Синхронный ирий 7 пиония

                - 7 пиония -

«Когда мы встречаемся, а встречаемся мы всякий раз навсегда…», - как сказал Поль Элюар. Потому что каждое мгновение наших встреч Зоя я помню и ценю. И ценность эту не измерить каратами бриллиантов и фунтами стерлингов шуршащих купюр. Я всё помню, моя память сохраняет всё с фотографической точностью: постоянно меняющееся выражение твоих глаз, с концентрацией света разной плотности и текучести, каждая твоя улыбка, каждое твоё смущение, удивление, волнение; каждый поворот твоей головы, шеи, плеч; каждое движение твоих губ; каждый твой вдох и выдох – опускание и поднятие твоей груди; каждый наклон, даже едва уловимый твоего стана; и твои волосы, твои волосы-галлюцинации, обвивающие меня словно путы-морские водоросли-паутины-нити льняные-травы луговые, с головы до ног; в кокон меня увивающие, скрывающие, закрывающие, превращающие тело-червь-моё в бабочку-душу-мою. Зоя – ты моя реальность и моя мечта одновременно. Когда-то у меня кто-то спросил: а была ли у меня мечта, одна магистральная, сильная, стержневая, осевая мечта. И я сказал, что в традиционном смысле нет, не было никогда такой. Но вообще у меня была и есть. Мечта совсем не такая как понимается мечта. А мечта мечты, мечта всех мечт – и её не выразить одной фразой, или одной песней, или одним стихотворением, или даже поэмой. И эта мечта и ты тоже, Зоя. И что-то ещё, наполняющее эту мечту. И я помню, когда меня попросили написать собственную биографию, я сказал, что у меня нет биографии. («Биографий у поэтов не бывает, - как сказал мексиканский поэт Октавио Пас, - их биография – поэзия»). Они подумали, что я сумасшедший. Как же нет – у всех есть, даже у тех, кто с рождения пребывает в летаргическом сне, а у тебя нет? Нет биографии у меня – вот и всё. У меня есть мечта.

Сегодня опять дождь. Люблю дождь, особенно мелкий и затяжной и с туманом ещё эдак на пару суток. Но сегодня дождик длинноструйный, сильный, напористый. Вся улица в разноцветных зонтиках. И вот зонтики взлетают. Все разом взмывают вверх к истокам дождя. И летят. Летят над городом миллионами разноцветных парашютиков. Сливаются в единый огромный радужный плащ, нависающий над улицами и площадями, высушивая мостовые. Дождь идёт где-то там в облаках, а здесь сухо и неинтересно, и поэтому зонтики превращаются опять в свою индивидуальность – каждый летит сам по себе, подпрыгивая на батутах ветра и возвращается к своим владельцам. Дождик продолжает радостно поливать всех сверху, то приближая, то удаляя пухлые грузные тучи от поверхности земли. Посреди оперного театра глубокий пролом, как будто туда рухнула Лапута со всем своим скарбом. Из пролома вылетают фиолетовые и синие птицы, вьющиеся растения с ярко-розовыми цветами, рояли с бесконечно длинными щупальцами клавиш, виолончели с хоботами, шарообразные арфы и кубические флейты. Здание зоологического музей превращается в изумрудного мамонта, яшмовыми бивнями поднимающего постройку драматического театра. Дома покрываются слоями разноцветного мха, а деревья становятся стеклянными прозрачными призмами. Дождь усиливается, потоки воды мчатся по улицам. Все встают на ходули – тонкие, очень высокие и мягкие. Можно смотреть сверху на крыши – как по ним лупит дождь и серпантинами свиваются ручьи, стекающие вниз. Из раскрытых окон вылетают мириады бабочек, стрекоз, летучих мышей, дронов, шляп, кастрюльных крышек, тарелок, блюдец, скатертей, картин великих мастеров, разодранных подушек с феерическими шлейфами перьев, уснувших привидений и старых граммофонных пластинок. Дождь проигрывает сражение, отступает, раскрытые зонтики валяются на тротуарах. Мир становится рубиново-золотым.
Я смотрю на свою тень на стене с фотообоями. На них море с гиацинтовым закатом на далёком горизонте. Может человек это двойник тени? Может это не человек отбрасывает тень, а тень отбрасывает человека? А в зеркале отражается тень тени? Мои мысли прерывает другая тень, появляющаяся рядом. Она кладёт руки на плечи моей тени. Она прижимается к моей тени. Она сливается с моей тенью. И вот опять одна тень на стене с фотообоями.

Я с Ирэн на выставке гравюр Дюрера. Обожаю этого художника. Если глядя на картины Рафаэля или Леонардо ты ощущаешь себя альбатросом, парящим над океанскими волнами, то перед гравюрами Дюрера ты чувствуешь себя нетопырём, вырисовывающим чёрные зигзаги между развалинами готических замков и разрушающимися склепами заброшенных кладбищ. Дюрер всегда вдохновлял меня творчески и возбуждал сексуально. Движущаяся по линиям грифельных штрихов моя нарастающая фантазия  уводит в дальние уголки гравюр и тонкими филигранными завихрениями выходит за их рамки в невидимые мастерские художников-ангелов-демонов, где в колбах и ретортах смешиваются обнажённые человеческие тела для приготовления эликсира, из квинтэссенции которого будет создан крылатый андрогин, который подхватит нашу планету и перенесёт на неведомые круги вселенной, где вся земная природа будет блаженствовать в эротических мистериях. Гений Дюрера расширяет моё сердце до размеров галактики,  наполняет его искажёнными ктеическими и фаллическими образами, покрывая их пеленой тумана. В них есть такой эротический элемент, который даёт мне импульс считать секс не одной из причин апокалипсиса, а одной из характеристик апокатастасиса. Картины Босха и Брейгеля в чём-то перекликающиеся в Дюрером, порождают во мне просто поток химер без зарождения ростка новой потусторонней эротики.

Дюрер возбудил не только меня, но и Ирэн. Мы пришли ко мне и едва переступив порог, стали целоваться. Постепенно снимая один за другим элементы одежды, мы продвигались от входной двери к спальне. И тут-то мы оказались в райских одеждах. Мы покрывали друг друга поцелуями от макушки до пяток слой за слоем, пока эти слои не превратились в некие коконы, не дававшие соприкоснуться нашим губам. Тогда Ирэн уложила меня на кровать и села мне прямо на лицо. Её попа покрыла меня всего своим белым букетом майского жасмина. И перекрыла дыхание. Если бы я мог дышать сквозь дырочку на вершине головки члена, я бы так и лежал до второго пришествия – все представления о благе отдыхают. Но даже и в этом случае Ирэн не дала бы мне спокойно полежать и насладиться всеми чудесами пигокосмоса. Она постоянно ёрзала на мне, выписывая разнообразные замысловатые орбиты. Наконец она приподнялась и обхватила губами живой нефрит, как называли его древние китайцы. Её продолжительная игра почти довела меня до кульминации, но тут она соскользнула вниз и обхватила его уже нижними губами, введя глубоко в себя. Во мне произошла некая перезагрузка и открылось второе дыхание. Я думал, что в этот вечер всё на этом и закончится, потому что мы фестивалили уже довольно долго – может уже несколько часов – я не засекал время. Обычно у нормальных пар это занимает 15 – 20 минут (как в том анекдоте: «Это дело пятнадцати минут, а где ты шлялась всю ночь?»). Но я никогда не вписывался в этот регламент и особенно сегодня. Я опять почти дошёл до вершины и опять Ирэн сменила пластинку. На этот раз она уселась на мою нефритовую стелу своим самым маленьким цветком. И тут я уж долго не выдержал – пять минут от силы. Впившись всеми десятью пальцами в филейные округлости Ирэн, я провозгласил (довольно громко) окончание гала-концерта. Она подтверждала это окончание ещё громче. Окончательное полусонное, плавающе-убаюкивающее закрытие продолжалось ещё около получаса. Таким образом, сегодня я побывал во всех уголках Ирэн. И в добавок на выставке Дюрера.

Толком никто ничего не знает: что такое абсолютное, что такое относительное, что такое вселенная, что такое пустота, что такое ноль. Почему математики говорят что на ноль делить нельзя. Но если можно было ввести само понятие нуля, то почему же с ним нельзя манипулировать как угодно. Попробуйте объяснить что такое ноль, если представить его невозможно. А как можно представить бесконечность? Упираясь в неразрешимые задачи, человечество создаёт мифы. Но если можно создавать мифы, то почему бы не создать антимифы. Или не развеять и те и другие.

Улицы чёрными потоками плывут, поворачивают, изворачиваются и пересекаются. Чёрные улицы ночью. Чёрные улицы, блестящие в фиолетовом, зеленоватом, шероховатом свете фонарей, блестящие драконьими чешуйками булыжной мостовой, плотным индустриальным хитином, отражающим размытые дрожащие очертания асимметричных анаморфозных зданий; ребристыми-волнистыми надкрыльями крыш, шепчущих водосточными трубами о сновидениях дождя или о фантазиях балконных металлических узоров; прямоугольными прозрачными глазами витрин, глядящими на акварельные автомобили, мигающие алыми пятнами габаритов и размазывающие свои отображения на мокром текучем стекле в длинные красно-белые многослойные полосы. Чёрно-белым водянистым рисунком город ложится на тонкую серую бумагу дождя. Вертикальные и горизонтальные линии в извилистой своей метаморфозе соединяются в плавные пластичные плоскости и плывут вправо влево вверх вниз падают волнистыми волосами ночных невидимых нимф ноктюрнами далёкими едва уловимыми приближая ночное небо к нимбам усталой земли затаившихся в лиловых лужах.

Дождь похож на падающие с неба монеты: расплавленные, с хорошим чеканом, затёртые, фальшивые, древние и современные. Кто-то щедрой рукой их сыплет: ему не жалко – у него ещё есть много-много. Город… на его площадях, аллеях, набережных, парках, скверах, бульварах, улицах, улочках, переулках, тупиках, крышах лежит сверкающая электрическая металлика дождя. Тонкая глиптика его неуловимых форм. Мостовые вымощены монетами. Одна – преимущественно античными тетрадрахмами периода эллинизма. Другая – персидскими дариками. Третья – римскими систерциями. Четвёртая – золотыми дукатами. Пятая – дырявыми китайскими монетами. И так далее, и так далее… Клады, музеи, выставочные галереи… Настоящая нумизматическая диарея. Серебро, золото, медь, бронза, никель, платина, малоценные плебейские сплавы современности… Круглые, овальные, квадратные, бесформенные, с профилями императоров, оливковыми ветвями, колесницами, пегасами, орлами, львами, гербами, серпами и молотами, свастиками, колосьями пшеницы, копьями, щитами, знамёнами, кораблями и статуями. Эпохи, времена, нравы, мифы, идеологии. Древнегреческие, латинские, арабские, древнерусские, североевропейские, южноазиатские, американские и новозеландские. Республик, тираний, сатрапий, империй, полисов и доминионов. Новенькие-блестящие и изъеденные временем и стихиями. Их можно хватать пригоршнями и швырять вверх, можно купаться в них, превращать снова в дождевые капли и развешивать по деревьям и фонарным столбам.

Дождь создаёт сокровища, которых не увидишь нигде, за которые приобретёшь лишь эфемерное мгновение экстаза и ночную далёкую грусть. Говорят, что смотреть на дождь это банально, также как и на облака. Это примитивно и плоско, это удел неудачников, бездельников и вымирающих поэтов-романтиков. Нужно заниматься делами, деньгами и прочими важными вещами, а рассматривать облака – это детство, инфантильность. Ещё Аристофан высмеял в комедии «Облака» учение Сократа, как нечто далёкое от жизни и от серьёзной взрослости. Облака – символ чего-то далёкого, нереального, невозможного, легкомысленного, пустого… «Летает в облаках…» И ещё покрутить пальцем у виска. Но дождь и облака такие красивые, столько форм, переходов, переливов, перетеканий, что одной нашей несчастной жизни не хватит их рассмотреть. Одно облако и несколько дождевых капель, падающих из него на землю, могут служить бесценным источником для мыслей, фантазий и озарений. Самый короткий дождь – это очень длинная жизнь, самое маленькое облачко – это большое счастье.