Синхронный ирий 12 пиония

                - 12 пиония -

«Эпикурейцев изгоняли из Крита, из Мессении отнюдь не за роскошную жизнь <…> Известного рода квиетизм эпикурейцев, их эгоистическое побуждение предаваться вдали от света покою задушевной жизни, их бесстрастная наклонность мириться с действительностью, какова бы она ни была, их смутный, безмятежный, можно сказать эсхатологический образ мыслей, - вот что сделало их невыносимыми для государственного развития той эпохи, а вовсе не их безнравственность или мнимый атеизм» Так пишет Иоганн Дройзен в третьем томе своей фундаментальной «Истории эллинизма».

Если ты противопоставляешь себя социуму – кем бы ты ни был – бедняком, богачом, гением или бездарем, ты всегда будешь изгоем, парией, чандалой. Тебя будут презирать, тебя будут не замечать, тебя будут сторониться. На тебя будут клеветать, обливать грязью и прибивать ржавыми гвоздями к позорному столбу. Если же ты всё время трёшься между людьми, то ты свой, не чужак, не монстр, ты хороший, ты милашка, котик, уси-пуси и пр. Негативное будет замалчиваться, незначительное – выпячиваться, банальное – возвеличиваться. Если ты беден – тебя будут жалеть и сочувствовать тебе, и утешать тебя. Если богат – будут восхищаться тобой независимо от твоих духовных качеств. Но если ты хоть одно гневное слово адресуешь обществу – ты будешь проклят во веки веков. Впрочем, если плоды твоего творчества можно будет выгодно продать, тогда тебя реабилитируют и скажут, что ты был просто золотце, что все твои инвективы против людей это следствие временной хандры и болезни и вообще слабого и хрупкого здоровья. Вот так и эпикурейцев навсегда сделали грязными прелюбодеями, чревоугодниками и холодными мелкими эгоистами. Общество терпеть не может одинокого счастья. Счастлив ты должен быть только в социуме, в постоянном контакте и в постоянном контроле. В одиночестве могут быть счастливы только маньяки, бобыли и сумасшедшие. Как правило, по отношению к ним, слово «человек» не употребляется…

Вчера, едва выйдя из дома, встретил соседа. Первое, что он мне сказал, что, оказывается, Лев Толстой был психопатом. Ну, мол, я же пишу книгу о Толстом, так это следует мне сообщить. А знал ли я, что Лев Толстой того?.. Да, говорю я ему, представьте себе, знал. А вы у кого – интересуюсь уже я –это вычитали? У Григория Климова, отвечает. А, знаю такого, «любителя» евреев, говорю, для него это вполне характерно, но он далеко не первый, кто сказал это о Великом Писателе. Таких было огого сколько, а в числе первых был некий Макс Нордау, тот цельных две книги написал про психопатию гениев (по крайней мере, я знаю две). Тот не только Толстого в сумасшедший дом упрятал, а и Ницше, Достоевского, Вагнера всех романтиков и постромантиков, да и вообще отправил бы туда всех поэтов, художников и композиторов, но на всех у него, верно, сил не хватило.

Да, всё верно, все они психопаты, но изымите из человечества всех этих юродивых и… человечество не вымрет, нет, но станет как-то тускло, блёкло и серо. Конечно, можно довольствоваться и пятьюдесятью оттенками серого, но хочется всё-таки пятьдесят миллионов оттенков других цветов.

Всё, что я пишу, конечно, довольно тривиально. У меня нет не то что пятидесяти миллионов оттенков… Вот влюбился в двух женщин – эка невидаль – да об этом уже писано переписано, этих любовных треугольников и остроугольных, и тупоугольных, и прямых, и даже с закруглениями хоть пруд пруди. Всё по кругу «и крутиться, и крутиться…» как говорил один из героев фильма «Страсти по Андрею». Роман великий написал о том, как могу любить одновременно двух женщин – что здесь такого – ничего нового, и главное заканчивается вполне предсказуемо и неинтересно – я остаюсь один, не солоно хлебавши. За двумя зайцами погнался – ни одного не поймал. Как это избито! Ну а если больше писать не о чем? Нет, конечно, можно понапридумывать… Но не хочется. Хочется вот написать то, что есть и даже имена не изменять. Вот самая обыденная документальная проза. Родился, жил, влюбился, опять влюбился, хотел покончить с собой, передумал, по прежнему люблю и хочу любить сразу обоих, обе меня отвергают, прекрасно, живу дальше, созерцаю звёздное небо и черпаю из него вдохновение и энергию. Все мы там когда-то будем. Может быть хоть там я смогу быть с ними вместе?

Астрономия, как серьёзная профессиональная наука слишком скучная и рутинная вещь. Астрология же – это чистое шарлатанство и бизнес, Для астролога – это способ заработать на хлеб, для обывателя – способ развлечься. Астрономия как поэзия, как романтическая поэзия – вот наиболее для души приятное состояние при созерцании звёздного неба. Именно такое отношение к астрономии было у Лавкрафта, даже если он сам этого не осознавал.

Звёздное небо пробуждает в душе таинственные энергии, динамические вихри, устремляющиеся к чему-то бездонному, бесконечному, вроде бы чуждому, но где-то в глубине очень родному. При взгляде на звёздное небо охватывает такое чувство, что ты одна из звёзд, и что именно там твоё место, среди этой тёмной бесконечности. Душа раскрывается, объём лёгких увеличивается, сердце бьётся даже как-то по другому, вдохновляюще как-то бьётся, а голова просто кружится от этого состояния, которое нельзя назвать счастьем, но можно назвать лёгкостью тайны или лёгкостью бесконечного. Женщины и звёздное небо – вот два источника моей поэзии.
Иное дело мир подлунный. Он тоже прекрасен, но уж слишком быстротечен. Звёзды тоже рождаются и умирают, но существование их так растянуто во времени, что они кажутся вечными. А здесь, на земле всё прямо на глазах превращается в прах. Когда я вижу старые, уже негодные к употреблению вещи, а тем более вещи, которыми почти не пользовались, но которые уже забыты и никому не нужны, сердце моё невольно сжимается, в груди появляется тяжесть, становится не по себе, комок подкатывает к горлу и на глаза навёртываются слёзы. И это просто бездушные вещи. А что же говорить о людях! На стариков я смотреть просто не могу – мне хочется рыдать, кричать, а больше всего закрыть глаза. Старость – это великая несправедливость, и это только часть несправедливости этого мира.

Я не люблю социум, но я и не люблю одиночество. Группа более десяти человек меня тяготит страшно, но полностью одному быть – ещё страшнее. «Одиночеством к людям гонимый,/ Прихожу к одиночеству снова,/ Ибо кроме моих размышлений/ Не встречал  я друга иного». Мне бы хотелось быть с теми, кого я люблю, а люблю я в этом мире только двух женщин. Ну вот я опять вернулся на круги своя – опять к своим женщинам. А к чему мне ещё возвращаться? Никого у меня в этом мире нет: родители давно умерли, друзья детства остались в детстве, новых друзей не приобрёл. Вот только две женщины у меня и то как-то нескладно… Вот только бы они да звёздное небо…

Мы лежали прямо на песке. Впечатались в мелкий, как манна небесная, белый песок. Недалеко стоял старый, ржавый, прогнивший баркас. Волны мерно ударялись в его, истрёпанный солнцем и ветрами, металл, извлекая гудящие, низкие, клаустрофобные звуки, будто полый медный анахорет, сидящий под баркасом, под песком читал круговую мантру колокольных железных звёзд. Мы влетали в набегавшие волны дрём, растворялись в них, колыхаясь словно солнечные пятна на воде, затем вновь обретали формы и выпрыгивали в явь маленькими человечками, росли, наполняясь светом и умножая слои солёной плоти. Я залез носом в подмышку Ирэн и медитировал. Она придвинула мою голову к своей груди, я отодвинул бретельку купальника и приник губами к широкому фисташковому соску. Мы перекатились в тень баркаса. Здесь песок был влажный и прохладный. Это дало дополнительный толчок к возбуждению. Её купальник и мои плавки отлетели от нас как испуганные чайки. Наши лобковые кости встретились в лёгком ударе и мягко завибрировали. Ирэн зажала мою голову среди своих грудей словно спеленала сахарными тутовыми ягодами. Моё правое колено упёрлось в подколенную впадину её левой ноги, поднимая её бедро и тазовую часть всё выше и выше к моей руке. Мои пальцы, едва прикасаясь, пробежали во всей её промежности от копчика до пупка. И обратно. Я поднёс пальцы к своим ноздрям. Запах морей Афродиты – самый упоительный запах на свете – ещё сильнее возбудил меня. Коленки Ирэн соприкоснулись с её плечами и мне открылась долина тюльпанов. Раскрывшихся алых тюльпанов. И я устремился в неё и упал в центре её головокружительной красоты.

Нет, всё-таки что не говори, а писательство удовольствие исключительное – и пусть даже это большое свинство, по выражению Антонена Арто. Если бы перед рождением в другой жизни мне предложили выбрать род деятельности, я бы снова выбрал литературное творчество. Мне бы возразили, мол, в этой жизни писательством ты ничего не добился – не то что денег и славы – вообще ничего, даже хулы мало-мальской, так зачем же опять повторять неудавшийся опыт? А кто вам сказал, ответил бы я, что опыт был неудачным? Я писал что хотел и получал от этого колоссальное удовольствие. И по-моему это Удача! И я хочу повторить. И если и в третий раз будет выбор, то и в третий раз. Литература – это золотая жила, которая никогда не иссякнет. Некоторым она, правда, быстро надоедает. У меня есть знакомые, которые после сорока бросили читать. Вообще ничего не читают. А мой круг чтения всё расширяется и расширяется, как Вселенная с ускорением. Аналогично растёт и количество написанного. Творческая импотенция мне не грозит, так же как и сексуальная.

Весной поселяется какое-то томление не только в груди, но и во всём теле – всё расцветает, прорастает, движется соками, и тебя захватывает этот поток обновления, хотя ты осознаёшь, что каждая новая весна отдаляет от молодости навсегда. И всё же обновление происходит – душевное несомненно – даже телесное. В теле появляется новый опыт, новое чувствование, новая восприимчивость. Даже весеннее томление не такое как было в детстве или юности – прозрачнее, утончённее, интимнее. Оно не ломает и корёжит, а разглаживает, шлифует, полирует. Окрыляет оно всегда, но с каждым разом оно прибавляет не просто новые крылья, а крылья выточенные из радуг, рассветов и рос.

Мы гуляли по старому, заброшенному, неухоженному, всеми забытому саду. Толстые, кривые, с растрескавшейся корой стволы яблонь, груш, вишен, черёмух и слив представляли собой идеальные модели для фотографов-сюрреалистов. Кульминация майского цветения. Одни деревья отцветали, другие только начинали цвесть, а третьи сияли в самом расцвете. И между ними белые, розовые и фиолетовые со всеми всевозможными оттенками кусты экстатической сирени. Жужжание шмелей и пчёл, казалось, заглушало пение птиц. Нежная лазурь небес с маленькими барашками облачков и крестиками парящих аистов притягивала взгляд не меньше, чем буйный праздник растений. Она была словно написана художником-пейзажистом, настолько краски были яркими и насыщенными. Мы бродили по саду и целовались, танцевали и целовались – что ещё можно было делать в этом эдеме.
- Жаль, что это не может длится вечно, - печаль промелькнула в улыбке Зои, - все поэты пишут о вечной любви, и ты не отстаёшь от них, только и пишешь о ней, а есть ли вечная любовь?
- Любовь всегда вечная, потому что невечной любви не бывает. Бывает страсть, секс, увлечение. А любовь не бывает. Любовь есть. Всегда.
- Ты, как всегда, красиво говоришь, ты же поэт, и ты веришь в то, что говоришь. А что же делать непоэтам?
- Необязательно говорить о любви красиво. Можно о ней вообще не говорить. Главное любить.
- Да, это правильно, но…
- Никаких но. Любить. Просто, сложно, тайно, явно, безнадёжно – неважно. Любить. И будь что будет.   


Я не думаю о вещах этого подлунного мира постоянно, но стоит только мне бросить взгляд на дряхлую, износившуюся вещь, а тем более на пожилого человека… Мне становится плохо, дыхания не хватает, мутит всего и хочется куда-то сбежать, уйти из этого мира, затеряться среди звёзд… Эти мысли обостряются ночью. Особенно когда проснёшься часа в три после кошмара. И не можешь заснуть. И всё думается и думается. Мысли, воспоминания, воспоминания о будущем…

Кто будет читать весь этот хаос мыслей, рассуждений, эмоций, цитат?.. Как всегда пишу только для себя. Ну хоть для себя, а не для придорожного столба – и то хорошо. А для себя писать даже просто замечательно – никакой тебе цензуры, никакой тебе критики, никакой тебе редакции. Сделал ошибку, прогавил опечатку, оборвал логическую нить – так даже интереснее. Ну не хочу писать то, чего желает публика. Пусть умру неудачником, аутсайдером, маргиналом. Пусть забвение поглотит моё имя. Плакать не стану. И впадать в чёрную меланхолию тоже не буду. И суициду покажу средний палец. И как сказал Уильям Берроуз, я скорее кого-то убью, чем себя. Все называют меня эгоистом, нарциссом, плохим писателем. Конечно, со стороны виднее. Может я действительно такой, но под всем этим льдом течёт река. Может не кипяток, но всё же река не замерзающая. Я создаю произведения искусства. Хорошие, плохие, гениальные, посредственные? Я их создаю – вот что главное. Я живу ими, я вкладываю в них всю душу свою, я сердцем их пишу, кровью, спермой, я светиться начинаю от напряжения, когда пишу. Не прочтёт их никто – и не надо. Я к звёздам взлетел, когда их писал.

И ещё я люблю. Люблю двух женщин. Как умею так и люблю. Им кажется, что я их не люблю. Ну что ж, пусть и дальше им это кажется. А я люблю. Может другие любят и посильнее и покруче, с эмоциями зашкаливающими, с вниманием да пониманием самым что ни на есть чутким, да и с прочими вполне приземлёнными благами жизни, зато я люблю верно. Может непонятно я как-то люблю, необъяснимо, кривобоко, путано и не по-людски. Но люблю ведь. И отступать от любви своей не намерен. Ни в пекле, ни за пеклом, ни где бы то ни было, а в раю тем более. Вот и всё. Так что я самый счастливый человек на свете. Трижды счастливый! У меня есть любовь и творчество. Две любви и творчество. Так что не трижды – в третьей степени, счастливый в кубе. И что может быть этого прекрасней?! Я люблю раз и я люблю два, а творчество связывает эти две любви в самую прочную опору во вселенной. И на этих двух ногах я стою крепко. И попробуй меня сшиби! Сам зашибу, если попробуешь!