Чабан из диологии Беглая Русь

Из романа "Ночные жители", который входит в дилогию под общим названием "Беглая Русь"
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА 19
В конце августа летняя предвечерняя степь ещё дышала дневным зноем. Солнце зависало над самым окоёмом, что казалось, оно противилось, медлило скатиться за дальнее холмистое поле. И по всей блёклой, выцветшей, пожухлой степи плавно разливался ало-розовый закат, подёрнутый серо-лиловой дымкой. Ветерок мягкими, слегка освежающими землю, волнами колыхал перестоялые травы: овсяницу, полынь, пырей, конский щавель, череду, шалфей, тысячелистник, зверобой, душицу. А где-то по логам и лощинам прятались густые заросли конопли, татарника, репея. По взгоркам, буграм и полянам островками рос белорунный, как конская грива, ковыль и колыхался, там же фиолетился метёлками шалфей, голубели лепестковыми чашечками цветы цикория. Ветерок шустро пробегал, срывал дурманящие запахи со всех трав, ретиво смешивал их в крепкий прогорклый настой и развеивал его по всей необъятной степи...
Но вот с приходом синеватых сумерек закат потухал, дневной зной ощутимо спадал, из глубины балок и логов кверху поднималась лёгкая прохлада студёных ключей, смешиваясь с тёплыми, бархатными запахами трав и земли. И воздух становился острым и свежим, как целебный напиток.
По обе стороны широкой, разветвлённой балки простирались то полого-ровные, то холмогорые поля, кое-где в них врезались неглубокие лощины. И далеко уходили то полого распадистые, широкие, то с крутолобыми, обрывистыми буграми узкие, но довольно глубокие балки, по склонам которых обильно росли кусты боярышника и терновника, темневшие там и сям в складках местности, покрытой плотной травяной и жёсткой растительностью. И за теми дальними балками были видны, настолько маленькие поля, что издали они казались лоскутными, будто таявшими в сизой дымке, сливаясь с горизонтом. На ближних полях, раскинувшихся по обе стороны балки, произрастали пшеница, ячмень, меньше овёс. Но злаковые уже сплошь убраны, жнивьё в основном вспахано и готово под засев озимых. А вот напротив кошары по другую сторону балки стояла ещё рядками, как регулярное войско, зелёная кукуруза и слева от неё не убран подсолнечник, кое-где ещё желтеющий шляпками. Другая половина поля чернела свежей пахотой. Но под лучами закатного солнца, в тёплом золотистом мареве, она казалась текшей беспрерывно к балке бурой лавой. На краю поля желтели свежие скирды соломы, над которыми в лиловеющем поднебесье, на фоне заката солнца, кружило огромными стаями вороньё. Ещё где-то был слышен надрывный рокот работающего в поле трактора...
Овец пасли по логам, балкам и целине. К тому времени далеко не все здешние земли были возделаны. Однако некоторыми угодьями безраздельно владели соседние колхозы трёх хуторов: Мишкинского, Александровского, Красного, стоявших друг от друга на расстоянии от четырёх и до десяти километров. Но к Камышевахе самым ближним из них, однако, был посёлок Новая Жизнь, кото¬рый в народе называли Бродовым, так как в год его закладки мнение людей разделилось. Одни хотели, чтобы посёлок основали на ровном месте, подальше от балки, другие сошлись на том, что строиться на¬до как раз у воды, поскольку в балке били ключи, где ¬потом вырыли и возвели срубленные венцами колодцы. И тогда то ли в шутку, то ли всерьёз Семён Полосухин обронил: «Не зная броду, не суйся в воду»!..
Чабан иногда загонял овец на убранные поля, щетинившиеся жёлтой стернёй. Одно поле было только скошено, валки уже настолько уплотнились, что колосья сами по себе осыпались на землю. Роман Захарович взял пучок, чуть тряхнул, и зерно посыпалось, как мелкие янтарные камушки. Он сокрушённо покачал головой, сколько же хлеба тут пропало, почему проморгали, или всё ещё руки за пьянством не дошли? И ведь поле это принадлежало мишкинскому колхозу, славившемуся уборочными комбайнами с дав¬них пор, когда у них в колхозе ещё их не было целый год...
За день, находясь под палящими лучами солнца, Роман Захарович поначалу уставал от одного нестерпимого зноя. Посматривая за овцами вместе с верным домашним псом Пол¬каном, Роман Захарович собирал лечебные травы, которых здесь было много: и чабрец, и тысячелистник, и душица, и спорыш, и подорожник, и валерьяновый корень, и череда, и пустырник, и боярышник, и ягоды терновника и шиповника. Конечно, очень жаль, что многие травы на солнце почти погорели, поэтому приходилось выбирать самую зелёную, обладающую ещё целебными свойствами. По широкому ручью и сочившейся почве росло много камыша и чакана, осоки, откуда вспархивали с криком птицы, пение которых в зной было не слышно. И лишь жаворонки да перепёлки по утрам и вечерам и даже днём оглаша¬ли степь своими певчими голосами, а им как бы в пересмешку по¬дымали таинственный пересвист серые, рыжеватые суслики...
Безлюдная, необжитая степь, где хозяйничал ветер да солнце, и укрыться от которого было почти негде, разве что за кустами терновника и боярышника. Но Роман Захарович спускался в балку, чтобы из студёного ключа набрать воды и самому ополоснуться по пояс холодной, освежающей, бодрящей влагой, пропахшей клейкой жирной глиной. Зато здесь долго не выдержишь от кишевших комаров, подымавших нудный звенящий писк. Кошара как раз пряталась на подходе к ней, в ложбине за склоном балки, и когда бы с какой стороны не дул степной суховей, здесь всегда сохранялся затишек. И только от солнца невозможно было укрыться; впрочем, кошара была обнесена надёжным двухслойным плетнём, укреплённым на промежутках столбиками. От солнца и дождя, снега и холода овец спасал обширный навес, покрытый плотно соломой. Поскольку овцы обитали в степи до самого предзимья, их подкармливали сеном, соломой и сухой люцерной.
В степи солнце безраздельно властвовало над всей природой, как злобная хозяйка, безжалостно помыкавшая своими работниками. Оно долго, точно зачарованно стоит в зени¬те и медленно, как бы с неохотой, скатывается к западу, что кажется, и делает его немилосердным и оно с неубывающим жаром палит землю. Раньше срока высыхала и жухла растительность, которая лишь в глубине балок продолжала молодо и свежо зеленеть, да вблизи широкого заросшего камышом и осокой ручья. Даже кустарники боярышника, терновника, шиповника и айвы привяли под солнцем, хотя среди вылинявшей, пожухлой степи они зеленели там и сям, как островки оазисов. И были моменты, когда казалось, что солнце никогда-никогда не зайдёт за гори¬зонт, представлявший собой длинное, широкое холмообразное поле, на котором в тот год росла кукуруза, очень напоминав¬шая собой издали плавно идущий в гору дремучий лиственный лес. Это поле как раз начиналось от самой кромки довольно просторной развалистой балки, которая вытягивалась с юга на север извилистым, причудливым, узловатым руслом. По её равнинно¬му дну протекал прозрачный студёный ручей, поросший камышом и осокой. В иных местах отлоги и уступы балки даже в августе представляли собой ещё вполне зелёные пастбища, куда любил пригонять овец Роман Захарович…
По весне, когда зелёный мир свеж и сочен, когда вся природа дымится всходами трав и молодыми побегами озимых, тогда здесь степь особенно зазывно, как юная девушка, чарует глаз путника. Но совсем иное впечатление она производит в августе, изрядно опалённая солнечным зноем, вся серая, пыльная, как нищенка-оборванка, вызывающая к себе только жалость и сочувствие…
За неделю своего пребывания в Камышевахе Роман Захарович полюбил и обласкал своим взором степное раздолье. И читатель поймёт и простит за столь утомительное описание степных просторов, среди которых довелось жить человеку, и потому эта развалистая, крутобокая балка войдёт в сознание народа балкой Климова, тогда как от места, где стояла кошара, останутся одни воспоминания. Здесь Роман Захарович от одного уединения испытывал душевный покой, отчего у него возникало чувство нерасторжимой связи с природой, овцами, не говоря уже о его верном спутнике Полкане.
С того дня, как Роман Захарович, шестидесятипятилетний старик, повидавший на своём веку много лиха, стал, по существу, хозяином кошары, время для него как бы перестало существовать. Он лишь только знал, что длинный летний день сменяла короткая душная ночь. О семье он думал отвлечённо, потому что жизнь у родных — жены Устиньи, сына Устина, невестки Пелагеи, внуков Ильи и Зои — шла так же по своему относительно налаженному кругу, как и у него в степи. Зато охотней всего здесь, вдали от дома, вспоминалось давно пережитое. Ведь на его долю выпали такие неприят¬ные, трагические испытания, как войны, революции, голод, нужда, коллективизация. Со сменой власти развитие России пошло по-новому, неизвестному доселе простым людям пути, выдуманному умниками-политиками и революционерами, ведшими страну якобы к спра¬ведливому строю. Но разве тогда можно было во всём доподлин¬но разобраться, куда идёт общество, какими жертвами благая цель дос-тигается? И те события развивались с катастрофи¬ческой скоростью, ничего нельзя было конкретно предвидеть и понять, что же людей ожидало в неведомом завтра?..
После благостного недолгого затишья, вызванного нэпом, матуш¬ку-Россию поистине до основания сотрясла опустошительная коллективизация, разорившая миллионы крестьянских гнёзд. А противников колхозного строя власти безжалостно сметали со своего пути, совершенно не думая о судьбе России. Впрочем, им были нужны дешёвые руки, чтобы послушно и безропотно прокладывали нехоженый путь будущим поколениям. И жертвуя тысячами, миллионами судеб, поднимали индустриализацию к мощи ведущих держав, и в этой неумолимой гонке, до своего победного конца, не жалели людей, и они почти все гибли в нечеловеческих условиях, в то время как вся верхушка от Москвы и до окраин жила припеваючи, ни в чём не нуждаясь. Но изничтожая себе подобных, похоронив лозунг: «Кто был никем, тот станет всем», они заложили под себя же бомбу замедленного действия, которая спустя десятки лет взорвёт и разметает их в пух и прах. Но не из тех оказался Роман Захарович –– вроде бы послушный, сговорчивый: послали воевать с белыми — пошёл безоговорочно. И не думал, что останется в живых и выйдет из пекла Гражданской войны невредимым, а после победы красных вернулся домой и повёл размеренную крес¬тьянскую, полную забот, жизнь. И всё бы пошло хорошо, если бы не народились колхозы, куда принуждали вступать насильно… Он, конечно, вступил, лишившись своего надомного хозяйства, что привело всё крестьянство к разорению, обнищанию, голоду и лишениям. И, не желая смотреть на гибель родной деревни, он со своим семейством уехал, оказавшись, как и многие тогда, на Донской земле…
Роман Захарович, дав Жернову согласие стеречь в степи овец внешне благосклонно, на самом же деле понимал, чем именно было вызвано его такое перемещение с одной службы на другую. Он не просто нашёл покладистого дурака, а со своим дальним умыслом. Хотя Климов мог отказаться, но другого выхода не видел, так как ощущал, исходившую от Староумова неприязнь, нашедшего нужную поддержку у председателя, которая в ответственный момент обернулась против него, Климова. К тому же Староумова и Жернова скрепляли земляческие отношения, а жена кладовщика Полина числилась в должности сторожа, вместо которой не один год дежурил Староумов. Как раз такое совмещение кладовщика и сторожа у людей вызывало острое подозрение, но о чём они, однако, тишком судачили лишь между собой, а при районном начальстве, если оно к ним заворачивало, боязливо помалкивали. Хотя про себя возмущались сколько хотели. Правда, у людей было своих забот через край, чтобы ещё вмешиваться в посторонние. Но, глядя на колхозного во¬жака и его приспешника, каждый человек ухитрялся любой ценой обеспечить свою семью куском хлеба. Ведь ещё не только помнился недавний повальный голод, но отныне он никогда не забудется, и недаром теперь учивший людей житейской смекалке, что нынче на трудоднях далеко не уедешь, впрочем, в своём большинстве люди по-прежнему еле кормились. А поскольку некоторые даже умудрялись продавать на рынке какие-то «мифические излишки», было совсем нетрудно догадаться, откуда они брались. Естественно, председатель пока об этом размышлял, но никаких мер не принимал, чем только набрасывал на се¬бя нехорошую тень. Хотя о том, каким способом Жернов некогда стал председа¬телем, Роман Захарович почти с первого дня степной жизни был наслышан от людей. Но насколь¬ко эти слухи соответствовали действительности, мало кого интересовало. А ведь могли нарочно опорочить злые и завистливые языки. И в любом случае ему не манилось выслушивать байки подхалимов о том, с каким старанием Жернов заботился о колхозе и людях. И за версту было видно, что он рачительный и умелый хозяин, поставляющий стране хлеб больше намеченного заготовительной конторой. Но чего это стоило людям, было заметно в те дни, когда людям с большим трудом выплачивались трудодни, но не деньгами, а только производимыми продуктами. Причём и с немалой задержкой и не в полном объёме, чем людей поневоле вынуждали украдкой сыпануть в обувь, в карманы, в куль из платка, горсть-другую зерна нового урожая, а бывало и так, что увязывались следом за комбайном или лобогрейкой и собирали колоски, осы-павшиеся зёрна, для чего, правда, бабы посылали своих подраставших детей…
Помнился Роману Захаровичу собственный грешок, как он сам, неся на току дежурство, незаметно нагребал в полотняную сумку из ароматной кучи зерна, невольно притягивавшей к себе людей. Но пусть хоть кто ему доказывает, что этого делать нельзя, что это наказуемое деяние, а разве не преступление ломать веками сложившийся уклад крестьянской жизни, лишать их возможности самим обеспечивать себя продовольствием? Людей насильно согнали в противоестественную артель. И это было сделано почти сознательно, чтобы вызвать голод. Да и найдётся ли в колхозе такой человек, чтобы равнодушно про¬шёл мимо кучи янтарного зерна? Лишь одна мысль о возврате голода даже трусов превращала в смельчаков, бесстрашно закрывавших на опасность глаза, какая исходила от властей...
Однако страх начальству во много раз ведом меньше, чем законопослушному гражданину. И вместе с тем страх перед голодом был в несколько раз сильней того, что могли быть пойманы с поличным и отданы под суд. А тут ещё приходилось остерегаться своих же земляков, как бы кто из них не выдал властям. Так недоверие отчуждало людей и они избегали друг друга, поскольку знали, что даже две-три горсточки зерна могли накликать беду, поэтому в момент воровства лучше держаться подальше от посторонних глаз. Хотя они не считали, что совершили преступление, ведь хлеб был выращен их же руками. И было совсем непонятно, зачем им было друг от друга таиться, получая за труд какие-то крохи, тогда как государству отдавали почти всё ими выращен-ное. И разве это не та же самая эксплуатация? Но теперь не помещиками, а государством. И можно ли после такого дележа говорить о справедливом, равноправном распределении, когда люди не получали от колхозного уклада должного прибытка? И тем не менее все безропотно помалкивали, тая лишь в душе бродившее недовольство... И никого не успокаивали заверения и своего, и районного начальства, что эти трудности временные, так как новое всегда прививается трудно.
Давно осталась в прошлом единоличная жизнь, когда были свой инвен-тарь, свои наделы, своё хозяйство, своя открытая торговля выращенным урожаем. А какими всевозможными ремёслами тог¬да люди владели свободно. И никто им не чинил препятствия, а теперь за то же самое власти могли наречь каким-нибудь подкулаческим элементом. Но та пора безвозвратно канула в Лету, хотя всё равно помни¬лась Роману Захаровичу, как добрая сказка. Ведь в те, теперь лучшие для крестьянства времена по углам никто ни от кого не таился. И только и делали, что свободно возили на продажу в город излишки хлеба, продуктов, молока, так как все знали, что всё это выращено на их подворье. И лю¬ди были значительно открытей, душевней, доверчивей, чем стали нынче, подозревая друг в друге врага. А что делалось сегодня в колхозах, с прежним укладом нельзя сравнить. Чужие дяди из МТС на тракторах засевали поля, а колхозники пахали, сеяли, убирали урожай на быках и лошадях. А собственной колхозной техники было немного: брички, возилки, двуколки, линейка для председателя, сеялки, бороны, плуги, диски, веялки, сушилки и другой мелкий инвентарь.
В своё время Роман Захарович на току нёс дежурство добросовестно: осматривал амбары, зернохранилища, технику, агрегаты, подходы к службам от дороги, которая вела к току с колхозного двора и с полей, по краям которых высились уступами глыбы жёлтых соломенных скирд. За сохранность колхозного добра он нёс такую же ответственность, как если бы оно находилось на его личном подворье. А какие-то две-три жмени пшеницы или початок кукурузы, поднятые бывало им с земли, являлись как бы маленькой наградой за его честный труд.