Синхронный ирий 18 пиония

                - 18 пиония –

«Если знаешь точно, что собираешься делать, зачем тогда делать? То, что уже известно, не вызывает интереса» (Пикассо). Поэтому я просто сажусь за письменный стол, беру авторучку и начинаю писать. Вернее не я начинаю, а рука начинает, а я продолжаю. Иногда она не успевает за мной, иногда я не успеваю за ней. Вот так мы и играем в догонялки. Глядишь что-то и получается – ну хоть что-то и то хорошо. «Когда работаешь, не знаешь, что из этого получится. Это не неуверенность: дело в том, что пока работаешь, всё меняется» (Пикассо). Когда нет никаких предварительных мыслей, может, конечно, родиться много сырого, грубого, шершавого, зато оно может быть красивее обработанного и отшлифованного. И спонтанный всплеск креации приносит, без сомнения, намного больше радости и удовольствия, тут же тебя вдохновляет, подстёгивает и мотивирует к дальнейшей работе. Просто создаёшь нечто и не понимаешь для чего вообще это нужно и вообще что создаёшь – какие-то нагромождения слов, образов, картин, цитат, зарисовок, фраз и словосочетаний. «Если вы понимаете свою картину заранее, вам лучше не писать её», - говорил Сальвадор Дали. Никогда не обдумывал своих произведений – садился и покрывал лист бумаги своими каракулями – что-то выходило, а что-то и не выходило и, может, последнее даже было интереснее первого. «Хорошо известно, что художник, который думает, – это плохой художник, и я осмелюсь предположить, что истина эта приложима и к слишком много размышляющим философам…» (Сальвадор Дали). Что слишком много цитат? Ну будет ещё больше. Игра с цитатами также забавна как и игра со словами или образами. Иногда вот хочешь написать одно, а тут вдруг приходит совершенно другая мысль, которую не то что не ждал, но даже и не подозревал, что таковая может быть вообще. И это самое упоительное! Что может быть интереснее, чем блуждать по неведомым дорожкам? Лабиринт! Лабиринт без входа и выхода, без верха и низа, без указателей и нитей, без света, лишь с отдельными сумеречными проталинами – минилабиринтами тёмных сияний, с излучениями ирреального спектра. Французский философ Анри Бергсон говорил, что существует некая логика воображения; да какая там логика! разве у воображения вообще может быть логика? или у сновидения? просто хаотические пятна и кляксы… Детство прекрасно тем, что ты находишься в безграничной пещере Али-бабы, наполненной неисчерпаемыми богатствами фантазий; ничто не ограничивает тебя в их созерцании и их использовании – никакие заботы о хлебе насущном, о каком-то дебильном социальном статусе, о каких-то лицемерных политических играх, о навязчивых мыслях о болезнях и где-то маячащей впереди смерти и вообще повседневной суеты. В детстве просто плаваешь в этом океане фантазий и ни о чём не думаешь. Во взрослом состоянии приходится фантазии отодвигать, отсекать и пресекать. Мы, взрослые, просто кастрированные коты, дремлющие на прогретом солнцем подоконнике. У нас слишком много опыта, мы прожжённые, уверенные, солидные. Мы даём советы, поучаем и наставляем, но не фантазируем. Мы лишились этого божественного дара хождения по воде и променяли его на чечевичную похлёбку terra firme.

Вокруг меня слишком много реальности – хочется заполнить её ирреальностью или спроецировать на неё ирреальность – какая разница – просто хочется сократить количество реальности до одного процента. «Литература далека от того, чтобы быть аналогичной копией реальности; напротив, она есть само сознание ирреальности языка» (Ролан Барт). «Формирование – хорошо, форма – плохо…» (Пауль Клее). Сам процесс создания прекрасен, процесс формирования, а что выйдет – неважно, пусть даже ничего не выйдет. Прекрасен сам спонтанный танец – даже если ты не умеешь танцевать – просто движение в ритме и в аритмии – вообще движение, веер движений, фейерверк движений, взрыв движений, извержение движений. «Живопись – это свободное фантазирование в пустом мире структур и невидимых взаимодействий» (Пуаль Клее). Тонкие линии прорисовываются на фиолетово-рыжем фоне линяющего акварельного утра, превращающего облачные руны в радужные оболочки спиритуальных сексуальных антенн, наматывающихся на веретено плюралистического муара. Щелчки, такты, паузы, инфразвуки, ремейки, сигналы, сирены, хлопки, пироэффекты, постскриптумы, рефрены – под пестом посвистываний в ступке пиона происходит алхимическая трансмутация изобретений. Выдумывание. Вы-думывание. Выдувание дум из мыльного пузыря фантасмагорий. Вы-хождение из дум. Вы-летание из дум. Куда?  Неважно. Главное – как. И может ли быть здесь вообще нечто главное? Невозможно удержаться на чём-то неконкретном, скользком, непонятном, тёмном, неконтролируемом, трясинном, водоворотном, зыбком, неустойчивом, абсурдном, смутном, туманном… невозможно… а зачем удерживаться?.. «Всегда дозволено ничего ни в чём не понимать», - сказал Мишель Монтень. Признать своё непонимание всегда социально-удручающе. Вот поэтому социум такой удручающий. Поэтому я приплясываю, когда прощаюсь с ним. «Нет больше великих гениев», – сказал теоретик ар-брюта Мишель Тевоз. Нет и не надо! Нужно, чтобы каждый стал гением – тогда социум исчезнет как прыщ под мощными потоками ультрафиолета. Что такое ар-брют? Да это вообще нечто и чего-то ещё, чего не проанализируешь, не истолкуешь и не примешь в свои объятия. Какой-то взбрык и рык. «Ар-брют находит свою самую яростную и язвительную форму в том, что можно прекрасно назвать “эстетикой анархии”» (Мишель Тевоз). Чем больше я нагромождаю цитат, тем больше мне их хочется нагромоздить – создать эдакую огромную навозную кучу, из которой можно будет по весне моего вдохновения разбрасывать перегной на поля моего воображения. «… рисунок – это вовсе не графическая запись внутреннего видения или галлюцинации. Наоборот, он побуждение и основа такого видения. Сюжет образуется в ходе самого движения исполнения и абсолютно ему одновременен» (Мишель Тевоз). И вот ещё одно замечательное его наблюдение: «Шизофреник часто смеётся над врачом (и над самим собой!). Он «играет» в сумасшедшего для того, чтобы любой ценой избежать ответственности за логичную мысль или намерение». Человек хочет остаться ребёнком, но цикличность физического мира, в который он попал, влечёт его, помимо его же воли, к состоянию взрослости и степенности, где всё расчерчено на квадратики и расставлено по полочкам, где всё так скучно, постно, пресно и тоскливо. Человек хочет остаться ребёнком, но не признаётся себе в этом; ему стыдно в этом признаться и страшно в этом признаться, потому что он думает о том, как он будет выглядеть в глазах окружающих, как он будет выглядеть в их умах, как он будет выглядеть в глазах потомков, как он будет выглядеть на фотографиях в семейном альбоме, как он будет выглядеть в гробу.

«… во сне воображение куёт “impossibilia et miracula” [вещи невозможные и чудесные] либо соединяет вместе вполне достоверные фигуры “irrationali modo” [иррациональным образом]; однако, как отмечает Дзаккиас, «нет в этом заблуждении ничего, из чего бы воспоследовало безумие». Безумие возникает, когда к образам, столь близким к сновидению, добавляется главная составляющая заблуждения – утверждение или отрицание» (Мишель Фуко). Сновидения, вернее их часть, те, которые не навеяны событиями дня, являются непостижимой средой, настолько чудесной, что не хватит никакого восторга выразить это. Можно назвать это заблуждением, но ведь так называемую реальность тоже можно назвать заблуждением. Каждый раз приходя из миров, лежащих за сферами бесконечного и конечного, вечного и преходящего, я печально констатирую неуменьшающийся ворох положительных и отрицательных догм, которые лепят человека по своему образу и подобию.
Книга Макса Штирнера «Единственный и его собственность», без сомнения, вдохновляет, но послевкусие всё-таки оставляет желать лучшего, и даже не лучшего, ибо лучшее враг хорошего, а радостного. Мои бескорыстие, добродетель, любовь и добро – не химеры, как говорит Штирнер, а сущности Моего «Я», которые ни на чём не основываются. Штирнер, как впрочем и все нигилисты и анархисты XIX века, были крайними материалистами и дарвинистами. В сущности все их теории в ХХ веке совершенно бессознательно синтезировал Фрейд в своём учении, а Фрейд, как и все вульгарные материалисты, остаются по сю сторону, в то время как «Я» всегда по ту сторону. Штирнер говорит, что я люблю кого-нибудь не потому, что так велит долг, добродетель или религия, а потому, что эта любовь делает меня счастливым. А если она делает меня несчастным? Я люблю без всяких оснований, без всяких «потому», таинственно и непостижимо. Штирнер говорит, что настоящее «Я» не может не быть преступником, но и преступником оно быть не может, ибо преступление это обратная сторона закона, а «Я» находится вообще вне каких бы то ни было сторон. Для «Я»  не существует социального вопроса: будет ли мир «чёрным», «белым» или «смешанным» – это не Его сфера; по каким законам, постулатам, догмам, теориям будет протекать движение мира – это не Его сфера; физические, метафизические, оккультные законы и теории – это не Его сфера; пустота, абсолютное ничто, нирвана, рай и ад, совершенный нигилизм или скептицизм, а равно и солипсизм – это не Его сфера. Штирнер, к сожалению, как и Ницше, при всей их почти достижимости к вершинам «Я», скатывается к банальному материализму.

Осмысливая историю, я вижу, что смысла в ней нет. Смысл, если он вообще есть или должен быть, только в самосознающем творческом «Я». История – это поток неопределённый и очень грязный. Она движется не по кругу, не по спирали и не прямолинейно. Она движется скачками, движется каким-то образом. Но ни это в ней самое отвратительное. Самое отвратительное в ней жестокое равнодушие. «Я» стоит вне потока истории, если это действительно «Я». Мой нигилизм не столько отрицает, сколько выставляет за пределы.

Читателю может показаться, что мои отношения с Зоей и Ирэн сводились исключительно к сексу. Ну не исключительно, но во многом. А чем ещё заниматься взрослым людям? Тем более когда им за сорок. В школы-институты ходить не надо, детей нянчить не надо, мировоззрение уже устоялось, многие комплексы и страхи исчезли, а энергии ещё хватает. И самое главное есть любовь. Когда есть любовь, сексом заниматься не просто удовольствие, а неизмиримое блаженство, это напиток амриты в брахмалоке, как сказали бы индусы. Не представляю как можно заниматься сексом без любви. Никогда не пользовался услугами проституток и не воспользуюсь. Это же нудная механика, ну, в лучшем случае, обычная физкультура. Нет уж, лучше я левой и правой. А, собственно, в чём отличие? Ласкать тело, которое не любишь, и запах которого может быть тебе неприятен? Так лучше ласкать своё собственное тело. Запах – это очень важная вещь. Ведь заказывая девушку по вызову, ты заранее не знаешь какой у неё будет запах. А вдруг тебе от её запаха блевать захочется? Конечно, запахи можно заглушить обильными возлияниями парфюмов, но от некоторых парфюмов, особенно в смеси с по;том (типа: под ёлочку кто-то насрал) блевать хочется ещё больше. Одна бывшая сотрудница рассказывала мне (многие вообще любят изливать мне душу, наверное потому, что я внимательно слушаю, не перебиваю и никогда никому ничего не пересказываю) о своём первом муже. Никакого добрачного секса у них не было (это происходило в махровые советские времена), встречались и гуляли на пионерском расстоянии, один раз в щёку поцеловал. Мужик скромный, положительный, солидный, на ногах твёрдо стоит. Ну всё отлично. Расписались. А первая брачная ночь… От запаха его тела, говорит, меня стошнило. В постель ложится с ним, говорит, было для меня мучением. А уж когда он лежал на мне, двигался и обильно потел, было просто не выносимо. Какие уж тут радости секса, а тем более оргазм. Год помучилась, ребёнка нажила и развелась. С тех пор одна. Все мужики, теперь ей кажется, воняют как козлы. Вот вам такая мелочь как запах.

Запахи Зои и Ирэн мне очень нравились. Мой запах им тоже был по вкусу, иначе бы они не ныряли своими носами в мои подмышки и не зарывались лицами в мошонку. Я любил слизывать пот с волосков под их руками, с волосков между их ног, с волосков между половинками попы. Я обожаю их маленькие ароматные волоски. Все вместе и каждый по отдельности. Сколько их? Сколько не пытался их считать, всегда сбивался со счёта. Как в фильме «Легенда о Нараяме» он захотел сосчитать волоски у неё на лобке, но не смог – динамична игра двух влюблённых, а счёт требует статики полной от тел. И всё же я пытался заниматься этой невероятной арифметикой. Особенно хорошо это было делать в позе 69, когда к твоим услугам они все перед тобой. Перед глазами лоно, словно разрезанная фиолетовая луковица, по слоям которой движется язык, устремляясь к вершине, где прячется оргазм. Искусство владения языком высвобождает экстазные энергии вместе с модернистской музыкой стонов и криков, услаждающей слух. После дикого оргазма Ирэн успокаивается и сосредотачивается на минете, о котором она слегка подзабыла во время куннилингуса. В это время я и занимаюсь подсчётом волосков. У Ирэн их немного и они довольно короткие – она их периодически сбривает – только начинают отрастать. Но даже и при таких благоприятных условиях мне не удаётся завершить подсчёт – Ирэн просит вторую серию и я погружаю своё лицо в розовую мякоть её хищной актинии.
У Зои подсчитать волоски тем более было безнадёжным делом, потому что она вообще редко брилась и даже не подстригала свою медную божественную поросль. Стоя надо мной в позе 69, она щекотала мне нос своими длинными волосками и к тому же так активно феллировала, что даже в промежутках между её оргазмами мне не удавалось подступиться к сексуальной статистике.

Я терпеть не мог, когда они выбривали подмышки и покрывали их густым слоем дезодоранта. Ненавижу всю эту химию. Мне нравились все их естественные запахи, особенно эрогенные феромоны и флюиды, исходящие от только что снятого нижнего белья; я не брезговал фимиамами их ног, а порою некоторыми из их пуков. И мне не стыдно в этом признаться. Пусть стыдно будет тому, кто читая это, не признается даже самому себе в подобных вещах.

Но даже и запахи, даже самые приятные, не могут взрастить древо под названием Любовь. Как она появляется никто не знает. И здесь не помогут ссылки на все произведения искусства, созданные за всю историю человечества. И никакие философии и психологии этого не объяснят. И не надо объяснять. Как всё это происходит – тайна. И не надо в ней копошиться. А кто зайдёт в этот заколдованный лес, тот оттуда не выйдет. Я люблю и не пытаюсь анализировать свои чувства. Что? Как? Почему? Не знаю! Люблю потому что люблю. И моя телесная любовь, секс, неотделимы от моей любви. Да и как можно делить любовь на телесную и не-телесную – любовь одна. И для меня невозможен секс там, где нет любви. Может для кого-то возможен – я не против, но не для меня. И для меня описание сексуальных сцен не ассоциируется с чем-то грязным и унизительным, потому что все эти описания проникнуты любовью. Вы можете с этим не согласиться – это ваше право, но ни пяди своей правоты и я не уступлю.

Как мой неисправимый и заоблачный романтизм уживается с прямолинейным, а порою и кондовым, грубым натурализмом? Да никак не уживается. Как вода с нефтью не уживаются. Натурализм плавает нефтяным пятном на романтизме. И здесь я не вижу никакого нарушения экологии своего творчества. Натурализм лежит плоско на поверхности, романтизм уходит в глубину. Каждый на своём месте, никто друг другу не мешает.

Даже Ирэн при всей её странности, отрешённости и неопределённости немножко побранила мою книгу. Она сказала, что я слишком много понавыдумывал сексуальных сцен, которых в принципе быть не могло. То есть, мол, пересол. Да мало того и переслащ. Нужно всегда сохранять умеренность. Оно, конечно, нужно, но мне это не любо. Я всё-таки подозреваю, что ей и только ей единственной книга понравилась, но высказала она своё «фэ» потому, что в этих самых сексуальных сценах участвует она и она хотела бы видеть эти сцены в другом свете, а может, и вообще без света. Без света это, конечно, загадочнее, но я не Казимир Малевич и не Эд Рейнхардт, американский художник, который писал чёрные картины. Без света романтично, но скучновато. И может я действительно понавыдумывал всякой эротической экзотики, но такова моя сущность – выдумывать. Я не могу перестать выдумывать, как вода не может перестать течь. Иногда она может становится льдом и паром, но она сохраняет сущность текучести и высвобождает её всегда как только предоставляется такая возможность.
На этом можно было бы и закончить? «Закончить произведение? Завершить картину? Какой абсурд! Закончить объект значит прикончить его, разрушить, украсть у него душу…» (Пабло Пикассо).