Ажжуть!

                (скоморошина)

«Чувства нет страшней любови. Люди бают: знают, значит…
Хоть шпиён ты, хоть шахтёр ты, хоть ты спринтер, хоть ты стайер, –
не сбежать тебе, не скрыться; всё равно – найдёт, догонит.
Ах, любовь! Любви желанней – только дыба да похмелье.
Надо ж было так влюбиться, чтобы – по уши, но уши –
то, чем женщины нас любят, если верить байкам бабьим…»

— О, любовь моя, о роза, от шипов твоих – в экстазе!
Я – как Моцарт без Сальери – без тебя, мне Ад – Пицунда.
Лишь гангрену или гниду я сравнить с тобой посмел бы.
Вот тебе – рука и сердце: вырвал сам у трупа в морге.
Полюби меня, урода, импотента, голодранца.
Твой каблук промеж лопаток – как топор в солдатской каше…
Я пришёл к тебе с приветом – от жильцов шестой палаты.
Потому – считай, по блату – я кладу на претендентов…
не подумай на худое, марлю (в три-четыре слоя).
Чтоб чихать, не опасаясь, – прям на всех. И кашлять - тоже.
И язык во рту подвешен – врать не стану – так, как надо:
хоть у многих лбы в семь пядей, до меня им – как до Марса.
Нет достойней кандидата – согласись, моя гангрена, –
чем владелец пары вёдер хлебо-булочных изделий.
Жаль, что ушки подкачали, всей лапши не удержать им.
Ты, конечно, можешь плечи «эполетами» украсить,
но, поверь, для пользы дела лучше сделать уши больше.

— Чтоб помог моим ты ушкам, я тебе рогов наставлю.
А послушным если будешь, то тебя в такое место…
Впрочем, сам дорогу знаешь: ибо был там не однажды.

— Той, которой я попался (я, чьё тело в ранах рваных,
наподобие дуршлага… или нет – обычной тёрки, –
от стрельбы её глазами, и не кучной и не точной),
не устану любоваться: вся – как зеркало кривое.
И пред зеркалом пред этим я кривить душой не стану:
не задам ему вопроса – «Что мне сделать, чтоб мне сдохнуть?»

— Смерть от рваных ран – награда, я обнять твой труп мечтаю.
Прожужжи мои мне уши про любовь свою словами;
мне противны речи эти. А когда свой рот откроешь,
грызть меня глазами можешь, как студент гранит науки.
Ведь с научной точки зренья ты (как все) – немного лошадь:
а поскольку от работы кони до… брыми бывают,
нацепи себе ошейник и – на цепь – как пёс учёный.
На Луну повой печально, – тоже баба, чай, с ушами;
сбросит сверху камень лунный: не убьёт, так мне подаришь…
Но, поскольку я подарки, скажем прямо, ненавижу,
отыщи Толстого книгу и вручи с намёком тонким.
На худой конец своими сделай что-нибудь руками…
Обними меня – со страстью – как Отелло Дездемону.
Вырой яму, да поглубже, чтоб звезду достать мне с неба.
И не просто, а такую, что зовётся – Стас Михайлов.
Заморозь меня – в тулупе, посреди Сахары, в полдень.
Иссуши – под ливнем летним, погрузив в реке по шейку.
Утопи – в сухом напёрстке, можно даже в акваланге.

— Эта служба мне – раз плюнуть, проще только – репу парить.
Дважды я бы, может, плюнул, если б ты сказала, скажем:
отдубась меня периной, из лебяжьего из пуха,
буду я когда в доспехах в танке «Т-34».
Или – сделай, мол, причёску шашкой вострой, и граблями,
и ещё паяльной лампой – на башке блестяще-лысой,
как щека, иль как колено (но, понятно, что колено
на ноге не обезьяны, а младой отроковицы).
Или – чтобы постирал я в «водке царской» (руки в гипсе)
свой носок, дырявый левый. Или – ужас! – просто в водке.
(На такое не способен даже трезвенник завзятый.)
Или – если б попросила шубу сшить тебе из норок.
Тех, в которых норки жили, до того, как стали шубой…
А топить, сушить, морозить – как дышать, как пить и кушать,
всё на уровне инстинктов (суперменом быть не надо).
Вот Михайлов – это сказки: нет звезды такой на небе;
он пока что землю топчет, в окруженье разведёнок.
Так что – Стас тебе не светит. Ну а я – светить – согласен.
Не гаси меня, дай волю! Чтоб свободны стали руки.
Клетку выкую из стали, привяжусь верёвкой к прутьям,
на замок запрусь железный, спрячу ключ в яйце Кощея...
Чтоб одна ты мной владела, и, как он над златом, чахла…
Потому что книжку точно я дарить не собира... А!
Всё отдам, Луну и почку: было ваше – станет наше.
Всё исполню – в срок и точно, стоит только мне добраться
до любимого дивана. Сразу стану вольной птицей…
Или стану птицей в клетке. Не свободной, да, но – рядом.
После дождичка – однажды – на неделе, в день четвёртый,
ты моей навеки станешь; станешь тени класть на веки
(те, что в полдень исчезают, как кареты и наряды,
если бьют часы двенадцать)… В общем, хоть мечтать не вредно,
но раскатанные губы – это вам не крылья феи.
Опусти ресницы-прутья, дай один глоток свободы.
Чтобы выдохнул я слово – из породы непечатных.
И навек тебя избавил от несчастного больного
а больного – от болезни, именуемой любовью.


— Если выйдешь из себя ты – в чисто поле, ночью белой,
хоть с конём, хоть с голым задом, – не забудь назад вернуться.
Мы же – не договорили. Не дослушали, точнее…


«Надо ж было так влюбиться, чтобы – по уши! Хоть уши –
то, чем женщины нас любят, мы их любим, как стихию;
их, и ушки их, и очи, и другие части тела,
и частицу чёрта также, в ком не дремлет та частица.
А коль дремлет – пуще даже: что сокрыто, то…
Короче –
видим если, что красива, – слов красивых не жалеем.
Но любить и быть любимым – не одно и то же всё же.
Кто ж не любит – страшно умных, или там – красивых страшно!..
В общем, прав народ – и точка: чувства нет страшней любови».


                8.09.2018