, ну ладно  уж тогда. Кызлар* (Кызлар*- в переводе с тат.  яз.  девочки), откройте мне двери. Так обращалась она к  постоянно толпившимся в холле, были такие, они почему то мелькали  возле  стола вахтёрши, и, растопырив руки, бережно, чтобы ненароком не разбить, ещё пуще стараясь не  звенеть, чтобы не догадались, что она несёт в  сумках, еле пролезала через двери. Хотя все  уже давно знали, что  ежедневно утром, пока принимали,  наша комендантша уходила сдавать  в магазин пустые бутылки из-под молочного, ведь  кто- то должен же был этим заниматься  и эта обязанность  была  взята ею добровольно. Она, постоянно оглядывая все углы, собирала их из кухонь, а туалеты  курировала   тётя Фая. Тут все было негласно, но  строго разделено, если на подоконнике  некуда было ставить пустые бутылки, а  наша техничка ходила  вокруг, как кошка возле миски со сметаной, не смея подходить близко, значит, Гульчачак Францевна  уехала на время к своему брошенному  дому. А уезжала она частенько, корову, тёлку, бычка хозяйка продала; гусей, курей  съела; муж перешёл жить через  дорогу к продавщице сельмага и теперь машину ставил на ночь у её дома; теплица обросла крапивой, огород - репьём, 7 «А» перешёл в 8 «А», только  вишнёвый сад цвёл и плодоносил. Гульчачак Францевна, закрыв сверху цветастыми платками,  в пластмассовых вёдрах привозила  вишню,  и продавала. Ведро- 40 рублей,  а для избранных- 35 рублей.
Каково же было возмущение тёти Фаи, когда она не найдя  комендантшу на месте, сначала стучала  в  её служебный кабинет: Гульчачак Францевна, а потом в жилую комнату, но её не было и не на кого было лить помои зла, накопившиеся в душе у несчастной женщины в боевых доспехах, ах, так, решила она, подождём, а  мы-то ждать не могли. Старшекурсник Айдар, довольный, что представился случай показать силу накачанных мышц перед де-вочками, особенно перед симпатичными первокурсницами, одним движением плеча снял дверь с шарнир, сначала с буквой «М», а потом, по просьбам прыгающих возле закрытой  двери, с буквой «Ж» и аккуратно прислонил их к стене. Все собравшиеся, как только услышали доносившийся  издалека голос нашей любимой технички, вмиг разбежались врассыпную. Это надо было видеть. Не каждый день такое показывают. Поэтому мы  выходили  из своих  укрытий и, как ни в чём не бывало, мило улыбаясь, здоровались с тётей Фаей, опустив глазки, просили разрешение, и шли в открытое заведение. «Ты не видела, кто это сделал?» Маленькими глазами-буравчиками она сверлила каждого, но,  оказывается, все только что  вернулись из университета, библиотеки, магазина, спали, читали, и  никто не видел, как Айдар мощными плечами снял поочерёдно  двери и аккуратно прислонил их к стене. Вот  так всегда, агрессор что-то мудрит, склоняясь над картой боевых действий, а мы или тихо удираем, или исподтишка, не вступая в боевые действия, обойдя все общеизвестные законы, плюнув на стратегический план врага, сидя на боевых  барабанах, с закрытыми глазами,  выходим победителями. К концу спектакля, а именно к эпилогу, удачно сдав бутылки, поспевает Гульчачак Францевна, она,  по пути, по привычке переговорив по-полчаса с каждым  встречным знакомым, вернулась домой, то есть в наше общежитие, когда она подходила к своим  дверям  под номером 36,  в её голове уже  заканчивался подсчет.  Она  купила: сливочного масла «Крестьянское»  по цене 40 копеек, пачку сахара «Рафинад» -92 копейки, буханку серого -15 копеек, две пачки творога с изюмом, каждая по 6 копеек, две пачки мороженого «Пломбир»  по пятнадцать копеек. Итого: рубль восемьдесят  четыре.  Хлеб, сахар – внизу, как полагается, творог - наверху, между ними - мороженое и масло, еще сдача, четыре рубля, были  засунуты в   старый кошелёк со сломанной застёжкой – всё добро было сложено  в холщовую сумку с надписью «Зорро», в  нечётком рисунке  человека в маске и с развевающейся чёрной накидкой за плечами,  подразумевался Ален Делон. Пришла она довольная и в раздумьях, по сути, она свою зарплату на еду не тратила, вот поэтому она любила студентов, но странною любовью, как говорил поэт, чувства эти были донельзя странными, и быстро переходили из одной крайности в другую. Услышав шум и увидев двери, аккуратно прислонённые к стене  Ансаром, она крикнула  только одно слово. Выселю! Видя, что страсти накаляются, мы как мыши разбежались по норкам. Эпилог, он почему-то всегда неин-тересен, уж мы, филфак, это знаем.
А жили мы не так уж и плохо, почти в раю, в 3 минутах ходь-бы - учебное заведение, рядом берег реки Агидель. Попасть в этот рай было трудно не потому, что мест не хватало, в конце концов, после  первоначальной суеты все желающие получали свое  койка-место, а потому что  всеми уважаемая Гульчачак Францевна, сама вносила в обычное дело, ненужную сумятицу, не знала, куда, кого она уже заселила, и кому  нужны еще места. Хотя, по правилам, первокурсников нужно было заселить в первую очередь, именно они и бегали без места. Комендантша каждого дотошно опрашива-ла, нет ли у неё  родственников, где бы она могла жить, но, ни у кого таких не имелось, всех, кто остался без места, нужно было се-лить. Как- то так получилось, что, будучи зачисленным  в первый курс, без места осталась я вдвоём с одной девушкой, тоже не имевшей в городе никого из родных, и на этой почве  мы крепко подружились. Гульчачак Францевна разводила руками, вот кызлар, мест нет, что с вами делать. «Кызлар» тоже не знали, что делать, более опытные нам подсказали, идите в студсовет. «Студсоветом» был старшекурсник, казавшийся нам взрослым дядей, все к нему относились уважительно, в будущем он стал начальником милиции  в районе, видимо решил, пусть склонением прилагательных в сельской школе занимаются другие. Так вот он, будущий «мили-ционер-баши»  пролистал  тоненькую школьную тетрадку и сказал, идите в 37-ую комнату, там – две второкурсницы, будут вы-ступать, скажете, чтобы подошли ко мне, обе живут в пригороде - пусть ездят на автобусе. Старые жилицы, желающие видеть вместо нас  двух второкурсниц - своих подружек, ещё не приехавших со стройотряда, действительно попытались  выступать, одна из них,  летящей походкой  сбегала  наверх в «студсовет», вернулась тихая и усмирённая, куда-то делся её гнев, видимо растворился в неже-лании ездить каждый день на автобусе.
Мы из этой борьбы вышли  без потерь, не считая нескольких дней, когда были вынуждены жить в подвале с одной известной дамой, в короткой юбчонке. Про таких говорят, клейма негде ста-вить, никакого клейма мы, конечно, по неопытности, не заметили, с её  очередным другом вместе тушили капусту в большой сковороде, а на ночной скрип кровати старались не обращать внимания. Она, вскоре,  по инициативе  студсовета, в лице будущего «милиционер - баши», была исключена из учебного заведения, по информации, которая просочилась из кабинета, где  состоялось собрание, за аморалку.  После  недолгих мытарств, мы получили свое койко-место, да еще на этой почве почти породнились. Моя новая подруга не любила себя, сейчас   это называется просто, она была человек  с комплексами, они есть  у всех, слава богу, это не горб, сразу его не видно и  хирургической помощи не требуется,  потихоньку каждый человек живёт  более или менее в гармонии с ними, что-то теряя, и что-то обретая.
Во-первых, она не любила свое имя, и просила, чтобы все назы-вали её Майей. Майбике,  данное старой   бабушкой  в ауле, её не устраивало, да и мало кому  понравилось бы такое имя, мне, на-пример, тоже уж лучше Майя. Хотя, говорят, не имя красит чело-века. Видимо, не всем дано, спокойно принять то, что тебе дали при рождении, пользуясь тем, что ты была тогда беспомощна и ничего не могла возразить.
Еще она  стеснялась своей одежды, зимой стыдилась носить белые чёсанки с калошами, красиво прошитые спереди и сзади ровненькой строчкой полосками коричневой кожи. Все оглядыва-лись и смотрели  на её ноги, такую обувь можно было увидеть в старых черно-белых фильмах. В таких щеголял Джигарханян в общеизвестном фильме о месте встречи, донельзя изуродованный гримёрами, видимо, советский  бандит не мог быть красивым, хотя, назвать его таковым можно было бы с очень большой натяжкой.
После весёлых замечаний старшекурсников, когда она бежала на большой перемене попить чай в общежитие, она сняла их и уб-рала с глаз долой, но не выкинула, а увезла обратно. Ко всем вещам, привезенным из дома, даже любой безделице, она относилась, как к чему-то очень дорогому.  Однажды  после каникул она с большим опозданием приехала на учебу, мы уж строили догадки,  кто-то подчёркивал версию  о неожиданном замужестве, но все  были  разочарованы. Она приехала в длинном кожаном плаще, ко-ричневого цвета, была такая мода, подметая землю, носить длинные кожаные плащи,  на талии он был туго завязан поясом, а на  боку болталась маленькая сумочка- ридикюль с блестящей защелкой  из той же серии, как продолжение плаща, продетая через плечо длин-ным  узким ремешком. Ей плащ был к лицу. Она не могла скрыть свою радость. При этом её лицо становилось багрово-красным, она от этого  еще больше смущаясь, ладонями хлопала по щеке. Опять лицо горит…
  Все эти дни, пока мы в  поте лица осваивали науки, Майя си-дела за маминой швейной машинкой и обновляла свой гардероб, столь изящной вещицей, правда,  без подкладки, для  этого у неё, то ли не было нужной ткани, то ли не хватило времени, то ли терпения. Все было бы хорошо, если бы эксклюзивная модель не была  бы сшита из бросового дерматина, непонятно уж каким образом оказавшегося у них дома, через пару недель швы, простроченные белой ниткой, расползлись, от сумки отлетела защелка, и вся эта красота была  убрана подальше от глаз. Сначала Майя долго сидела на кровати, расстелив перед собой свое многочасовое творение, разглаживая  злополучные швы, потом, оставив внутри  сумочку, аккуратно завернула то, что вызывало  недоумевающие взгляды прохожих,  засунула  в старый пакет и долго сидела, прижав к жи-воту этот сверток.  Казалось, она убирала не вещь, а прощалась с каким-то отрезком своей жизни.
Она   любила писать  письма, записки, даже то, что можно было сказать в лицо в двух словах, она писала на двух страницах, вы-рванных из  школьной тетради в клетку,  на каждой строчке, да мелким почерком. Уплывая и ныряя в такие глубины, где не было никакого просвета, она теряла обратную дорогу, так и  не вынырнув обратно, застревала на какой-то коряге. Мы с ней жили в одной комнате, учились в одной группе, кушать ходили (иногда) в сту-денческую столовую, гулять, в кино - вдвоём, ни на секунду, можно сказать, не расставались, уж времени наговориться было достаточно.  А вот нет, ей обязательно нужно было еще излить душу на бумаге. Послание свое  она сунет под мою подушку, потом, в  какой-то момент, уж шибко недобро взглянет на меня, и скажет командирским голосом: «Почитай». Не  «я тебе написала, что скажешь», а именно, почитай. А сама уйдет, её присутствие во время чтения начисто исключалось, таков был порядок, принимая выжидательную позицию, она  никогда не спрашивала, что я думаю по тому или иному вопросу, а  мне ничего не оставалось делать, как ходить умным лицом и молчать.  Или, я уезжаю домой,  Майя выходит меня провожать, подъезжает трамвай, я поднимаюсь на ступеньку, она, глядя снизу вверх, протягивает треугольный  конверт: «Почитай». Она не поднимает голову, я уезжаю. Мне не хватает времени разобраться в её письме, водитель  равнодушно объявляет: «Желез-нодорожный вокзал», и я наспех  скомкав, засовываю  в сумку письмо и выхожу из трамвая. Чаще потом забывалось, и мы так и не  вспоминаем при встрече про это письмо, у нас уже другие новости, и то, что волновало до отъезда, по приезду уже кажется прошлым и не очень интересным. В конце  опытов эпистолярного жанра, она непременно подписывала «Ваша Майя», при этом не забывала проставить дату, и, обязательно время, с точностью по минутам. Вот такая «у нас»  была подруга.
Если честно, в  то время  это был очень тяжелый груз для меня, постоянно чувствовать рядом человека, терзаемого тонкими чувст-вами, романтическими переживаниями, со скрупулёзным  анализом всего, что поддается словесному разбору  во взаимоотношениях людей, какой-то, уму непостижимой оценкой справедливости и  правильности. Прямо-таки влюбленной в свое состояние страдания, и,  наполненная до краев, этим самобичеванием, у неё был какой-то удивительный дар находить в себе изъяны и терзать себя. Периодами на неё находило веселье,   в общежитии её и запомнили как клоуна, столько потешного она находила в обыденных вещах и мы все хохотали от души, она не боялась быть смешной, с успехом паро-дировала наших преподавателей. Сейчас в голове не укладывается, как могло вместиться в одном человеке такие полярные черты, и быть  свойственными характеру такие перепады настроения.  Она могла бездельничать подряд два дня, отведенных на подготовку к экзаменам, а на третий день трудиться, не поднимая головы, целый день веселиться, то тут, то, там собирая толпу хохочущих, а к вечеру становиться мрачнее тучи.
  Мне все это было в тягость, и я предпочитала общаться с другими, более земными и уравновешенными своими ровесницами. Все выходные пропадала у столичной подружки; во время летней сессии,  мы с ней могли поехать  на базу  отдыха нефтеперерабаты-вающего, где работала её одноклассница и танцевать на дискотеке до утра, а  днем прикорнуть часок, уткнувшись лицом в горячий песок на пляже, вечером опять «Ла-ла-ла!». Зимой мы ходили в рестораны, водку, чтобы не покупать по бешеной цене, проносили в маленькой сумочке, пили её, не морщась, как воду,  и только трезвели, а пьянели чуть-чуть от музыки и табачного дыма. Кавалеров оглядывали сверху вниз, и высшим шиком было уйти пораньше, пока не было той суеты  с пересаживаниями,  c пустыми разговорами  с многозначительными   паузами. Уходили красиво, с  гордо поднятой головой, под провожающие  взгляды мужчин, некоторые, с кем мы уже  успели протанцевать, бежали за нами со словами: «Вы куда?», тяжело вздыхая, и  с сожалением оглядывая нас с головы до пят, они  держали наши пальто, перехватив у гардеробщика. На последние деньги мы ловили такси, садились, небрежно хлопнув дверцей, и всю дорогу строго молчали, а потом, оставшись одни, мы хохотали от души. Это была такая игра. Мы в него играли. Это было весело.
В последние годы учебы наши пути с Майей разошлись, я,  после весёлого пионерского лета, называемого «педпрактикой», спусти-лась ниже этажом и уже до отъезда не расставалась с другой со-курсницей,  которая годом раньше перевелась к нам из заочного отделения. Нас многое связывало, мы были родом из одной местно-сти, даже дни рождения у нас совпадали, и долгие годы, пока жизнь не раскидала нас в разные края, нас связывали почти родственные отношения. Меня к ней тянула её внешняя красота, на неё можно было смотреть бесконечно, особенно следить за ней во время нуд-ных, нескончаемых лекций. Черные  миндалевидные глаза в пол-лица были притягательны, смолистые волосы  на прямой пробор подчеркивали четкий контур лица удивительно нежного цвета, с правильными чертами. Так же она светилась совершенством души своей, это был  надежный и донельзя организованный человек. Такое единение внешней красоты и душевного благородства встречается крайне редко.  Если она говорила, что она берется сделать что-то, можно было быть уверенным, что это она сделает и самым наи-лучшим образом. Даже говорила она на каком-то правильном языке, мы, кашей слов из разных языков, а она только на родном, и полными предложениями, с длинными вступлениями и отступле-ниями, что слушать её, было одно удовольствие. Общие знакомые, когда её не было рядом, вспоминали о ней,  и часто поправляя меня,  говорили, а вот она сказала бы  так, что её присутствие  чувствова-лось и тогда, когда её не было рядом. Даже почерк у неё был непо-хожий на наши каракули, на лекциях мы старались писать быстро, а уже перед экзаменами становились в очередь, чтобы хоть часик по-сидеть с её записями, она писала  как учительница чистописания, буквы, выведенные твердой рукой, ложились аккуратными рядами. Все, что выделял  лектор интонацией – подчеркнуто, а самое глав-ное, она не пропускала занятий, потому что её, как только она пе-ревелась к нам, выбрали старостой. Одевалась она в закрытые рас-клешенные черные платья, с длинными рукавами, подчеркнув талию широким поясом, которые так шли ей, носила высокие каблуки, сама она была изящной как фарфоровая кукла, ходила летящей походкой, высоко подняв голову. Все ребята  влюблялись в неё с первого взгляда, при ней они теряли дар речи, смотрели на неё, не отрываясь, глупо улыбались, а потом уже  откровенничали со мной, через меня пытаясь найти короткий путь к её сердцу, но никого из них она к себе близко  не допускала.
Вот с ней было спокойно, ей можно было довериться, а Майя, наоборот, сама нуждалась в крепкой опоре, каковой из-за  особен-ностей своего характера, я не могла быть. На перерывах между за-нятиями мы могли с ней поболтать, расспросить друг друга  об об-щих знакомых, но это уже было далеко  не то, что связывало нас раньше. Но эти  годы тоже не  прошли для неё бесследно, рядом с ней были девочки отнюдь не отличающиеся разборчивостью в от-ношениях  и безукоризненностью поведения. Она и внешне изме-нилась, волосы носила распущенными по плечам, ярко красила длинные ногти, напоминающие когти птиц. Мне не нравилось её отношение к нашей  новой старосте, в основном, просто тупо  по-вторяющее  мнение её разнузданных подружек. Мне казалось, что, утратив свое первоначальную непосредственность, она кроме фальши ничего не приобрела.  Её представления были уже не смешны, как выступления стареющего клоуна, может, мы  просто становились взрослыми, а она не хотела.
  Через несколько лет после  окончания учебы, она выпустила небольшой сборник стихов, где были строки, посвященные и  мне, я глухая к поэзии, очень долго думала над этими строками, но так ничего и не поняла, мне казалось, что уж можно было втиснуть туда в эти  коротенькие строфы. Тут я четко представляла себе, как эти строчки писались, у неё была такая привычка, кстати, очень хорошая для пишущей братии. Она умела уходить от  будничной суеты, было такое ощущение, что она в этот момент запиралась от внешнего мира в свой, где она жила одна  со своими мыслями. Этот «уход» обычно происходил в выходные дни, когда двое из жильцов нашей комнаты, суетливо собирались, все банки - склянки, аккуратно завернув в полотенца, укладывали в хозяйственную сумку и исчезали с глаз до понедельника, они жили в пригороде и каждую неделю на электрич-ках уезжали домой.
Обе они вначале были очень недовольны, что нас заселили к ним, немного свысока относились к нам, именно  в это время наша ува-жаемая Гульчачак Францевна, остановив нас в коридоре, заинтере-совалась, не обижают, мол, вас, нас никто не обижал, они по-сестрински заботились о нас. Книги, которые они брали в библио-теке, мы читали по очереди, мы учились у них всему, особенно одна из них, высокая, удивительно правильно сложенная, отличница и умница Татьяна, хотелось быть похожей на неё, ходить, одеваться, даже писать таким же почерком, как она. И еще, что тоже немало-важно в студенческие годы, они из дома привозили продукты, мы, в свою очередь, тоже ехали из дома не с пустыми руками, но они на-вещали своих родителей еженедельно. Татьяна  всегда привозила очень вкусное домашнее сало, розовыми прожилками посередине, а  из домашней  самогонки, если у нас болело горло, она делала нам компресс. Другая, самая взрослая и серьезная среди нас, Фая, везла винегрет, обильно политый растительным  маслом. Еще у нас в комнате были установлены очень хорошие порядки, строгое дежур-ство, с ежедневной влажной уборкой, с горячим ужином, и обяза-тельной покупкой свежих продуктов, в эту корзину входило кроме хлеба, масло, сахар-рафинад и чай - эти обязанности делились  по установленному графику. Еще с первых же дней между нами было оговорено, чужие вещи не носим, в то время как этой болезнью страдали почти все из нашего общежития. Все хотели красиво оде-ваться, а в магазинах висели бесформенные  платья, наверное, для беременных, пошитые в фабрике имени «8 марта». Кому позволяли средства, те  бегали на толчок, я почти все учебные годы проходила в юбке в складку, пошитую для меня  сестрой, что она к пятому курсу отшлифовалась и  уже блестела.
  На выходные  мы оставались вдвоем, и бывали очень доволь-ны этой неожиданно наступившей тишиной в нашей комнате. Я, самая обычная и земная из роду человеческого, затевала стирку, глажку, уборку или собиралась уходить в гости к родственникам. А она доставала свои тетради, чаще эта была стопка простых школь-ных тетрадей в клеточку, купленные в книжном магазине за две ко-пейки, и ручку. И все. В эти минуты она менялась на глазах как по колдовству.  Лицо - собранное, глаза  задумчивые и грустные, за-дернутые дымкой, и они видели  перед собой уже не нашу узкую келью, с четырьмя железными кроватями,  она уносилась,  в неве-домые дали, доступные только её взору и  взлетала  высоко над убогой «общагой», от  узких и темных коридоров. Майя взлетала над всем этим и  парила в высях недоступных нам, простым смерт-ным. Она ловила витающий воздух, утренний ветерок, шелест то-полей за окном, и весь этот многоголосый и разноцветный мир, она, переведя в обычные слова, переносила в школьную тетрадку, складывала, как будто вышивала узоры, медленным почерком ак-куратной ученицы. Паря на непостижимых высотах, Майя, за нашим студенческим столиком писала стихи. За столиком, где одно-временно могли одна писать, вторая  делать маникюр, третья  гла-дить, четвертая  краситься, а она, когда оставалась одна, писала стихи. Писала она на родном языке, к сожаленью, не запомнилось  ни одной строчки. Хотя,  раз  прочитав в газете, навсегда запомнила стихи другой сокурсницы, та вообще была не из мира сего, в течение пяти лет жила воспоминаниями об одном студенте-медике, ради которого она, слесарь-инструментальщик шестого разряда со стажем, из завода имени Кирова, поступила учиться в университет. Свои стихи она посвящала ему, весь курс переписывал их в свои тетрадки и все знали об этой романтической истории:
            Синие колокольчики в лесу,
                Напомнили о нем синеоком…
А у Майи ничего не цепляло, бросались в глаза одни географические названия, горы, реки, аул. Она была влюблена в эти места и писала об этом.  Края, откуда она была родом, действительно, были очень красивы. Несмотря на то, что добираться, как и во всякие другие отдаленные районы, было очень сложно, мы часто ездили туда. На автобусной остановке нас встречал её младший брат,  заранее предупреждённый письмом  о нашем приезде, мы, укутавшись в большие тулупы, садились в сани и трогались в путь. Её брат, Сэпуш, шустрый малый, свистнет, слегка хлестнет  гнедую кобылку плеткой по бокам, и мы  вылетали из деревни, только деревья мелькали по сторонам, а синий «пазик», на котором мы только что приехали - маленькая  движущая точка на склоне, исчезал совсем. Майин аул лежал через гору, туда мы уже поднимались тише. Подруга, придерживая руками ворот тулупа, рассказывала, как она училась, каждый день, пешком преодолевая это расстояние, потому что средней школы   в родном ауле было. Об  этом периоде её жизни я знала по заметкам, которые печатались, чуть ли не в каждом номере республиканской пионерской газеты, я уже тогда запомнила её фамилию, а  о том, что за активное сотрудничество с печатью,  юный корреспондент был награжден путевкой в пионерский лагерь «Артек», она уже рассказывала потом, перелистывая артековские  фотографии. Я с трудом узнала её среди ребят, она с короткой стрижкой была больше похожа на мальчика. Потом мы спускались вниз по узкой дороге, занесенной снегом, кроме следов полозьев  на дороге, по которым утром проехал Сэпуш, нигде  ничего не было, везде без конца и края снег, снег.  Тоже утопая во всём белом, лежал перед нами, как на ладонях, аул, фоном  этой картине служил лесистый кряж. Замечательно было ехать в морозный день на санях. После моста через речку, местами  мелькающую осколками зеркал  на снегу, мы въезжали в деревню. Первый поворот - на улицу, второй - во двор. Лошадь, чуя отдых и еду, сама  неслась сломя голову. Наш кучер,  отпустив его на волю,  баловался,  хватая снег на ходу и, бросая нам в лицо. Ворота в их двор были открыты настежь,  мы влетали через них с громким свистом и криком, возбуж-денные от быстрой езды, розовощекие выпрыгивали с саней, на ходу скидывая тулупы, из дома раздетые выбегали её родители, мать, прикрыв голову  старой шалью, отец, придерживая рукой, прихрамывающую ногу. Мы не просто здоровались,  подав обе руки, как было принято в наших краях, а  её родители по очереди обнимали нас, похлопывая по спине. Майбике наша приехала!
Они были уже люди преклонного возраста, когда  веселья в жизни уже не так много, а таким редким праздникам, как приезд младшей дочери домой, они радовались искренне, как маленькие дети. Мои родители, вечно озабоченные домашним   хозяйством, вряд ли встретили бы  мою подругу так же тепло, как меня эти старики. Жили они небогато, маленький домик, разделенный на две части был обставлен по-старинному, прихожую занимала печь и широкая лавка, туда они садились, когда ели, ночью на ней спали, а внутри хранили посуду и продукты. В передней  стояла другая печь, диван и кровать. На каждой стене  висели рамы с фотографиями, сейчас такое увидишь редко, но в некоторых домах сохранилась эта традиция, все фотографии вывешивать на обозрение.
В одной раме, среди многих других, были и  наши портреты, мы с подругой застыли в ожидании. «Сейчас вылетит птичка!»- говорит нам столичный фотограф. Вот мы и ждем свою синюю птицу, умным лицом, нам простого счастья не надо, мы хотим все сразу, не битые, уверенные в своей исключительности, и в надежде получить мзду за это. Хозяйка, тыча обрубком указательного пальца, рассказывает о каждом, чья фотография вставлена в неказистую рамку. Эта моя сестра, она живет в Ташкенте. С пожелтевшей фотографии смотрит женщина в крепдешиновом платье, с грустными глазами, она держит в руках искусственные цветы.  Кажется, что, рассказывая это, она сама не верит в то, как эта молодая  женщина может быть её старшей сестрой, настолько они разные, и из разных миров, что совершенно непонятно, что общего может быть у них, ухоженная, высокомерная красавица  и натруженная маленькая женщина,  обугленная в жаркой кузнице, рядом с мужем кузнецом. Она, рассказывая это, как будто  ставила  по полочкам события, которые происходили  в её доме. В далеком жарком Ташкенте живет её родная сестра, вот  старшая дочь Нурзия сидит на диване, положив ногу на ногу, и  шьет мешки из кусков простыни для посылок, в её коротких пальцах мелко блестит иголка, потом на тугих боках  картонных коробок,  будет указан   её  ташкентский адрес, химический карандаш   она мусолит и от этого её губы становятся синими. Она развелась с мужем,  и,  выказывая свое недовольство семейной жизнью с отцом своего единственного сына, почему-то всем резко напоминала его национальность, что звучало совсем уж странно, получалось так, как будто, муж это скрывал, и она вдруг его разоблачила. Мать была крайне расстроена разводом дочери, хотя старалась не показывать своих чувств, отец угрюмо молчал, тоже впрямую ничего дочери не говорил, хотя, всем казалось странным, ну что ей надо?  Мужик не  пьет, её не бьет, зарплату домой приносит, в доме парадом командует она, ведь  мальчик останется без отца, что может быть хуже -  все про себя думали так, но молчали.  А отсчитывать детей за какие-то поступки, не было принято в этом доме, считалось, что  они достаточно взрослые и их любое решение,  раз это имело место быть, заслуживает того, чтобы это принять как неизбежность,  независимо от того, хотели этого старики или нет. Мальчика  дочь оставляла бабушке, пока она не устроится на работу и не получит жилье, подчеркивалось при этом. Пухленький малыш, похожий на маму, равнодушным видом прислушивался к разговорам взрослых, не понимая, что сейчас решается его судьба.  Мать довольно таки долго так и будет порхать сначала между Ташкентом и родным домом, толком не сумев устроиться на работу, где бы ей дали жилье, потом между другими городами. Когда посылки тем же ходом  вернулись  обратно, мальчик уже ходил в школу, потом  молодая женщина переехала жить  к сестре, и  устроилась на работу в пивзавод, сын дальше воспитывался у бабушки. Запомнилось, как мы с Майей стояли внизу, перед нами возвышалось стеной многоэтажное и многооконное здание, как  огромный корабль, построенный из мелких кубиков, посередине каждого из них блестели раскрытые рамы.  Было жарко,  из одного окна на нас должна была глянуть она, единственная сестра Майи,  потому что мы только что, через маленькую  фанерное окошечко на дверях, передали ей сумку с про-дуктами. Почти на всех окнах, как гроздья, висели женщины в больничных халатах, снизу им  кричали разномастные мужчины. Вопросы и ответы были схожи. «Чего тебе купить?» Это кричит рядом с нами смуглый  молодой человек. «Ничего!» Громко отвечают сверху, только не понятно из какого окна. Майя тоже крикнула сестре что-то похожее, она, на себя не похожая, бледная и осунувшаяся  тоже ответила: «Ничего!» Чуть погодя  тихо добавила. «Меня выписывают». Мы её слова поняли по губам. Всю дорогу подруга, расстроенная чем-то, не разговаривала со мной, здесь она  вдруг  резко выпалила: «Ей вчера сделали аборт». Также молча, мы поехали назад. Через какое-то время  сестра Майи уехала в другой город.
Культя указательного пальца дальше скользит по стеклу. Это мой брат, я поехала его провожать в район, там и снялись, он не вернулся с войны, ни похоронки не было, ничего, пропал…  Снова, кажется, что она  рассказывает себе, задумавшись, а, действительно был ли ей братом этот молодой человек, совсем мальчик, навсегда оставшийся на этой фотографии в начале сороковых.  Он похож на моего сына  Бахтияра…    Что ты, мама, это Бахтияр похож на него. Хором поправляют её дочери. Кто старше?  Она задумалась, правда, кто старше, этот восемнадцатилетний, или тот двадцатидвухлетний. Без слов, она устало опускается на стул.
Недалеко от деревни росла  огромная сосна, «дерево Саимы». В молодости  она станцевала с притопами и  с  весёлой частушкой  на самой  верхней кроне этой сосны, на неё снизу вверх смотрели  бабы. Чужой бы удивился  её чудачеству, а эти женщины, знавшие её с детства, просто посмеялись,  и про себя благодарили  её  за то, что она, целый день не разгибавшая спину в колхозном поле, нашла в себе силы  и развеселила их.
У неё была своя слабость. Она на  каждый случай, а таких случаев было  всегда множество: октябрьские, Новый год, 8 Марта, Первомай, сабантуй, свадьбы, встречи, проводы…  в огромной  бочке  ставила брагу.  Так что эта брага за печкой не переводилось. Она делала её по своему рецепту из цельных зерен. К столу её ста-вили, в большом эмалированном  чайнике, и каждый наливал и пил, сколько хотел, благо бочка была большая. Пить её было одно удо-вольствие, рот не жгло, кисленькая, она так мягко обволакивало нутро, стакан за стаканом  и совсем незаметно прокрадывалось хмель, потом все дружно пели песни, обнявшись друг с другом  за плечи и, в такт, качая головой:
И утром метель, и вечером,
                Укутайся в пуховую шаль…
Иногда дрались, не старики, а ребята, кудлатые парни, в брюках клёш, с блестящими заклепками на каждой штанине.  Они с видав-шим виды магнитофоном «Романтик», где пестрели немецкие на-клейки с блондинками, «малиновки заслышав голосок…», узнав, что приехала Майя, непременно заходили, чаще гости сидели смирненько, а драку затевал самый младший в семье, Сэпуш, когда его, еще не успокоившегося, с двух сторон уже держали за руки, он писклявым  голосом, продолжал кричать.Что он на меня ржот… Что я пацан? Тут все дружно наезжали на того, кто ржал, тому ни-чего не оставалось, как одеться и уйти, с ним   вставал и солидарно уходил тот, с кем он пришел. Здесь разом все начинали суетиться, привставшего было с напряженным красным лицом старика, хозяйка быстро уводила в переднюю, на лавку, где у стены горкой были сложены пёстрые подушки. Все гости засобирались, приглашая и нас соединиться к ним и идти в клуб.
В семье было пятеро детей, старший брат жил в городе, мы иногда бывали и у них, заехав на часок-два, с билетами на автобус; или мы возвращались к себе, или ехали в деревню. Шли разговоры в зависимости от того, туда мы направлялись или оттуда. Если мы ехали оттуда, то  Майя рассказывала о новостях  в родном доме, если только спустились со столичного автобуса, то невестка, чаще осуждая кого-то за пьянство и мордобой, говорила о родне. Она  при этом быстро чистила и жарила нам картошку.  Поставив перед нами дымящуюся сковородку, она садилась перед нами и наливала чай. Чаще она просто сидела с нами, зато мы, голодные с дороги, уплетали в обе щёки.  Майя брала нож и выскабливала из сково-родки, прилипшие к донышку, прожаренные кусочки и с удоволь-ствием ела их. А-то сейчас на самое вкусное нальёт воды, говорила она, с набитым ртом, указывая на смеявшуюся над ней, невестку. Брата никогда при таких наскоках мы не встречали, он бывал  всегда на работе. У них росли сыновья, из всего было видно, что жили они хорошо, А средний брат сидел. Он самый благоразумный, вы-делявшийся среди всех в семье  трезвым отношением ко всему, смуглый парень в очках с волевым лицом, сидел в тюрьме. Он срок  всех взял на себя.
В каждой деревне  есть такие семьи, где допились до такой степени, что за этой чертой уже ничего нет,  Майиными соседями  были именно такие люди.  Про   таких людей говорят,  у них ни кола, ни двора, а  вот у этих двор был,  правда, зимой занесенный снегом, с протоптанной дорожкой из крылечка, отмеченный жёлтыми следами струи мочи, летом заросший крапивой.  Все, что удавалось добыть,  старуха,  чёрная лицом, будто  передержанная в коптильне, которую все называли Каргой, и сын-алкоголик, непременно пропивали, дома у них было шаром покати, лавки голые, да печь.
  Среди выпивающих такое случается часто, алкоголь имеет такое свойство равнять людей, стоящих на разных  уровнях благо-получия в житейском плане.  Каким-то образом старики-родители моей подруги вместе с ними отмечали какой-то праздник или просто выпивали. Пьяных соседей что-то выгнало на улицу, может, они тогда уже повздорили, и более   трезвая  Саима, мать Майи, решила увести оттуда своего старика, а гостеприимные  хозяева вышли просто проводить незваных гостей, или в надежде, что и им тоже окажут такую же честь, шли с ними по улице. А может, не просто шли, а раздумывали, как разобраться с неблагодарными соседями. Как бы там не было, но случилось то, что случилось. Саима с криком «Вы дома сидите, а на улице вашего отца убивают!»- забежала в переднюю. В этот час дома были два брата, старший, Бахтияр, его, со дня на день должны были забрать в армию, он одну повестку уже получил, и ждал другую, младший Сэпуш чистил навоз в сарае. Когда старший, раздетый, выскочил на улицу,  уже никого не убивали, никто ни с кем не дрался, потому что глухой удар, нанесенный  грязной лопатой, которым Сэпуш только что выгребал подтаявшие коровьи лепешки   из сарая, разом решил  все споры. Во-первых, он  разнял дерущихся соседей, во-вторых, выручил из беды своего отца, и наконец-то, отомстил ненавистному соседу, что это он лезет, куда не надо. Он - алкоголик, вор, отсидевший не раз, единственный сын одинокой женщины,  которую все называли Каргой, лежал на снегу, истекая кровью. А она сама, еще ничего не понимая, только в естественном  желании собрать больше людей,  разоблачить и, наконец- то,   показать  настоящее лицо своих сосе-дей, орала. Убили, убили моего сына! Старик стоял, подняв кверху острый подбородок с торчащим кадыком, пытаясь остановить кровь, капающую с носа, Сэпуш, пьяный от  азарта, что вот он смелый сын спас отца, вытирал лопату, вычищая от навоза и от человеческой крови, снег от этого становился грязно-красным. Убили, убили моего сына!  Повторяя одно и то же,  старуха еще думала, что вот-вот  её сын, держась  костистыми руками, приподнимется и сядет, тонкими  грязными пальцами с длинными ногтями, вытрет кровь, темной струйкой стекавшую со лба. А он и не думал вставать, он вообще уже ни о чём не думал. Первым, как совершенно трезвый среди всех, понял это Бахтияр, он, резко бросив на брата, ты убил его, подбежал к  лежавшему на снегу соседу и пытался приподнять его голову, но она безжизненно упала, тогда парень, поняв, что же  случилось за какие-то считанные минуты на этом пятачке,  вдруг, как будто получил неожиданный удар, резко осознал всю тяжесть случившегося и, обхватив двумя руками стриженую голову, заорал нечеловеческим голосом. Эх, беля-я-ят!
Долго шло следствие. Майор милиции, человек по-своему очень умный,  Бахтияру сразу прямо  сказал. Возьмешь на себя, подмогну. Отсидишь пустяк.  Нормально будешь - отмечаться  только будешь ходить. Или всех упрячу, старик  дуба даст, брат твой слабак, так  и будет всю жизнь  ходки считать. Ну, сопляк, думай. Это я такой добрый, другой бы и разговаривать с тобой не стал, всех бы упрятал и делу конец. Думай, думай, что язык проглотил.
Бахтияр ничего лучше не придумал, как согласиться с ним.
Парень, мечтавший о службе, проводивший в армию всех своих друзей, получавший от них письма, уже видевший сны, как будут провожать его, потом встречать, среди всех – одноклассница, не сказать, что он был влюблен в неё, а так, просто рядом с ней было хорошо, легко и весело. Вместо всего этого следствие, допросы, ка-залось, не будет этому конца. Концом стала тюрьма. На долгих 7лет. Сначала он сидел на родине. Один раз мать приехала к нему на свидание, с трудом выхлопотав разрешение, потом его перевели в столицу, мать сюда тоже раз приезжала. Он написал Майё, что, мо-жет быть, разрешат ему свидание, пусть она приедет, мы вдвоем собрались и поехали, хотя  вместо адреса у нас были только цифры,  подруга меня уверяла, что она помнит дорогу  потому, что она уже была у него с мамой.
Мы долго блуждали по осенней слякоти в каком-то глухом при-городе. Быстро стемнело,  у встречных  мы спрашивали дорогу, на-конец-то мы уже были у стены, почти трехметровой,  обнесенной колючей проволокой, пока мы его обходили, совсем стемнело. Ред-кие прохожие  останавливали нас и объясняли дорогу назад, к оста-новке. Но мы все шли вперед, наконец, мы попали в проходную, где стоял солдат с овчаркой, где-то в глубине двора под прожекторами мы увидели, как двое солдат с автоматами повели несколько человек в синих одеждах, куда-то дальше. Они исчезли в темноте. Тут нам разрешили, и мы вошли внутрь. За маленьким окошком сидел военный, Майя спросила его о брате, назвав фамилию и имя.  Тот  медленно пролистал толстую амбарную книгу с пожелтевшими страницами, и, наконец, сказал нам одно слово «выбыл».
Мы уже знали дорогу,  поэтому нам казалось, что мы быстро вы-шли к остановке, хотя шли мы довольно долго, в сапогах булькала вода,  когда подъехал редкий автобус, нас  уже колотило. Но мы внутри быстро согрелись, и каждый молчал о своем. Майя, наверное, о брате, которого отправили куда-то, а я том, что наряду с этим,  ярким, с блестящими огнями и  с людьми, спешащими по своим делам, есть ещё другой мир. Он - рядом, чтобы увидеть его, нужно идти по осенней слякоти не так уж и очень долго. Этот мир за колючей проволокой, за трехметровой стеной, там тоже - люди, но их охраняют солдаты с овчарками. Фамилии и имена этих людей выстроены в ряд, как в классном журнале, только отметки совсем не школьные.  Они только внешне похожи друг на друга, но у каждого свое лицо и своя судьба. А против фамилии Бахтияра стояло слово «выбыл», и мы его не увидели.
Когда Майя писала письма брату, у неё лицо тоже становилось собранным. Нужны ли были её письма мне, ну, может для разнообразия и от скуки. Так ли уж волновали её стихи любителей поэзии, если даже чуть-чуть и то  хорошо. А вот своими письмами в зону, она  выполняла великую миссию, миссию настоящего поэта. Словом своим, теплым и родным она помогала ему жить в неволе, она скрашивала его будни. Она писала ему почти каждый день, никогда, только после получения ответа. Писала всегда и везде, на лекциях, в библиотеке, в читальном зале. Она писала ему о нас, о девочках из нашей группы, она писала после поездок домой, описывая каждого земляка, писала о знакомых, о родственниках. Из этих писем мог бы получиться роман. Роман о сестре и брате. В это время её нигде не печатали, потому что за лирический рассказ о матери, прозвучавший в эфире перед 8 марта, хорошо влетело редакции радиовещания. Из глубинки было получено письмо, что де вы в своих передачах воздаете хвалу матери  убийцы.
Он вернулся домой, отсидев 7 лет. Не сразу, но устроился на работу экскаваторщиком, этой специальностью он овладел в неволе. Одноклассница ждала его и дождалась. Вместо двух, она ждала его семь лет, отправляла письма вместо полевой почты - в зону. Роди-тели были рады, что наконец-то дочка вышла замуж, пусть в 25 лет и пусть за отсидевшего, но за доброго парня. Впоследствии, моло-дые чаще приезжали домой к её родителям, за что, конечно,  его старики немного обижались. А я его понимала, у тещи и баня жарче, и сметана гуще, вот он и приезжал к теще на блины, да еще к гусю…запеченному. А бочка с бражкой его  мало  интересовала. Единственное, что его расстраивало в жизни - отсутствие детей в семье. Вот этими руками я нес  их хоронить…. Больно было его слушать. Мы с ним, после шумной  и бестолковой свадьбы Майи остались наедине, утомленные суетой, решили пройтись по свежему воздуху. Был удивительно  теплый мартовский вечер. На небе плыла луна, она  щедро освещала землю, делая окружающий мир видимым, что  вдали темнели даже деревья.  Фосфорический свет ложился на снег, на людей. Поэтому все казалось необычным, земля, человек рядом со мной, с неестественным цветом лица и блеском в глазах. Сначала мы шли по улице, потом забрели  на до-рогу, проложенную гусеничным трактором, ведущую в никуда, после тупика мы развернулись и пошли обратно. Наш путь  был обнесен  высоким сугробом, стоявшим с обеих сторон высокой стеной. Будут у тебя дети, будут! Я, как заведенная повторяла эти слова. Его жена через каждые два года рожала ему недоношенных детей, и они умирали. Я нёс их вот этими руками…,  повторял он, вытирая,  неожиданно проступившие слезы. Скоро у тебя родиться ребенок, и он будет жить долго, долго. Мои слова оказались про-роческими, после 14 лет совместной жизни, он, наконец-то стал отцом, счастливым отцом  единственного сына.
 А свадьба Майи и впрямь была бестолковой. Больше запомнилась не шумное веселье, а подготовка к нему. Когда я, проехав две сутки  с пересадкой на поезде, и полдня на автобусе, вошла в их дом, с непривычки показавшийся мне совсем низеньким и темным, будущая невеста, в большой старой безрукавке белила печь. Мы обнялись, рассказывали, перебивая друг друга, пытаясь вместить  в эти ахи  и охи невозможное,  целую жизнь, после учебы мы не ви-делись ни разу, потом я говорила о том, как я доехала, а она о своей будущей свадьбе. После разговоров взялись за дела, я мыла полы, удивила не грязь, а то, что они были ледяные, горячая вода в ведре вмиг становилась  холодной.
Потом мы пили чай с женихом. Он - высокий, рыжеватый па-рень, с белесыми ресницами, совершенно трезв, но неприятно от-кровенен. Братья меня спрашивают, ну как мол, она? Небрежный  кивок головой в сторону, где в кухне хлопотала Майя. Я, говорю, что вы спрашиваете, сами же прекрасно знаете, какая она.
Парень этот был родом из большого села, из богатого  совхо-за, куда после учебы мою подругу, хотя она много печаталась, со-трудничала с журналами, отправили  вести в школе родной  язык,. Но тогда почти вся наша группа была послана на эту целину. Она, человек очень далекий от такого рода деятельности, как преподава-ние в школе, требующей огромных душевных сил и отдачи, должна была учить детей неродному  «родному языку». Неизвестно,  сумела ли она привить любовь к этому предмету, но  именно тут, и немедля, она решила устроить свою личную жизнь, сначала, она,  по - очереди, встречалась с двоюродными братьями будущего жениха, потом, уже по протоптанной дорожке, появился он. Двоюродные как- то уж очень юркие оказались, ускользнули, как угорь, но она не теряла надежду, углядев младшенького за окном, сказала своим коллегам, с которыми делила кров. Не буду Майей, если этот парень не будет моим! И расставила свои сети. Вот теперь,  чуть не задевая широкими плечами рамы с семейными фотографиями, в  её родительском  доме сидел этот, попавшийся на крючок, парень. Ро-дители его были против этой женитьбы,  заметив опытным глазом, какие-то черты характера будущей невесты, несовместимые с се-мейной жизнью. С его стороны на свадьбе никого не было, но не-ожиданно вечером приехала его мать. Старика-отца, уже покрас-невшего от бражки, посадили рядом с почётной гостьей, перед этим сестра Майи сняла с него засалённую душегрейку и натянула ку-ценький серый пиджачок, на лысый череп нахлобучила тюбетейку. Ей налили суп, старик сел возле неё и, подождав, пока она опустит ложку, стараясь казаться трезвым, задал вопрос. Сватья, как вы доехали? Высокая, статная женщина, на следующее утро уехала,  на прощание обняв сына и невестку, и помахала рукой всем, сидя в санях, плотно укутавшись в большой тулуп.
Молодые то и дело исчезали, они озабочены были тем, где бы им найти место, чтобы уединиться, так как в маленьком домике таких мест не было, я то и дело бегала в баню и стоя в предбаннике орала. Пришла телеграмма, старший брат поздравляет тебя… вас, и на время дает свою однокомнатную квартиру в городе  или нас приглашают в гости в соседнее село, к Бахтияровой теще, я поеду со всеми, а за вами приедет Сэпуш!
Короче было весело, мы в нескольких санях поехали в сосед-нее село расписываться, с невестки то и дело набок слетала шляпа, которую я постоянно должна была поправлять. Обидчивый стран-ный паренек, дружка жениха, ехал в обнимку с большим чайником, с отбитого носика плескалась в полы  пиджака желтая струя. Сначала очень долго обсуждали, кто идет в загс, а кто остается дома и занимается подготовкой  застолья. В сельсовете было очень холод-но, поэтому мы все, как были  на улице, так и стояли в пальто. Председатель сельсовета, полная женщина  в пожелтевшей  белой песцовой шапке поздравила молодых, она никак не могла запомнить имя жениха, что после каждого раза, как только она произносила его, все дружно хором  исправляли её. Обратно  ехали, молча, но весело, невестка была расстроена тем, что не было  обещанной кем-то гармошки.
  Вечером  должны были прийти гости, мы все накрывали на стол и  ждали, поглядывая на часы, но их что-то не было. Сгоряча выгнали двух молодцов  в жёваных брюках, тихо примостившихся было за печкой, ближе к бочкам, в надежде хорошенько поесть и  опохмелиться - это не очень благое дело затеяла Нурзия, жених, уже не очень ладивший с ней попробовал вставить: «Может не надо?» Но дело было уже сделано. Стол накрыли, но почему-то все никого не было. Тут все разом сели и по пальцам начали считать:
«Старшего брата не будет - пришла  телеграмма…Бахтияр с женой туто…Свидетели здесь, я, Сэпуш- тут», загибала свои коротенькие пальцы Нурзия , стоя  в середине комнаты и, по очереди, обведя  всех взглядом:«Тёти Рамили не будет, сами идём завтра…» Под-ружка-соседка,  быстро протараторила имена других девушек, которые по тем или иным причинам не приехали из города. Вся мо-лодёжь, кроме двух-трёх бедолаг, вернувшихся домой по «тридцать третьей», работали в городе. « Ну, тогда все, садимся!»- скомандо-вала Нурзия. Жена Бахтияра, единственный человек, в этом доме занималась делом, то она ставила тесто, лепила пельмени, постоянно  хлопотала у печи, тут она  в большой миске принесла к столу горячее. Увидев дымящиеся пельмени, все разом, почувствовав го-лод, сели за стол и дождавшись своей очереди, пока она накладывала в тарелку каждому, принялись за еду. «Какие вкусные пельмени!»- кричали хором. Наконец наевшись, вспомнили, зачем собрались и  торжественно открыли шампанское и  начали спорить, кому сказать первый тост. После первой рюмки все уже пошло по накатанной колее. И как обычно  это бывает, всегда больше вдохновенных разговоров в предпраздничной суете ожидания, чем само торжество, которое можно было выразить тремя словами: собрались, поели-попили и разошлись.
Майя родила двух девочек и собралась  развестись с мужем, он - «безденежный», объяснила она это событие в  письме, в этом  поступке была она вся, просто ей стал неинтересен  мужчина, кото-рый бился в сети, вот если бы он, блестя серебряной чешуёй, плавал рядом, и куда-то манил, то да.
А мне иногда так хочется её увидеть, но это невозможно, по-тому что, чтобы преодолеть те тысячи километров, которые разде-ляют нас,  нужны какие-то уж очень важные причины, а таких при-чин нет. На свадьбе мы уже отгуляли, а разводятся без свидетелей.  А может, просто так взять и поехать к ней? А поймем ли мы друг - друга, ведь так много времени утекло.
А наше общежитие стоит, там уже учатся другие студенты, молодые и совсем не похожие на нас, они уверенны в себе, на целину не рвутся, их дипломы в сейфах не закрывают, и  никто не указывает им,  чем заниматься в жизни. Только общежитие  всё такое же, каждый год делают ремонт, а штукатурка всё сыпется, но стены стоят, немцы же строили, правда, на стенах пишут меньше, молодёжь нынче без страстей. Гульчачак Францевна получила  квартиру, а с комендантши её сняли,  давно еще при старом студсовете «милиционер-баши», и то странно, что он долго терпел её. Гульчачак Францевну теперь  бабой  Гулей  зовут.  Она старая  со-всем  стала,  в магазин её одну не пускают. Она каждый день выходит во двор и сидит на скамейке, провожает всех глазами, кого куда, дом свой она продала, бывший муж попал в аварию, а дочка так и не вышла замуж, а сын на Севере, зарабатывает много, но хозяйку своим деньгам ещё не нашёл. А про тётю Фаю никто ничего не знает, может, померла уже, ведь так давно всё было.
                М.С.Ахмедьянова.
                г. Тарко-Сале. Декабрь 2007 года.












М.С.Ахмедьянова «Ваша Майя, Майбике..».