Беглая Русь

Из романа "Ночные жители", который входит в диологию под общим названием "Беглая Русь"
                ГЛАВА 16
            С Демидом Ермиловым Афанасий Мощев не состоял даже в дальнем родстве. Хотя за последнее время относились друг к другу, как близкие сродники, что бросалось людям в глаза, словно диво, вызывающее зависть. Впрочем, они были земляками, приехавшими в 1935 году из Белгородской области, где жили в своё время в деревнях разных, но соседних районов. Но после переезда на чужбину, обитая в одной на две семьи землянке, они довольно быстро под¬ружились. Домна Ермилова и Натаха Мощева, обе ладные на вид и по-бабьи суесловистые, найдя о чём судачить, сошлись весьма быстро. Собственно, у них нашлось и общее занятие — обе любили шить себе наряды, и тогда возле двух женщин крутилась Алина, рано проявившая интерес к искус-ству модисток, а со временем переняла его от матери полностью.
                Мужики обычно сходились поиграть в карты, пили самогон и курили самосад. Это было зимними вечерами, а с приходом весны, они приступили к строительству хат, помогая в этом друг дру¬гу, как свояки. И к осени их новые хаты уже стояли, сияя свежей побелкой, правда, по обе стороны балки. Чего не построились рядом, потом этому казусу оба удивлялись, а жёны обзывали своих мужей заби¬тыми чумаками.
                Алина Ермилова, тогда ещё совсем девчонка, однако, как-то ст¬ранновато направляла на Афанасия свои плутовато-зеле¬новатые глаза, когда ещё жили в землян-ке.
                Потом расселились по своим хатам, но с этим весьма важным для них событием их дружба вовсе не распалась. Бабы ходили друг к другу через балку, а мужики встречались после работы за выпивкой. И потом стали понемногу об¬живаться на своих ещё слабеньких и скудных подворьях.
                Демид с самого начала работал кузнецом, Афанасий сперва был пастухом, плотничал, а после осел на скотне. Тогда как их жёны — доярками.
У Мощевых детей не было, жена Афанасия Натаха ещё на родине, будучи бере-менной, упала с полатей в риге. И после выкидыша она больше понести не сумела, о чём кручинилась и печалилась, чувствуя перед Афанасием неистребимую вину, который, если когда и был с ней в обращении груб, то рукоприкладством не занимался.
                Зато у Демида Ермилова и его чудаковатой жены Домны была всего единственная, но шалопутная, а оттого не управляемая дочь Алина, из-за которой в последнее время её родители часто ссорились. Причём она не ходила на молодёжные вечёрки на поляну, к строящемуся клубу. По её словам, ей там было неинтересно, а к пению и танцам Алина относилась весьма прохладно, как впрочем, и к уче¬нию в школе, в своё время тоже оставив школу с шестого класса. Она рано почувствовала себя взрослой девушкой, много времени проводила перед зеркалом, была недурна собой. Алина вела себя довольно прилично, могла поговорить и посмеяться, как невинное чистое дитя. В последнюю весну она почему-то стала сторониться подруг, как-то незаметно отошла от них, начав путаться с трактористами из MTС, прикомандированными из станицы Гру-шевской и жившими втроём в землянке-общежитии. За весну и лето Алина успела переспать со всеми, при этом наивно думая, что никто из них не знал о её грехе с товарищами.
               Работала же Алина в полевой бригаде, и все бабы, во главе с Екатериной Зябликовой, с немалым любопытством и укором прис¬матривались к ней, покачивая несколько возмущённо головами и ничего между собой не говорили, думая при этом о своих доче¬рях. Алина тоже никому не отвечала ни взглядом, ни словом, стараясь между тем, как ни в чём ни бывало, выглядеть покладистой и негордой девушкой, что, собственно, соответствовало её харак¬теру. И от этого производила впечатление немного угловатой, замкнутой, хотя иногда на весёлые речи баб реагировала неприну-ждённо, но с какой-то глуповатой улыбкой, словно её это вовсе не касалось.
               — Какая у нас Алина бедовая, всех чужих ребят отшила от на¬ших девок! — под-трунивали над девушкой бабы.
               — А пускай не танцуют! — смеялась Алина, сверкая белыми зуба¬ми.— С нашими сморчками — мне одна смертная скука.
               Алина и впрямь за собой не чувствовала абсолютно никакой вины. Собственно говоря, девушка умудрялась вести себя так раскованно, будто в её вольном поведении с молодыми мужчинами и парнями ничего плохого не было. Её по-калмыцки широкое лицо, с маленькими, слегка раскосыми зеленоватыми глазами, было простым, с совершенно бесхитростным взгля¬дом, говорившем о слабовольном, но гибком ха-рактере. Она со все¬ми довольно легко вступала в общение, правда, только с бабами вела себя с робкой сдержанностью. Но если они её задевали, она всегда находила, что им отве¬тить. На заигрывания мужиков отвечала кокетливой улыбкой, наивно предвосхищаясь началом сближения. Это происходи¬ло оттого, что перед ними она невольно теряла твёрдость духа, психологически раскрепощалась, легко соглашаясь на предложенное за посёлком свидание. Но давая согласие, Алина не подозревала, что имела существенный недостаток — безоглядно доверяться пустым обещаниям своих очередных кавалеров, добивавшихся от неё взамен на их верность обязательной близости. Впрочем, как всякая оши¬бающаяся в мужчинах женщина, Алина про себя, а то и вслух, гордилась своими успехами у парней, наивно полагая, что им нравится её целовать, обнимать и ласкать её моло¬дое и упругое тело, легко откликаюшееся и отвечающее взаимной любовью, будто она была самая лучшая и больше ни одна не способна с ней соперничать, так как парням с другими находиться было скучно. Но, к сожалению, в силу своего недалёкого ума, она даже не догадыва¬лась, что весь успех у мужчин заключался всего лишь в её дурашливой податливости, на что способны только девушки лёгкого поведения. Хотя надо было учесть особенность её взбалмошной натуры, что Алина любила мужчин исключительно за доставляемые ей плотские удовольствия, без чего она уже не могла нормально существовать, особенно после вынужденного воздержания. Конечно, об этом она ни с кем не делилась, поскольку у неё подруг не было с тех пор, как вкусила первую близость с одним из солдат, стоявших одно время в гребле в полуверсте от посёлка...
                Когда-то с Зиной Половинкиной Алина училась в одном классе, но их ученье прервалось не в один год. Если Зина окончила семилетку, то Алина оставила школу ещё в шестом классе, уже тогда считая себя взрослой барышней, пошла работать в полевую бригаду наравне с матерью, перешедшей из доярок в огородную. Однако вскоре Алина стала работать на посевной прицепщицей, начав бойко завлекать молодых трактористов… И потом всё произошло как бы само собой, и Алина вступила на раннюю любовную стезю, на которую в то вермя многие девушки до свадьбы остерегались вступать. Но Алина в своих предс¬тавлениях о девичьей чести была настолько ограничена, что этих представлений у неё не было. А иначе она бы сообразила, насколько быстро по посёлку о ней распространилась дурная слава. А когда почувствовала, что все её осуждают, она даже ничуть не расстроилась, наивно полагая, будто де¬вушки ей завидуют, и от этого ложного понимания у неё даже за себя возникала гордость. А её быв¬шие подруги Зоя Климова и Зина Половинкина от Алины вскоре почти одновременно отвернулись, чтобы она на них не бросала дур¬ную тень. Казалось, это обстоятельство должно было заставить Алину хоть нем¬ного задуматься и спохватиться, что ранним растлением она непоправимо исковеркала свою женскую долю и может уже не мечтать о замужестве. Алина же наоборот почему-то считала себя самой счастливой, обогнавшей своих ровесниц, почти полностью познавшей женскую долю. И от этого она даже стала взирать на своих товарок сверху вниз, нисколько не удивляясь, что девушки и помоложе, и постар¬ше обходили её стороной как прокажённую. Хотя перед ней откры-то они это вовсе не выказывали, просто перестали её признавать, избегая её общества. И опять-таки, Алина даже в этом случае не догадывалась, что ей вовсе не завидовали, а презирали...
                Когда её мать Домна, со слов охотливых до сплетен баб узнала о пoзope дочери, она сначала не поверила, мол, нечего попусту бить тревогу, чего люди не придумают, ведь её Алина наряжалась, пожалуй, лучше всех девчат! Но когда стало известно, что Алина часто меня¬ла кавалеров, вот тогда Домна сама уже замечала в поведении дочери склонность к кокетству и в её повадках угадывалось нечто такое, что выдавало то откровенное, что указывало на приобретённый женский опыт, познавшей мужскую любовь, что и подсказывало Домке о плотских утехах дочери, потерявшей стыд, что уже не ведала никакого приличия. И вот она однажды стала у дочери со страхом в глазах допытываться:
                — Так что, Алина, значит, правду люди бают, что ты, стерва, вконец рассупонилась, с мужиками срам творишь? Да кто тебя после такую замуж возьмёт, ославилась, что дальше некуда!
                — А ничего, маманя, много зря шуму не подымай, всё равно какой-нибудь дурачок подвернётся, — легко ответила Алина, томно прикрывая длинными ресницами зеленоватые глаза, и слащаво улыбаясь.
                — Да у тебя совсем ума нету? — в оторопи протяну¬ла мать.— Что же ты их так быстро от себя отпускаешь?
                — А откуда это видно, маманя, кто такую околесицу обо мне нагородил? Я никуда их не отпускаю. Если им надо, так они сами уходят, мне больно много мороки, чтобы их удерживать. Когда соскучатся, тогда и приходят! И мне хорошо и им тоже, — и Алина несколько деланно хихикнула, мечтательно устремив мимо неё глаза.
                — И что ты такое несёшь, бесстыжая?! Замуж-то хоть один предлагал? — вы-крикнула Домна, а дочери будто того и надо было, то есть подразнить мать, которая, бывало, при ней с Натахой Мощевой распивали самогон и о мужиках говорили непристойно. От кого ж ей было хорошие примеры перенимать…
                — Бывали случаи, маманя, но дело в том, что я их ещё не всех раскушала. С первого раза, поди, попробуй угадай, на что они способны, и приходится встречаться повторно...
                — Опять ты своё, бесстыжая, как со мной ты разговариваешь? Вон и девки уже от тебя шарахаются. Небось, матки им с тобой знаться не велят?
                — Ой, маманя, не смеши, они не знают как и о чём со мной paзговаривать, потому что ещё тёлки! А мне не больно хочется с детьми водиться. Бегать на их сопливые пляски, какой прок, маманя? — со смешком, жеманно поводя плечами, вопросила дочь.
                «Боже ты поглянь, как нынче молодёжь изменилась? Разве я такой была срамной, — думала про себя Домна. — Мне самой не всегда бывает сладко с Демидом. Да и приедается, как горькая редька, сама бы, кажется, сменила, коли бы какой другой нашёлся. Но при живом муже какая же баба решится на блуд?» Но Домна не стала себе признаваться, что любовные утехи дочери вызывали в её душе зависть. Вот поэтому на последние слова дочери она как-то загадочно улыбнулась, и её глаза блеснули, тая в себе невысказанную женскую печаль о сокровенном, далеко запрятанном в сердце… Хотя вспоминала, как с Жерновым заигрывала, и откуда что бралось. Павел Ефимович тогда не устоял и порывисто обнял, быстро поцеловал, а она со смехом его оттолкнула и грубо бросила: «И, чёрт, нашёл время баловать!» А потом в сумерках (она на ферме несла дежурство) заманил её в амбар, будто зерно для сева подобрать…
                И теперь она понимала, что Алину уже никакими запретами не остановишь, не направишь на верный путь. Однако Домна чувствовала, что всё равно надо принимать какое-то решение. Но какое именно — она точно не знала…
Через несколько дней, после разговора с дочерью, Домне пришлось защищать её перед супругом Демидом, прознавшем о её беспутстве. А ведь к Алине он испытывал глубоко запрятанную любовь, так как она всеми чертами ли¬ца была похожа на него.
                И вдруг к нему дошёл обежавший всю их округу, слух о распутстве Алины! Она опозорила его имя, путаясь с приез¬жими трактористами, из-за которых к молодёжи на поляну с весны не ходила.
                — Домна, ты почему это скрывала от меня, почему не оказывала на неё никакого воздействия?
                — Отцепись репей колючий, Демидушка, ты больше сплетни слухай, — в при-творном испуге взмахнула руками Домна. — О чём баешь? Дак нешто я должна верить людским выдумкам? Одни подлые кривотолки! Неужели Алина конченная дура, чтобы так вести себя перед парнями, как шлюха, просто наша дочь большая озорница!
                — Какая «озорница»? Ты всё давно знала, а мне — ни слова? Думала я такой же вахлак, как ты, стучу молотком в кузне и от свое¬го звона ничего не услышу?
                — А тебе только скажи, так враз всё примешь за чистую монету, потому что сплетням я не придаю никакого значения. Ты и мне никогда не верил! И сейчас продолжаешь ревновать к столбу. Ну, дружит она с пар¬нем, может, где-то неосторожно поцеловались, так что теперь — караул кричать?
                — Из-за этого зря не скажут. Ждать пока в подоле принесёт? И что это людям попусту брехать, а меня при встречах с ними стыд пронимает…
                — Это тебе-то стыдно, мой батюшка? — злорадно усмехнулась Домна. — Кому ты хочешь заморочить голову?..— дурашливо засмея¬лась Домна.— Сам-то ты разве не грешен, а у Алины весь харак¬тер твой! Вот и пеняй на себя…
                — А по-твоему я ей не отец, что ли? — страшно воззрился он на жену. — У тебя самой в голове не мозги, а ветер свистит, как у беспутной бабы. Кто мне голову морочил, так это ты, зануда! Bсё чепуришься, как девка уличная! Алина с тебя пример берёт, а меня она не видит. А ты перед Жер-новым тоже хвостом крутишь...
                — А что мне грязнухой ходить, дурачок, Демидушка, никак не поймешь! В этом вся и честь бабе! — просияла глазами она, уставясь с издевательской улыбкой на мужа.
                — Да то и вижу, как Алина повторяет твои повадки, стервозница она. Вот я ей всыплю разок ремня!
                — А хорошие не грех перенять, — насмешливо и жеманно подхва¬тила Домна.
                — Зато в её крови много твоей дурной крови, — уже не зная как зацепить жену продолжал Демид. — Сейчас смажу по зубам, тогда поперечишь мне! — замахнулся, сверкая глазами, Демид.
                — Моя не дурней твоей, пёс, ты, поганый! Я же тебе не монашка навроде Серафимы, которая не расстаётся с черной юбкой, будто у неё по кому-то вечный траур. Свекровь у неё умерла два года на¬зад, она и тогда носила и, поди, ходит, как монашка, слова не услышишь.
                -- Вот и хорошо, бери с ней пример, меньше сплетни будешь разносить. И ещё бы Бога больше почитали, чем кроить да шить.
                — Кто? Это я разношу сплетни? На себя обернись, Демидушка, о тебе да Мощеве люди промеж себя стали судачить нехорошо…
                — А ты бы сама меньше языком трепала! Чего взяла моду по задворками шлять-ся? Тогда лучше бы шила, — примирительно ответил Демид.
                Конечно, о своём во-ровском промысле с женой он не делился. Упаси Бог! Однако Домна сама догадыва-лась, что муж работает с риском для себя, откуда у него берутся деньги на отрезы материй? Привозил из города и говорил, что дочери на приданное. И Домна безоглядно мужу верила: «Не иначе как сковал какую железку и на рынке втихорях продал, ведь бабы к нему бывало шли тяпки направлять, наварить черенкодержатель», — думала она. И от догадки, что иначе быть не могло, Домна бледнела и сгорала от ревности и злости; но допытываться — чем ему они платили: натурой или деньгами — она побаи-валась.
Тем не менее слова жены в душе Демида поразили. Неужели на¬род и впрямь что-то пронюхал? Ведь Мощев проболтаться никак не мог. Он осторожен и хитёр, как лис, и коварен, как волк!
                — Выкладывай, кому про отрезы бахвалилась, Домна? — налетел он снова. Теперь позор дочери его больше не волновал, тут беда с другого бока крадётся, надо упредить её.
                — Что я, совсем из ума выжила? — испугалась жена. — Ну дак похвастали, так, чай, нельзя. Бабы, поди, ещё похлеще чешут о себе языками, — оправдывалась Домна, отойдя от страха.
                — А ты от Катьки Зябликовой хоть одно лишнее словцо слыхала?
                Она только внимает таким дурам, навроде тебя!
                — И чего хорошего ходить надутой индюшкой? Нашёл с кем сравнивать, и нечего меня дурой погонять, пёс шелудивый, вот ты кто!
                — Так кому ты про отрезы проболталась? — не отставал, сверкая глазами Демид.
                — Кому-кому, да Пелагее Климовой! Так она навроде Катьки — непередатливая. А ещё… — она стала усиленно припоминать. — Марье Овечкиной да Антонине Ко-раблёвой, а им чего нельзя?
                — А что они лыком шиты, бабы есть бабы! — взревел Демид. — Вот кажись, ясно, Марья ходит к Польке Староумовой. А кладовщик — это такая гнида, сам гребёт мешками, а другого на лопатки придавит, чтоб только ему больше досталось. Это ты помни, Домна... А чего к Ульяне Половинкиной шастаешь? Она чихать на тебя хотела! Скоро Давыда оженит на своей Зинке... Камень рушат в карьере. Хату Семён ставить удумал, намедни его с сыном видел в каменке. А наша осрамилась, я ей ноги повыдёргиваю, чтобы по ночам не блудила. С Кузьмой Ёлкиным когда-то таскалась, а он плюнул на неё да к Соньке Чесановой переметнулся. Трёп идёт, что её с ребёнком сватать будет. Вот тебе и Сонька! За два года — две свадьбы!
                — Я энто давно знаю и без тебя. Ничего, наша тоже отхватит, она, поди, не уро-дина! А нет, так сами найдём, например, городского. Ты бы её с собой брал на рынок, она тебе всех покупателей привлечёт!
                — Ну, довольно, ещё в городе распутством не хватало заниматься, — пробубнил Демид, сворачивая цигарку.— А я дурак, Семёну в шутку Алину Давыду сватал, и что они обо мне подумали, ведь я ещё ничего про дочь не ведал? — и он снова задумался, посмотрел в сумеречное окно.— Где её вот доселе черти носят? — затем пере¬вёл глаза на ходики, хотя времени ещё было не столь много...