Меж двух войн Часть первая Дочь солдата

               
                Посвящается моим родителям,               
                участникам Великой Отечественной               
                войны 1941-1945 гг



                Глава 1.  Детство золотое, послевоенное.

               
                1. Бусы из капели. 



     Она помнила себя лет с 3-х. Но до этого было еще одно четкое воспоминание – как они ночью вместе с мамой идут с вокзала, нет, это мама идет, поминутно озираясь от страха, ночью, по шпалам, крепко прижав ее к себе, идет с поезда домой к любимому мужу, у которого на всю жизнь была только одна постоянная оригинальная особенность – забывать их встречать с поезда.
 
     Они идут, вокруг кромешная тьма, и только поблескивают рельсы. Чемодан оставили на станции. Вокруг послевоенный белорусский городок – Осиповичи. Идут в сторону частного сектора, где папа снимает комнату. В городке еще много следов бомбежки, это еще более страшно и пустынно. Мама что-то ласково шепчет – и смысл этого шепота Оля ощущает до сих пор:

 -  Ничего, все пройдет, скоро придем, и совсем не страшно, нас же двое…
И пришли, наконец, батько Квадратько трепыхался, чувствуя свою вину, и оправдывался, и они все мирились, и все было хорошо. Но пережитый страх остался в памяти, хоть все остальное изгладилось. И первые воспоминания уже относятся к ее трехлетнему возрасту.
    Это они с мамой вычислили много лет спустя, когда вместе первый раз побывали у папы в госпитале им. Бурденко.
 
     Возле ворот госпиталя Олю вдруг пронзило острое чувство узнавания местности:
 - Мам, у меня такое ощущение, что я здесь была когда-то очень давно.
 - Да что ты придумываешь! – и они отложили этот разговор  хотя бы потому, что спешили к  своему родному больному в радиологическое отделение.
 
    А когда уже вернулись домой, Оля снова напомнила маме, что она  помнит это место, и какое мороженое ей покупали, и как дядька выходил через проходную к ним с дыней, а они к нему – с арбузом.
    Тут мама охнула и подтвердила:
 - Да, Оля, это был Ваня Кузьмин, из Осиповичей, папин сослуживец еще с фронта, боевой танкист, залечивал там свои застаревшие раны во время учебы в Академии им. Сталина, в которую нашего папку не приняли… Постой, но ведь тебе-то было всего три года… ты не можешь этого помнить… и тем не менее, это именно ты завела эту песню, что была возле госпиталя, значит, правда помнишь.
    Все, что было с ней до этого возраста, она знает по рассказам взрослых.
 
      Мама, молоденький младший лейтенант, родила ее в Н-ске, куда приехала, естественно, к своей маме. Рожала ее трудно, около трех суток. А через два месяца должна была вернуться к месту службы, своему и мужа, в Бобруйск. Папа, всего на пару лет старше, был уже к тому времени капитаном. Оба встретились на фронте перед самой Победой.

   Дорога с маленьким ребенком запомнилась ей на всю жизнь. Зима. Военная жесткая форма. За спиной – вещмешок, на руках – ребенок. От Н-ска до Москвы ходили паровики, переполненные  и тихоходные, с остановками возле каждого столба. Добралась практически к ночи. Разыскала бабушкиных родственников – Камашкиных. Они жили на Плющихе, в самом центре.
 В этой огромной казарме  пару раз впоследствии побывала и подросшая Олька. А тогда – их встретила большая голодная и холодная семья бабушкиной  двоюродной сестры. У них переночевали с ребенком и одновременно съели все ее припасы в дорогу. Затаить что-то от детей мал мала меньше  Катя не смогла. В общем, от двух буханок хлеба и банки консервов не осталось ничего. А что могло остаться, если на календаре было только начало 47 года…
   В поезде ехала голодная, так, вместо еды  вместе со всеми глотала горячий напиток, называемый «кипяток», известный всем странникам тех лет…

    В Минске была пересадка. И в Минске жила фронтовая подруга по Смершу, Клава Караваева. Она и так собиралась у нее побывать, а теперь – так тем более, доехать до Бобруйска у нее просто не хватило бы сил, да и дочку надо было чем-то кормить, а от одного кипятка и молоко пропасть может.
 Вышла на вокзале  с еще одной незадачей – пропал листочек с адресом подруги… ребятишки в Москве заиграли, что ли. Помнила улицу, дом – нечетко. Добралась до улицы и пошла по домам. А дома – четырехэтажки из трех подъездов. Оля потом бывала у Клавдии дома – в  солидном доме сталинской постройки  недалеко от центра белорусской столицы. Это к тому, что обойти  подъезды  – совсем непросто с ребенком на руках.
 Везде отвечали, что не знают такой.  Где-то в четвертом по счету доме Катя отчаялась совсем и присела прямо на лестнице покормить Ольку, да и самой что-то нехорошо стало, и закружилась голова. Так она сидела и плакала – и вдруг - о чудо!- по лестнице стала спускаться сама Клавка, подруга дней суровых,  замужняя за инженером дамочка, да и сама при шляпке.
   Вот это была встреча! Они обнимались и смеялись, а потом вместе сидели и плакали, не в силах подняться и пойти в квартиру.

   Через пару месяцев к родителям в Бобруйск приехала мамина  сестра Тоня, на полтора года всего-то моложе нее. Вот она и нянчила Ольку – и прозывалась именно так – Тоня, а никакая не «тетя». Да и было ей всего 19 лет в то время.

   Когда Ольке было два года, мама  демобилизовалась  с военной службы и всецело занялась семьей, а прежде съездила к своей маме в Н-ск. Вот оттуда они и приехали в ночной город,  где в страхе шлепали по шпалам, в эти самые  Осиповичи,  куда перевели отца.

   А у капитана, кавалера ордена Красного Знамени, в это время были свои проблемы. Так случилось, что в одном из подбитых танков, которыми он командовал, сгорел его аттестат зрелости  из средней школы в Ростовской области. После окончания десятилетки в 17 лет  он как доброволец был призван на военную службу и направлен в Саратовское танковое училище для прохождения ускоренной учебы.
 
  О! Это отдельный рассказ о том, как хуторской  мальчонка – казачок, отлично закончивший школу, но сельский до мозга костей, вдруг попал в областной русский город, в казарме впервые увидел белое, скорее, серое, постельное белье – и искренне удивившийся, а не лучше ли его было бы заменить на цветастое, как у них в бедной  хуторской мазанке… Как впервые попал в оперный театр и слушал «Аиду» - и потом побывал на всех спектаклях, в том числе и столичных трупп, находившихся в Саратове в эвакуации. Отсюда и началась его искренняя любовь к оперной музыке на всю жизнь. Это было настоящим увлечением, поскольку он даже собрал впоследствии небольшую фонотеку из оперных пластинок.

   А тогда… А тогда он оказался перед выбором – пойти учиться вместе с солдатами в выпускной класс вечерней школы, чтобы экстерном сдать курс на аттестат - и учиться дальше. Ведь именно в ней, в учебе, был дальнейший смысл его жизни. Или остаться капитаном без перспектив, с ускоренным училищем, напиваться по выходным, как делали многие фронтовые герои тех лет от безысходности быта и отсутствия подвига в серой повседневности.

   Он сделал свой выбор – и под насмешки друзей сел за парту с солдатами, летом получил аттестат зрелости и успел сдать вступительные экзамены в два этапа в танковую  академию им. Сталина в Москве (с первым этапом – в Минске, который допускал к поездке на экзамены в столицу). И так было три года подряд. Несмотря на успешно сданные экзамены в академию его не принимали.
 
   На третий год в Москве у него был 6-ой результат  среди поступающих, однако зачисления не произошло все равно. Квадратько был на грани отчаяния, не мог понять, что происходит, к кому идти, на что жаловаться.
 
  Да и времена были такие, что никто никаких объяснений в Академии имени самого Сталина не давал. Самое обидное, что Иван Кузьмин уже два года был слушателем этой самой Академии. А ведь они вместе служили еще с Саратовского училища… да и слабей Ванька был в науках по сравнению с ним, Виктором,  как все называли его вместо имени Виталий, которое ему самому не нравилось и казалось каким-то размытым. А Виктор – он Виктор и есть, то есть Победитель.

   В совершенно раздерганном состоянии  он отправился к начальнику особого отдела академии. Его встретил седой полковник  с усталым лицом много повидавшего человека. И капитан  посмел задать свои непростые и мучившие его вопросы  этому орденоносному полковнику.
 Выяснилось, что для академии имени самого генералиссимуса у него не совсем чистая анкета – его дед, имевший хутор в Ростовской области и двенадцать детей, которые вместе с семьями пахали на этом хуторе, был раскулачен и отправлен в Сибирь. А поэтому и его внуку не учиться в славной советской академии. Но у ершистого капитана тут  же возникли новые вопросы:
  - Да я же со школьной скамьи воевал за Родину. Я потерял несколько танков, 4 экипажа, много раз ранен, т.е. проливал кровь за свою страну – на это я годился, был достоин?

 - Ты вот что, парень, не кипятись, и не усугубляй  своего положения, - такое не военное обращение действительно несколько охладило  боевого командира, - и эти свои вопросы больше никому не задавай. Хочешь учиться – езжай, например, в Ленинград, там ндравы другие, - да, он так и сказал нарочито «ндравы». И добавил: - Все понял?

 - Так точно. Все понял. Спасибо вам! – отрапортовал  повеселевший  и одновременно еще более озадаченный Квадратько - и выскочил из кабинета.
   На следующий год он поступил в Ленинградскую академию тыла и транспорта. А что? В конце концов – и танки, и трактора – они все на гусеничном ходу. А стать инженером-эксплуатационником ничуть не хуже командира танковых соединений.

   Так и началась  их Ленинградская  жизнь. Родители  уехали  в северную столицу на два года раньше нее, просто не находилось подходящей квартиры с ребенком.   Нет, квартиры – это слишком. Все пять лет они снимали комнатки, одна другой лучше.
               
                2. Город Н-ск


    Олька же эти два года находилась у бабушки в Н-ске. Сначала они жили в доме на двух хозяев по ул. III Интернационала. Это был  самый настоящий дореволюционный частный дом, который  таил в себе массу мест для игр – большую терраску, которая была в их владении, кладовку, две комнаты и большую русскую печь. Эту самую печь они еще в совсем нежном возрасте вместе с двоюродным братом дружно  обколупывали и съедали часть побелки . Послевоенным деткам явно  не хватало кальция, и они нашли его источник…
 
      Во дворе этого дома иногда бродили какие-то пришлые козы, и одна, было дело, не на шутку испугала девочку, которую в белой шубке с муфточкой выпустили во двор чуть раньше взрослых. Огромная коза, видно, приняла ее за свою, и стала шутливо поддевать на рога белый комок. А когда он, этот комок, пронзительно заверещал, начала его всерьез поднимать на рога. Но тут, слава богу, подоспела помощь. Вот так всю жизнь поговорка «забодай тебя козел» имела для Оли вполне реальное содержание с картинками и ощущениями.
 
   На этой квартире  Олечке довелось сильно переболеть скарлатиной, с которой ее уложили в инфекционный барак, где прицепились еще и краснуха, и ветрянка. Барак был с решетками, орущими детьми и няньками, кроме того, была поздняя осень – и все вокруг дышало безысходностью.

   Оля любила стоять у окна, смотреть на мир за пределами этих стен, на голые деревья, на кучи пожухлых листьев, В общем,  там она видела совсем печальные картины. Дело в том, что напротив барака был морг и вход в него. Туда привозили и сносили мертвые тела, а потом на дрогах, на телегах, запряженных лошадками, от которых валил пар – которые единственные оживляли общую тоскливую картину – в гробах выносили покойников под плач родственников. Практически, она еще не в полной мере понимала, что там происходит, но детским чутьем маленького звереныша уже понимала, что это – самое страшное на свете.

   А однажды приехала мама и появилась, как фея, за этой ужасной решеткой, с огромной нереальной желтой грушей в руках, но ее не пустили к ней – и они ревели в голос с двух сторон страшного окна.
   Когда Олю выписали, она была как былинка, которую бабушка еще и раскрашивала зеленкой в соответствующий цвет. Но это уже было здорово и радостно, потому что дома.

   А потом бабушка переехала в государственный трехэтажный дом. В квартире на трех хозяев жили еще две семьи со взрослыми детьми и начавшимися внуками. Одного из внуков привезла с целины соседка Нина, которую они до этого за год с небольшим всем двором провожали поднимать эту самую целину. И даже всем двором снялись на фото в день общей гулянки. И Олька там фигурирует в своем пальто,  о котором еще пойдет речь, правда, в черно-белом цвете.
 
   У  бабушки была лучшая в квартире комната в обмен на те полдома, что по улице  III Интернационала. Естественно, это вызывало неудовольствие соседей. Кроме того, в этой квадратной большой солнечной комнате стояла невиданная мебель из самой Германии – привезенная и отданная на хранение теще ее старшим зятем – капитаном-связистом, попавшим в Германию в войну, и после войны также продолжившим  там дальнейшую службу. После демобилизации  он жил с семьей в бараке в Томилино под Люберцами, а там было не до пианино, не до письменного и большого обеденного столов, и великолепного посудного шкафа – о сервантах тогда и слыхом не слыхивали…

   Все это дубовое резное великолепие было как бы чуждой декорацией к их простой, если не сказать, бедной жизни. Но иногда было так приятно разглядывать, например. письменный двухтумбовый стол, на дверцах которого были замысловатые в деревянных кудрявых гривах львы, за щеки которых надо было браться при открывании этих самых дверок тумб, где внутри располагались еще и ящики, полные таинственных далеких запахов.
 
  С бабушкой, Евгенией Дмитриевной, было хорошо и спокойно. Они были светом в окошке друг у друга, придумывали общие занятия и даже немного иногда хулиганили. Именно бабушка научила ее играть в пьяницу и подкидного дурака.  А  хулиганство в основном, состояло из пения частушек подобных такой, например, «Володенька, Володенька, ходи ко мне, милой, люби, пока молоденька, хороший милый мой»; а еще чревоугодия,  которое они иногда могли себе позволить – пили чай с финиками, покупали хрустящие французские булки, переименованные затем каким-то мудрецом в городские. Переименовывай – не переименовывай, а в песню, тем не менее, вошел «вкус французской булки».

  Могли побаловать себя  треской горячего копчения – это было изысканное лакомство – сытная белая мякоть на коричневой корочке и непременно перевязанная нитками. Вкус бананов и ананаса она тоже узнала на этой побывке длиной в два года – у бабушки.

   До войны «баушка» Женя работала модисткой в ателье мод – и вовсю украшала Оленьку нарядами своего профессионального производства. Так, было у нее совершенно неповторимое зимнее пальто горчичного цвета, сшитое из немецкого парадного мундира. Конечно, его происхождение было оттуда же, откуда и дубовый стол. Не найдя хорошему сукну очень понятного покроя никакого другого применения, смогли выкроить для маленькой Олечки такое неимоверное  пальто c накладными  карманами  и серым кроличьим воротником, такой же шапкой и муфтой. К рыжим веснушкам и вздернутому носику это очень шло.
 
  Вдобавок у бывшего связиста было столько немецкой красивой одежды, из которой выросли его дочки-погодки, что они время от времени  продавали Оле.           Да-да, таковы у некоторых служивых  родственные отношения с теми, кто в войну тянул на себе этих двух дочек – бабушка да Катя с Тоней, пока Катя не ушла в армию.. А потом они кормились с бабушкой и Тоней, в том числе, и на мамин офицерский аттестат.

   Впрочем, все это было неважно, важно другое, что девочка росла обласканная и любимая. Вот рядом в полуподвале жила многодетная семья ее будущей одноклассницы Нинки Обареновой, так обитатели этой семьи могли зимой высыпать на улицу босиком – и не потому, что лень одеться, а потому, что не во что. А Олька почему-то обожала бывать у них дома среди шума и гама большой семьи, и трескать вместе со всеми картошку в мундирах с подсолнечным маслом.

   Когда Оля шалила или что-нибудь вытворяла – ну, например, лезла через забор и вырвала клок из своего горчичного пальтеца на самом видном месте, бабушка, испуганная, что с забора она могла крепко упасть и разбиться, приговаривала: - Ты уж поаккуратней, Олюшка, а то приедет твой папка, вытащит пистолет – и застрелит меня, бедную, за тебя!

   Где-то лет в пять бабушка научила ее читать, хоть сама была малограмотной и деревенской, но в этом окружении да при зятьях-офицерах за глаза именовавшаяся «барыней». И первой книгой, кроме откровенно детских раскладушек, стала для них «Приключения Гулливера». Они читали по очереди, обе медленно, но с неизменным интересом, полное неадаптированное издание «Гулливера» со всеми его хулиганскими приключениями и в стране лиллипутов, и в стране великанов и даже в стране лошадей, коих, как сейчас помнит Ольга Витальевна, звали гуингмами.
 И по своему толковали друг другу непонятные слова. Это было неслабое чтиво… зато она быстро достигла беглости при чтении, никогда не спотыкалась в будущей жизни на иностранных словах и именах, которые для многих становились непреодолимой преградой при чтении иностранных авторов. Ведь тогда еще не было Гарри Поттера – и, наверное, слава богу.
 
   В общем, это было похоже на рассказ О`Генри, где два бедолаги, застигнутые зимой в горах,  изучили каждый  доставшуюся ему книгу – один -  рубайи Омара Хайяма, а другой  - Справочник  Херкимера. Что вышло из этого одностороннего образования  - можно узнать из «Справочника Гименея», так, кажется, называется этот очень смешной и поучительный рассказ…

   В школу она пошла в 54 году, когда ей было уже больше семи лет, но еще не исполнилось восьми, не хватало четырех месяцев. Начальная школа находилась на расстоянии одного перекрестка от дома, практически  в самом центре этого подмосковного городка.
    В школе ей понравилось, но после Гулливера читать «мама мыла раму» было  неинтересно. В школе даже поговаривали перевести ее во второй класс, но для этого надо было написать какие-то заявления, куда-то их носить, пройти какие-то испытания, чтобы подтвердить какой-то уровень – а кому это было надо? Или кто-то куда-то спешил?
 С бабушкой они взялись за Робинзона Крузо – и вопрос свободного времени был решен. А вскоре произошло событие, потрясшее  девочку до глубины души. Однажды они получили посылку из Мариуполя, от папиных родителей. Там была такая вкуснятина – сало, домашняя украинская колбаса, варенье – и сушеные яблоки и вишни. Это был настоящий праздник вечно голодных желудков.
 
   Уже началась зима. Повсюду лежал снег. Темнело рано. Стемнело и в этот день. И вдруг начались крики, забегали люди, над рекой поднялось огненное зарево. Это горели сарайчики, в которых жили люди, самые настоящие трущобы над берегом Клязьмы.
   Все высыпали на улицу. Валил дым и трещало пламя, отбрасывая сполохи на снег и сараи. Работали пожарные. Наконец, все потушили. Пахло гарью и бедой. Вот тут и вынесли на покореженных листах железа  два маленьких неузнаваемо обгорелых трупика  Олькиных друзей – брата и сестры, которые, собственно, сами себя и подожгли, как впоследствии оказалось.

   Олю и раньше поражало, как могли в этих сарайках жить люди… Но могли. Потому что проблемы с жильем были как нельзя остры после войны. Вот и лепились дикарем жалкие сараюшки вдоль реки, не занимая двор  трехэтажного дома, но все же примыкая к нему, как бы подпирая со стороны реки.

   А теперь, а теперь она впервые увидела эти обугленные головешки, которые были несколько часов назад веселыми и лукавыми мальчиком и девочкой.
   А дело было так: их мама понесла поесть мужу, работавшему в котельной большого дома. А их закрыла на ключ. А ребятишки стали подкладывать дрова в печурку, что им настрого запрещалось делать – и огонь полыхнул в сарай, начался пожар, а выскочить они уже не смогли, сарай в мгновение сгорел, как сноп соломы…

    От пережитого Оля не спала всю ночь, бредила, к утру началась лихорадка. Проболела несколько дней, потом врач разрешила идти в школу – но на следующий день она опять слегла и на это раз – надолго. Оля заболела корью – и болела в такой тяжелой форме, что помнит и сейчас эти огромные утюги в красных огненных одеялах, которые накатывали на нее во время особенно высокой температуры. Ничего не помогало.
Даже  переодевания в самые красивые немецкие ночные рубашечки до пола и с настоящими буфами из цветных шелковых ниток. Даже бабушкины песни и частушки, а также лекарства, фрукты и вкусное питье – девочка прямо таяла на глазах, пока не приехала мама, на это раз не с грушей, а со сдобным ушастым зайцем, которому сама же и оторвала голову, протягивая ее дочери, чтобы отведала сладенького.
 Какой тут поднялся ор! Никто не мог понять, по какому поводу. Оля кричала, что жалко зайца. Плакала навзрыд, рассказывала, как сгорели ее друзья, как у нее все болит и катятся раскаленные утюги. А потом затихла, выкричав все свои обиды, в том числе и ту, что редко видит маму с папой. Это был переломный момент, кризис болезни, а потом все пошло на поправку. И бедный зайчик вовремя подвернулся…
   В общем, решено было с сентября забрать ее в Ленинград, где она к тому времени уже побывала несколько раз в гостях.
 
   А летом наша молодая мама, пока муж был в военном лагере, собрала свои документы и поступила в библиотечный институт. Поступила легко, сдав весьма средненько вступительные экзамены и использовав свои льготы участника войны. Она тоже стремилась к знаниям, что вовсе не входило в планы батьки Квадратьки – ведь он был родом из казаков Ростовской области, где женщины занимались только хозяйством и только детьми. Но его женщина была не такой, да и встретились они  не дома у плетня, а на полях сражений.

   В общем, поступила она тайно от него. И надо же было такому случиться, что теща одного из офицеров работала в приемной комиссии института – в общем,  Виктор узнал про ее учебу раньше, чем она сама ему сказала.

    А она приехала к нему в лагерь с полными сумками продуктов, чтобы подкормить муженька и с твердым намерением все ему рассказать – думала, что при большом скоплении народу он постесняется сильно-то шуметь. Но как только она переступила за полог большой полевой палатки, где жили слушатели академии, она заметила, что ее Квадратько  даже не оборачивается к ней лицом, каменея при этом затылком, а все остальные, как-то напряженно, двумя ручейками истекают из палатки вокруг нее.
 
   Скандал получился еще тот… с категорическим требованием немедленно забрать документы или отчислиться, что ли, раз уже не отдадут. Вплоть до развода! Вот как!
   Но наша жена тоже была не лыком шита, командирским голосом тоже бог не обидел:
 - Развод! Так развод! Или ты что думал, ты будешь человеком, стремиться вперед, а я – только твои подштанники стирать всю жизнь? – и швырнув сумки, гордо ушла назад на станцию и уехала в Питер.
 
  Да, Екатерина Александровна  была женщиной очень мягкой, но только до поры до времени. В определенный момент она могла проявить непреклонную твердость характера, по мнению всех троих из семьи Квадратько. Нет, у Кати была  другая фамилия – Поцелуева – которая тоже имеет свою историю, и которую она не пожелала менять на такую вот Квадратько, что стало первым ее непреклонным решением в семейной жизни.

  Дело в том, что все мамины двоюродные братья были Васильевы. И только ее дед дал начало семьи Поцелуевых. А дело было так: молодежь из дореволюционного села призывали в армию, это было еще во второй половине 19 века. Шла перекличка и запись в список. Одного на месте не оказалось. А кого? Парни разом зашумели: - Поцелуева.
 
  Фамилия, скорее его прозвание, в деревне было говорящим – уж больно любил и умел парень целоваться, хоть и был на самом деле Васильевым. Но тогда так и записали – Василий Поцелуев. Так и пошла ветвь этих самых Поцелуевых, родственников Васильевых.
 
   Одних Васильевых и Ольга помнит. Они жили в Москве, в самом центре, в доме почти напротив Моссовета. Дом был построен для актеров одного из московских театров, но лично Васильев, получивший в нем 4-х комнатную квартиру, служил в НКВД. Оля вместе с бабушкой дважды была в этом доме просто в гостях, а один раз – на Новый год.
 
   Это был другой мир – высокие потолки, убранство в стиле советского ампира, мусоропровод прямо из большой кухни, ванная, отделанная кафелем, куда перед Новым годом запустили зеркальных карпов. Большой комбайн из телевизора, приемника и радиолы. Богатое убранство стола, ориентированное на суперобложку «Книги о вкусной и здоровой пище».
   В гостях было много молодежи – друзей двух сыновей хозяина дома. Один был будущим дипломатом, учился уже во втором вузе, а другой был полным шалопаем – и звали его очень несерьезно – Лялька. Это был мот, пьяница, гуляка и бездельник, с замечательно красивой вывеской лица. Эдакий «московский пустой бамбук», типичный представитель «золотой молодежи». Его обаяние и напор очаровывало всех, но никого не грело.
 
   Мало того, бабушка немедленно вышла из-за стола и уединилась с ней в другой комнате до утра, чтобы  срочно уехать, едва заметила, что Лялька, оставив всех своих подружек, пытается угостить вином ее ненаглядную Олечку. Нет, скандала она не затевала в такой день и в таком доме, но про себя бурчала, что ноги ее здесь больше не будет. И добавляла:

  - Меня правильно Катя предупреждала, что от этих людей надо держаться подальше. – а речь шла об одной-единственной послевоенной встрече служивого хозяина с племянницей в форме и его оскорбительной фразе о ее медали «За отвагу», которую он вроде бы, чтоб разглядеть, недвусмысленно поддел пальцем, коснувшись груди, упакованной в гимнастерку:

 - Так как тебе досталась эта медалька, Катюшка? – и масляно ухмылялся при этом.
    Катя после этого быстро оставила их дом, и больше никогда в нем не бывала, о чем просила и свою маму.
 
    Новогодний инцидент смутил только бабушку, потому что на Масленницу Лялька, как ни в чем не бывало, явился к ним в Н-ск в сопровождении девицы и с богатым невиданным угощением. Он был настолько заразительно весел, так ловко и бесстрашно катался на ногах с огромной ледяной горы на берегу Клязьмы и не падал, прямо как заправские местные парни и мальчишки. Так орал частушки, что покорил всех на берегу, в результате и  бабушка тоже покорилась ему и оставила ночевать, забрав Ольку к соседям, уехавшим в гости к родственникам.

   Показательна еще одна Н-ская история, связанная с Лялькой. Дело в том, что в жалкой комнатушке без всяких удобств в Н-ске доживала свою жизнь убогая старушка  Нюся, бывшая нянька Ляльки, когда-то взятая семьей из родной деревни, а потом выброшенная за ненадобностью из Москвы в Н-ск, когда все выросли, а внуков не добавилось. Эта старушонка  вела полунищенский образ жизни, питалась  хлебом и водой, да и то не вдосталь, а когда умерла – удивила всех – у нее нашли несколько сберегательных книжек, нехилые вклады по которым она завещала ему, любимому своему Лялечке.

   Ольга Витальевна знала, что дальнейшая судьба семейства  очень несчастна и поучительна. НКВДшник  угорел в машине, может, это было самоубийство-как знать. Его сын-дипломат умер очень рано, подцепив какую-то лихорадку в тропической стране. Лялька  спился, некоторое время  влача жалкое существование после смерти отца. Внуков в семье не было, в огромной квартире осталась жена хозяина дома, которая медленно угасла  в никогда не ремонтировавшейся квартире.

   Впрочем, мы несколько отвлеклись, пора вернуться   к ленинградской жизни.

   Время лечит и одновременно вправляет мозги. Это только поначалу боевой танкист сидел в доме в шинели, пока жена не придет из института и не растопит печку, и не наварит щей. Потом и сам научился, ведь сидеть голодному и холодному надоело и глупо как-то, да еще и ее иногда с ужином поджидал, особенно с практики, где работали в библиотеках всерьез и за зарплату.

   Потом и сам гордился, когда однокурсники где-нибудь на вечеринке в общежитии академии или в актовом зале на концерте или торжестве каком, обступали ее и спрашивали со всех сторон:

 - Катюш, а как сессия? А как тебе « Тихий Дон», «Дни Турбиных» или «Битва в пути» - и это в то время, как собственные женушки в чернобурках на плечах и в завитых прическах сидели, как в рот воды набрав. А и что с них взять, ведь офицеры часто женились на официантках, регулировщицах, санитарках, а также дежурных в метро… а потом не находили общего языка.

                3.  «А с платформы говорят – это город Ленинград»

   Да, все города начинались с вокзалов и платформ. Она помнит их все. Особый звук, особый воздух и запах. Муравейники людей, поднявшихся с насиженных мест – куда бы они ни стремились, и куда бы они ни ехали. Об этом можно написать отдельное психолого-эмоциональное исследование или хотя бы такие  зарисовки-самовыражения из подсмотренных сценок, из поцелуев, смеха и слез на всех вокзалах страны. Туда можно влепить и те гадости, что приключались с ней на харьковском вокзале  и в подмосковных электричках.

  Но Ленинград – это особое воспоминание, в том числе и о его вокзалах, Московском и Витебском. Есть, конечно, еще и Финляндский, ставший ей известным позже еще и по апрельским тезисам. А тогда – как вокзал, с которого из Ленинграда вывозили людей в эвакуацию, и на него же после прорыва блокады стали приходить поезда с продуктами и другими необходимыми грузами. Об этом тогда знал каждый ленинградский школьник.  И именно поэтому он не может быть выпавшим из повествования.

  Сказано – сделано, и с 1 сентября во второй класс Олька поехала в Ленинград. И впервые увидела Московский вокзал, крытый огромной крышей, много позже оставивший ей памятную метку.
  Это было счастье, если не считать, что ехали в общем сидячем вагоне ночным поездом, где все спали вповалку, и в углу был большой бак с кипяченой водой с кружкой на цепи.

    Мало кто помнит такие вагоны, да и Олька бы не знала об их существовании, если бы не путешествовала иногда с мамой, которой просто по жизни было на роду написано  находить себе неимоверные трудности, в том числе и в поездках. Во-первых, она покупала самые дешевые билеты, т.к. деньги у нее в отпуске всегда заканчивались раньше, чем надо было ехать назад. Во-вторых, в поездку у нее всегда оставался минимум на чай и постель – и это даже тогда, когда она станет генеральшей. Зато она везла тонны фруктов, варенья и какой-то одежды из прошлого сезона.
   Так, однажды из Мариуполя они прикатили на Московский вокзал, едва занимался рассвет, с копейками на трамвай  и с 13 местами багажа на две руки, а с Олькиными – на четыре. Все равно ведь не хватало. В трамвае еще как-то помогли. И вот они в 5 утра на Васильевском острове, на пустой и чистой Университетской набережной, и надо сначала дойти до тротуара от трамвайной остановки.
 Так и шли, мелкими бросками – Оля стояла с основной массой «корзин и картонок», а мама перемещала до тротуара все, что могла взять в руки и в зубы, как говорится. Потом возвращалась – обвешанные донельзя они подтягивались к первым сумкам и чемоданам. Потом снова возвращались, держа в поле зрения авангардную кучу багажа. Так и добирались до самого дальнего угла дома, что фасадом выходил на набережную, а это как минимум два двора и две арки. Ольке, кроме остального,  ввиду малогабаритности, доставались два трехлитровых бидона с вареньем, до синяков набивших ей ноги. А Катя шла, капая пОтом со лба, смахнуть не было рук – и посмеивалась – тяжело в ученье – легко зимой. И  ничего себе, дошли.

   А как было замечательно ездить с папой. Обязательно на такси и обязательно в купейном вагоне, с минимумом  вещей в небольшом чемодане:
 - Ни к чему мне твои баулы! – заявлял он жене, оставляя ей богатый выбор – при следующей поездке тащить самой или выбросить к чертовой матери совершенно ненужное, на его взгляд. барахло.

    А еще – как замечательно было с ним ходить по музеям. Он так много знал об экспонатах Эрмитажа, Русского музея, каскадах Петродворца – и всегда водил ее по излюбленным залам, не рассеиваясь на все подряд, что дало в ней ростки большой любви к искусству на умело возделанной почве.
 
   А после, а после музея всегда было кафе-мороженое с вазочками и тающими шариками в них, а иногда даже она уходила с большой коробкой шоколадных конфет, с шелковой белой подкладкой и специальными щипчиками.

   В общем, это разительно отличалось от  экскурсий  с ее теткой, Марией, приезжавшей к ним в гости. Она потащила Ольку в кунсткамеру, потом в  Петропавловскую крепость, а в ее любимом Эрмитаже – в зал египетских мумий. После таких просмотров впечатлительная девочка  не ела, плакала над судьбой узников крепости, не спала, впечатленная высушенными мертвыми телами в засохших бинтах…

   Но в тот год они с мамой приехали и вышли на Московском вокзале, усталые и помятые после бессонной ночи с кучей багажа, за которым  вполглаза старались приглядывать от лихих людей.
 
  Вдобавок у Ольки был большой ячмень на глазу, который слезился и болезненно тянул. Приехали домой – в узкую комнатку на первом этаже, которую им удалось в последнее время снять с учетом приезда дочки. Квартира была трехкомнатной, в двух жили хозяева – тетя Маша, ленинградка-блокадница, ее дочь Зоя с сыном Мишкой, на 3 года младше Оли. И еще – устрашающий старик, муж тети Маши, лежал в самой большой и светлой комнате, парализованный на одну сторону, как теперь понимает Оля, после перенесенного инсульта.
 
   Ребята во дворе ее засмеяли, когда, выйдя в первый раз погулять на их вопрос, что с ней, она ответила: - А ничего, просто болька или вавка. Ребятишки на разные лады вопили, давясь от смеха: - Олька-болька, да еще и с вавкой…
  Болькой ячмень называла бабушка Женя, а вавка – это было папино словцо, этакий неизбывный с юности украинизм, которые  он произносил с особым вкусом, разнообразя свою в остальном безукоризненную речь.

   Так и стали они жить – три «студента», в маленькой подслеповатой комнатенке с печным отоплением, не позволяя себе ничего лишнего, потому что еще помогали  и папиным родителям в Мариуполе, и маминой маме в Н-ске. А ведь и комната стоила недешево, да и дрова тоже надо было регулярно заготавливать, а это  влетало в копеечку.

   Но жили и не тужили. Оля больше всех бывала дома, потому что ходила в этом году в школу во вторую смену. До школы было далековато, зато это была замечательная школа, до революции значившаяся гимназией. Идти надо было мимо рынка, и самой потом переходить Большой проспект.
 Сделать уроки, пообедать перед школой, самой переодеться в школьную форму, а позже еще надеть и пальто с шапкой, и ботинки с калошами – все это было ее новыми обязанностями, ведь бабушки – нянюшки здесь уже не было. Но ничего, справлялась, тем более, что тетя Маша, женщина суровая, мимоходом тоже могла приглядеть в обмен на то, что Олька охотно играла с ее внуком.

   В классе появились и подружки. С ней училась Лера Горячева, очень красивая и правильная девочка-отличница, жившая на этаж выше нее в большой коммунальной квартире из двух таких, как у тети Маши. Олька часто бывала у нее, у Леры был брат Гера, на два года старше нее. Их папа был инженером, а мама медсестрой в родильном доме, скорее всего – акушеркой, но Лера называла ее именно так.

  А Оля тоже была отличницей, но в отличие от Леры – неправильной. Как раньше к Нинке Обареновой ее тянуло большое неприкаянное общество многодетной семьи, так в Ленинграде ее тянуло к сестрам Васильчиковым – девочкам-двойняшкам, у которых в семье еще было шестеро братьев и сестер.

  Учеба давалась легко, только несколько озадачивали новые, типично ленинградские слова. Так, ручка с перышком, которой пишут, обмакивая в чернила, называлась вставочкой, а привычные слова «что» и « «чтобы» произносились так, как писались – и никаких более привычных и правильных, на ее взгляд, «штоканий»,  ни боже мой
.
   А прогулки с подружками у них были наискосок от дома, ведь не век же сидеть в темном ленинградском дворе – тянуло на солнышко- возле стены Академии художеств, где рисовали классики на асфальте, а зимой заглядывали в садик, что за академией, где почти всегда были студенты на этюдах.

   Олькино знаменитое желто-горчичное пальто и румяные щеки в обрамлении  серой кроличьей шапки имели у них большой успех:
  - Девочка! Иди сюда, мы тебя порисуем.
 
 И она, заранее зная процесс и ждавшая приглашения, как бы неохотно и медленно, подходила  к начинающим мазилам, скрывая свое удовольствие. А потом, толстоватая и важная, с хитрыми глазами, стояла, замерев, вращая только этими глазами по сторонам – все ли видят ее триумф - на снегу, но никогда не жаловалась на холод и нудное стояние.
 Как известно, искусство требует жертв, к тому же, приятность и важность момента перевешивала какие-то мелкие неприятности. Ведь ничто не могло сравниться  по значительности с моментом, когда ей разрешалось заглянуть потом на мольберты своих истязателей. То, что она там видела, было как бы мало похоже на нее самое, но зато ясно угадывалось  солнце в снежный день, ощущение приближения весны в природе и в ее яркой фигурке, и в ее лице с яркими веснушками на курносом носу, как бы и кем бы ни был написан портрет на лоне природы – парнем или девушкой. размашистыми или мелкими экономными мазками.
 На портрете все равно фигурировала она, озорная и не очень правильная, совсем не ленинградская румяная девочка – дитя природы. Так она и чувствовала эти свои приключения каким-то внутренним наитием. А отчасти еще и потому, что правильную очень красивую Леру художники практически не приглашали позировать им, а ей это было обидно и непонятно.
 Как знать, может, застегнутая на все пуговицы красивая и правильная отличница была им неинтересна, уже в детстве являя собой  будущего «синего чулка» или старую деву.
   Много раз Ольга Витальевна пыталась найти в «Одноклассниках» и Леру, и Геру, но безуспешно. И что бы это значило?

   В третьем классе их принимали в пионеры – и не где-нибудь, а в Музее Ленина, и не когда-нибудь, а прямо 7 Ноября. Там была торжественная линейка в роскошном зале с лепниной, паркетом и диковинными люстрами, где им повязали галстуки, а затем провели экскурсию, а потом и усадили в зале для просмотра  фильма, который показывали только в музее, с кадрами живого Владимира Ильича, снятыми при жизни.
 
  Оля прекрасно помнит, как вместе с восторгом, что видит настоящего Ильича, она испытала ужасное разочарование, какой он маленький и невзрачный, с лицом, испещренным то ли пятнами, то ли веснушками, то ли подпорченным плохой кинопленкой. Она тут же сказала об этом Лере - они от класса на этом мероприятии были вдвоем, как отличницы - но та сразу пресекла все ее неправильные разговоры о вожде:
 - Мы кто такие, чтобы его обсуждать? Нам здесь повязали галстуки в его музее, а ты с глупостями.

  Оля не нашлась, что ответить, да и не хотелось, как обычно. Ведь Лера все, что было не их ума дело, называла глупостями. С ней категорически нельзя было говорить о том, откуда берутся дети, об отличии мальчиков от девочек и прочих интересных темах.
 Несмотря на профессию своей мамы и наличие медицинских атласов в шкафу, которые она наверняка смотрела, разговорить ее было невозможно. А если не смотрела, то это тем более ее характеризует очень плохо, как юного ортодокса правильности, что когда-нибудь может очень сильно поколебать такую твердостенную позицию, не пройдет и каких-нибудь десяти лет, когда наступит юность во всем цвету.
 
   После торжественного мероприятия  в Музее, Оля вместе с поджидавшими ее родителями после парада – у папы и демонстрации – у мамы,  поехала в гости к папиному приятелю, дяде Толе Кузнецову, слушателю той же академии. Пара была бездетной, жили они тоже на квартире, а не в общежитии. Тетя Валя была совершенно замечательной хозяйкой и накрыла такой же замечательный стол в честь 7 Ноября. Все весело праздновали – и тут-то и приключился памятный казус.
 Юная пионерка в замечательной черной юбочке в складку и белоснежной  кофточке с ярким новым шелковым галстуком на груди опрокинула на себя и на все это великолепие банку со шпротами, до которых была с детства охоча. А тетя Валя, заметив ее к ним интерес, подвинула банку из лучших побуждений слишком близко, чего девочка не заметила…
 Какие тут были слезы и страдания, когда испорченную прованским маслом и миниатюрными копчеными рыбками, одежду сдирали с нее, боясь испачкаться, все четверо взрослых. И как потом хохотали, когда уже пошли гулять по праздничному Ленинграду и много раз фотографировались.

   Вот они стоят с мамой на одной из фотографий – бедная студентка в бедном пальто и шарфе на голове, а рядом круглолицая девочка  в темном пальто какой-то замысловатой конструкции со множеством швов, в которых было приталивание, скорее всего, но полоски вдоль всех швов разительно отличались от  основного цвета. Попросту были светло-серыми.

 А все объяснялось очень просто – кончилась пора  немецких пальтишек от двоюродных сестриц, они тоже выросли в своих Люберцах, куда перекочевала и диковинная мебель на радость бабушки. Нет, квартиры они еще не получили, но должны были вот-вот. А пальто бабушка перешила из чьего-то взрослого, ранее перекрашенного. А когда его перелицовывали и перешивали – тут и открылась эта маленькая особенность – непрокрашенные полосы фасона «пластрон» или как он там назывался.

  В третьем же классе случилась фразочка из тех, какими семья пользуется всю жизнь, причем она была выдана ее одноклассником Котькой Собакиным. Юркий шустрый мальчонка с черными горящими глазами дежурил на парадной лестнице школы. В этой бывшей гимназии и лестница была соответствующая – широкая, в кованой балюстраде и резных деревянных поручнях.

 А внизу в просторном вестибюле,  перед лестницей стояли и сидели входящие с улицы родители, ведь учились во вторую смену, а зимой рано темнело и детей по возможности приходили встречать.
  Так вот, разбежавшись, горя глазами, вдохновенный от  своей важной роли, Котька вдруг громко и требовательно вопросил у всех: - Чья мама Квадратько? – а потом хохотал вместе со всеми, поняв, что сказал что-то не то, что хотел. И сквозь хохот взвизгивал: - Чья-чья? Ясно чья! Квадратько! И еще больше всех смешил, устроив целое представление.
 
   Еще в классе была девочка-балерина, Лариса, отец который был дирижером в оперном театре. К ней тоже можно было приходить, т.к. ей каждый год устраивали День рожденья.
 
    А еще в школе была замечательная учительница, тоже блокадница, казавшаяся Оле и Лере довольно пожилой. Она часто болела, жила вместе с мужем, своих детей не имела, и поэтому по полкласса они часто ходили ее навещать.
   А однажды они с мамой встретили  Татьяну Иосифовну в универмаге – и они, пристроив Олю к какой-то витрине, отошли пошептаться, а вместо этого почему-то развеселились несообразно моменту и месту, и вместе хохотали, как девчонки.
 
   Оказывается, в последнем диктанте  Оля в слове «пирожок» на конце написала  «г», представьте мысленно эту письменную закорючку, а потом, заспешив, поняла свою ошибку и к букве «г» слева добавила палочку, не подставив из-за спешки к «г» хвостик, чтобы получилось полноценное «к». В результате получилось что? Да-да, слово пирожок с окончанием на «п», над чем весело смеялись обе в магазине. Им и не понять никогда, как это вышло, а у нее вполне понятное объяснение против их «хиханек» и «хаханек», но, увы, нужное только ей самой.

  Вот в этих домах Оля видела настоящую, не учебно-квартирантскую жизнь коренных ленинградцев, хороших и добрых людей, неизменно со своими  традициями в каждой семье, но объединенных  одним словом – интеллигентных ленинградских людей, совершенно особых, отличных от других людей в других городах.

  И вот, такая незадача. На сайте «Одноклассники» не было ни Леры с Герой. которые были на самом деле Элеонорой и Георгием Горячевыми, ни Кости Собакина, ни Ларисы Гинзбург  и никого из сестер Васильчиковых. Правда, ответил из Германии Лев Гинзбург, красивый бородатый дядька ,окончивший ту же ленинградскую школу, но старшей сестры Ларисы у него не оказалось, о чем они оба и посетовали.

   Мама закончила свой библиотечный институт на полтора года раньше. чем папа. Хоть и поступила на год позже. И пошла работать в районную библиотеку, на ставку, всерьез. Библиотека была не очень далеко от дома. И Олька частенько туда заходила. Вместе с мамой работала ее однокурсница – Тамара Круподерова, хорошо знакомая Оле по маминой учебе, громогласная большая девушка с простым лицом  и без особых манер. С ними подружилась  еще одна молодая библиотекарша Кира, которая тоже была замужем и растила сына. Они еще шутили, что и муж у нее был Кира, т.е. Кирилл:

  - И как тебя так угораздило?
Ну, Кирилл и Кирилл, пока мама однажды не увидела этого самого Кирилла возле библиотеки, встречающего жену с работы. Познакомились, пожали друг другу руки, взглянули в глаза – и тут мгновенно узнали друг друга. Но оба не подали вида, хоть потом и в гости друг к другу ходили, и в кино вылазки совершали, и просто гуляли по Ленинграду.
 
   И только много лет спустя мама рассказала уже взрослой Ольге – и больше никому, ни своему мужу, ни  жене Кирилла, ни тем более Томке Круподерихе об этом человеке.

   Дело было на фронте. Случилось так, что в одном месте немцы прорвались за линию фронта. И их часть срочно вывозила из этой местности документы, а мама их сопровождала, ведь она была машинисткой Смерша. Дали транспорт, бойцов сопровождения, они же и погрузили все – и поехали. И попали в бомбежку, и одного из бойцов прямо в кузове ранило осколком и не куда-нибудь, а в пах. Кровь рекой, зияющая рваная рана, перекошенное лицо парня – и она одна женщина, да еще и старшая по званию и по сопровождению.

 Все достали перевязочные  пакеты и под взрывы, не останавливая движения она стала его бинтовать. еще ни разу в жизни не видя  голого мужчину как такового. Вернее, она держала бинты, а парня переворачивали, чтобы намотать бинты на раненую обширную область, а потом его просто держали на весу, а она все бинтовала и бинтовала, а кровь все проступала  и проступала. В этой кровище уже были все участники операции с ног до головы.

 Вот раненый как раз и был Кириллом. И ясно, что никаких детей у него не могло быть. Так же, как и нормальной половой жизни, но оба Киры нашли в себе силы жить такой семьей. А чей это был мальчик, может, ее, а, может, и усыновленный, ведь в стране столько было сирот. Об этом мама никогда не спрашивала, не смея нарушить как бы  молчаливый  уговор  глаза-в-глаза.

   Весной в третьем классе Нева вышла из берегов и случилось наводнение. На Университетской набережной вода почти достигла отметки на бронзовой табличке, отмечавшей уровень прежних наводнений. В их угол двора вода добиралась не через двор, имевший несколько уровней под арками, а в обход, по перпендикулярной улице с заходом в переулок. прямо под их окна первого этажа.
 
   Папа был в академии, там спасали архивы в подвальных помещениях, а они с мамой бедовали вместе со всеми в подъезде. Детей – Олю и Мишку отправили на второй этаж к соседям, Зоя была на работе, а мама осталась с хозяйкой возле старика. Его, беспомощного, решили перетаскивать наверх в последнюю очередь, если вода зальет окна и пол в квартире.

    Было страшно, темно и холодно, все сидели без света, со свечками – боялись замыканий. Печи тоже не топили – а вдруг дом придется бросить и эвакуироваться неизвестно куда? И еще ощущение неотвратимости  действия стихии, на которую еще не нашли противодействующей  силы. А вода все прибывала, шуршание ее сменилось плеском и бурлением волн в переулке. В это же время вода из переулка уже обогнула ближайшую арку, влилась стремительно во двор и затопила четыре нижних ступеньки  и площадку первого этажа их парадного. Вот-вот, именно так называли подъезды в Ленинграде, а еще  хлебные магазины – булочными.

    Натерпевшись страху,  люди забыли на время о еде, было и не до хлеба с булками, которые  пару дней также не подвозились в магазины. Все уже собирались переносить старика, для этого уже нужно было  шагать  в воде на нижней лестничной площадке, но тут засерел рассвет. И вместе с рассветом остановилась вода, а через какое-то время медленно-медленно, как бы нехотя сдавая позиции, стала основной массой уходить восвояси за парапет Невы, обнажая автомобили, ветки, палки, потерянные калоши,  сумки и прочее малоприятное. Но еще долго в городе, во дворах и переулках стояли непросыхающие лужи, напоминая о наводнении.

     И только древний сфинкс, на котором много позже в популярном фильме  про итальянцев отсиживался ото льва  известный актер со товарищи, оставался невозмутимым  до, во время и после наводнения. Тогда и пришли все в их семье к выводу, что слово это не только от «воды», но имеет и другое значение -  «наводящее  ужас».
 
    Летом после третьего класса, как и после второго, ее отправили в пионерский лагерь на станцию Сиверская. Сбор  пионеров был на Витебском вокзале, поскольку эта Сиверская находилась, кажется, в Гатчинском направлении. Прямо на платформе детей передавали воспитателям и опять же пионервожатым – и поехали.
 
  Лагерь был замечательный, стоял на реке Одереж, природа – яркая, сочная и зеленая, погода – в основном солнечная, что тоже немалая редкость в тех краях. Знакомились, дурачились, одновременно с линейками и строгим распорядком, ходили строем в баню в поселке, участвовали в самодеятельности. А еще у них в отряде был мальчик с шестью пальцами на руке, и все звали его Шестопалым. Кстати, после войны  такая аномалия встречалась у детей довольно часто. А потом, может, просто научились ее удалять сразу в младенческом возрасте, а, может, и правда меньше  стала появляться.

   В первый раз она побывала в пионерлагере после первого класса, на станции Нахабино в Подмосковье. Путевку покупала на работе тетя Маруся, та, что побывала в послевоенной Германии. Собирали недолго, просто в  сатиновые черные трусы дяди Шуры вдели  по резинке – и получились для Оли «дутики», в которых как в спортивной форме вместе с белой футболкой  ходили девочки и девушки  всей страны. А еще в таких же черных сатиновых шароварах, называемых в обиходе «шкерами».

   В лагере тогда Оле не понравилось – была еще мала, что и говорить – и просидела на заборе у входа почти пол-смены, а в родительский день к ней никто тогда не приехал, а приехали на неделю позже и забрали на неделю раньше, чтобы отвезти к бабушке, чему она несказанно обрадовалась, те же дядя и тетя из Люберец.

   В лагере под Ленинградом целыми днями звучало радио – материалы пленумов, конференций, обращения, воззвания и т.д. и т.п., ну и музыка, естественно, как  классическая, так и весь набор популярных песен тех лет.   А ребята дружно подпевали и  «молодому гармонисту» и «помнишь, мама моя»,  и «ой, цветет калина».
  Так, вначале краем уха, они услыхали про антипартийную группу Маленкова, Молотова и Кагановича.
 Последнюю фамилию она знала, ведь папина академия была имени  Л.М.Кагановича. Впрочем, именно с тех пор она и перестала ею быть.

  А еще Оля влюбилась в Сашку Макогонова, о чем поспешила сообщить маме, когда она приехала  в родительский день, сразу после концерта, в котором Оля принимала активное участие. Недаром  же она и в академии у папы читала басню со сцены про мужика и корову, при этом громко стучала себя кулачком в грудь, произнося последние слова:

  - Такая корова нужна самому. А папа, как ей теперь помнится, пел «Песнь Гименея» своим очень приятным и правильным баритоном.
  Мама на ее сообщение о влюбленности долго смеялась, а потом попросила хотя бы показать ей этот предмет любви, чтобы еще больше  недоумевать:
 - Ну, и что ты в нем нашла, в этом тихом белобрысике? – на что Оля серьезно ответила:
 - Ну, как ты не понимаешь? Он же тут – самый лучший.
  К этому было трудно что-либо добавить, поэтому мама удивленно протянула:
 - Ну, тебе видней, - и более внимательным и долгим взглядом посмотрела на это влюбленное создание – свою дочь.
  После лагеря началось последнее полугодие в Ленинграде – в конце декабря папа защищал диплом и получал назначение на службу.

    А пока  чертил дипломный проект, часто бывая дома. Звучало радио, папа чертил, Оля что-нибудь читала. А раньше бы сидела с немецко-русским словарем и выбирала маме слова и их переводы из статьи, назначенной для сдачи «тыщ». Совершенно ни бельмеса не смысля в немецком, да и любом другом по малолетству, она,  однако, старательно их перерисовывала в тетрадку,  и находила перевод к словам, отбрасывая окончания, которые создавали вариативность  основного  слова, которое она и старалась ухватить. И что? Мама вполне приловчилась таким образом переводить тексты и сдавать эти свои тыщи.

   Еще усидчивую девочку пристроили читать книжки из курса Детской литературы, а затем маме их пересказывать, ведь только чтения детских книжек маме  и не хватало при ее занятости. И это тоже имело двойную пользу – ребенок развивался и, как в книжке «Все наоборот», рассказывал родителям сказки, подчас совсем недетские, например  сказки  Шехерезады из «Тысячи  и одной ночи». Ну, а уж по Гулливеру и  Крузо Оля могла  водить родителей по всем перипетиям этих книг, будучи невольным знатоком  неадаптированного первоисточника.

   Вот тут и случилось, что папа, выполняя обводку готовых чертежей  тушью, обнаружил в крупном заголовке  ошибку в простом и коротком слове «продукт», которое окончательно красиво выглядело как «прдукт» и кое-что напоминало на взгляд Оли, смешное, что все обхохочутся. Папа  бегал по маленькой комнатке, орал, что щас, все обхохочутся, а потом завис над ней с вопросом:
  - А ты куда смотрела?
Оля начала хохотать, ничуть не испугавшись, папка был такой смешной, и его обвинение – тоже.
  - Ну да, смотрела! И много дней подряд. Смотрела в книгу, - начала она, а  дипломник  со смехом добавил:
  - А видела фигу…- и они опять смеялись, закруглив для ясности проект на сегодняшний день.

   Проект, слава богу, был готов, когда их неожиданно попросили съехать из комнаты в связи с тем, что эту комнатенку у хозяев отбирают, а в нее вселяют другую семью, нуждающуюся в жилплощади.

   За месяц до отъезда  переехали в комнату, расположенную в большой коммуналке через дом от их дома. Почему-то к ней и к окружению привыкали трудно, встретили их там без особого энтузиазма, да и контингентик в квартире был не исконно ленинградский, а из серии «понаехали», отсюда  и нравы разношерстной публики были из разряда «мы академиев не кончали», особой атмосферой  культуры города Петра здесь и не пахло… а поэтому и вспоминать не о чем.

 Разве что о том, что этой осенью, до переезда, ей купили первое настоящее  красное пальто в талию с пояском – изделие  Леншвейторга, которое очень ей шло и которым она гордилась, навеки забыв свое  опостылевшее с серыми полосками по швам. А к пальто мама затеялась шить ей шапочку из вишневого бархата, специально  лежавшего для этой цели.
 
   И тут обнаружилось, что Олечка давно вырезала из этого бархата, с краю, но по центру куска  флажок  для урока труда – и даже вышила на нем желтыми нитками известные и дорогие всем  советским людям слова:  «Миру – мир»,  и даже получила  похвалу на выставке детских работ, выполненных по труду. И как тут за такое ругать?  Ребенок из лучших побуждений… Так и не ругали, только папа покрутил пальцем возле своего виска и сказал  запомнившуюся фразу:
- Мир-то заметил и забыл, а сама теперь в чем ходить будешь?

    Но мама извернулась, натянула бархат на круглую фетровую шапочку, концы вырезанного  прямоугольника  свела, как драпировку, назад,  а поверх драпировки  вправо и влево пришила обтянутые бархатом листочки, прожилки которых вышила серебряной нитью от пачек Сахара-рафинада,  который заворачивали в те годы в сине-фиолетовую  бумагу, перевязанную хлопчато-металлической «серебряной» нитью. Еще они называли этот сахар Рахас Данифар, что напоминало имя восточного принца, если прочитать задом наперед.
 
  А впереди и сверху на шапочке еще получился и замечательный впечатляющий ободок, обтянутый бархатом. А потом и фотография появилась с папой на набережной Невы недалеко от их дома.  Как знать, может в прежнем пальтеце с дочерью он предоставлял фотографироваться только жене, а с прилично одетой дочкой запечатлелся и сам. Ему-то что, какие трудности, если  он всегда хорошо выглядел в своем офицерском обмундировании. А вот девчонкам, как он ласково-небрежно называл  их, было труднее.

   А за две недели до отъезда Оля заболела свинкой и лежала, всеми покинутая, поскольку родители должны были до отъезда переделать кучу дел и оформить множество документов, в том числе и билетов.

  Так она и лежала, раздутая в лице под свинку, с компрессами, остро пахнувшими камфарным маслом, глядела в потолок на замечательный светильник, висевший в их «новой» комнате. Он был в восточном стиле, с бронзовым каркасом. И по стеклянному фонарю ходили розовые фламинго – так она сказала бы сейчас, а тогда она прозвала их цаплями, которые одни и развлекали ее.

 Нет, за время болезни она еще прочитала трилогию Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» про  мальчика Петю Бачея и его друга.  Кстати, лет 10 назад в Одессе установлен памятник Пете и Гаврику, и все это время все так же зазывают покупателей  чисто одесскими голосовыми модуляциями в воплях:- Бычки! Бычки! современные «мадам Стороженко».
 
   Перед самым отъездом побывали в гостях в старой квартире, куда вселили  участника войны с женой, бездетную пару, которые были рады их приходу  с дочкой. Стол накрыли в их бывшей комнате, куда пригласили  и хозяев, у которых прожили  пять с половиной лет.

   В школе уже начались каникулы, когда они уезжали, так Оля и уехала, не попрощавшись ни с кем. Ведь по домам пойти было совсем неразумно, с ее-то остаточными «свинскими» явлениями, чтобы никого не заразить.

   Поезд с Московского вокзала отходил вечером. Было минус 12 градусов мороза, что в Ленинграде, во влажном воздухе, было равносильно двадцати – в носу всегда пощипывало от рассеянных в воздухе микроскопических льдинок.

   Оля в новом пальто вышагивала по перрону тоже с грузом, естественно.  Потом была проверка билетов – ехали как люди, в купейном вагоне. В общем, любимый ею вокзал сыграл напоследок с ней злую  шутку – уже в вагоне родители заметили, что ее нос побелел  от мороза, иначе говоря, отмерз. Его оттерли, потом он полыхал как факел на лице, к утру  покрылся болячкой – и все последующие годы в Забайкалье был ее слабым местом, ведь как-то неудобно написать, что нос был ахиллесовой пятой…
             
                4.   И снова Н-ск.


   Папа отвез их к теще в Н-ск, куда сходились все их пути с ее раннего детства.
А сам выпускник, обладатель диплома с отличием, сразу отбыл к месту назначения – ведь отпуск уже был летом, в город Читу, в автомобильно-транспортное  управление штаба Забайкальского военного округа.

    Бабушка Женя тем временем переехала на другую квартиру, обменяв комнату в центре города на вполне цивилизованную окраину и комнату меньшей площадью, но  с ванной в доме.  Улыбаясь, она говорила:
 - Поближе к мужу, - имея в виду кладбище.
За комнату при обмене дали придачу, которую она честно разделила  между своими тремя  дочерями.
 
    Вот одна из них и осталась у нее на полгода, до лета, чтобы ехать в Забайкалье уже по теплу. Вдобавок и Витя определится с жильем за это время. 
   Полгода учебы в четвертом классе,  в ближайшей семилетке, у входа   в которую слева и справа стояли гипсовые пионеры с горнами, принесли ей новых друзей и новые впечатления.
 
   В школе был полный комплект лыж для школьников, и всю зиму делались лыжные вылазки на уроках физкультуры. И это при тогдашней бедности всей системы образования. А к лыжам ее приучил еще папа в Ленинграде, где они гоняли с ним по замерзшей реке от моста к мосту, где лыжня равнялась ровно одному километру.
 
   В тетрадях писали еще  чернилами, для чего обмакивали перышко деревянной ручки в специально принесенные чернильницы. Так они и висели, эти чернильницы, в тряпичных мешочках со шнурком поверх портфеля. Но зато еще не носили мешки со второй обувью, только в день физкультуры,  с тапками.
 
  Учительницу звали Риммой Васильевной. Это именно она через каких-нибудь четыре года с легкостью узнает Олю и назовет ее по имени, когда судьба вновь занесет ее в эту школу. А что? Ничего особенного. Ведь девочка была у нее перед глазами целых полгода. А может и некие знаменательные  события у Риммы Васильевны до сих пор не изгладились из памяти.
 
   А дело было так. Олю в качестве дежурной отправили в раздевалку с полным подносом чернильниц-непроливаек, чтобы долить их чернилами из большой бутыли литра в полтора, которая хранилась как раз в раздевалке, под прилавком.
 
  Надо было подготовиться к контрольной, и в том числе, чтобы отсутствие чернил не могло никого напрягать во время ее написания. Вот именно тогда, когда она разливала чернила, ее толкнули сзади, и она облила чернилами, густыми, фиолетовыми, не смываемыми ничем, пока не ототрутся сами с рук, себя и еще человек пять, толпившихся в раздевалке. Нет, проливайки не пролились, а отмеченные ученики писали контрольную, едва промокнув и платье, и руки. На забрызганные лица вообще никто уже не обращал внимания.
 
   А еще к выпуску из 4-го класса они с Нинкой Лукиной, закадычной подружкой, той самой заводиловкой, по меткому словцу бабушки, были командированы классом на собранные деньги купить подарок. Они поехали  на трамвае в Глухово, своеобразный текстильно-торговый центр, купили какой-то не то кубок, не то вазу в тамошней галантерее, и торжественно возвращались.

  Доехали на трамвае до конечной, но почему-то решили спрыгнуть еще до полной остановки – они частенько так делали, но без «кубка». В общем, вместе с кубком Оля сверзилась на землю, разбила колени, а когда поднялась, то вместе они с ужасом заметили, что «кубок» от удара заметно накренился набок, будучи в основном из мягкого металла со вставками из стекла и  «камешков». Так они и пришли домой к Оле, эти две взъерошенные отличницы и заводиловки.
 
   Мама смеялась и изо всех сил пыталась выправить ось кубка. Бабушка ругалась  и обрабатывала колени и ладони внучки, а Олька с Нинкой ревели. Что и говорить, Нинка умела замечательно мимикрировать под подругу - в данном случае, она хоть и не разбилась, но вид имела такой же взъерошенный и зареванный.
 
   Как знать, может у Риммы Васильевны еще и не такие приключения были в памяти, но Олю она узнала сразу и безошибочно.
 
   Но дело в том, что свою учебу в Н-ске в 8-м классе Ольга Витальевна уже довольно живописно нарисовала в главе «Под знаком Зимергуза»,   в связи с чем она и не будет повторяться о появлении снова в этой школе через 4 года – и что из этого вышло совсем в другой школе.
 
   А ничего тут и не поделаешь – ранее намеченный  план ее записок трещал по всем швам, потому что дух творчества – он свободен. И  какие-то новые события вдруг вызывают из памяти что-то, о чем никогда и не вспоминалось – и ты спешишь быстро ухватить ускользающую в небытие мысль – и додумать ее за компьютером и прийти к каким-то едва угадываемым ранее причинно-следственным связям и сделать какие-то, пока предварительные, выводы и подвести зыбкие итоги.
 
   Летом съездили в Мариуполь  к родственникам отца. Море, солнце, украинский борщ со сметаной от бабушки, со стоящей в нем стоймя ложкой – все это было так расслабляющее-приятно после учебного года, Н-ской комнатушки и перед будущим холодным Забайкальем.

 В этот приезд она много общалась с дедом Колей, папиным отцом, очень добрым человеком в отличие от вечно занятой бабы Моти, настоящей украинской  женщины – в белоснежном платочке, не сидящей праздно ни минуты – ее руки были заняты постоянно – лепили вареники, терли кукурузу  курам, измельчали траву кроликам, замешивали пойло корове, топили молоко. Разливали ряженку с корочкой сверху. Тащили все это в погреб, варили взвар из вишни и т.д. и т.п.

 Что и говорить, впоследствии даже Ольгин  муж, пару раз побывавший в их домике до его сноса под стан 3600, на всю жизнь признал, не боясь даже обидеть свою маму и бабушку, тоже вечных кулинарных хлопотуний, что вкуснее борща и вареников с сыром - так в Украине называют творог - как у бабы Моти, он не ел никогда.

   Так вот, дед Коля  приоткрывал иногда завесу над папиным детством, еще до жестокого раскулачивания, от которого семья сбежала с  Витей и Борькой в пеленках. И кроме этих пеленок у них не было ничего. Как переплывали какой-то лиман, как пару лет жили в какой-то украинской  деревне, пока  Витя не поджег их домишко, решив подложить  соломы в печурку.   При этом пожаре Борька  задохнулся угарным газом в люльке  почти под низким потолком. А Витя  упал в полуобмороке носом в щель под печкой и спасся, дыша какой-то неожиданной струйкой воздуха.
 
  Витя рос шустрым мальчонкой, за которым постоянно был нужен глаз да глаз. Так, однажды  Николай Никифорович  застал его лежащим на краю сруба колодца, впрочем, «лежание» было весьма относительным. Фактически из-за сруба виднелись только две голые пятки сыночка, а сам он уже весь был там, внутри сруба  очень глубокого и полноводного колодца, с чем-то играл и копошился, зависнув  в неимоверной позе. Весь побелев, но боясь испугать и нарушить его равновесие,  дед, тогда молодой и красивый пышночубый и рыжеусый  казак, в несколько бесшумных прыжков достиг колодца, схватил за эти пятки, одновременно наваливаясь на них всем весом. А потом, ласково приговаривая, чтобы не напугать сынишку, стал его оттуда извлекать, а уж потом, как водится, и пороть…
 
  А в следующий раз опять бесшумно крался, чтобы  сильным пинком ноги вышибить шибеника-разбойника из-под пуза  злого жеребца  Буяна, где  пацаненок мирно расположился, чтобы вволю наиграться с конем, почесывая его вдоль пуза длинной хворостиной.  Конь при этом уже прядал ушами и косил красным глазом… А потом снова выпорол…

  Нет, зная дедушку Колю, его добрые смеющиеся глаза и  ухоженные  усы доброго кота рыжей масти, было совершенно невозможно представить, что он устраивает папе порку, даже если он и был тогда маленьким. Или это вообще были два единственных раза. Когда баловство угрожало жизни? И чтобы неповадно было, для памяти на будущее.

   При этих рассказах папа  становился неузнаваемым, прятал глаза, просил его пощадить перед ребенком, по обыкновению называя отца и мать на «вы», к чему никак не привыкла и не покорились внучка. Она  «тыкала», или вообще избегала обращаться  с местоимения, а значит, хитрила с благими намерениями – чего лезть со своим уставом - и находила выход из непонятной ситуации.

   Потом у папы была еще сестра Лида и брат Петя. Сестра осталась жить в Станиславе, нынешнем Ивано-Франковске, где семья тоже какое-то время жила до конца  репрессий.
 
   Все выжившие после раскулачивания и этапирования в Сибирь, постепенно возвращались и почти все - в Мариуполь. Одного из братьев случайно нашел родной брат на станции Скотоватая. Голодный, больной и обовшивевший он шел пешком уже пятый день,  оказавшись в той же области, где был теперешний родной дом. Вот он и рассказал, что их отец, почти 90-летний старик с седой бородой, умер в вагоне, не доехав до Сибири. Мать доехала, но не прожила и месяца без мужа. Дальше было еще много потерь в этой семье…
  Те, кто не вернулся  в новое Мариупольское гнездо, оказались даже в других республиках -  Узбекистане и Азербайджане.
   А зайдите в любую поисковую систему – и найдется даже известный башкирский поэт с такой фамилией, который, возможно, из того же корня.

  Так, много лет спустя, преодолевая  КПП какой-то части в Сибири, куда его привела служебная необходимость,  ее отец встретился с прапорщиком-однофамильцем, который сам  начал разговор с ним, держа его пропуск:
 - А у нас с вами, трщ генерал, одна фамилия.
 - Да что вы, очень интересно – впервые встречаю. А откуда вы родом?
 - Из-под Ташкента. Но уже в армии много лет.
 - А что вы знаете про свою семью? Слыхали ли вы о Ростовской области, а потом о Донецкой и городе Мариуполе?
 - Да, по преданию, мы из казаков Ростовской области.
 - А как в Ташкент попали?
 - А так и попали, времена были сложные, за лучшей долей.

    Он, видимо, сознательно избегал слов о раскулачивании и высылке семьи, потому что и так трудно было представить в смутное время добровольный исход с плодородных  южно-русских земель в Среднюю Азию.

 - А что? Ташкент, как известно, город хлебный… Только туда одни беспризорники сбегали, вон и книжку такую написали. Книжку прапорщик, похоже, не читал, поэтому это направление разговора замяли для ясности. Зато он многое знал о современной семье какими-то неисповедимыми путями.

 - У нас в семье, я слыхал, и генерал свой есть – это не вы ли, Виталий Николаевич? – и прапорщик весело заулыбался, довольный попаданием в «десятку»
 - А кандидат биологических наук, обошедший Землю по экватору?
 - Да, слыхали. А еще и зам. министра металлургии.
 - Точно! Есть такой!

    Вот незадача. Ольга Витальевна невольно рассмеялась.  А башкирского-то поэта, его-то и не знал тогда никто, да и сейчас не знали бы, кабы не интернет родимый.
 
  А то тоже был  бы  примерчик из примерчиков  для отчей славы и семейного тщеславия.
   Лида рисовала на продажу и под заказ вот ту самую уже упоминавшуюся «живопИсь», а Петька – был совершеннейшим антиподом своего брата, при внешнем сходстве обоих.

    При вечной тяге отца к разносторонним знаниям  всю его жизнь, Петька отвергал всякую учебу. Едва закончив 5 классов, пошел  подмастерьем к сапожнику – а потом сапожничал сам - и так прожил всю жизнь. Единственное, на что его хватило – это уже после 30 завести семью и вырастить вместе с женой ее сына и общую дочь.  Именно вырастить, потому что о воспитании там речи не шло. Правда, Жорка, сын его Марии, был парнем головастым и от природы  мальчиком вежливым и покладистым, чего не скажешь о Наташке.
 
   Вот тебе и Н-ск пополам с Мариуполем. А это, чтобы вновь не вдаваться в подробности об этом городе и семье через 4 года, когда почти весь сентябрь она проучится в Мариуполе в 8-м классе и немного предварит этой учебой  уже упоминавшуюся главу с непонятным пока читателям названием «Зимергуз», которая вызрела и написалась чуть ли не в самом начале  ее писарчуковой деятельности.


          Глава II. Из Северной Пальмиры к местам ссылки декабристов.


                1. Чита – город далеко.

 
    Так было написано в старом, довоенном букваре, по словам родного декана филфака, которому Ольга Витальевна и Марина как-то рассказали о своей встрече в Д-ском университете. Доктору филологических наук, учившемуся по этой азбуке, можно доверять.

                -----------------------------


    После отпуска все вместе поездом поехали в Читу. Это было удивительное путешествие, почти шесть суток они ехали через всю огромную страну – и везде жили люди, суетились на станциях, коротали время в поезде. Ехали в последнюю декаду августа, погода  еще стояла замечательная.

   За вагонными окнами медленно проплывала могучая страна, красивейшая природа в роскоши конца лета – начала осени там, куда они все дальше углублялись. Ехали с папой, а значит, комфортно и беспечно, продуманно тратя деньги, отслеживая по карте свой путь, любуясь видами и сценками за окнами, слушая  отца про историю проплывавших мимо городов и городков. Но уже при подъезде к Байкалу ощутимо похолодало, хоть по-прежнему было красиво и солнечно.

   Так и проследовали мимо «славного моря» на не очень большой скорости ввиду каких-то ремонтных работ на новом пути, заменившем в то время старый путь прямо у кромки  озера, и все время у окна под музыку из динамиков.
 Совершенно незабываемая картина, и  остается в памяти навсегда – и почему-то именно о первой с ней встрече. Ведь потом еще не раз могли ею любоваться в своих поездках вплоть до пересадки в быстро покрывающие восточные просторы нашей страны самолеты,  которые стали совершенно незаменимым транспортом  в последующие годы.
 
   Вот так ехали – ехали и, наконец, приехали. Вот он, вокзал Чита-II. Папа объяснил, что есть еще станция Чита-I, и, как ни странно – Чита-III, которой местные «черные» юмористы окрестили  кладбище.

   С вокзала на  машине проехали в другой конец города – и все время дорога заметно шла вверх. Подъехали к большому забору, окружавшему изрядную территорию  с бережно сохраненной тайгой прямо в городе – и бывает же такое.

 У ворот  - солдатик, он же открыл ворота – и они въехали в лес, настоящий, никаких парковых аллей, только подъездные дороги к трем домам – справа вблизи, справа – в отдалении - и в центре участка. Поскольку площадь  леса в городе была не меньше гектара, то и дома были на значительном удалении друг от друга. Да и сами, не очень большие, двухэтажные, больше были похожи на базу отдыха или корпуса лесного санатория.

   Их путь лежал к дому внутри  этого квадрата лесного массива. Подъехали, взобрались по простому крыльцу, вошли в дом, а затем по деревянной лестнице, ведущей прямо из коридора первого этажа, поднялись на второй этаж – и ахнули.
 
  Ждали чего угодно – соседей, толкотни в коридорах, что сейчас перегородят всем жизнь своим багажом, но только не этого. Весь второй этаж  совсем немаленького дома, а это трехкомнатная квартира замечательных габаритов - был в их распоряжении.
 А к комнатам впридачу – два больших коридора, один – ведущий в комнаты, а другой – в хозяйственные службы. Высокие потолки еще «сталинских» стандартов, стеклянные двухстворчатые двери, и огромные трехстворчатые окна – восемь штук на всю квартиру.

   Папка посмеивался, пряча глаза и влагу на них. А они с мамой прыгали, кружились, с размаху падали на КЭЧевские диваны, бегали по комнатам и коридорам и через каждую минуту все спрашивали, не веря своим глазам:

 - Неужели это все наше? – а получив очередное подтверждение, принимались бегать снова. Квартира была полностью укомплектована мебелью, имелась в ней и ванна с титаном, а значит, можно было нагревать воду. Остальные удобства также были в наличии – и все это на таком заметном удалении всего от всего. Из кухни почти до пола было особое окно – оно открывалось – и таким образом вы оказывались на крыше нижнего этажа, который был больше, чем второй.

 Т.е. получился такой своеобразный «балкон» с небольшим уклоном и огораживающей невысокой решеткой, эдак метров  17, где так замечательно можно было посидеть с чашкой чая и днем, и вечерком в окружении  леса.

   Но папа еще не показал им главного – и они вернулись практически к самой лестнице, в коридор, где напротив окна тех же внушительных размеров лежала ось от вагонетки с колесами – это была папина тренировочная «штанга», которую он таскал по утрам, тренируясь эти железом.

   А сразу за окном были первые по счету двери со стеклом, вот там они еще не были, кружась по двум смежным большим комнатам.
   За двустворчатой  дверью открылась еще одна комната, как сказал папа:
 - А это, Оля, твоя светелка.
В ответ полетели вопли восторга и счастья:
 - У меня будет своя комната?!
 - Почему будет? Уже есть! Маленькая, правда, зато светлая…
   Нет, сказать так – это, значит, ничего не сказать совсем. Да еще после ленинградских комнатенок на троих еще меньшей площади, чем ее одна и для одной.
 - Целая комната! У меня! И такая замечательная.

   Комната в самом деле была сверхъестественной. Практически, за исключением одной стены она была вся из окон, иначе говоря, в ней было три трехстворчатых окна, два с той же стороны, что и окно в коридоре, и одно – с той стороны, что и остальные  три окна в жилых комнатах.

 А если вспомнить, что и дверь была стеклянной, то и окно коридора становилось четвертым источником света в этой комнатке. В ней стояли небольшой диван-кушетка и платяной шкаф – это как раз вдоль единственной стены, а напротив – двухтумбовый письменный стол – все б/у с бирками инвентарных номеров квартирно-эксплуатационной части.

   А за окном, куда ни посмотри – стояли огромные  и высоченные забайкальские сосны, с шелушащейся чешуйчатой  красноватой  корой и шумящими наверху кронами. Вот сколько лет прошло – а эти сосны в окнах Ольге Витальевне до сих пор иногда снятся.
   Практически снятся вместе с картинкой, как почти  все три года жизни в Чите – вместе с соседями дружно выходили наблюдать за спутниками Земли, совершающими свои облеты  по определенной траектории, о которой заранее сообщалось по радио.

   Каждый новый спутник летел высоко над Землей и над соснами светящейся пульсирующей точкой-маячком, как одна из миллионов звезд на ночном и вечернем небе, а в головах отчетливо звучали позывные, многократно услышанные все по тому же радио – ведь телевидения в Чите тогда еще не было и в помине:
  - Пип-пип-пип-пип!
  Но по приезде их восторги тогда не могли умерить и всякие глупости, что, мол, сколько метров надо тюля и штор на эти анфилады окон – и что опять, мол, дрова  заготавливать, но только для титана.

  И даже признание папы, хоть он сам этого еще не прочувствовал, что зимой их дом ощутимо трясет. А бьется он в конвульсиях, поскольку под ним работает котельная, которая как-то не так спроектирована - и ничего нельзя сделать, потому что она отапливает три других дома. И что наш домик – самый тут разночинский.
 
   Вот у ворот справа проехали – это дом командующего округом и его начальника штаба. Командующим  был Крейзер Яков Григорьевич, совершенно легендарный генерал, уже совсем немолодой, дети у которого давно выросли и жили отдельно, в столице.
 
   Позже он всегда церемонно с ними, школьницами, раскланивался, когда одновременно  подъезжал к воротам, и бросал в сторону разбежавшегося порученца, пытавшегося освободить ему путь:
  - Сначала барышни! – и от этого старомодного слова, от которого веяло институтом благородных девиц и хорошим воспитанием, становилось тепло и весело – и они чинно следовали  воротами, как и положено барышням, а не девчонкам, которые только что победили мальчишек в жестокой схватке на портфелях – по чем попало. А проследовав, мчались дальше вприпрыжку и со смехом, хоть и полные внутреннего достоинства.

  А дом  далеко справа – это дом всех замов командующего, там восемь квартир. Там тоже есть охранный пост с солдатиком. А за забором, который отделяет  треть  этого лесистого участка, вот его видно из окна кухни – это обкомовский дом, такой же, как у замов. Но туда им ходу нет, там и охрана своя, а не военная. А школа Олькина – она там, и папа махнул рукой в сторону школы, на соседнюю улицу выше к сопкам – и влево от их дома, если выйти в обратную сторону через ворота и обойти забор по периметру.

  Так и стали обживаться, знакомиться с соседями снизу - там жили две семьи, у каждой по две комнаты.
   Именно с Читы, т.е. с пятого класса Оля стала ходить «записываться» в новую школу самостоятельно.
 
   А что? Взяла папочку с личным делом подмышку – и вперед, к директору школы.  Она называлась Средняя школа № 47 города Читы. Попросим не путать с последующими двумя школами в городках Чита-46 и Чита-47. Причем в последней она никогда не училась, но все ее друзья из интернета запутывались вконец всеми этими близкими и идентичными номерами.

   Школа как школа. Вон у нее в Д-ске на их улице стоит точно такая же – и в ней учились уже два поколения Дорониных.

   Иначе говоря, школа типовая. Но тогда Оля встречалась с таким типом школы впервые.  Вход с высоким крыльцом, по бокам двери – узкие окна – справа – секретарь – слева - директор.
 
   Перед лестницей на 2-ой этаж небольшие холлы, в них уже начинаются классы, и идут далее в два перпендикулярных входу коридора. На втором этаже – очень большой  холл, с окнами по одну сторону – и с классами – по другую. Над коридорами и классами первого этажа здесь также классы и коридоры.
  В свободном пространстве холла второго этажа проводились торжественные построения, ежедневная зарядка, концерты самодеятельности и приглашенных участников, а также утренники для малышни и вечера для старшеклассников. Ну и, само собой, общешкольные родительские собрания.

   Школа встретила ее хорошо. Заканчивался ремонт, и пахло свежей побелкой и краской – никаких обоев в школах еще не было и в помине.
    Директор был на месте, с удовольствием взял ее бумаги и что-то где-то написал, объявив ей,  что учиться она будет в 5-а. И поинтересовался  ее адресом, а также тем,  привыкла ли она к новому времени, ведь в Чите время отличалось на 6 часов вперед от московского. И далее:
  - 31 августа приходи на перекличку.

На перекличке выяснилось, что с ней в классе будет еще одна девочка из их домов – Света, светловолосая и курносая, как и она сама. И тоже более взрослая, чем остальные пятиклашки.

   Оля сразу же пригласила ее к себе, и они просидели на их «балконе» с чашками чаю в руках и с банкой брусничного варенья – угощенья соседей снизу по случаю их приезда.

   Света восторгалась совершенно замечательным балконом, рассказала, что живет в квартире над командующим, потому что папа у нее заместитель командующего. И что у них такого балкона нет. Естественно, откуда у них будет часть крыши в виде балкона, если издалека и невооруженным глазом было видно, что на их втором этаже, который  тоже был Уже нижнего, где жил командующий,  была сделана настоящая открытая веранда, с белой каменной балюстрадой и деревянными поручнями.
 А еще вокруг их дома был разбит сад, где росли в том числе и райские яблочки, и облепиха, увиденные Олей впервые. Впрочем, ей еще многому предстояло удивляться в этом замечательном и далеком краю.

   Утром Оля  не смогла встать, так у нее болел живот. Мама пришла к ней, а она стала жаловаться на то, что варенья переела. Мама решила разоблачить симулянтку, а откинув одеяло, просто как-то загадочно заулыбалась:
 - Рано ты, дочечка, в девушки стремишься…

   А вечером принесла с работы – она уже тоже была при деле и работала в областной библиотеке им. Пушкина – все необходимые брошюры, где первая же фраза поразила Олю до глубины души: - Практически с этого момента девушка может забеременеть. Нет, это не о ней. Но все-таки постепенно прочитала все, переварив и объединив с информацией от двоюродных старших сестриц – и осталась успокоенной и умиротворенной, вдобавок вооруженной необходимой научной информацией. О! Великая сила знаний  на доступном  научно-популярном  языке.

   Светка, как оказалось, уже тоже с недавних пор была отмечена этой естественной  особенностью – и вдвоем было легче. Особенно, когда в школе перед уроками физкультуры эти две крохи ходили отпрашиваться к дядьке-физкультурнику, который сначала вообще отказывался понимать, чего они от него хотят ввиду малолетства, а потом завидев их вдвоем, заранее махал рукой и  с отцовско-заботливым смешком добавлял:
 - А... опять за двоих скороспелки пришли. Ну, кто из вас? Да идите уже, деушки.

   А в классе бурлила своя жизнь – дергали за косички, за что получали портфелями и тяжелой дланью по спине. Таскали учебники и авторучки – с пятого класса вся страна уже писала наливными авторучками, причем только фиолетовыми чернилами для авторучек.
  В партах были выбоинки-желобки специально для карандашей и ручек. И полкласса были влюблены в Витьку Веревкина, мальчонку живого и малость хулиганистого, но доброго и занятного одновременно. Зато какой замечательный стимул появился – сходить в магазин на Витькиной улице, ну хоть за хлебом, хоть еще зачем-то.
 
   Даже мама стала иногда напевать ей с некой издевочкой: - Олю в магазин послали, хлеба ей купить сказали – Оля хлеб не покупала, только с Витей про-сто-я-ла,- на мотив популярной тогда песенки.
 
    В пятом же классе с ней случился казус – учительница отобрала у нее листок с переписанным от руки  «Письмом запорожцев турецкому султану». А что? Все переписывали и она переписала, поскольку всегда любила великий могучий русский язык  в вариации южнороссийского говора.
 Но учительница увидела только нецензурные слова, а попросту – мат. Вызвали родителей, стали им читать морали, но Олька не сдавалась просто так – и виноватой себя не чувствовала:
 
   - Да это ведь исторический документ. Да вообще даже словарь матерных слов существует, называется «Словарь арготизмов». А еще есть словарь идиоматический. Да русский мат даже Даль  изучал и собирал, нет, наоборот, собирал и изучал. И еще этот, профессор с французской фамилией – Бодуэн-де Куртенэ. Вот! – выпалила Оля на одном дыхании.
  Вот поди ж ты, возьми ее за рупь-двадцать. За такие пылкие возражения ее собирались пропесочить на совете отряда, не ограничиваясь беседой с родителями, которые поневоле едва скрывали улыбки, тема-то непростая…  Да и «обучение» в библиотечном институте не прошло даром для пятиклассницы.

   Но потом посчитали, что вопрос с матом только развеселит пятиклассников, тем более, что Оля наверняка и там будет защищаться всеми доступными ей методами, возьмет – еще цитировать начнет, а что – с нее станется. И постепенно отстали, только все время пытались уточнить, от кого получила, да кто еще переписывал. Нет, на этот счет могли и не волноваться даже – Оля молчала, как партизанка на допросе.

   Где-то через месяц ввели новшество – кабинетную систему. Это чтобы учителя не носили наглядные пособия – ученики перед каждым уроком переходили из класса в класс, хотя в пятом классе, где еще ни химии, ни физики – это было явно преждевременно. Потому что в этих перемещениях по всей школе терялось столько необходимых школьнику предметов, начиная с тапок и спортивной формы, заканчивая учебниками и варежками. Про ручки, линейки, резинки и карандаши уже и упоминать бесполезно. Да сама Оля лично потеряла пар пять варежек, из них одни – мамины кожаные на меху – ну, очень дорогие.

   Зато в пятом классе появился английский язык как предмет в лице замечательной учительницы. Как ни странно, но из этой школы из учителей она помнила только одну англичанку, потому что сразу полюбила и язык,  и ее саму.
 
  Высокая, статная, не слишком молоденькая, элегантная, с тяжелым узлом из кос на макушке и в красивых очках без оправы. Она была энтузиастом своего дела, а Ольга имела явную склонность к языкам. Вдобавок, к концу пятого класса она затеялась с ними ставить пьесу по сказке «Золушка» на английском языке.
 
   Светка и Олька были  мачехиными дочками ввиду их похожести. Золушкой была какая-то миловидная худенькая девочка, которую она теперь и не вспомнит. А на роль мачехи отобрали Галю Трубчанинову, новенькую в классе, высокую задумчивую девочку с неизменной одной косой и несколькими естественными завитками по сторонам лба.
   Она была тихая и стеснительная, все время взглядывающая исподлобья, как будто чего-то постоянно стеснялась. Но в актерстве об этом забывала и вовсю гремела на Золушку, мужа, да и дочерей.

   Галин папа был полковником и уже в летах по сравнению с Олиным отцом, но совсем мальчишка по сравнению с отцом  Светы. Служил он в военном госпитале и был главным эпидемиологом округа, будучи уже полковником медицинской службы.  Когда Оля называла его в разговоре врачом, главным санитарным,  Галя неизменно поправляла  ее: - Мой папа – главный эпидемиолог округа.

   Мама же была детским врачом – и работала участковым педиатром в их поликлинике. Дома Галку ввиду ее бледности заставляли пить молоко с маслом, намазанным на хлеб, а она капризничала. Да и то правда, думала поджидавшая ее при этом Оля – это же так противно  - холодное молоко и застывшее масло, ладно бы, если б горячее, но тогда и вовсе на лекарство смахивает. Какое-то время они жили на квартире в частном доме напротив их домов, пока не получили квартиру в одном из ДОСов – доме для офицеров.

   Летом ее отправили в пионерский лагерь в Атамановке, да на две смены подряд. Нет, ей там нравилось. Но между сменами случилось такое непредвиденное событие. В общем, привезли их после первой смены домой, а через день ее снова привезли к окружному Дому офицеров, что в центре Читы, всех юных пионеров посадили в автобусы – и снова в родную Атамановку, километрах в 25 от города.

  Приехали, снова стали проходить медосмотр – и тут обескураженную Олю забраковали  в связи с обнаруженными  этими самыми, насекомыми в голове. Все ее слезы: - Да я же отдыхала здесь два дня назад, да я же здесь их и подцепила, будь они неладны, - медики были безучастны. Ее завернули… и отправили своим ходом с тяжеленным чемоданом домой, выведя за ворота и указав направление к автобусной остановке.
   Тут уже слезы высохли – ведь она отвечала сама за себя, да и реветь было не перед кем.

   И автобуса дождалась, и обращалась за справками только к тетенькам, и доехала  до вокзала в Чите, а потом двумя троллейбусами, между которыми был переход с улицы на улицу, и наконец,  еле дотащилась  домой. Был выходной – и папа был дома. Он был взбешен такими новостями, орал, что он их сгноит, этих чертовых медиков и руководство лагеря.

 Когда пришла мама, все уже поутихло – и Ольку стали освобождать от ее неприятностей. Выводили насекомых керосином, многократно мыли и вычесывали и мокрые, и сухие волосы. Кожа на голове горела, стертые новыми туфельками пальцы и пятки были в ужасном состоянии – парадное облачение в пионерский лагерь сыграло с ней злую шутку, лучше бы на ней были какие-нибудь сандалики, чем новые китайские туфельки из желтой кожи на маленькой, обтянутой той же кожей танкеточке. А спереди со шнурочками, на конце которых были славные бомбошечки, вырезанные из той же замечательной кожи.
 
    Как-то Ольга Витальевна написала на сайте:
  - Кто помнит такие-то замечательные китайские туфельки тех лет двух модификаций – желтые и серо-красные, еще более нарядные. Человек пять отозвалось, и дело не в «тряпочности», а в следах материальной культуры тех лет, трогающих  душу. Да и вообще, счастье – оно и в деталях тоже.

   Утром папа отвез ее в лагерь собственноручно. До этого он уже позвонил и устроил тарарам по тому поводу, что в лагере заражают вшами. А потом отправляют неизвестно куда одну девочку с чемоданом, да где это видано?

 - У вас что, телефона нет? У вас что, изолятора нет? Вот и выводили бы свой недосмотр. А если бы с ней что-нибудь случилось? Кто бы отвечал? Ведь семья отправила ребенка в лагерь, и целый день ни сном ни духом не ведала, что она сама по вашим тут лесочкам, остановкам да автобусам  болтается.

   Постепенно он затихал, перед ними извинялся сам начальник лагеря, чеша в затылке и приговаривая:
 - Действительно, неувязочка вышла. Это все приглашенные на прием медики, да и девочка могла бы ко мне подойти.
 - Да кто бы меня пустил, - встряла Оля, - здесь вообще секции забора стояли и перекрывали вход в лагерь. Выход был только из комнат медосмотра.
 - Напоследок отец сказал:
 - Вы прекратите тут с детьми по-солдафонски. На этот раз обошлось – молите своего бога! - ой, права была бабушка, когда  боялась воображаемого пистолета зятя.

   В лагере была красота. Все вместе выучили множество песен. «Картошку» она и до сих пор помнит слово в слово. Карнавалы, самодеятельность. Открытие сезона и закрытие с костром. Даже один раз ходили в поход с ночевкой, на другую сторону реки. Собирали  ягоды, дежурили по столовой, которая сначала была просто под навесом, где обедали в несколько пересменок.
 А потом сдали в эксплуатацию новую просторную и светлую столовую, где все отдыхающие  могли принимать пищу одновременно. Из столовой таскали хлеб, на вечер, когда все-таки нестерпимо хотелось есть – от 6-часового ужина до 9-ти часового завтрака было слишком долго.

   Везде вместе, везде строем. Корпуса были летние, обычные для лагерей всего Союза. А два старших отряда, в которых были уже девятиклассники – были размещены в больших военных палатках – и ничуть не тужили.

  Во вторую смену она попала-таки в отряд, где пионервожатым был физкультурник по совместительству по кличке «Козья морда». Кличка была заслуженной, это был очень несимпатичный парень замечательной красоты, которую никто из пионеров в нем не видел. Причем, в первой смене он тоже ходил под этим прозвищем, которое передавалось по сменам, как переходящий вымпел.

 В  своих отрядах он пытался вводить немыслимую дисциплину – и сам же от нее страдал, все время настороженный и бдящий. Так, если он случайно слышал смех в тихий час или после отбоя – влетал в палату, как дикий вепрь и начинал их тренировать командами:

 - Встать! – и – только встали – лечь! – и  так до изнеможения, не разбираясь, а чего детишки развеселились, может, и ему бы стало веселей нести свою трудную службу. Однажды весь отряд посреди ночи, в первом часу поднятый им для экзекуции, вставая и укладываясь под команду, дружно запел песенку «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пели так долго, пока не пришел начальник лагеря, в конце припевов выкрикивая страшными голосами вместо «серенький козлик» - «серый козел!». Эту же песенку распевали в автобусе, когда под наглядом вожатого с перекошенной мордой,  весело катили домой.

  Лето пролетело очень быстро, вот уже и 1-е сентября и снова «Здравствуй, школа!»

   Но прежде  побывали у врача-хирурга, поскольку на виске у девочки народился большой фурункул, под кожей разлившийся по всему лицу, да так, что и глаз не было видно. Перед этим был еще один, но более благополучный, который прошел постепенно от  всяких домашних припарок.

   К врачу Оля пришла в легкой белоснежной блузочке с вышивкой гладью, а после борьбы с доктором, которого она не на шутку пару раз «задела» локоточком, сопротивляясь  вскрытию фурункула, его разрезанию и чистке. В общем, вышла она встрепанная и в залитой гноем и кровью блузочке, как  раненый боец, о чем и сказал добрый доктор, усмехаясь.

 Ведь и ему от бойца изрядно досталось. Как бы там ни было, но после экзекуции стало полегче, хоть  какое-то время ранка еще постепенно заживала. Написав это, Ольга Витальевна, привычно снимая очки, ощутила под пальцем знакомый бугорок – шрам на виске от злосчастного  чирья.

   В 6-м классе вся семья часто бывала у мамы на работе – ее к тому времени сделали начальником отдела обработки – и все новинки первым делом попадали к ним домой. Но папа еще и в самой библиотеке обнаружил пласты старинной литературы, книг в кожаных переплетах, с бронзовыми замочками, застегивающими книжный обрез.

 Это были  не очень старые летописи и много книг по истории казачества вообще, а забайкальского – в частности. Вот он и сидел, не дыша, перелистывая эти богатства, а Олька рисовала или писала, или читала что-нибудь, ведь все равно в будни, когда все уйдут на работу, она достанет из-под подушки у родителей очередной том журнала «Иностранная литература» и займется чтением всласть, половины не понимая, но заинтригованная именно непонятным, что и оседало в ее голове в виде слов и образов.

   И как же занятно было ей перечитывать, уже специально, в очень взрослой жизни, Джона Апдайка  и Мориса Дрюона, например, – и узнавать, погружаясь в чтение, не слова, а образы, всплывающие в памяти, в каких-то неведомых уголках  сложенные до поры до времени и, наконец, востребованные, чтобы освободиться и  обнаружить себя перед внутренним зрением.
 
   Такова волшебная сила образов, нарисованных  посредством слов, осевших в глубинах  сознания в каком-то причудливом сочетании. Позже, во взрослой жизни, они с Володей всегда, когда это еще было возможно, выписывали  «Иностранку», читая почти от корки до корки. Включая подстрочные переводы стихов африканских народов. И почти  полюбили японских авторов, половину их образности пропуская мимо ушей ввиду ее недоступности их неподготовленному глазу и восприятию.  Но читали и вкушали в качестве экзотического блюда.

  На первом уроке биологии в 6-м классе всех насмешил мальчонка, которого впоследствии все станут звать «дяинька Толя». Такой тихий и воспитанный, с пепельными коротко стрижеными волосами и такими же длинными ресницами, одно время они даже вместе сидели. Так вот на вопрос учительницы, каких еще диких зверей знают в классе, он встал и ответил:

  - Тяни-толкай, - а на поднявшийся хохот никак не реагировал, а так же тихо уселся, как и поднялся. И это была не оговорка, а настоящая провокация – этот ангелок, похожий на седой одуванчик, специально дал всем посмеяться, потому что спутать сказочного персонажа с диким зверем он не мог никак – слишком был начитанным  для такой ошибки.

 Потом он иногда проделывал такие штуки и позже, за что его даже прозвали «дяинькой». Вот ведь и среди взрослых есть такие замечательно веселые люди, которые сами никогда не улыбаются ни своим анекдотам, ни своим розыгрышам – и даже никогда до конца не поймешь – серьезно они что-то провозглашают – или «прикалываются» себе на потеху, которую тоже вроде ничем не выдают. А в чем тогда прикол-то?
 
   Осенью в школе всех одолел бум пионербола, новой спортивной игры через сетку, наподобие волейбола, только мяч надо было не бить и отбивать, а вбрасывать и перебрасывать через аналогичную сетку. Соревнования внутри классов на уроках физкультуры, соревнования между классами, между командами мальчиков и девочек, наконец, между школами.

  Олька была очень активной  в этих играх, буквально захваченная вместе со всеми. Уроки физкультуры проходили в небольшом сквере недалеко от школы, там были оборудованы летом беговые дорожки, ямы для прыжков и игровые площадки – когда тепло, и лыжня – когда ложился снег. Комплект лыж тоже имелся в школе – и никто не таскал лыжи из дому,  хотя в своем лесу они тоже катались на лыжах вместе со Светой, а с ними еще мальчик на пару лет старше, по фамилии Жданов.
 Это именно его отец, генерал, Герой Советского Союза и Народный Герой Югославии, освобождавший в войну Белград, впоследствии разобьется в военном самолете в небе над  Югославией.

  А летели они  целой делегацией военачальников во главе с маршалом,  в 1964 году на 20-летие  освобождения  Югославии.  Какое трагическое совпадение в судьбе – погибнуть почти над городом, в котором улицы были названы в то время его именем, именем освободителя. На месте гибели установлен памятник, который пострадал  во время жесточайшей бомбардировки   в  конце века, но затем восстановлен.  Но это все значительно позже.   А для нашего повествования, события  конца 50-х годов еще далеки  от середины  60-х, когда  обитателей  этих  памятных домов уже судьба  разбросает  кого куда.

    Зимой родители сообщили ей, что у нее будет братик или сестренка. Это была новость так новость для взрослой девицы. Да сами эти уменьшительно-ласкательные слова ее раздражали в высшей степени. Какой брат? Какая сестра? – даже в такой взрослой интерпретации – это было что-то немыслимое.
  Мама не долго церемонилась с ее чувствами:

 - Родится – еще как любить-то будешь, голова садовая. Ну, не в Ленинграде же нам прибавлять в семействе, - на что дерзкая девица, не стесняясь в выражениях, обличала их:
 - Меня, значит, в лагерь на две смены отправили, а сами тут чем занимались?..
    Она явно дерзила, но она и явно страдала в свои тринадцать лет. Да и где ей было знать, что этим занимаются всю взрослую жизнь. Да разве дело в этом, по сути?
   Просто рушился мир, в центре которого была она одна, собственной персоной. Со своим эго довольно серьезной  девицы, а теперь это надо с кем-то разделить – да еще и маму, и папу. Это было немыслимо и необъяснимо.
   А тут еще дружба со Светой становилась все более тесной, и она даже стала ходить к ней в гости. Там была домработница, отдельная столовая при кухне, красивое убранство. Но больше всего ее привлекала мама Светки – Полина Евдокимовна.
 Слегка дородная крашеная блондинка с косой, свернутой  на голове, обладательница всех этих замечательных шуб и нарядов, одевавшая и Свету не в пример лучше, чем была одета Олька. Ведь именно тогда она выросла из своего красного пальто в талию – и ей купили такое уродливое, но теплое  синее пальто, весь вид которого напоминал ей зипун или бекешу, т.к. на  талии имело сборки, как у извозчика, а спереди от воротника до конца пальто было оторочено серым искусственным каракулем. Ну, чем не зипун?

  У Светки же было замечательное драповое бежевое пальто с пелериной, отороченной полированной коричневой цигейкой – и такая же шапка с помпонами, напоминающими ушки. Полина  Евдокимовна была с Олей очень приветлива, но на ее пальтишко косилась с эдакой насмешкой, когда она приходила к ним, но потом как бы забывала об этом, показывала все свое великолепие шуб, дорогих платьев и пузырьков с дорогими духами.

 А между делом рассказывала  жалистную  историю своей жизни, прерываемая резкими окриками дочки. Оля вся внутренне восставала против этих ее грубостей с матерью, ничем не мотивированных, на ее взгляд. Одновременно она  от души сопереживала такой красивой тетеньке, судьба которой находилась в полном диссонансе  с  великолепием ее жизни, что видела Оля своими неискушенными, но пытливыми  глазами.

  - Ты думаешь, у меня только Светочка в дочках была? Она мне и ее отцу уже и не по возрасту совсем. У меня еще были дети – мальчик и девочка. Им бы сейчас было 20 и 18 лет. Но я их не сберегла. Не сохранила в войну, и сколько слез  по ним пролила и плачу до сих пор. А они – она неопределенно взмахивала  в сторону то ли кабинета мужа, то ли Светиной комнаты – не хотят меня понять ни вот столечко.

   Заканчивалось это тем, что Оля вся в слезах возвращалась домой, доведенная до такого  состояния несчастной страдалицей. А потом ей и вовсе родители запретили там бывать, охраняя неокрепшее сознание от таких перегрузок. Оля какое-то время протестовала против такой деспотии, как ей казалось, так что маме пришлось пойти на крайние меры – серьезно поговорить с дочерью:

  - Оля, ты уже большая и, надеюсь, совсем неглупая девочка, - начала она непростой разговор, - понимаешь, тебе не надо туда ходить, это плохо отражается на твоем взрослении  и  видении мира вокруг.
 - Ты ничего не понимаешь, там просто живет несчастная женщина, ей страшно грубит ее дочь, - и она нуждается в моем сочувствии.
 - Глупая! Она нуждается только в бутылке водки – и в этом все их несчастья. Она боль-на ал-ко-го-лиз-мом, - на этот раз резко и отрывисто, по слогам произнесла мама.
-  Ты что говоришь такое? Этого не может быть!
-  Может, Оля, может. На свете еще и не такое может быть. Но я не позволю тебе страдать из-за ее больного воображения – ведь у нее никогда не было других детей. Она их себе придумала, и так развлекается слезами вместе с тобой. Сочувствие – великая вещь, но это не тот случай, когда  его надо пылко проявлять.

 - Так вот почему Света с ней так груба. Она ведь по-настоящему страдает.
 - Еще бы. Эта дамочка проявляет чудеса изворотливости, чтобы доставать спиртное, вплоть до прохожих за забором.  Обслуга-то в доме давно не идет ей навстречу под  страхом увольнения.

   Естественно, после такого серьезного и тайного разговора  Света стала ей гораздо милей и понятней.  Жизнь-то у нее была совсем не безоблачной, как могло показаться с первого взгляда.

   Весна пришла бурная и ранняя. И в связи с этим  принесла  потоп с близлежащих сопок, снег на которых стаял слишком быстро, сливаясь с ливневыми дождями. И все это подтопило Читу- III,  городское кладбище у подножия двух сопок, вернее, в их распадке. И их, шестиклассников, детей «Золушки» и пионербола, отправили на рытье запруд и траншей для отвода  потока.  Правда, далеко их не пускали, но и того, что они насмотрелись, было предостаточно на впечатлительные юные головы.  С кладбища попросту вымывало гробы, и они местами плавали  со всеми  воображаемыми последствиями и деталями.

    А когда уже весна все высушила, на кислородном заводе, что также находился не очень далеко  в их районе, случилась авария  и пожар – и еще долго  были слышны  одиночные взрывы  наполненных кислородных баллонов, разносивших  на мелкие осколки эти толстостенные металлические сосуды.
 
   Слушали всем домом, выйдя на улицу. А соседский малыш, двухлетний Димка, видя какое-то неестественное вздутие живота беременной Катерины, разбегался и бодал этот живот головой, смеша всех взрослых, встревоженных взрывами. А еще этот Димка запомнился тем, что на Новый год пел всем известную песенку на свой лад – и так поет вся Олина семья с ее подачи, смешную интерпретацию Димки: - В лесу родилась елочка, в лесу она «насра».

   А утром после 19 мая, Дня пионерской организации, она проснулась – и никого не обнаружила дома. Побродив некоторое время в полусне – на кухне нашла записку: - Оля, мы с мамой поехали, сама знаешь, куда. Никому пока не говори, и оставайся дома. Папа.
   Вот тебе и раз. Мама поехала в роддом. Рожать! – Оля испытала настоящее волнение и сопереживание, - как она там, что там? Она уже не бродила – ото сна не осталось и следа – а  как заводная вышагивала по квартире,  избыток  неведомых чувств  вкладывая в бессознательное  движение.

   Весь день прошел  в волнениях, а потом и ночь. И только в 5.30 им ответили по телефону, что Поцелуева родила девочку, вес и рост  - нормальные.  Сна не было,  папа  так переволновался, что  погрузился как бы в транс, но лицо было растроганным и взволнованным, как никогда. Потом вроде бы очнулся:
  - Ну, что, Олька, вредная девчонка, с сестрой тебя! – и стал отправлять ее спать, - ну ладно, не спи, - сжалился он над ней, - пойдем-ка отметим это знаменательное событие, ведь человек родился – это надо понимать…

   И отметил слегка, ведь скоро уже и на службу надо, а Ольке быть начеку, он съездит узнает, чего маме надо, а она и отвезет.

   Так всю неделю Оля и промоталась между домом и родильным домом, привозила передачи, писала маме записки. Роддом, старый, из красного закопченного кирпича , находился в конце  центральной улицы, до него надо было добираться  автобусом, а потом пешком, проходя мимо самых нарядных читинских магазинов  промтоваров.

 Проходить было грешно, поэтому она частенько и заходила. В школе уже занятий  для нее не существовало, только на последний звонок она, конечно, попала, чтоб всех повидать и сразить новостью. Что и говорить, у одноклассников были старшие и младшие братья и сестры, но с разницей в возрасте на тринадцать с половиной  лет– не было ни у кого, да уже и не предвиделось.
 
   Нет, еще она пару раз сходила на городские соревнования по шахматам, хоть ей было и не до них, ну просто физкультурник очень просил  поприсутствовать и хотя бы проиграть, только бы не поставили «баранку» за неявку члена команды, что она и проделала, ведь проиграть – не выиграть, времени много не требуется…

   Где-то дней через 8 мама написала, что завтра ее могут выписать, но это еще неточно. Папа дал Оле команду разведать обстановку с выпиской часов в 11, а потом позвонить ему на работу.  Она все узнала, что да, выписывают и позвонила, как условились. Какой-то служивый дядька ответил ей, что Квадратько на месте отсутствует – и никаких вопросов и уточнений, здесь военная организация.

 Ну, бывают же такие идиоты – неужели не слышал, что звонит дочь, неужели не слыхал, что жена в роддоме, да мало ли  по какому срочному делу звонит ребенок, хоть бы объяснил, надолго ли  вышел или послали куда, да вдруг в командировку какую – и такое ведь возможно. Так нет, ответил грозно и односложно – и думай что хочешь, а там человек дожидается выписки. Оля интуитивно чувствовала, что промедление в выписке – подобно наказанию, все собираются, а тебя еще не забирают…

   И она приняла решение, поскольку была человеком не по годам самостоятельным. Поймала такси  прямо у роддома, съездила домой, где с утра уже все приготовила окончательно, а вечером – начинала еще с папой складывать всю эту уйму тряпок и тряпочек для матери и ребенка. Снова выскочила к воротам – такси не пускали на территорию, но с мамой обещали пустить, для чего тоже надо было предупредить и договориться, поехала в роддом и передала все вещи на выписку через санитарку – и уселась ждать.
 
   Она сидела внизу большой белой лестницы со второго этажа, когда там  появилась мама и медсестра с ребенком на руках. Первый мамин возглас прямо сверху:
 - А где папа? Оля, что случилось? – мурашками отозвался прямо по спине, она вдруг почувствовала, что сделала что-то не так:

 - Да ничего! Я ему звонила, а там отвечали, что его нет на месте и передразнила: - Подполковник Квадратько отсутствует! – и никаких деталей. Между тем мама и медсестра постепенно спустились с высокой лестницы:
 - Ну, спасибо, дочечка! – каким-то звенящим шепотом  прошелестела мама, когда спустилась к ней, и они поцеловались. Оля подхватила какие-то сумки, мама сама взяла сверток с ребенком на руки – и они пошли к машине. Домой доехали в молчании – мама была уязвлена случившимся до глубины души, а Олька предпочитала помалкивать, видя ее такой удрученной – и оправдываться тоже не хотелось, она, можно сказать, подвиг совершила, но его никто не оценил…

  Соседи выскочили на крыльцо с поздравлениями, но первым вопросом тоже был:
 - А где Виталий Николаевич? – и  недоумение, может, не явился, недовольный второй дочерью. Кто их, этих мужиков, разберет?

   Виталий Николаевич явился буквально через 10 минут с огромным букетом  пышных белых цветов, кажется, это были марьины коренья, забайкальская разновидность пионов, цветов  красивых, торжественных и с замечательным ароматом.

   Мама плакала, ни за что не хотела его прощать, ведь и Ольку он не встречал из роддома, но тогда она уезжала к маме, и была зима, и они не жили в отдельной квартире в большом городе – и вообще хотелось, чтобы по-людски, красиво и с цветами прямо в роддом.

   Олька демонстративно сидела у себя в комнате – и не лезла за новой порцией  неприятностей, не желая нарушать их идиллию втроем со спящей новой дочкой, хоть и пыхтела внутренне – она сделала все, что могла, но вместо «спасибо», более подходящего, по ее мнению, данному случаю, еще и нахлобучку получила:
 - Ну кто их поймет, этих взрослых?
 
     Постепенно буря улеглась, малышка заплакала, ее стали разворачивать – и позвали Олю. Господи, какая же она была малюсенькая и страшненькая, а мама почему-то называла ее: - Красавица моя! – и добавляла при этом – именно эти слова и вылетели у меня вместе со вздохом облегчения, когда она родилась на рассвете после бессонной ночи.
    Папа от них не отходил и угадывал все желания жены, чего с ним случалось не часто.
   А на следующий день он отправился на работу, оставив их втроем – и теперь вся суета свалилась на Олю. Ведь она была уже большой девочкой, что и говорить.
 
   Летом, правда, ее опять отправили в Атамановку – и это было такое счастье - отдохнуть от крикливой сестрицы и требовательной мамы.  Тем более, что папа достал путевку и для ее подружки Люды Кисляк, что жила в одном доме с еще одной девочкой из класса – Галей Рыжковой. Их дом был совсем неподалеку, обыкновенный двухэтажный деревянный дом на углу, наискосок от их забора, как раз через перекресток. По утрам они встречались на углу- и вместе шествовали в школу, переговариваясь обо всем, о чем щебечут девчонки. Но это только когда на улице не холодно.
   Люда была большой доброй чернобровой девочкой. Ходила она в очках – и очень этого стеснялась, впрочем, также, как и своего легкого грассирования. В общем, это была довольно закомплексованная девчонка, но в их с Галкой Рыжковой обществе она преображалась, разглаживалось лицо, становились заметными черные красивые брови и нос с горбинкой, почти как у Анны Ахматовой, портрет которой ей как-то показывала мама.
 
   Ольку явно тянуло в общество этих двух девчонок, как когда-то к Обареновым и Васильчиковым в Н-ске и Ленинграде. Люда не очень любила читать, зато отовсюду приносила ей книги, и слушала их пересказ в ее исполнении, а когда сама что-то все-таки прочитывала, то разочарованно тянула:


 - Да лучше б я тебя послушала, в сто раз интересней бы было. Так  она отдавала дань Олькиному таланту рассказчицы.

   Вот кино – это совсем другое дело. У Галки  и Люды были фотографии киноактеров, продававшиеся в киосках Союзпечати, в таком множестве, что заполняли собой целые коробки, в общем, это были маленькие коллекции. Был там и актер Вадим Медведев, блистательный Евгений Онегин из одноименного фильма, вышедшего в те годы на экраны, который они с девчонками смотрели по многу раз, чтобы еще и еще посмотреть на полюбившегося актера.
 
   Что и говорить, с Галкой и Людой было гораздо интересней, чем со Светой и Галей Трубчаниновой. Они были настоящими  детьми  домов и улиц, у обеих не было отцов. А  матери  с утра до ночи трудились на какой-то простой работе в военном госпитале. Еще у них у всех были клички: у Ольки – Квадратура или Кубатура, по аналогии с фамилией, Света была  Ставриха, Рыжкова была  Папа Римский, за приговорку к каждому слову – я что, Папа Римский, откуда я знаю? Или: - А ты спроси у Папы Римского!
  Нет, Кисляк она и оставалась Кисляк, правда иногда ее называли Простоквашей или в вариации - Простокишей, что означает тот же кисляк, но переведенный на украинский язык. А у Витьки Веревкина – Веря. А Гале второй ехидненькая Рыжкова придумала прозвище  Трубча-Г. И очень собой гордилась, еще больше задирая свой,  ну, очень курносый и короткий носик, красовавшийся на небольшом бледном личике с очень чистой мраморной кожей,  между двумя выпуклыми карими живыми глазенками.
 
    С этими девчонками они очень сдружились, ее тянуло к ним, они много знали о жизни, настоящей жизни трудового люда всей страны, были остроумны и непосредственны. Да к тому же Ольку иногда тяготило ее бытие за высоким забором, куда и приглашать никого нельзя было, разве что со временем Галю Трубчанинову, поиграть с маленькой сестренкой, ведь она так этого хотела – и бешено завидовала самой Ольке.
 А та и рада была  спихнуть хоть иногда на руки к подружке это замечательное создание – свою маленькую сестренку, которая к осени уже стала такой хорошенькой и забавной, что можно было часами наблюдать за ее  движениями, мельканием ручек и ножек, сосредоточенным сопением и летучими улыбками, а потом и узнаванием ее, Оли, старшей сестры и родного человека, как-никак.
   
   Но в лагере с ней приключилась ангина, и ее упекли в изолятор, где заставляли полоскать горло бесчисленное количество раз в день, зато и не донимали трудовым часом и утренней зарядкой. Оля быстро смекнула, что в каждой гадости есть свои радости – тихо лежала, без конца о чем-то размышляя, много читала. Вот Люда Кисляк и была в лагере ее ангелом-хранителем, скучала без нее, прибегала к ней каждую свободную минуту рассказать о том, о сем.

      В родительский день все приехали на «газике» вместе с коляской, в которой возлежала Светка. Как же она по ним соскучилась, да  еще и с ангиной этой проклятой. Она жаловалась и даже всплакнула, обнимала и тискала Светку, которая ее узнала и изо всех сил улыбалась ей во весь беззубый рот.

    Но на предложение поехать домой неожиданно отказалась, ведь не сегодня, так завтра ее выпишут из изолятора, и она вернется в отряд, а потом еще две недели летнего счастья среди ребятни и ее веселой лагерной жизни – нет, от этого она не могла отказаться, ведь это уже не первый класс в Нахабино. Да еще и костер, и карнавал на закрытие смены, и еще много всяких приключений, тем более у нее такие красивые платья в этом году, и ни одно еще толком не надевано. Ее аргументы были железными – и ее оставили в покое.

   Когда наступил сентябрь, папа вдруг уехал в Нерчинск, в командировку.
Оля начала учебу в 7-м классе – и все казалось понятным и вполне ожидаемым. Тем более, что в 7-м классе их стали приглашать на вечера старшеклассников, на правах самых младших, но все-таки.
 Уже появился «вечерний» наряд  из черной атласной юбки-клеш и вишневой, опять же, китайской кофточки с ярким цветком на груди. О! Самые младшие наверняка суетились больше их старших подруг, собираясь на эти вечера. Но… произошло  то, чего никто и не ожидал, кроме самого батьки Квадратьки, он-то и был, в основном, вершителем их судеб.


                -------------------------------------

 
   А здесь следует несколько отступить от последовательного описания, поскольку следующая глава написалась раньше. А теперь, когда Ольга Витальевна добралась до нее, обнаружились некоторые повторы и отступления, которые вроде бы еще про Читу, но и повторять их в соответствующей главе как бы ни к чему. Да простят ее воображаемые читатели, если кто-то из них осилит ее писанину до этого места.

    И еще Ольга заклинала, хоть это совсем не было в ее стиле: - Люда Кисляк и Галя Рыжкова, я так виновата перед вами, что чувствовала эту вину практически всегда, едва вспоминала о вас. Ведь я уехала однажды в конце октября, едва попрощавшись. Но много позже мои пути неоднократно проходили через Читу, ее вокзал, приезжали мы и в гости к маминым и папиным друзьям по Ленинграду, которые позже появятся в Чите – и Томка Круподерова, мамина однокурсница из Ленинграда, с мужем, офицером связи. И Грант Кочарян, папин  товарищ по академии с новой женой вместо  умершей в Ленинграде его первой жены, маминой подруги.

  Приезжала в магазины  и на первые свидания. Да на комсомольские конференции, в конце концов, и даже на вечер в другую школу, школу-побратим, как было модно в области. И каждый раз мечтала: - Вот бы девчонок навестить или хотя бы увидеть, хоть нечаянно, хоть специально. Помнят ли ее, как она их?

   Но ни разу не нашла времени оторваться от своих срочных дел.
    А когда улетела из Забайкалья почти 45 лет назад – никакой надежды на эту встречу уже не осталось вовсе.

  А недавно узнала, что Галки Рыжковой, курносой и смешной, со странным прозвищем,  уже и нет среди живых. Но вспомнить – никогда не поздно, тем более что где-то в далекой  юной  голове  садовой засело привычное чувство чего-то недоделанного по собственной оплошности.

               
                2. Нерчинск – тоже Н-ск, но очень далеко.


    Сережа Бакшеев написал новый статус – «185 лет со дня декабрьского восстания – весь месяц в Чите идут декабристские вечера».   Захотелось написать какую-нибудь ерунду, типа – а у меня на окнах расцвели «декабристы». Такие замечательные зимние цветы, по-научному зигокактус.

    Но… это «но» состояло в том, что ее опять можно будет обвинить в верхоглядстве – и поделом. Частенько она, оторвавшись от кухни, писала какие-нибудь дурацкие экспромты – и попадала впросак. Налету написанное  не всегда есть истина. Так, просто развлекаловки  непонятно для кого…

    А ведь все утро сегодня почему-то виделся Нерчинск  того далекого 1960 года, когда они только подъезжали к нему. Да-да, тот самый Нерчинск, где отбывали ссылку декабристы. И куда добровольно вызвался ехать служить ее отец, уже пару месяцев отслуживший там.

    Нерчинск стоял на отшибе от главных железнодорожных магистралей, поэтому была какая-то ночная пересадка, и вот, октябрьским завьюженным  ранним утром,  чуть ли не рабочим местным поездом,  они подъехали  к знаменитой станции…

    Ей 14 лет, родителям по 35 или около того, а сестренке всего 5 месяцев. Мама, хоть и была во всем заодно с отцом, но тут и она воскликнула:
 - Безумству храбрых поем мы песню!

   И действительно, ну не безумие ли вызваться  этапировать семью на каторгу, если до этого после академии в Ленинграде, получил назначение в областной город Читу, достаточно далекий сам по себе от Европейской части страны. Нет, в штабе округа ему не служилось:
 - Не хочу здесь штаны протирать. Кать, поедем – там такое новое дело начинается… на месте  старой, чуть ли не кавалерийской части.
 - Поедем! А куда же деваться! Ты же не отстанешь! А отпустить тебя одного – так мы не привыкли.

   И они оставили  огромную трехкомнатную совершенно замечательную квартиру, занимавшую целый второй этаж некоего особнячка под боком  у  самого командующего округом. А у нее, у Ольки-семиклассницы там была отдельная комната с тремя трехстворчатыми окнами с видом на сосновый лес. Она эту комнату, в которой ей довелось пожить два с половиной года, даже сейчас часто видит во сне. И это после съемных комнатенок в Ленинграде, сырых и с печным отоплением…

   А теперь снова. Неизвестно куда. Но она была верной дочерью своих родителей, дочерью солдата. И поэтому безоговорочно колесила вместе с ними по  стране, из них 15 лет – по Забайкалью. Нет, на ее долю пришлось только 7 лет. После школы она улетит в Москву. Но и этого оказалось достаточно, чтобы оно, Забайкалье, золотое и солнечное, не отпускало ее всю жизнь…

  Вот и сейчас, при  напоминании о дате декабрьского восстания вспомнились не только и не столько события на Дворцовой площади, где  передовые офицеры и дворяне своего времени  сами собой  олицетворили дух бунтарской России, но и то, где они отбывали каторгу.  Красивый и не очень продуманный бунт-восстание  длился недолго, но какова была расплата за него в каторжных застенках «диких степей Забайкалья»? Каково было им там, вдали от роскошных  дворцов и просторных площадей, униженным и оскорбленным? В те далекие годы начала 19 века, им, побывавшим на полях сражений благополучной и нарядной Европы, в ее столицах и дворцах?
   Да что там говорить, если и в наши дни совсем непросто выжить в этом суровом климате, очень подходящем для каторжных работ.
    Она перечитала написанное и поняла, что несколько увлеклась, перескакивая из эпохи в эпоху, и тоже весьма непоследовательно.
 
    Вот они выгрузились на рассвете на станции Нерчинск возле деревянного станционного домика. Мглистый рассвет. Провода в куржаке. Со станции их отвезли  в отведенную  зампотеху  двухкомнатную квартирку с печным отоплением и без водопровода, на первом этаже.
 
   Все вещи были с собой, почти так же, как по приезде в Читу из Ленинграда. Мебелью не обзавелись, ведь в Чите была КЭЧевская, с инвентарными бирками. И здесь – то же самое. Но качеством похуже, хотя и встречались и там, и здесь удивительные экземпляры. Ну, здесь, например, замечательное трюмо с вращающимся овальным зеркалом в резной потемневшей старинной раме и с такой же резьбой по  тумбе. Остальное – просто ужас, замечательные образчики разносортной деревяшки. Эдакий «сов-арт».
 
   Но после дороги радовало уже само наличие дома и того, что можно куда-то положить ребенка, да и самим отдохнуть. Кто будет обращать  внимание на какие-то неудобства… Да еще и отец, любитель истории и старины, подливал масла в огонь тем, что напоминал, какие люди были сосланы в Нерчинскую каторгу – не им чета – и в какие страшные времена. И откуда? Из Петербурга. Из замечательной северной  столицы.

 Надо заметить, что пока батько Квадратько там учился – он не переставал восхищаться этим городом, мог при обычной прогулке часами рассказывать про какое-нибудь здание или ближайший мост, ведь жили на Васильевском острове в районе Университетской набережной. Но его климат, сырой воздух, были совершенно непереносимы для всего их семейства, тогда еще из трех человек.

   Как ни странно, в Забайкалье они страдали ангинами гораздо реже, надо признать, этот звонкий резко континентальный воздух  был для них гораздо здоровее.
   Через день отправилась записываться в школу. Она оказалась  деревянной , с такой особенностью, что несколько кабинетов были с отдельными входами - прямо с улицы. Так интересно, видно, просто пристройки возводились для увеличения площади. Таким был и кабинет литературы, классная комната их 7-го класса.
 
    Это как раз был год, когда семилетки преобразовались в восьмилетку, т.е. удостоверение об окончании неполной средней школы она вместе с одноклассниками должна была получить не после 7-го класса, как было раньше, а только после 8-го. Вот по этой причине мама уже тогда начала говорить, что им на год детство продлили, потому что именно их год будет заканчивать  11 классов. Да еще следующий. А потом этот эксперимент надолго закроют, останется прежняя десятилетка.Правда, семилетки не возвратятся.

    Класс принял ее очень хорошо за ее естественную коммуникабельность, учителя – тоже, за ее предыдущие и теперешние оценки. Девчонкам она привезла  моду на высоко заплетенную  косу, подвернутую пополам вниз и с большим бантом на макушке, почти как у гимназисток в прошлом.
    Год был знаменит Карибским конфликтом, обменом денег с десятикратной деноминацией и сложностями  с хлебом.
    В связи с Кубинскими событиями политизированные одноклассники, начавшие изучать геометрию, сразу уловили, что квадрат близок к кубу – и ее сразу прозвали скромно и звучно: Куба.

    И вот несколько месяцев назад в Одноклассниках ее нашел младший брат одного из Нерчинских семиклассников и честно признался, что помнит ее как довольно взрослую не по годам девочку-подростка  под именем Куба. Ее радости не было конца, ведь это уже второй человек из Нерчинска, признавший ее на сайте. Да еще и назвавший почти пароль для дружбы – Куба.

 Вот он и написал о декабристах, и не просто мимоходом, а в силу своей любознательности разместил целый альбом с фотографиями мест и зданий, где отбывали каторгу, а затем жили на поселении князья Волконский и Трубецкой вместе с женами. И даже фотографию штольни этих декабристов со стенда Нерчинского краеведческого музея.

    Вместе с классом она бывала в этом музее. Помнит, что было интересно и удивительно, как велик дух этих людей, сколько памяти о себе оставили они в краях, прилегающих к Байкалу.
   Шилка и Нерчинск,                Был подвиг гражданский.
               
               
               
   И Урик  (не Ленский),                И был подвиг женский
   Рудник Акатуйский,                Их помнит Россия. 
   Петровский Завод…                Их помнит народ.

   Вот этот младшенький и разместил  фотографии и эти стихи, полагаю, своего сочинения, в отдельном фотоальбоме, тем более, что сам живет в Иркутске, а там вообще Дом-музей Волконского и Трубецкого. Среди фотографий  и  величественный памятник в Петровском Заводе декабристам, с барельефами в бронзовых лавровых венках  - Лунина, Пущина, братьев Бестужевых, Муравьева, Горбачевского, Вольфа.

    Но вернемся в Нерчинск 60-го года. Учеба, возня с сестренкой, прогулки с ней же, когда чуть меньше 40 градусов. Катание по льду на реке Нерча, походы в кино, посещение уникальной в  своем роде библиотеки. И кинотеатр и библиотека  были размещены в замечательном архитектурном памятнике – Бутинском дворце.

   И только ныне  эти два заведения отселены из дворца, а сам он отреставрирован.  Когда Ольга увидела это здание на сайте, просто задохнулась от изумления – как замечательно, что все это можно увидеть еще раз воочию и вспомнить и переполниться почти тем же восторгом, какой охватил ее, когда она в первый раз вошла в Нерчинскую библиотеку – и замерла от восторга – напротив входа сверкало самое большое зеркало, какое только могла она себе представить. В великолепной золоченой раме, почти во всю высоту стены. И таких зеркал было шесть. И где? На краю географии, в зале, куда заскакивали  пионеры в валенках – и замирали, как она. Хотя бывала она и в Эрмитаже, и в Петродворце. Но это была северная столица, город-музей Петра.

   Как гласит справка, одно из зеркал площадью 18,5 квадратных метров    является величайшим зеркалом в мире, по крайней мере пока никто не опроверг. Правда, одно зеркало  утрачено – и даже удивительно, что сохранились другие, ведь дворец переходил из рук в руки разных хозяев и арендаторов.

 Замечательные венецианские зеркала были привезены Бутиным со Всемирной Парижской выставки 1878 года. Каждое изготовлено в одном экземпляре с декором в едином стиле. Привезены из Франции морем к восточной оконечности земель русских, а затем по Амуру и одному из его притоков. А далее перегружены на специальные волоки и почти вручную доставлены на место. Восстановленный недавно дворец стали  называть забайкальским Версалем.

   Не прошло и года,  как  с папой произошла такая знаменательная история, приклеившая к нему некую кличку, но о ней позже.
   В часть прилетал главнокомандующий новыми войсками стратегического назначения. По-видимому, это был маршал Москаленко. После всего, что ему показали  кардинально нового, он остался весьма доволен, и при отлете якобы спросил у Ракитина, комдива:
  - Ну, уважил, слов нет, Иван Григорьевич, а посему проси, что хочешь, прямо здесь, пока я добрый…
     А Ракитин, недолго думая, видимо, этот вопрос уже назрел, возьми да и попроси:
  - Хочу, чтобы Квадратько назначили моим главным инженером.
  - Да нет, он же автомобилист. Ты уже  будировал этот вопрос.

  - Он толковый инженер очень широкого профиля. А главного у меня практически нет – все время по госпиталям – в Европу хочет. Фактически, то, за что вы нас похвалили, в значительной степени Квадратькой и сделано – и даже учеба по новым видам и ядерной физике…
  - Нет, нет и нет.
Однако-таки   «да», когда должность освободилась и бывший главный улетел на службу в Европу (так забайкальские вояки всегда называли европейскую часть Союза), а не то, что вам подумалось в наше время, когда по телевидению через слово звучит и показывается настоящая Европа, и наши люди в ней – как дома.
 
   Во-о-т с тех самых пор нового главного инженера стали называть  с легкой руки столичных военных чиновников – «лично известен». И даже передалось и на годы, когда главнокомандующим был уже маршал Крылов.

   Но это ее занесло в слишком высокие эмпиреи – а извольте-ка  спуститься в нехитрую, но такую увлекательную жизнь девочки-подростка. Нет, наверное уже девушки, хоть и очень юной.


                3. Весть о первом космонавте.

 
   А вот не получится, потому что именно в Нерчинске всех настигла весть о полете первого космонавта. А это вообще запредельные высоты.
 
   Дело было утром, часов в 10. Почему-то у них были  в гостях жена комдива Ракитина Анна Ивановна с дочерью Наташей, моложе Оли ровно на год. И жена зама по тылу Оковитая Инна Ксенофонтовна, красивая молодая женщина всего-то 26 лет с дочкой Светой, постарше Олиной сестры года на полтора.  Собрались просто поиграть с малышами – двумя Светками – и посмотреть на обновки, купленные в военторге – два первых ковра в семье.
 
   Коврики дружно осудили – и назвали «лоскутками», за их неприлично малый размер. Да и куда было тягаться  с материальной частью семьи комдива, до этого служившего в ГДР. У него, естественно, все было по-европейски богато, добротно и красиво – и мебельные гарнитуры, и ковры, и посуда, и знаменитые немецкие статуэтки. Да и тыловик  имел несравнимые возможности с подполковником Квадратько. Сам-то, Михаил Спиридонович, был на 17 лет старше своей молодой жены и даже дарил ей бриллианты, чего не было даже и у командирши.
 
    Но тем не менее их всех собрал Нерчинск, все дружили. Ольке регулярно подбрасывали двух Светок, когда родителям надо было в кино или на вечер в Дом офицеров. Замечательные отчества семьи зама по тылу вызывали постоянные дружеские добрые подтрунивания, при этом их сознательно как бы путали: - А твоя-то, Спиридоновна, что на это скажет? – или: – Ты, Ксенофонтович, что-то тут недосмотрел, право слово. Те в свою очередь отшучивались, вкусно и со смаком, что очень даже умели.

    Так вот, сидели такой приличной толпой в небольшой комнате, кто где, как вдруг голосом  Левитана радио негромко, и так стоял гвалт, но заметно торжественно стало что-то объявлять. Это сразу заметили, ведь у советских людей был условный рефлекс на голос знаменитого диктора. Немедленно добавили громкость  и услышали невероятное – о том, что 12 апреля запущен искусственный спутник Земли, пилотируемый первым космонавтом майором Юрием Алексеевичем Гагариным.

 Голос Левитана, торжественность момента, присутствие целой компании – все это оставило неизгладимое впечатление - женщины плакали, девчонки верещали  и прыгали, а малышня вдруг совсем притихла, не понимая, что происходит.
 
   Но самое главное – и это было так хорошо, что услышали эту весть все вместе - там, в далеком Нерчинске, где  они  зримо ощутили и продолжали ощущать свою причастность к этому запуску – ведь они были семьями ракетчиков. «Зато мы делали ракеты!»
 

                4.  Акустика и вероломство.


   Помнит, как с целым рублем вместо десяти копеек – родители просто не могли поверить, что с ними можно сходить в кино – она дежурила вместе с одноклассниками на детском сеансе в кинотеатре. А потом, когда погасили свет, оказалась рядом с мальчиком по прозванию Ишка. Бог мой и это имя ей напомнил тот же Сережа.

 А она помнила о нем иначе – его звали Эдик Ишмухаметов, и в него были влюблены все девчонки из их класса. В классе они сидели в одном ряду, парты через четыре, и в портрете Пушкина видели друг друга, и не просто видели, а тайком от всех в многолюдном помещении смотрели и не могли насмотреться. Он тоже хорошо учился, его отец был местным военкомом, т.е. военный, но не из действующей части, а отдельно. Оба они были стройны, высоки ростом и с очень длинными ресницами.

 Правда, при взгляде на отца угадывалось, что и Эдик со временем также огрубеет, а обветренное лицо прорежут резкие складки. И эти метаморфозы не спасут никакие ресницы. А пока он юн, румян  на морозе, строен  и совсем не влюбчив. А вот в темном зале как-то оказался с ней рядом.

   О, это волшебство, темнота и отстраненность от всех в переполненном галдящем зале  с каким-нибудь революционным фильмом или сборником мультиков или  «Варварой-красой»…
 
   Кто же запомнит сам фильм, когда двое впервые рядом, хоть никто никого и не приглашал, а по долгу службы и дежурства, так сказать. И обоим по четырнадцать. А ведь и Джульетте было столько же.

   Они сидели взволнованные, красные, на седьмом небе от новых ощущений, что рядом сидит симпатичный тебе человек, и лишь изредка искоса взглядывали друг на друга блестящими от экрана глазами.

   С того самого дня почти каждый вечер он приходил к ее дому, и они отправлялись гулять. Сначала по центру, а потом – куда глаза глядят.  Шапки  были белыми от инея вокруг лица, брови и ресницы – тоже. Гуляли почти бегом, так что прогулка превращалась в пробежку, но это было очень здорово, несмотря ни на что.

   Пока однажды она его не дождалась, погуляла с девчонками, а возвращаясь домой берегом реки вдруг услыхала звонкий девичий голосок из-под высокого замерзшего берега:
  - Ты что думаешь, у нее такие волосы густые? Так она их на бигуди завивает – и это в седьмом классе, второй юношеский голос что-то слабо возражал:
  - Ну, к чему эти разоблачения.
  - И шапка эта ее похожа на фашистскую каску, - не унималась Ирка, ее одноклассница, красивая девочка из соседнего подъезда, у которой папа был военным хирургом в госпитале.
  - Ну, ты скажешь тоже.
  - И не такая уж она умная! Просто мама у нее в Чите в библиотеке работала, вот она и сейчас в библиотеку шастает через день – и в читалке сидит – и это в седьмом классе.

   Дальше она слушать не стала. Побежала домой, переполняясь гневом на такое вероломство подруги. Как ни крути, а в будущем она не раз убедится в том, как женщин подводит отсутствие чувства солидарности… особенно почему-то других женщин - с ней.

   На следующее утро в классе, когда Ишка подошел к ней, сказав, что вечером искал ее, но не нашел, - может, что случилось? – она нашлась, что ответить, а может, пол-ночи придумывала этот ответ:

  - Ты знаешь, найти меня было очень просто, если искать. Но ты, видно забыл, что в физике есть такое явление, как акустика, которое очень здорово проявляется  в больших, но ограниченных пространствах, ну, например, как замерзшая река и ее берега…
 Тут она быстро взглянула на него, а он покраснел – и отвел свои голубые  ясные глазищи в длинных ресницах.

  Тем временем все стремилось вперед и бежало, и не куда-нибудь, а к весне.
  Однажды довелось ей побывать у другой своей подружки – Светы Чиркун. Света сидела за одной партой с Ирой, но была ее полной противоположностью. Сдержанная большая и толковая девочка с двумя толстыми короткими косичками на прямой пробор. Она была местной, и однажды они забегались и зашли к ней передохнуть.

   Увиденное глубоко поразило Ольгу, и запомнилось, как оказалось, на все эти годы. Это была комната в старом домишке, с отдельным крылечком. Чисто вымытая комнатка, но абсолютно пустая… На стене, над прибитой газетой -Светина школьная форма, главная ценность этого дома. Печь в углу, две железные кровати, этажерка с учебниками.

   Светкина мама была из ссыльно-поселенцев. Теперь уж никто не скажет, по какой статье. Но это была явно совсем простая женщина, с черными зубами, морщинистым лицом. Но удивительно добрая и светлая при этом.

   Светка была взволнована и явно нервничала, а Олька отказывалась ее понимать. Да такую мать не стоит стесняться, она сама по себе высоконравственная личность, без всяких там глупостей некоторых местных офицерских жен. Ведь честное слово, в их подъезде была одна, которая говорила «кипичный случай» и «манка небесная»…

   Светкина мама была мудрой и много повидавшей женщиной. Дочка была для нее – весь свет в окошке. Она растила ее и воспитывала, как подсказывала ей ее житейская мудрость, без излишеств, но в чистоте и доброте. И Света ее очень любила, хоть немного и стеснялась, глупая девочка.

 Свое испытание Олька прошла у них с честью. В ответ Светка стала приходить иногда к ним, особенно ей нравилось играть с малышкой-сестренкой. Одновременно Ирка перестала у них бывать после одного случая, когда мама увидала, как из ее высоко поднятых волос – Ира причесывалась  по Олькиной моде - на их Светку перебирается некое насекомое…

   Кстати, это именно мама Светки Чиркун рассказывала, что регулярно выводит у Светки этих самых после школы и общения с соседкой по парте из семьи медиков, как ни странно. И Олька ей откровенно поверила.

   А еще она рассказывала, как в младших классах Ирка могла третировать и дразнить Свету тем, что протягивала ей мандаринчик  или колбаску, доселе ею невиданные, а когда ребенок протягивал руку – отдергивала свою со словами:

 - Ишь чего захотела… - и так несколько раз, потому что ребенок не мог за один раз поверить в такое вероломство и снова покупался на лакомство.

    Но вот наступила Олина единственная Нерчинская весна, а за ней и жаркое лето. Зазеленел парк при дворце, где когда-то были элитные деревья и кустарники, а теперь просто место культуры и отдыха.

    Днем бегали по аллеям с девчонками постарше, были среди ее подружек и такие, но страшно привлекал парк вечерний, с танцплощадкой в огнях, веселой музыкой, парочками в аллеях, приглушенным смехом  и  звуками танцующей молодежи. Но ей было категорически запрещено появляться там в вечернее время. 14 лет – это еще не возраст для взрослых развлечений, по мнению ее родителей.

 Там молодые офицеры, там местные парни, там иногда их потасовки из-за девчонок. Нет, семикласснице там не место. Отчаявшись, она пару раз нарушала запрет, но оба раза была уличена – и пару недель ее вечером вообще не отпускали гулять. Было так обидно, до слез.
 
  Но тут и школа закончилась, и начались отработки. Ой! Что это были за отработки – их классу километров за 10 от города, практически в степи, были выделены два старых коровника, которые за неделю надо было вычистить и отмыть до состояния приема в них инкубаторских цыплят…

   Да-да, задачка для мифического Геракла  из разряда чистки Авгиевых конюшен, только никакой реки там поблизости не было.

   Пару дней их подвозили на грузовичке, а потом и туда, и обратно – пешком. Особенно тяжело было идти назад. Воду привозили – и целую неделю они надрывались в этих коровниках, чистили, мыли, белили, выволакивали, сушили, застилали свежей травой и пахучим сеном. Иногда хохотали, орали песни, но усталость брала свое – и даже не очень бесились. Вдобавок стояла страшная жара.

  А дальше – самое интересное. Привезли несколько тысяч цыплят, маленьких, желтеньких, пушистеньких. Они покрыли собой всю территорию и бывших коровников и огороженных возле них дворов. Этот живой ковер постоянно щебетал и перемещался, свои давили своих, а еще хуже – воспитатели. Только ногу поставишь, а уже парочки цыплят нет. Сначала присаживались на корточки и ревмя ревели от жалости и собственной неуклюжести, но потом потихоньку разобрались, что к чему.

 Да и цыплята стали подрастать и становились более ушлыми. Кормили пшенной кашей и обезжиренным творогом – пищей обеспечивала столовая и молокозаводик. Но самое трудное было в ежедневной доставке этих двух огромных кастрюль с едой для живого желтого ковра. Маленькие-маленькие – а съедали за день все до крошки, но их же были тысячи штук или голов (?) или едоков.
 
   Сначала вроде обещали давать лошадь, но через неделю ее перестали выделять, а просто так, без указания всяких причин. Поэтому кастрюли таскали на себе, а потом приносили из дома кастрюли поменьше – и откладывали  из больших, так сказать, для равномерности груза. Да, это была та еще отработочка. Целый месяц грязи, ада, галдежа и переноса тяжестей. Что и говорить, она не помнит такого жуткого периода за всю свою жизнь.

   Но цель взрослыми людьми была достигнута – чтобы не болтались на каникулах – никаких танцулек и не хотелось. Даже в воскресенье – никуда, ведь надо было накопить силы на новую неделю… Так, иногда, ходила на стадион, что прямо под окнами, и смотрела на соревнования или на футбол, просто отдыхая на скамейке.


                5. Уехать, но не забыть.


  А потом закончилась и эта практика, а здесь и обнаружилось, что они с мамой и сестренкой уезжают  в Мариуполь, к родителям отца, а через месяц туда прилетит и он сам, в отпуск. Нет, название Мариуполь ему вернули совсем недавно, а тогда он был город Жданов.

   А для начала попробуем загореть на речке Нерча, прямо с утра спустившись по длинной лестнице, что ведет к местному пляжу. Ведь на море  вылезать совсем белой как-то не по себе, враз сгоришь - и не заметишь. Да и жара по-прежнему стояла невыносимая, ведь во время практики было явно не до водных и солнечных процедур.

   Заодно весело нашили ситцевых платьев с юбками «татьянкой» и большими накладными карманами по тогдашней моде начала 60-х и вперед, до Читы, а там поездом Хабаровск-Харьков, далее с пересадкой – и вот он, весь мир перед тобой, ведь за окном - любимая большая страна… «Так шейте же платья из ситца».
 Оля закончила Нерчинскую главу одним духом, на веселенькой нотке.
 
   А в глазах тем не менее стоял портрет князя Трубецкого в старости, что из музея в городе  Иркутске,  где он и закончил свою земную жизнь.
 
  На портрете  маслом  - седой большой старик в кресле, с  окладистой, слегка расчесанной надвое бородой, тоже седой, как лунь. Одет  в некое подобие блузы мастерового черного цвета сродни одеяниям графа Толстого, пахавшего землю. И лицо – столь же значительное, как и простое. Впереди и рядом трость, на которую опираются его большие натруженные, совсем не княжеские руки  бывшего каторжанина. И взгляд, устремленный прямо в  глаза того, кто смотрит на этот портрет, а  потом уже никогда не сможет забыть…
 

                Глава Ш.  Юность начиналась в Подмосковье.


               

                1. Под знаком Зимергуза.               
               
               

  Досужая память опять творит чудеса – вытаскивает из глубин воспоминание  о первом учителе литературы.
   Это был 61 год. Только что произошла реформа денег. Она застала их в Нерчинске. Наступило лето. А отпуск у отца запланировали на август-сентябрь.
 
   И 1 сентября оказались в Мариуполе, у родителей папы. Отпуск и море, пусть теперь Азовское – вполне совместимы. Тем более, что Светке всего год с небольшим.

   Так и получилось, что в школу с 1 сентября отправилась в Мариуполе, вернее, тогда этот город назывался Жданов. 27 дней учебы в раскаленном городе не были ни на что похожи. Учеба и море – такого сочетания у нее больше никогда не было. Класс не обременял себя усердием – и она сразу стала заметно выделяться в знаниях, не прикладая к этому никаких усилий.

   Южные старшеклассники были гораздо раскованней и взрослей, чем одноклассники в Забайкалье. Да и то правда, там уже в августе бывают заморозки. А тут днем морской пляж, вечером допоздна музыка в парке на танцплощадке. В частных домах на бабушкиной улице – гулянки школьников с настоящим домашним виноградным вином -  в каждой семье его заготавливали в неимоверном количестве бочек, бочонков и бутылей - по случаю нового учебного года и подвернувшихся дней рождения.

   Препирательства с родителями, требовавшими по наущению стариков быть дома в 9 часов, в детское время, когда гости только съезжаются к очередному виновнику торжества. И даже слезы в подушку, ведь в 14 лет кажется, что в целом мире нет ничего важнее танцулек и песен под гитару.

  Все бесполезно – ибо, добрые, в общем, родители, здесь на виду у своих родителей, т.е. родителей  отца были к ней строги.

   Но вот вернулись в Подмосковный Н-ск, а там маме категорически захотелось остаться у своей мамы, бабушки Жени, Евгении Дмитриевны Поцелуевой, совершенно замечательном, на взгляд Ольги, человеке, имевшем большое значение в ее жизни.

  Чтобы остаться, было по крайней мере 2 причины – и первая - ну не хотелось Екатерине Александровне в Нерчинск, тем более, что Квадратько должен был через полгода уехать на учебу в Ростов. И вторая – бабушка болела настолько сильно, что все боялись за ее жизнь. Правда, в Подмосковье жили еще 2 дочери – Маруся и Тоня, но им было как-то несподручно забросить свои семьи  и заниматься престарелой матерью. Хотя, какой престарелой? Бабушке Жене было тогда всего-то 64 года. Господи! Как раз столько, сколько Ольге сейчас…

   Но она была старухой! С выпавшими зубами, седая, с огромным животом от водянки. А жизнь у нее была какая? Голодное детство, 4 войны, считая с гражданской и финской, 10 беременностей, из них только 6 с живыми детьми, трое из которых тоже умерли, едва подросши.

   В Отечественную войну в 41 году умер муж от круппозного воспаления легких – в начале войны о пенициллине никто и не слышал – и у нее на руках осталось 3 дочери. Старшая уже была замужем. Одна, с детства больная, вскоре умерла. А двоих прямо из школы отправили на торфоразработки, где работали по пояс в воде. Именно тогда, средняя, Катя, Олина мама в последующем, пошла добровольно на фронт, чтобы помочь бабушке поднять младшую, Тоню, а чуть позже и двух внучек,  дочерей старшей, Марии.

   Итак, отец улетел в Читу, далее – в Нерчинск, а они остались. В Н-ске Оля уже один раз училась – полгода в 4-м классе, после окончания родителями учебы в Ленинграде. В ту же школу Оля отправилась и теперь, благо эта девочка уже считай, с пятого класса ходила устраиваться в школу самостоятельно. А тут уже восьмиклассница, по южным меркам – взрослая девушка.

   На перемене к ее классу сбежалось полшколы, ведь это была восьмилетка.
Еще до уроков она узнала двух девчонок – Нинку Лукину и Людку Шустикову из 4 класса, бывших закадычных подружек, которых бабушка называла «заводиловки». А вот это как раз было еще неизвестно, кто из них был этой самой «заводиловкой». При отличной учебе и примерном поведении фантазия у ее любимой Олечки была буйная, и приключения даже в 4-м классе – соответствующие. То галоши в весеннем поле утонули, то какой-то дядька гнался за ними по кладбищу. А чего, спрашивается, было делать четвероклашкам на поле и на кладбище?
 
   А на середине поля была горка, на которой  выбивалась травка раньше всего в этом городе… И на этой травке на сухом пригорке было так здорово сидеть, подставив лицо солнцу.

  А на кладбище  была старая-престарая часовенка, а возле нее сарайчик, на котором они спрятанной кисточкой и масляной краской писали: Борька – поросячье имя - или еще что-нибудь очень важное: тот же Борька+Танька.

   Кстати, и в этот приезд и еще однажды лет через 15, приехав из Д-ска, Ольга повела маму, мужа и сына к этой часовенке и с удивлением обнаружила эти полустершиеся, но отчетливо читаемые детские письмена. А вы говорите, что делать "двум интеллигентным девочкам" в поле и на кладбище?

  Впрочем, она отвлеклась. Радости встречи всем трем «заводиловкам» не было конца. Так прошел день-второй-третий. Расписание было еще не окончательным. И только на 4-й день был урок иностранного языка. И он оказался немецким. И это в то время как Оля вполне успешно учила английский. И даже в Мариуполе потрясла англичанку тем, что вполне бегло рассказала о себе и о том, что приехала с Дальнего Востока. Сказать, что из Забайкалья – это было бы уж слишком, для Мариуполя и Far East было географической новостью на уроке в восьмом классе.

   Оказалось, что и в 2-х других восьмых тоже учат немецкому. Вариантов остаться не было, хотя и хотелось, все-таки было много знакомых лиц и лучшая подружка Нинка Лукина.
   Посоветовали идти в новую восьмилетку, которая была по дороге к загородному шоссе, к так называемой бетонке вокруг Москвы.

   На следующий день Оля без всякой охоты поплелась в эту школу, которая стояла где-то на отшибе, за какой-то низинкой, где живописно паслись коровы. Все это не вдохновляло.
 
   И вдруг – о чудо! – глазу открылась великолепная школа-новостройка на пригорке, из светлого силикатного кирпича, с двухэтажной пристройкой спортивного зала с окнами огромного размера, забранными изнутри решетками, с красивым парадным входом и коридорами, в которых еще пахло всем новым – цементом,  краской, мебелью. Именно такие школы станут типовыми для всех городов нашей необъятной страны. Все их хорошо знают, а возможно, даже учились в таких.

   Чуть-чуть походив по коридору первого этажа, она вернулась к кабинету директора – и вошла. Приемной не было, а за столом спиной к окну сидел дядька, похожий на профессора из фильма про Шурика «Наваждение», ну, такой красивый и смешливый  профессор, который с шапкой волос, высокой добротно упакованной статью и при этом «лопух, но аппаратура при нем, при нем».

   Нет, дядька – это совсем не то. Ольга сказала бы пожилой мужчина, хотя ему было тогда, наверное, лет 45. Это и был Григорий Наумович Зимергуз, которого для удобства за глаза звали только по фамилии. Благо фамилия была редкостной. Настоящий денди и интеллигент в нескольких поколениях, большой любитель и знаток литературы, а также волею судеб молодой директор школы-новостройки  на отшибе города Н-ска.
   Ольга была неробкого десятка, хотя директор произвел на нее очень сильное впечатление:
 - Здравствуйте, меня зовут Ольга. Я пришла учиться в вашу школу. Прошу меня принять.
 Судя по всему, он тоже впервые видел девицу, которая сама устраивается в школу посреди учебного года:
 - А вам не кажется, что вы как-то не вовремя? Уже первое октября на дворе.
А где вы были раньше? И где вы учились раньше? Может, что-то случилось?        Ольга помалкивала, она уже знала сценарий, а он  - нет.
А вот когда, наконец, он развернул личное дело, и лицо, и голос директора явно смягчились. Да и слова потеплели:
 - А-а, так вы у нас такая сплошная отличница!
 - Вам еще интересно, почему я появилась посреди года?
 - О да, очень интересно.
 - Просто  отец, военнослужащий, был в сентябре в отпуске, но я ничего не пропустила.
 - Да-да, я вижу – город Жданов, вы и там поучились.
  А к нам вы надолго?
 - Этого никто не знает.
 - Ну, хотя бы ориентировочно.
 - Скорее всего до конца учебного года.
 - Значит, вы у нас будете выпускаться, в нашем первом выпуске.
 - Скорее всего – да.
 - А расскажите, где вы вообще живете, и какими судьбами в Н-ске.

  И Олечка рассказала и про далекий печально известный в прошлом Нерчинск, куда ссылали декабристов, и про больную бабушку и маленькую сестренку и еще про то, что у нее еще нет школьной формы – осталась в Нерчинске, а в южном Жданове она ей вообще не понадобилась.

 Директор произвел на нее очень хорошее впечатление, такой красивый, солидный, но добрый и заинтересованный, ему еще не наскучили его административные функции, не замылили, так сказать глаза и душу.

   С теплыми мыслями она пошла в свой класс, на третий урок. Вошла в дверь и опустилась за последнюю парту возле двери. Весь класс как на ладони, познакомиться ни с кем не успела, а уже вошла учительница. Заметить ее все-таки заметили, в ее интересном модном коричневом  довольно узком платье, по бокам вдоль разрезов вышитом большими белыми снежинками. Но заметили со знаком минус и явного неодобрения. Девчонки оглядывались и шушукались. Мальчишки хмыкали и утыкались в парту.

   А на перемене к ней подлетела шустренькая рыженькая девчушка и начала разить «острыми» вопросами:
 - Скажи, девочка, ты пионерка?- ну надо же, это здесь причем и кто она такая, идейная наставница класса?
 - Да.
 - Тогда почему ты без галстука и даже без формы?
 - Формы у меня пока нет, и галстука тоже. А если бы был, то с этим платьем я бы его не носила.
 - Да уж! И откуда ты взялась такая?
 - Тебе это должно быть без разницы.
 
   Оля уже поняла, что эта  подосланная любопытными девчушка совершенно зря кипит негодованием, оно ей не идет, и роль у нее в классе не лидерская. Лидеры ее просто используют. А во время урока она даже вычислила эту самую главную девчонку с огромными розовыми бантами  в коротких толстых косичках.

   И во время нового урока она дала себе слово в спину этой розовой: - А ты, дорогуша, будешь у меня лучшей подружкой!

   Домой Оля вернулась в отвратительном настроении. Такого еще не было в ее школьном опыте, где она частенько оказывалась «новенькой» в классе. И всегда это был радушный прием, с интригой, с пристальным вниманием и с бесконечной детской добротой.

 А тут что это такое? Допрос с пристрастием и озлобление, совсем ни с того ни с сего. Сейчас бы она сказала – немотивированное. Домашним почти ничего не рассказала – всем было не до нее. В школу поступила – и то хорошо. Быстро собралась и пошла со Светкой гулять – это было ее святой обязанностью. Пошли к Нинке Лукиной – и там все и выложила, что такой ей приемчик сделали, что и идти туда неохота.

  А на следующий день в школе ее ждала опять  почти враждебная встреча. А вот на третий день на второй урок пришел директор, он оказался учителем русского языка и литературы в этом классе. Оля обрадовалась ему как родному, а он  даже превзошел ее ожидания. Прошел к столу, поздоровался, а затем представил ее всему классу. В красивых и церемонных выражениях, что в этой аудитории могло иметь обратный эффект, но душу Ольги порадовало. Она, эта девочка,  была тщеславна и честолюбива в разумных долях, как все нормальные люди:

 - К вам в класс и в нашу школу приехала Оля Квадратько, круглая отличница и очень интересный человек. Мне доставила большое удовольствие беседа с ней при ее первом появлении.  Прошу любить и жаловать.

   Слова прозвучали в мертвой тишине. Так сказать, произошла немая сцена, без всяких репетиций. Дети быстро умеют раскаиваться – и весь их вид являл собой недоумение – вон директор о ней как, а мы-то ее  «в рогатки».

  Так и потекли деньки. Учеба была успешной, но учиться было некогда. То гулять с сестренкой, то в аптеку или в магазин. Хотелось и в библиотеку – без чтения она себя не мыслила. А уроки делались от случая к случаю – да и негде их было делать в одной комнате, где жили вчетвером.
 
   Директора все любили, и дружно звали его «Зимергуз». И ученики, и учителя. А для Оли он стал ее первым учителем литературы, ведь именно в 8 классе начинается преподавание настоящей литературы. Потом будет еще одна замечательная учительница – Фаина Сергеевна Стулёва. Двух этих людей она всегда вспоминала с любовью и благодарностью. Была и еще одна учительница в 11 классе, которая с ней конфликтовала и тоже запомнилась, но  за причиненную обиду. Других она просто не запомнила.

  Григорий Наумович был учителем от бога. Умный, ироничный и любезный одновременно. Со всеми только на «вы». И с учениками-восьмиклашками и младше – только так. В нем дети этого текстильного городка видели образчик человека с прекрасными манерами, ухоженного и не без артистизма с аристократизмом. Для детей рабочей окраины – это могло легко стать поводом к насмешкам, ан нет, не стало.

 Видимо, все поведение было искусно взвешено на каких-то незримых весах, где был вкус, искреннее уважение к личности, даже еще не вполне себя осознающей, ум, знания и любовь к жизни. Вот именно на ней и был замешан этот образ. Причем, поговаривали, что своих детей у Зимергуза не было. Из таких частенько произрастали эгоисты и детоненавистники, но и это правило на нем не сработало.

  Олю он выбрал из всей массы для индивидуального воспитания  и из личной симпатии, и потому, что явилась так необычно, и была неглупа, и он хотел ей только добра.
 Больше, чем эту отличницу, наверно никто никогда не приглашал в директорский кабинет. Он взывал, говорил, что она может больше, что она отлынивает от занятий, что ей надо читать еще в несколько раз больше, что ей дано гораздо больше, чем она сама себе представляет. И так далее и тому подобное.   Но это всегда было официальным поводом для приглашения.

    А потом начинался просто человеческий разговор по душам. О прочитанной книге, о фильме, о семье, о том, что ее волнует, и к чему она безразлична. Оля оказалась достойным собеседником. В свои без малого 15 лет уже читала Ремарка, Хэмингуэя. Была знакома с Морисом Дрюоном, Джоном Апдайком и Айрис Мердок. «Тихий Дон» Шолохова и «Дни Турбиных» Булгакова очень ей нравились. А по-настоящему она была уже увлечена Василием Аксеновым. И до сих пор этому увлечению Ольга Витальевна не изменила. А читалось все это в журнальных вариантах в Чите, где мама работала зав. отделом  областной библиотеки.

  Причем, родители читали и прятали эти журналы от нее, а она в их отсутствие спокойно ими зачитывалась. Много лет спустя, работая в университете, она перечитала всех этих авторов, и не один раз поразилась знакомому выражению, образу, сцене, запомнившимися ей с той далекой поры, и хранившихся в каких-то тайниках ее памяти и души всю жизнь, особенно из романов «Кентавр» и «Сильные мира сего». Ведь все-все в мире уже было – войны, страстная любовь и ненависть, предательство друзей и политиков, обвалы цен и инфляция, когда в одну ночь создавались и терялись состояния.

  Его все это интересовало, как в родной дочери. А ей было интересно, поскольку человек был совсем неординарный, да еще вдобавок не хватало общения со своим отцом.
   А однажды он вусмерть раскритиковал ее выбор, когда она пригласила на вечер в школу взрослого рабочего паренька Борьку Фадеева, с которым судьба свела все в том же знаменитом Н-ском трамвае.

   И оказался совершенно прав, т.к. этот Борька переметнулся к ее же подружке Таньке Маркиной, соседке Нинки Лукиной, но оказавшейся в одной с Олей школе, хоть и в параллельных классах. Самое смешное, что Танька надела на этот вечер Олину кофточку, сшитую на уроках домоводства. Лет через пять они с Фадеевым поженились. А тогда об этом  жутком вероломстве Оля узнала только на выпускном вечере, увидев их вместе. Борька подходил чего-то объяснять, но тут подошел Зимергуз и сказал:
  - Право, это лишнее, молодой человек.

  Случались с ним и курьезы, о которых любила потрепаться вся школа. Так, зайдя однажды во время урока в кабинет биологии, он кого-то толкнул и машинально извинился. Потом в полной тишине сделал объявление, а возвращаясь к двери увидел, кому сказал «извините» - у входа стоял удивленный скелет… Как же он умел заливисто смеяться – до слез. Класс и биологичка грохотали тоже.
 
  Или: был грипп. Вся школа ходила в масках. И директор в первых рядах. При этом был на удивление смешной. Ну, не шла она этому денди. Но еще смешней было, когда он разворачивал на уроке огромный крахмальный клетчатый платок и приставлял его к маске, напрочь забыв о ней. Класс замирал, а он спохватывался и отказывался от сморкания совсем, немало смущенный, что чуть не попал впросак.
 
  Или: когда ставил вместе с Олиным классом «Цыгане» Пушкина, грохался взаправду с высоты своего роста, репетируя сцену убийства и показывая, как надо падать пацану-актеру. При этом вздрагивал и вытягивался на полу в спортзале, приводя всех в трепет, а вдруг с ним правда что-то такое. Да и зрелище  лежащего импозантного директора на полу – это было не для слабых. Потом еще долго обсуждали и хохотали. И классно сделали спектакль.

  А однажды, встретив маму Оли в Н-ском трамвае и  немного пообщавшись с ней,  он вдруг сказал ей те слова, которые они потом вспоминали всю жизнь:
 - Это счастье – иметь такую дочь.

   Однажды она ему отплатила любовью за любовь. Прочитала с чувством заданное на дом письмо Татьяны к Онегину, обращаясь лично к учителю:

  - Я к вам пишу - чего же боле?          Но вы, к моей несчастной доле
    Что я могу еще сказать?                Хоть каплю жалости храня,
    Теперь, я знаю, в вашей воле           Вы не оставите меня.
     Меня презреньем наказать              Сначала я молчать хотела;

   Но сначала она произнесла несколько менее известных предваряющих строк:

     И вот она одна.                И в необдуманном письме            
     Все тихо. Светит ей луна.               Любовь невинной девы дышит.
     Облокотясь, Татьяна пишет,          Письмо готово, сложено…
     И все Евгений на уме,                Татьяна! Для кого ж оно?

  О! Это было в точку! Он краснел, он бледнел, но никто ему не пришел на помощь. Дерзкая в своей затее, она продолжала:

Поверьте: моего стыда                Хоть редко, хоть в неделю раз,                Вы не узнали б никогда,                В деревне нашей  видеть вас,               
Когда б надежду я имела                Чтоб только слышать ваши речи,
             
                Вам слово молвить – и потом
                Все думать, думать об одном
                И день и ночь до новой встречи.      
    
     Класс безмолвствовал, все понимали, что Квадратя объясняется в любви при всех – и ее даже зауважали еще больше. Директор несколько раз во время этого монолога  отваживался посмотреть ей прямо в глаза, но быстро  отводил свои. И безостановочно ходил.
 Но не останавливал, да и то сказать – девочка читала стихи, заданные на дом. Пусть с несколько повышенным чувством, но ведь хорошо же, черт возьми, читала. Поэтому стерпел все до конца, хотя и пришлось ему трудновато. Последовательниц у дерзкой насмешницы, правда, не нашлось. И слава богу! Да и кто осмелится?


                -------------------


   Позднее Ольга видела Зимергуза всего один раз, да и то случайно. Это было зимой, при минус 27 градусах. Естественно, в замечательном Н-ском трамвае, где все звенело от холода. Она села у вокзала, потому что ехала из Москвы с экзамена. Да, прошло более 6 лет. Ей 21 год и она очень даже  беременная, на 9 месяце. Одновременно усталая, замерзшая и счастливая.
 
    А когда узнала учителя и увидела его глаза – еще и заробевшая на секунду от своего состояния. Поздоровались, неловко обнялись в громоздкой звенящей одежде. Немного поговорили ни о чем, больше впитывая глазами:
  - Так вот ты какая стала, Олечка! – впервые он назвал ее на «ты», хоть она и стала взрослой.
  - Да уж, Григорий Наумович! Как давно мы не виделись!
  - Как ты, что ты? Если не считать, - и он осторожно скосил глаза на ее округлившийся живот.

  - Да все нормально. Учусь уже во втором вузе. Сначала в техническом. А теперь на филологическом в пединституте. Получается, что по вашим стопам. Летом собираюсь уезжать в Д-ск, к мужу, он к тому времени демобилизуется – как можно более кратко, но с максимумом информации к размышлению отрапортовала она. Им обоим было жарко в ледяном окружении  трамвая от нахлынувших теплых воспоминаний и неподдельного волнения встречи.

   Он был в высокой барской шапке и теплом пушистом шарфе, у нее было красивое зеленое пальто из букле, купленное  по размеру и пушистая шапка, надетая на платок, как у боярышни. Они были заметны на общем фоне и радостны, хотя и не было понятно, что их связывает – молоденькую будущую мать и холеного мужчину за 50.

 Эта странная пара не могла оторвать глаз друг от друга и электризовала  трамвайное пространство, притихшее то ли от мороза, то ли от зрелища. Она примерно знала, что ему скоро выходить, а ей еще ехать и ехать.
 
   Когда стали подъезжать, он вдруг крепко прижал ее к себе и спросил, как выдохнул:
 - Скажи мне, девочка, ты счастлива?- и она кивнула. А выходя, он крикнул, ни на кого не обращая внимания:
 - Будь счастлива всегда!
   Ольга написала последнюю строчку и задумалась:
 - Григорий Наумович! Я счастлива! Всегда! Как вы и пожелали. А может, просто у меня натура такая – всегда быть счастливой. Оттого, что день новый наступил, оттого, что есть хорошие дети и внуки. Хотя в каждом своя доля вредности и переживаний. Что есть Интернет, в конце концов, и можно общаться с одноклассниками.
 Да мало ли причин для счастья? Ведь давно известно – что одному – вечная маята, то другому – счастье в чистом виде. Главное – это иметь ощущение счастья. А у нее оно было.
   В общем, снова можно  читать из Пушкина:

   Не знала б горького мученья                По сердцу я нашла бы друга,
   Души неопытной волненья                Была бы верная супруга
   Смирив со временем (как знать?),        И добродетельная мать

                ---------------------       

   И Оля  бездумно набрала в поиске «Зимергуз». А вдруг кто-то найдется с такой редкой фамилией?

   Так и есть. Два файла. В первом фамилия встречается в связи с 80-летием хлебного комбината в родном городе Н-ске. Напечатана целая статья из местной газеты. А Зимергуз Р.Я. в 60-70-е годы работал начальником отдела этого производства. Что и говорить, а хлеб всегда был хорош в Н-ске…
 
   А в другом – выписка из адресной книги города Москвы о проживающей Зимергуз Розалии Яковлевне. О! Так это же она, с хлебокомбината. А что? Очень многие переезжали из Подмосковья в Москву. Интересно, жена,  сестра или племянница?
  Вот какая интересная история. На всю страну один Зимергуз и только в Н-ске.
- Спасибо, дорогой учитель.
 
               
                2. Опять новая школа.


    Да, глава пойдет вся. Но только она не охватывает всего, что происходило с ней в родном Н-ске в этот год, поэтому и дописать ее не мешало бы.

     В этот год она по-прежнему дружила с Нинкой Лукиной, хоть и учились они в разных школах. А в своей школе близко подружились с одноклассницей Тамарой  Акинфиной, той самой, с розовыми бантами. Но у нее были большие сложности в жизни – она была из семьи слепых родителей. Такая стройная, высокая, очень ухоженная девочка  страдала от роли вечной няньки и поводыря дома. Дело в том, что ее мать потеряла зрение уже взрослой, по крайней мере Томку она еще видела. Отец разошелся с женой, как только она ослепла, но мать вышла замуж второй раз уже за слепого мужчину – и у них родился Томкин брат, которого оба из родителей  никогда не видели.
 
    Но зато у них была Тамара, им крупно повезло хотя бы в этом. В остальном их жизнь проходила  в соответствии с проживанием в доме слепых, построенном рядом с предприятием для них же. Дом был новостройкой со всеми удобствами недалеко от школы, рядом с домом  постоянно звучал ревунок, оповещая слепых о близости дома и работы, если они куда-то удалялись, соответствующими знаками было снабжено и шоссе с переходом для незрячих.
 
    Оля с Тамарой прекрасно понимали друг друга, как две няньки, вынужденные  в свои юные годы нянчиться с родственниками. Но, глядя на Тому, Олька прекрасно понимала, что той в сто раз трудней, особенно, когда она была поводырем у обоих родителей, ну, например, в их поездках в Москву. Правда, и они в свою очередь, глубоко надеясь на нее, одаривали ее дорогими по тем временам подарками – Томка одевалась лучше всех в классе – и была лидером среди девчонок именно в связи с этими обстоятельствами, об учебе ей особенно некогда было думать.

   Второй близкой подружкой была девочка из параллельного класса Надя Московцева. Она была из рабочей семьи, недавно получившей квартиру в новостройке. Ну да, малогабаритную хрущевскую, но как же она была хороша после барака, в котором до сих пор ютилась семья из 4-х человек.

 Вот там они и собирались, когда Оле удавалось смыться ненадолго от своих домашних обязанностей – и чаще всего под видом уроков. Да и где учить уроки в одной комнате, где больная бабушка, которая одна занимала двуспальную кровать с чугунными спинками, а они, чтобы  разместиться на ночь, должны были неимоверно изощриться, да еще и маленький ребенок.

 Мама с сестренкой спали на горбатом диванчике, а Олька  каждый вечер строила «катафалку»,  метко и «весело»   названную бабушкой-юмористкой – это два кресла в головашках и в ногашках, а в середине – два стула, поставленные спинками наружу.
 
    Бедный директор школы – он бы отстал от нее в один момент со всеми своими замечаниями  о нереализованных способностях – а где их реализовывать, дай бог хоть уроки сделать на том же столе, где все вместе обедали, предварительно его убрав от многих нужных предметов и для малой, и для старой.
 
   Что и говорить, мама иногда честно признавала, что из-за рождения сестренки и этого года в Н-ске, ее старшая дочь подотстала в своем неудержимом развитии, но не в физическом, однако. Просто меньше стала читать и размышлять, но с учебой справлялась на  багаже, упакованном в нее раньше.

    У Надьки с ее сестрой тоже была коллекция киноартистов, а еще она часто с родителями и без ездила в Москву к фронтовому другу отца, живущему  в самом центре, на «Кропоткинской», возле бассейна «Москва». Или его тогда еще не было?

     Девчонки болтали обо всем на свете, обсуждая  летучие взгляды, легкие влюбленности, интересовались магазинами и прочей девчачьей ерундой. Но  и умудрялись гулять со Светкой в любую погоду, бегать за продуктами и в аптеки.

    Вдобавок  у мамы ранней весной начались фурункулы подмышками, в народе называемые «сучьим выменем», такая болезненная и изнурительная болячка, от которой совсем непросто избавиться, когда на место заживших лезут новые чирьи, да вдобавок еще то под одной рукой, то под другой. Работница из нее была практически никакая, но они упрямо и стойко переносили все трудности, А еще с этим была связана фронтовая мамина история.

   Весной 45 года, когда их часть уже была за границей, с ней приключилось то же самое. Вдобавок форма, жесткие рубцы под мышками совсем не способствовали заживлению. В госпиталь она не обращалась – было не до этого, одни  соседки по комнате знали, как она страдает, когда поздней ночью она делала себе перевязки. А тут лейтенант один из штаба, давно приглашавший ее прокатиться, опять пристал:

   - Когда потом, ну сколько можно «потомкать» – поехали, прокачу с ветерком на трофейном немецком моцике. Ну, она и согласилась. Поехали. Едут–едут и перевернулись в кювет, не сразу и вскочили, а у мамы от падения лопнули фурункулы под обеими руками – и залило у бойца всю гимнастерку кровью. А мимо проезжал грузовик из части, их заметили именно в это мгновение, когда она валялась вся в крови, да быстро поехали в госпиталь – и выслали к ним врачей, а всем сообщили: - Катя наша разбилась!

   Вслед за госпитальной повозкой – туда приехал и начальник мамин с женой. Слава богу, все разъяснилось, но забрали в госпиталь.  Обработали все, накололи антибиотиками и дали витаминов, а на прощание старый военврач сказал ей:

 - Эта пакость обычно на всю жизнь привязывается, а ты должна  ей мешать. А с авитаминозом можно бороться разными способами. Вот видишь новые зеленые побеги на елках – срывай и жуй по весне, обязательно поможет.
 
  Но главным в их жизни была  бабушка, хоть она-то и не унывала, не имея живого места на теле. Рада была, что не одна. То частушку к месту споет, то просто  вопросит как бы ни к кому не обращаясь:
 - Эт что ж такое деется? Это что же за дела? – лет под 70 старушка на печурке родила, - и засмеется так заливисто, что поневоле вслед за ней начнешь рассыпаться мелким бисером девчоночьего смеха. Или:

  - Володенька, Володенька, ходи ко мне, милой! Люби, пока молоденька, хороший милый мой! – а ведь нагадала-таки внучке ее Володеньку…

    А весной их приняли в комсомол, для чего они ездили в райком, где им задавали вопросы. А комсомольские билеты  вручали прямо на улице, на торжественной линейке перед парадным крыльцом их новенькой школы.

    А потом был выпускной, ведь это их год первым получал удостоверение об окончании восьмилетней школы. Ведь раньше были семилетки. Да еще первый выпуск в этой школе-новостройке.

     Будущее было туманным – сколько еще продлится их зависание между небом и землей? Нет, в Подмосковье есть, конечно, свои прелести, но как же ее родное Забайкалье, где остались тоже друзья-подружки. Она даже переписывалась почти целый год с Эдиком, который незадолго до ее отъезда переехал тоже в другой город, в Петровск-Забайкальский. Но потом и эта переписка прекратилась, раскритикованная Нинкой Лукиной, глазастой  придирой, которая на разные лады пропевала его письма – и обеим становилось смешно аж невмоготу.

    Формально после восьмилетки они опять попадали в разные школы, причем теперь не по языку, а по месту жительства. Нинка и Надя – в одну. А Олька - совсем в другую, ближе к центру, но идти надо было через небольшой лесок. Ее школа, большая и старинная, в этом лесочке и находилась, вдали от  основных дорог и улиц Н-ска.

                ---------------------------


    Бабушка умерла в августе,  ночью, чего никто и не заметил. Рано утром, на рассвете на упомянутой «катафалке» ее разбудила заплаканная мама:
    - Оля, вставай! Да вставай же! У нас бабушка умерла!  Разбирай вот постель свою, поставь все по местам, забирай Светку – и иди к кому-нибудь, хоть к Надьке, хоть к Нинке. Да без вопросов! Некогда! Сейчас тут такое начнется… - свистящим каким-то шепотом  торопливо сообщила ей мама.

   Олька все выполнила, как автомат, косясь время от времени на кровать, где лежала накрытая с головой бабушка, только выглядывали  сложенные неестественно побелевшими косточками  вверх пальцы правой руки, видимо, она лежала на боку. Так и к зеркалу не подошла причесаться, это надо было почти вплотную оказаться возле этих костяшек. А это было выше ее сил.

    Так и ушли к Нине Лукиной, где прожили все три дня в одной с ними комнате, где еще тоже была сестренка, да в соседней комнате жила «разлучница» Танька Маркина, которая тоже изо всех сил старалась им помочь.
 
 
                -------------------


     Через несколько дней началась школа. Мама уехала с сестренкой к Тоне.
Одной оставаться в комнате было жутковато, особенно по ночам. Выручала Нинка. Укладывались вдвоем на бабушкину кровать, которую через каких-то четыре года они триумфально вынесут с Надькой Московцевой на помойку, обалдевшие  от жажды деятельности в связи с Олиной любовью.

 С Нинкой дрыхли  без задних ног, ведь у Нинки не было никаких недавних ассоциаций, а поэтому она, тоненькая и хрупкая, казалась надежней мамы, плакавшей по ночам.

     Утром   Нина убегала в свою школу, а Оля делала уроки, готовила им обеим еду на вечер, а потом сама шла в школу, во вторую смену. Из школы Нинка ее встречала возле лесочка, и они топали вместе домой, по дороге делясь впечатлениями, которых было море в обеих школах.
 
    Однажды Нинка поделилась, что с учительницей литературы у нее складываются не ахти какие отношения:
  - Она ко мне придирается  будто я у нее что-то украла, - рассказывала подружка с обидой, - и это литератор, от которой должны проистекать флюиды культуры и воспитания. Ей, начитанной и острой на язык, было невмоготу терпеть эти придирки от не очень талантливой словесницы.
  -  Как, литераторша и такая неумная?
  - Тебе хорошо говорить после такого учителя, как Зимергуз. Но не все такие, ох, далеко не все.
   А однажды  она ошарашила ее новостью о заданном на дом сочинении на тему «Мой любимый художник»:
 - Представляешь, пятый класс какой-то. Сочинение на тему картины «Опять двойка»
 - Да ладно, бывает и хуже. Могла задать «Как я провел лето» - и они весело захохотали.
 - Ну, и кто будет мой любимый? – и они опять зазвенели смехом.

 - Слушай, Нин! А давай это будет художник Мартирос Сарьян. Очень знаменитый художник, певец Армении в красках, я видела его репродукции в «Огоньке».
 - Нет. Давай Дейнекины «Будущие летчики» - и опять смех, как только представили эту замечательную картину, где спиной и тем, что ниже спины, к зрителю сидят оголенные трое мальчишек на высокой набережной - косогоре, а над ними и перед ними – огромное небо и не менее огромное море.
  - Нет, Нин, надо, чтобы  похохотать и разрядиться за придирки.
  - Как это?
 - А так. Ни один учитель не может знать всех художников и все их картины. Художник пусть будет Сарьян, он такой яркий, праздничный, вкусный. А картина – вымышленная…
  - Да ты что? – Нинка была заинтригована и почти согласна – ведь это ей ответ держать, в случае чего.
  - Вот назовем  ее «Армения моя!»

  - Здорово! – и они, не откладывая дела в долгий ящик, принялись фантазировать на тему о картине, о ярких красках, выплеснутых на полотно с солнечной палитры художника. О празднике жизни и песне труду, о снах и сказках в его жизни. О виноградниках и гранатовых рощах под южным знойным небом, где много солнца, солнца и еще раз солнца. О том, что художник был романтиком и одновременно вобрал в себя Гогена и Матисса, французских импрессионистов.

    А после каждой фразы, сочиненной на ходу и громко озвученной, хохотали до упаду. Так и домой прибежали, буйно веселые. Так и на бумагу излили весь свой творческий порыв, тщательно его огранив и устройнив. Оформив, иначе говоря, придав ему единство формы и содержания.
    А через несколько дней Нинка встречала Олю совсем мрачная, поникнув своим острым носиком.
 - Нин, что такое? Случилось что?
 - Да, - ответила та почти плаксиво, - сочинения сегодня выдали…
 - И что?
 - Четыре балла.
 - Да за что? За грамотность?
 - Если бы. За содержание!
 - Да ну! И чем ей художник не угодил?
 - Раздала – и говорит у моей парты:
 - Хорошо, Лукина, но все списано… - и они просто повалились от хохота в траву, - спи… спи… ссс…сано…- о-о-о… - повторяли они хохоча – цель была достигнута, наплевать на эту четверку, у них своя гордость, что наврали с три короба как по-писаному, а учиха-то вот балда, да так еще лучше, она же полная балда, не обнаружить никакой подделки в сочинении отличной ученицы.
 
 - Так ей и надо, - дружно решили наши «заводиловки» - на том и утешились и отсмеялись. И даже запомнили на целых 50 лет, что некоторых чудаков учить – себе дороже…

    

                Глава IV.   Серобуромалиновый Квадрат.


               
                1. Домна-Домнушечка      

    И снова дорога в Забайкалье, снова поездом, со всем скарбом за полтора года  жизни на отшибе от дома. А дом в это время переехал в другой городок, где они еще ни разу не были. Вся часть эшелоном была переброшена в Домну. На самом-то деле это была никакая не Домна, а Домно. Название было не металлургическое, а бурятское – и что оно обозначало – не помнит никто.

 Но этого они еще не знали, просто ехали поездом, а колеса на стыках отстукивали свою привычную песню. Где-то уже на вторые сутки к ним прибилось двое мальчонков из соседнего общего вагона, а они с мамой ехали в купейном, ведь  дорога  дальняя, и маленький ребенок на руках.

 Со стороны, оказывается, это выглядело, что будто бы едут две сестры – старшая и младшая, а у старшей – ребенок. Так им эти мальчишки и рассказали, когда уже познакомились, начав первым делом общаться с этим самым маленьким ребенком до 3-х лет, которая с удовольствием общалась с «дядями». Поскольку женская компания ей уже очень надоела.
 
 - Да мы бы никогда и не отважились бы знакомиться, если б знали, что вы – мама, - округлив глаза,  говорил бойкий мальчонка, тот, что поменьше ростом.
Но Оле-то больше понравился мальчик повыше и более молчаливый, его звали Валерой.
 
   С кавалерами ехать было веселей, да и им было комфортней в их вагоне. Мальчики оказались выпускниками  суворовского училища, ехавшими к месту первой службы куда-то под Хабаровск, т.е. дальше них.
 
    Воспитанные и образованные, они были  просто находкой для вынужденного пустого времяпровождения, тем более, что тоже были из их военной когорты, хоть и рассказывали о себе немного, впрочем, как и они с мамой, не говорили почти ничего о папиной службе.

    В Читу приехали  почти ночью – в двенадцатом часу. Уже и адресами с мальчиками обменялись, они до самого приезда, к счастью, торчали у них в вагоне – жаль было расставаться. А к счастью потому, что батько Квадратько их опять не встретил. Мешкать было некогда – и мальчишки, выгрузив весь их многочисленный багаж мест в 17, сначала на перрон, успели перетаскать его в здание вокзала, где на скамейку усадили Олю со Светкой, а вокруг них соорудили пирамиду из баулов, корзин и картонок. Не хватало только маленьких собачонок.

    Ребята уехали, расцеловав их на прощание на бегу. Мама  тревожно озиралась, продолжая возмущаться:
 - Нет, ну сколько можно! Это что, болезнь такая? Никогда по-людски не встретить за всю жизнь! И что теперь делать, если кроме странного названия  городка и не знаем ничего? Ну ладно, сам не может, так поручил бы  кому-нибудь. А так разве можно? Так лучше, что ли?

   Олька молчала, не подливать же масла в огонь? Только оглядывалась по сторонам. Поскольку все увиденное вокруг являло собой резкий контраст с московским вокзалом и столичной жизнью. Да вдобавок все вокзалы страны ночью имеют малопривлекательный и даже опасный вид, что и говорить – там и сям скопление каких-то подозрительных личностей. Все вокруг плохо и бедно одеты – мрак, одним словом, да еще и папа не приехал…

    Отдышавшись, мама пошла к военному коменданту, ведь она знала еще и номер войсковой части. Но пришла от него еще более разгневанная, если не разъяренная.
- Нет, ты подумай, на мою невинную просьбу позвонить в часть, он резко отказал, заподозрив во мне шпионку, что ли? Ну, Квадратько, ну, погоди!

   И она тут же умчалась на привокзальную площадь  в эту позднюю пору искать такси. Поистине, это было смелое решение, ведь было уже за полночь, и на улице было еще опасней, чем в вокзале. Но не ночевать же здесь, тем более, что впереди – неизвестность.

   Через какое-то время она появилась в сопровождении очень высокого и худого подозрительного дядьки в длинном синем плаще, в которых страна уже лет 10 как перестала ходить, и в невообразимой шляпе из бывшей синтетической соломки, хоть на дворе – конец сентября и температура  минус. Невообразимость шляпы состояла в том, что ее грязные и засаленные поля имели вид волнообразного волана от бабского старинного чепчика. Эта странная личность, хмуро взглянув на них и не говоря ни слова, молча стала брать их вещи в руки под мамины слова:

  - Вот, Оля, дяденька отвезет нас к папе в городок, у него легковая машина, -  и шепотом, - говорит, что это километров 60 от Читы. И берет нормально, почти как таксист, да за ночное время, - она сознательно не давала ему понять, что никогда там не была и не знает, в какую сторону вообще ехать…

   Перебрались к машине, это был «Москвич». Но в таком жутком состоянии, как и его хозяин. В последний раз глянули на вокзал, который теперь показался им теплым и уютным, загрузились – и поехали,  все втроем – сзади. Но только тронулись – как тут же и остановились. Передняя дверь открылась – и в машину скользнул тенью еще один такой же персонаж. Мама было запротестовала, но шофер наконец прояснил ситуацию:
 - Мы подвезем  парня, ему по пути.
   И пассажирки молча согласились – а у них что, был выбор?
Едва выехали за город, мама передала Светку Ольке, шепнув:
 - Если что, вываливайтесь из машины  и тикайте, что есть силы. Оля бы улыбнулась в другое время и в другом месте, что мама употребила это такое папино словцо, но теперь промолчала, только кивнула в знак понимания.

      Так и ехали, держа руки на дверных ручках, которые наверняка сразу и не откроются, судя по машине этого дяхана.
     Дорога шла через степь. Неширокое шоссе освещалось небольшим снопом света от фар. Иногда дорогу перебегал заяц или замирал на обочине, завидев яркий свет, парализовавший его. Одна Светка спала как ни в чем не бывало.
    Внезапно стали съезжать с дороги вправо – и снова молчок, что, куда, зачем?
Только услышав возглас мамы:
 - А это вы куда свернули? Мы знаем дорогу, нам еще рано сворачивать! –
детина пробубнил:
  - Да вот дружка до дома подбросим, вон дальше его деревня виднеется.

    И действительно, впереди по проселку были дома, избы, кругом темень  и мрачность ландшафта.  Но  пассажир действительно вышел, ничего не сказав и даже шоферу не махнув рукой. Вышел как растворился.
    А они развернулись – и поехали по проселку назад. На шоссе с зайцами повеселевшая мама шепнула:
  - Ну, слава богу, с одним-то мы как-нибудь вдвоем справимся… Руку с дверной ручки можешь снять, небось одеревенела вся.
 - Ну да, и от Светки тоже – я вся одеревенела и онемела.

    Дальше ехали даже с удовольствием. Удивлялись, какая густая сухая трава стоит об эту пору, каким узким кажется шоссе, одна из артерий области, по которому ходят огромные машины, в том числе  военная техника.

   Ехали-ехали, наконец – приехали. На часах без пяти минут два ночи. Впереди – домик КПП и зеленые ворота городка. То, что это действительно Домна, прочитали еще на указателе перед въездом в населенный пункт. Сворачивать никуда не потребовалось, ведь КПП - прямо у дороги. А сзади, за этим самым шоссе виднеется железнодорожная станция, все компактно и близко.

   Водитель пытается рассчитаться с ними у ворот, а мама настаивает на том, что он ввезет их в городок, в чем он очень сомневается. В конце концов, мама идет в домик КПП, тем более, что оттуда уже давно время от времени выглядывает чья-то физиономия, но на улицу она самая, однако, не выходит.
    После всем слышной перебранки из КПП вместе с мамой выходит майор, раздраженно бубнит, что гражданским машинам – не положено въезжать в городок, на что мама уже просто орет:
  - А выгружать ночью семью с маленьким ребенком – это положено? Мы и так намыкались, а ему – не положено.
  - А куда вы хотите ехать? Вы же и дома не знаете!
  - А вы для чего? Везите к дому, где живет командир дивизии, мы с ним слава богу знакомы, уж он точно нас на улице не оставит, если Квадратьки нет на месте.

     С горем пополам, твердя, что ему и КПП оставлять не положено, он все-таки садится рядом с водителем, солдатик открывает ворота, а когда они проезжают – сразу же закрывает – и удаляется в здание КПП.

    В полной темноте ехали совсем недолго, майор, естественно, никаких экскурсий им не устраивал, да и то сказать, проезжали жутко важные военные объекты – справа стадион, слева – Дом офицеров, прямо – их дом. Возле дома подъехали к самому дальнему подъезду, и вошли в него. Прежде чем выгружаться, надо было определиться – к кому. Поднялись на второй этаж, тут уж майор расщедрился:
 - Кому будете звонить среди ночи? Справа – комдив, слева – начальник политотдела.
 - Да хоть туда, хоть туда, мы по Нерчинску с ними знакомы, войдут в положение. А по центру чья? – и мама дотронулась до двери с номером «5» на табличке.
 - А это ваша, если вы действительно семья подполковника Квадратько.
   Пока он договаривал свою тираду с подозрениями, дверь после маминого легкого прикосновения нечаянно подалась и стала открываться.

 -  Ну и ну! А здесь, оказывается, кто-то есть и не заперто…
    Они вошли в совершенно темную незнакомую квартиру, прямо по курсу освещаемую только зеленым глазком включенной радиолы  с арией из «Аиды».

    Справа на диване, как ни в чем не бывало, спал их папочка и муженек, и это в то время, как они вовсю мыкались по дороге и уже на месте…
     Мама решительно наклонилась над ним:
 - Витя! Вставай! Мы приехали! – на что он открыл один глаз и спросил:
 - Вы – это кто? – в ответ она уже громче:
 - Мы – это твоя семья, которую ты опять…- на что он поднял обе руки в полусне и явственно произнес:
 - Свят-свят-свят! Вы еще не можете приехать!
 - А мы вот взяли и прикатили! Да вставай  же! Да где же тут свет-то включается, черт возьми?!
    Тут уже он вскочил, включил свет, радостно запрыгал и запричитал вокруг них:

  - Да как же так? Да у меня Баринов весь вечер сидел, и мы считали эти пять суток и четыре часа в пути от момента отправления из Москвы, тут он подскочил к телефону, набрал номер и закричал в него, несмотря на глубокую ночь, - Анатолий Иванович, ты у меня сегодня был? – Был! – Коньяк мы пили? – Пили! «Аиду» слушали? – Слушали! Ладно. Это я слушал! А когда мои приедут – считали? – Считали! – Вот и я говорю – завтра! А они сегодня приехали! И сами ночью добирались… Это все ты меня попутал, старый ты бес!

   Его собеседник, видимо, после этих слов окончательно проснулся и уже тоже громко орал в ответ, что сам он бес, и что его семья – ему и ответ держать…
   Как бы то ни было, но поначалу показавшаяся совершенно идиотской выходка с телефонным звонком всех неожиданно разрядила – стали укладывать Светку, мельком оглядывать квартиру, переносить вещи, предварительно перемещенные майором ввиду такой неожиданной развязки, прямо на лестничную площадку. А далее он вместе с таксистом мирно отчалил от их дома.

   Вот так и начинается ее история про Домну-Домнушечку, в которой прошло два с половиной года самой ранней и яркой ее юности. И самой продолжительной по протяженности учебы в старших классах, а потому и очень насыщенной  событиями, в том числе и разнообразными романтическими событиями.

 
                -------------------


   Утром они отсыпались, но даже сквозь закрытые глаза видели теплый солнечный свет, заливавший всю их новую квартиру. Потом  осматривали опять бегло их новое жилье, потом завтракали  и снова обходили квартиру. Папу они накануне, оказывается, обнаружили в Олиной комнате, расположенной прямо напротив входа. Две комнаты были направо, а кухня и службы – налево, если опять же танцевать от этого самого входа, который их пощадил и оказался ночью незапертым.

   Папа уже был на службе, весь виноватый и поминутно звонивший им, проявляя непомерную заботу, хотя все уже давно его простили за то, что и считать не умеет, и что это у него особенность такая и традиция – не встретить. Да ладно, доехали – и слава богу.

 Вон, погода какая хорошая, солнце, золотые деревья, недаром и в песнях Забайкалье называется и золотым, и солнечным. А что? При резко континентальном климате и большой разнице зимней и летней температур, на его долю приходится такое же количество солнечных дней, как не где-нибудь, а в Крыму. Вот так! Совсем нехило.

   Квартира тоже понравилась. Три комнаты, высокие потолки в старом доме  послевоенной постройки, солидной и добротной. Олина комнатка совсем маленькая, но с балконом, с небольшим таким, скорее, балкончиком. За окнами, выходившими  на одну, солнечную, сторону, небольшой садик, а дальше – забор вокруг стадиона, вернее, просто штакетник, чисто символически ограждающий то ли их дом от стадиона, то ли наоборот. Но, ни в коем случае – от солнца.

    В кухне – плита, которую можно топить, в ванной – титан с топкой. И это при центральном отоплении во всей квартире. Все просто замечательно после их совсем контрастного житья-бытья в одной комнате у бабушки.

    В этот день у нее была «акклиматизация» и никакой школы, вдобавок, надо было привыкнуть к перемене времени, ведь в Забайкалье время шло на шесть часов вперед, и где-то с неделю иногда днем хотелось спать, хоть и ехали поездом, постепенно добавляя на часах по часу.

   В общем, день прошел на солнце, в праздности и лени, делали только необходимое. Потихоньку Олька стала собираться в школу, ведь там и знакомые обнаружатся, как пить дать, ведь кто-то переехал же из Нерчинска, надо показаться во всей красе. И она гладила утюгом новую форму, которую носила всего меньше месяца. Чистила совершенно замечательное модное пальто с низким хлястиком из кармана в карман и огромным воротником из кролика,  выкрашенного под тигра. Этот воротник по размерам даже напоминал появившиеся в будущем капюшоны с молнией по центру, если эту молнию расстегнуть и разложить капюшон в виде воротника по спине.

   Пальтишко имело свою историю. Дело в том, что в 8 классе ей купили такое гадкое темно-коричневое  дорогое пальто с белым воротником шалью, все в талию и застежкой на талии на немыслимую пряжку. А самое ужасное в том, что оно было удлиненное, с цельнокроеными рукавами и таким количеством ваты на спине, плечах и груди, что Олька никак не могла смириться с его мадамским видом, невозможным для восьмиклассницы. Но безропотно, с отвращением к самой себе относила его почти год.  И поэтому даже в своих записках не удостоила его воспоминанием в соответствующей главе про Н-ск.

  А тут двоюродная сестрица его обнаружила – и пленилась его красотой. Естественно, ведь ей было уже около 20 лет, она была и повыше, и постройнее, и вовсю невестилась. Так и пришло решение немедленно поменяться на «шанхайские барсы» тигровой расцветки, извлеченные из немецкой теткиной шубы, где эти тигры были подкладкой. Нет, для советских тружениц – это было явным излишеством, почему и появлялись воротники и шапочки у девчонок и у самой тети Маруси, а теперь вот и у Ольки.

 Нет, что и говорить, пальто было стильным  до невозможности. Вдобавок, у нее была беленькая шапочка из искусственного меха – и это тоже не было так уж плохо, ведь начиналась эра «нейлоновых шубок». Обувка «Цебо», несколько черных свитерков и юбок в складку и без, завершали ее «московский шик» в придачу к  начесанным волосам сверху, заканчивавшимися двумя подвернутыми  косами с большими бантами на уровне  шеи. В общем, столичная штучка, явившаяся на гастроли в далекую Домну.

   Вот примерно такой  приговор Оля прочитала в глазах директора школы, длинной чопорной  классной дамы с высокой прической и в синем костюме в полосочку на блузке с кислым бантом. Дама, правда, несколько оживилась, заглянув в личное дело, но особой радости  не позволила себе при этом изобразить.  А Ольга сразу почувствовала  чисто женской интуицией, что такой приемчик – просто обыкновенная зависть  «синего чулка» к юной  пикантной девице.

   Да, именно так скажет о ней при первой встрече в Домне жена начальника политотдела ее маме:
  - А Олечка ваша стала такой пикантной девушкой.
Все дело в том, что ее родители были самыми молодыми среди комсостава, но у них были - самая взрослая и одновременно - самая маленькая дочь.  Всем дамам ну просто не терпелось давать многочисленные советы по их воспитанию – первой – исходя из воспоминаний о своем девичестве, второй – из своего родительского опыта.

 Именно так и мама, и Оля воспринимали повышенный интерес к их семье, и вынуждены были смириться чуть-чуть, а как же иначе, но не без некоторого внутреннего сарказма и постоянной самоиронии.

    Зато класс  встретил ее замечательно – заинтересованно, радостно и весело, хоть знакомых лиц и не было. На первой же перемене  пришли на нее посмотреть ребята из 10-го класса, будущие выпускники. Ее класс и 10-й были в одном экземпляре. Восьмым она не интересовалась, кто же интересуется младшеклассникаами, правда в нем училась Наташа, дочка комдива и ее соседка, знакомая по Нерчинску. И больше из знакомых – никого.

 Это было просто удивительно, хотя и понятно, в ее бывшем нерчинском классе детей из «их части» практически не было, зато появилась Лена Баринова, дочка начальника особого отдела, уже знакомого по ночному телефонному разговору. Он, вроде, и в Нерчинске был, но без семьи, поэтому ее никто и не знал. Ленка тоже жила в одном с ней подъезде, еще из их дома были две девочки из квартировавшей в Домне эскадрильи, но они жили в двух других подъездах.

    Где-то через неделю в школе был организован первый при ней вечер – просто в одном из классов крутили магнитофон, принесенный ее одноклассником Лешкой Прийменко. Никакого актового зала или зальца в деревянной двухэтажной школе не было, а спортивный - стоял на отшибе, с отдельным входом,  и никогда не использовался для танцев.

    На вечере познакомилась с ребятами из 10-го класса, но успела подружиться только с Ленечкой Кравцовым и с Вовкой Талденко. Ленечку она уже видела, т.к. он жил в соседнем подъезде, и в школу ходил еще с одним парнем из следующего подъезда – Алькой  Корсаковым.

    А вот Вовчик проникся к ней окончательным уважением только за то, что, когда стали водить какой-то хоровод, Олька, оказавшись рядом с ним, без всякой запинки и смущения схватила его за его «калечную» с детства руку и продолжала танцевать как ни в чем не бывало… хотя ей это стоило некоторого внутреннего напряжения – рука, вроде, была как рука, не тоньше, не короче, но вот ладонь состояла из одного большого пальца и примкнувших к нему остальных пальчиков, которые  были как бы зародышами  нормальных пальцев. Сам же мальчик был при этом высок, очень хорош собой и совсем не глуп.

      За это время уже состоялось знакомство со всеми учителями, и ответственной за проведение вечера была в этот день Фаина Сергеевна, совершенно потрясающая учительница литературы и завуч школы. Олька уже тогда про себя отметила, как ей повезло – от Зимергуза приехать к Стулёвой. Они стоили друг друга как преподаватели-словесники, а по человеческим качествам – тоже.

     А в тот вечер все были  благодарны завучу за то, что не мешала им получать уроки танца «чарльстон» от  «московской штучки». А что? Страна чарльстонила во всю ивановскую, а в Домну это долетело только с ней, даже песенка была, где внучка просит бабушку завести старый свой граммофон и научить ее танцевать чарльстон.  Так на этом школьном вечере и определилась группа ее друзей.

       Где-то через месяц после приезда старшеклассников пригласили в Дом офицеров на вечер, посвященный Дню рождения комсомола. Мимо Дома офицеров они бегали каждый день, практически, направляясь в школу. Он состоял из двух зданий. В одном были библиотека с читальным залом, помещения разнообразных кружков и  комнаты боевой славы. Фойе и коридоры были украшены флагами и стендами, все это было красиво и торжественно.

     Отдельно стояло здание  с кинозалом и тремя фойе – на входе и по бокам  зала, который использовали как кино- и  актовый зал для всяких торжеств. Торжественная часть прошла в общем зале, а потом на танцы все отправились в правое фойе, любители же подкрепиться - пошли в левое, где был буфет, и часть помещения занимали столики. Остальное пространство также было отдано танцам.

    Школьники, как гости на чужом балу, естественно, оказались в правом, где было сумеречно,  и подальше от взрослых, т.е. учителей и родителей. А что, вся молодежь всегда и во все времена стремилась и стремится в углы потемней, как правило.

   Танцы были в полном разгаре, когда вдруг при  первых звуках нового медленного танца в их угол смело разбежался молоденький лейтенант, и к всеобщему неудовольствию мальчишек из ее окружения – пригласил ее танцевать. Она пошла за ним в середину зала, куда он повел ее за руку. Стали танцевать, и пока она недоумевала, о  чем с ним говорить, он вдруг зримо, не отпуская ее руки,  отдалился от нее с целью как бы оглядеть ее всю целиком, после чего вздохнул и сказал вдруг совершенно заинтриговавшую ее фразу:
 - Я не видел Вас всего год… но, боже мой, как Вы повзрослели…
     Удивленная, она ответила:
 - А мы разве знакомы?
 - Я с Вами – да, а Вы со мной – нет, - от него исходили одновременно уверенность в себе и неподдельное  замешательство, и вдобавок он был такой взрослый  и красивый, хоть и маловат ростом, на ее взгляд, ведь вокруг нее были одни акселераты.
 
   Очень живое и яркое лицо, крупные черты лица, такой носастенький и губастенький, что выдавало в нем большой вкус к жизни вместе с ярким юношеским румянцем. Впрочем, последнее могло быть и от замешательства.

 Пока она размышляла так и ждала ответа – закончился танец, и он повел ее к старшеклассникам, которые встретили его явно враждебно, что не помешало лейтенантику подлететь к ней снова, едва заиграла музыка. Она, не раздумывая, пошла с ним, ведь было интересно до чертиков все, что он успел сказать, а что еще скажет – было еще интересней, она чувствовала это.
   Они танцевали опять в середине, поэтому разговор  начался не сразу, ведь туда надо было по-прежнему чопорно дойти, держась за руки, при этом было явно не до разговоров.
   Он сам продолжил:
 - Это было в Нерчинске, - и у нее потеплело на душе, поскольку было похоже на правду, и от этого стало еще интересней, - я тогда только приехал из училища, мне было 21 год от роду. Буквально в первое воскресенье днем пошли с ребятами в парк. И там, в стайке девушек, я и увидел Вас.
     Это и вовсе было похоже на ее дневные прогулки по парку при наличии запрета на вечерние.
  - Ну, я сразу и разлетелся со своими откровениями перед ребятами:
  - Ой, какая симпатичная девушка, надо срочно познакомиться, - на что они все как-то странно на меня посмотрели и стали расползаться по кустам, держась за животы и громко хохоча.

 Сквозь смех они вопили: - Славик, ты нас уморишь своими идеями. Да ты знаешь, кто она? Дочка главного инженера  Квадратько! И учится она в седьмом классе… Ой, нету мочи! Ты понимаешь, она вообще  пи-о-нер-ка! И хохотали дальше.

    Оля все это выслушала с замиранием сердца, хоть и не подавала виду:
 - Это Вы сейчас придумали, чтобы познакомиться? Я уже поняла – Вас зовут Славик. А фамилия? Мою-то вы как будто знаете, наверняка и имя – тоже. А в сердечке стучало: - Вот оно, вот, она всегда знала, что Нерчинск – это ее первое свидание с юностью, только куда оно умчалось, не проявившись ничем? И вот, оказывается, есть человек, который ее там увидел и запомнил, но не подошел по причине ее девчоночности, что его вполне хорошо характеризует.
 
 - Вы мне не верите? А хотите, я Вам сейчас расскажу, в каком Вы были платье на следующий день на стадионе?
 - Я вас там не видела!
 - Конечно, ведь я играл в футбол за нашу сборную. А потом мяч выкатился за линию поля – и я побежал за ним. И поднял его возле Ваших ног, у которых он оказался, ведь Вы стояли сбоку, на другой стороне от Вашего дома…
 - Неужели и платье помните?

 - О, да! Это было белое платье в красную полоску, отчего издалека казалось розовым, без рукавов и с большими накладными карманами в полоску поперек.
 - Да, вы описываете мое платье! – оно было как раз из тех веселых платьев из ситца, нашитых ими с мамой перед поездкой в Мариуполь.
    Танец закончился, и они тихо направились в ее угол, наполненные только что нахлынувшими воспоминаниями. По дороге он успел сказать только:
 - Можно я Вас провожу домой сегодня? – на что она тихо рассмеялась, еще взволнованная его яркими и точными картинками, так тронувшими ее:
 - А куда? Ведь я живу в соседнем доме, и мы пойдем домой с ребятами.
 - И все-таки я Вас дождусь, Ольга.
 - Как Вам угодно. Вы кто Станислав, Ярослав или Вячеслав? Ведь они все – Славики.
 
 - Вячеслав  Семиглазов! И он прищелкнул каблуками, лихо представившись.
 - О! Очень занятно!
    Домой провожались целой толпой, пройдя мимо нового знакомого, воспринятого друзьями отрицательно.
    И где-то через полгода она даже с удивлением узнала, что Славика  славные школьники регулярно побивали за нее, но об этом помалкивали обе стороны.

     А тогда она прилетела домой в таком радостно-влюбленном состоянии, которым сразу же поделилась с мамой. Та только ахала от удивления, как ее дочь кто-то хранил в памяти, да как красиво представился и на виду у всей ее компании водил танцевать на середину зала.

     Она была влюблена ровно  два месяца, но об этом – потом, потому что в декабре  ей исполнилось 16 лет – и она пригласила на день рождения  всех своих новых друзей. Там был еще  некий Юрка Иващенко, ее одноклассник, личность  весьма  примечательная и не однозначная. Он являл собой длинного и стройного парня  совершенно некрасивой наружности – маленькие глазки, широкий нос, волосы редким ежиком – но какой это был бесовски притягательный юноша, который, видимо, немало потрудился, чтобы сделать свой имидж, как сказали бы сейчас – или себя поставить, как говорили тогда, а может, просто такой  уродился.

   Во-первых, он замечательно одевался, его костюмы, свитера, рубашки и обувь были  значительно интересней и богаче всего того, во что одевались мальчики тех лет. Во-вторых, он был замечательно пластичен и спортивен с уклоном в гимнастику. Как раз тогда к ним в школу, что находилась в военном городке, направили в качестве учителя физкультуры настоящего офицера в звании капитана, который был мастером спорта по гимнастике и являлся на уроки в белом одеянии, как небожитель, или  чемпион Альберт Азарян.

   Разумеется, это было в дополнение к его основной службе, но получалось у него очень здорово – и все девчонки, естественно, сразу в него влюбились. Но он был серьезен и целеустремлен, его интересовал только спорт и усовершенствование их физической формы. Но их влюбленность стимулировала занятия физкультурой, поэтому и прогульщиков при нем не было, все стремились заслужить его  не очень щедрую похвалу, а поэтому старались изо всех сил.

    Так вот, в одном Юрке он нашел настоящего спортсмена, хоть и организовал кружок спортивной гимнастики для всех желающих ребят. Именно Юрке ему удалось передать кое-что из того, что он умел сам, а поэтому и чувствовал свое присутствие в школе не напрасным.

     Кстати, когда мастер спорта переехал с семьей в новый городок в лесу, для краткости именуемый «лес», физкультуру стал преподавать… учитель труда, добрый спокойный дядька высокого роста типажа киноактера Сергея Филиппова, но без его импозантности. В качестве трудовика он был вполне, но как физкультурник…

 Так, Юрка был его первым истязателем. Например, на уроке, когда занимались на турнике, или во время секции гимнастики, которую мальчишки сами сохранили с согласия учителя,  вдруг Юрка или по его наущению кто-нибудь другой, обращались к длинному нескладному учителю:
   - Николай Иванович, а покажите нам «вис прогнувшись с соскоком в перевороте», - например, на что добрый дядька, ничуть не смущаясь, спокойно отвечал:
   - Да я бы показал, да вот в катанках несподручно, - и показывал при этом и наклоном головы, и глазами и длинными своим руками вниз, на свои серые огромные валенки до колен, которые у него являлись обувью на все случаи жизни в холодный период, в том числе и на уроки физкультуры.
 
   И эта фразочка плотно вошла в лексикон ее семьи, когда неумение прикрывалось какой бы то ни было смешной и не относящейся к делу отговоркой.   
    А кроме всего перечисленного  Юрка был страшно самоуверенным и даже высокомерным, чувствуя себя на голову выше остальных. И с чего бы это? Ведь в учебе он звезд с неба не хватал, особых пристрастий вроде радио- или фотодела – не имел, зато всегда был готов высмеять чужие привязанности и склонности.

     Было в нем что-то от стиляги, но их время  к их юности уже закончилось, народ уже все понял и стал за собой следить не в гротескной манере, а потому, что появились кое-какие импортные товары, поневоле прививавшие хороший вкус своим счастливым обладателям.

    Юрка был единственным ребенком у своих родителей, может, именно это повлияло на его самосознание, кто знает? А еще – он был настоящим неформальным лидером всяких взрослых авантюр со стороны парней в классе.

    То Юрке придет в голову «сало давить», и тотчас   за одну парту запихивали с пяток девчонок, давя их друг об дружку до самой стены. То объявлялся конкурс на обладателя самых толстых волос в классе, для чего все выдирали у себя волосинки и, завернутые в бумажку, передавали их на парту Юрки с Лешкой Прийменко, которые назначались арбитрами, и сидели за партой Оли и Наташи Черновой. То,  по его команде, парни выстраивались в затылок друг другу и, маршируя, с серьезными мордами, за которыми таился распирающий их хохот, шли по классу с руками, выгнутыми над лицом,  с песней:
 - А женщины глядят из-под ру-ки-и. в затылки наши бритые глядят…

     Или, с другим не менее эффектным и смешным выбрыком:
 - Друг всегда уступить готов… место в лодке и круг.

     День рождения прошел с успехом. В конце его играли в «бутылочку», целуясь смешно и невинно, за что потом Оля получила выговор от мамы:
  - Что, понравилось  целоваться прилюдно, безобразница?
  - А ты как узнала? – мама со Светкой в основном сидели у Оли в комнате, предоставив им  гостиную.

  -  Имей в виду – все, о чем ты только подумала, я уже когда-то знала, - быстро ответила она, стараясь показать, что все видит сквозь стены и внутри ее головы, - да и потом, дураку понятно, если все время кричат: - Танцуй, танцуй,- а музыка при этом не играет, значит, крутят «бутылочку» без зазрения совести, конспираторы паршивые – так шутливо она распекала свою взрослую 16-летнюю дочь.

    Вскоре после дня рождения  состоялось знаменитое  родительское  собрание, на которое пошел папа.

     И на этом собрании вдруг поднялся  капитан  Епанчин. И в резкой форме  заявил, что в их классе появилась новая ученица, которая разлагающе действует на одноклассников своим внешним видом, огромными прическами, модными нарядами. А у него тоже две дочери подрастают, глядишь, тоже начнут требовать, чтобы на день рождения к ним парней позвали – это что же за безобразие такое?

   Наглость и ханжество  выступления были очевидны, но нашлись такие, что стали ему поддакивать:
  - Да, это куда же может зайти? Вот в наше время мальчики учились отдельно от девочек. И самое интересное – его поддержала директриса школы.
     Ольгин отец, ставший уже полковником к тому времени, поначалу даже растерялся от такого поворота дел, а потом  решил спустить все на тормозах, ведь глупейшая же ситуация, честное слово:

    - Вы, надеюсь, шутите, уважаемый папа юных девиц и директор школы?  Вы бы еще крепостное право вспомнили, когда девок за косы таскали… В противном случае  я не поручусь за успех вашей методы воспитания, потому, что так думать и говорить могут только ханжи, не видящие дальше своего носа.

     И тут его поддержала завуч школы – Стулёва:
  - А если бы еще все девочки и мальчики взяли пример с Оли Квадратько  в смысле отличной учебы – то я бы это только приветствовала. А если девочка успевает на «отлично» во всем, то я ее только поддерживаю. Да что там говорить, лучше вспомнить классиков: - Быть можно дельным человеком, заботясь о красе ногтей. Зачем бесплодно спорить с веком? Обычай – деспот меж людей.

     Так уж случилось, что вскоре директриса уволилась и уехала, а на ее место назначили Фаину Сергеевну, умную и дальновидную, у которой кроме школы и не было никого и ничего.
     Кстати о капитане – он оказался патологически непрост в  своих воспитательных приоритетах. Этот  солдафон до того довоспитывался, что стал подглядывать за дочерьми даже в ванной. Не имея опыта общения  даже со своими мальчишками из класса,  Олина одноклассница  по-взрослому загуляла с солдатом.

 А младшая – и того лучше – сбежала из дома к женатому старшине, когда жена того уехала к родным в отпуск.  А вы не догадываетесь, кто в этом виноват? А вот папахен, конечно, себя таковым не считал, а также забыл, что всякое действие имеет свое противодействие  и все сжимал, и сжимал  свою туповатую воспитательную пружину, которая его же и стукнула.
     Но это будет уже года через три после описываемых событий и в другом городке.

   Новый, 1963 год впервые  отмечали на квартире у Вовки Талденко. Его дом  был в отдалении за школой, если обойти ее с левой стороны, а они пошли через школьный двор, ступая след-в-след  друг за другом по небывало глубокому и обильному снегу, что являлось редкостью в городке – не иначе, как подарок к Новому году.
  Было очень холодно, поэтому шли быстро, не озираясь по сторонам. Оля шла как будто третьей, глядя под ноги, как вдруг уперлась в спину впереди идущего Лешки:
 - Что такое? В чем дело-то? – только и успела она вскрикнуть, как вдруг Лешка и еще один парень – Алька Данилов – шагнули одновременно в снег возле тропинки, бурча при этом:
 - Вот, гляди, твой красавец  и тут нарисовался! – и прямо перед ней на тропинке оказался Славик Семиглазов, радостный и раскрасневшийся, который сразу же обхватил ее и закружил, приговаривая:
 - Олечка моя! С праздником! С Новым годом! Счастья тебе, красавица моя! – и, наконец, отпустил ее, упирающуюся и брыкающуюся.

    А дальше и он, и они продолжили свой путь, при минус 40 градусах долго не задержишься, даже в порыве чувств, даже нарочно производя впечатление на вредных парней из окружения юной прелестницы.
 
    Новый год прошел чудно, нет, не от слова «чудо» и «чудный», а от  «чудной».  Выпитое вино расслабило и бросило девчонок почему-то в слезы, особенно заливалась Люба  Еремина, большая девочка, которая выглядела на все 20 лет в свои 15. Мальчишки не умели и не хотели учиться быть кавалерами, только приговаривали, глядя на них: - Вот дурр-ры!  А этому, губастому, вообще руки-ноги  поломать не мешает…

   Как бы там ни было, часов до 5 утра перекантовались, оделись, утеплились после своих облегченных праздничных одеяний, особенно у девчонок, таких нелепых после неудачной и странной встречи Нового года, и  почти с радостью выкатились на улицу, и сразу побежали к той же тропинке.

 Крепкий мороз, замечательно-черное звездное небо, белое сияние снега, с вкраплениями драгоценного сияния,- и огромная луна, моментально разбудили их и чувство прекрасного в них, а также ощущение праздника, наступившего Нового года, молодости и счастья. В таком замечательном настроении добежали до первого от школы здания Дома офицеров, где снег был утоптан и можно было снова сбиться в стайку.

 И вот тут – снова кульминация с тем же действующим лицом, поневоле испортившим им праздник – с довольно высокого крыльца по ступенькам скатился вдребезги пьяный Славик Семиглазов, не стоящий на ногах, но радостный и смеющийся неизвестно отчего – да тоже, наверное, от полноты жизни и молодости:
  - А-а-а! Реб-тишки! Это снова вв-ы? Очч-нь рад! В-вы что, везде, что ль? Тут? И я – тут! И все – тут! Ой! Какие девочки! А мальчики – вр-редные – ж-жуть!

    Под его пьяное смешное варняканье  они окружили его хороводом и стали весело кружиться, едва держась на ногах от смеха. Это был достойный финал с полным развенчанием  Олькиного кумира, ну, и поделом ему. Правда, вредные мальчики  все-таки подняли его после хоровода  и поволокли снова по той же тропинке через школу, снова к дому Вовки, ведь Славик, оказывается, жил в следующем по счету типовом для городка доме.

 А Олька почему-то думала, что в гостинице, как вся служивая офицерская молодежь. Нет, горлопан, оказывается, еще учился в академии, и поэтому им вместе с другим таким заочником выделили отдельную квартирку в доме для семейных.

 Вредные мальчики  понимали, что в таком виде нельзя тащить офицерика в Дом офицеров, а на морозе оставить – воспитание не позволяло. И совсем другое дело – подраться с ним, когда придет охота, но с трезвым противником, стоящим на ногах, по крайней мере.
    Ольга Витальевна перечитала и задумалась:
 - Что-то совсем одни развлечения у нее в описаниях – а вот, например, трудовые будни на Домнинской мебельной фабрике куда-то скрылись из вида, а ведь было, было трудовое обучение в старших классах, чему был посвящен целый день в неделю – как сейчас помнит – среда.

 И с самого ее приезда по средам они гурьбой из городка шли в деревню, где всего лишь с год работала мебельная фабрика, скорее, фабричка. По дороге к ним присоединялись девчонки и ребята, жившие вне военного городка, так сказать, местные аборигены или попросту «деревенские». Среди деревенских были еще дети геологов, т.к. в селе было солидное отделение геологоразведки.
 
    Из местных все были очень хорошие ребята и девчонки, а среди них – самые запомнившиеся - Люда  Гривнина и Валька Бажанов. Валька славился очень добрым нравом, а также замечательным рыжеватым пушистым ежиком волос в соединении с необычайно черными бровями.  Под стать свои бровям нашел и девочку из местных – Люду Гривнину, кудрявую скуластую яркую чернобровую девочку с порывистыми манерами.

  Люда  отличалась еще тем, что в школу ходила вместе с братом на пару лет моложе нее, который был удивительно на нее похож – ну просто такое же лицо, только мальчонки, и без такой кудрявой шапки черных волос, поскольку свои, тоже кудрявые, черные и непокорные,  стриг соответственно своей мужской принадлежности. Парнишку звали Толей, и этот Толя каждую перемену был возле их класса – то чего-то забыл, то за бутербродом, то за денежкой, то его красный карандаш сломался и т.д. и т.п.

    Соответственно, и все его знали и признавали за своего, ведь практически почти все свободное время он проводил отчасти с их классом, вот и примелькался.
    Девчонки из деревни, наверное, мечтали выйти замуж за офицеров, а мальчишки – стать ими, уж больно им, судя по всему, жизнь в городке казалась им не в пример, слаще и приятней.

 Ведь в деревне девчонкам приходилось работать по хозяйству, ухаживать за младшими в семье, за скотиной, сажать и копать картошку, включая и промежуточные работы по ее окучиванию. Но вместе с тем, ребята и девчонки были совершенно удивительной широты душевной и доброты неподдельной, поскольку всегда были готовы прийти на помощь. А ребята из городка всегда были наготове с помощью в учебе, когда кому-то что-то трудновато давалось.

    А вот на фабрике все были равны, и даже, чего греха таить, их инструкторы – рабочие-мебельщики, отдавали предпочтение ребятам из деревни – была у них взрослая трудовая хватка – и это было всем видно.

    Впрочем, и сама фабричка еще особенно не обросла старыми кадрами – она профунциклировала  всего-то с год перед их триумфальным появлением. На новой фабрике радовало все – новый большой и светлый основной цех, лесопилка, склады, все наполненное шумом работающих станков и замечательным запахом поджаренной древесины, ведь практически изо всех станков детали вылетали горячими и ароматными.

 А школьники были на подхвате, постепенно обходя станок за станком, изучая весь рабочий цикл. Не подпускали их только к пилам на лесопилке, а к маленьким пилам в цеху – пожалуйста. Работа была без дураков, всего на один час меньше, чем у взрослых, в строгом соответствии с трудовым законодательством для несовершеннолетних. Особенно утомительными были бдения у пресса, что своей мощью и температурой, отчаянно насыщал воздух древесно-химическими испарениями, ведь он спрессовывал простую доску со шпоном ценных древесных пород – и получались полотна, из которых потом кроили заготовки, в основном для книжных и платяных шкафов.
   Станки рейсмусовые, шлифовальные – все гудело и жужжало, и так хорошо пахло от обрабатываемых заготовок.  Поскольку фабричка была новой, то и технологический процесс иногда хромал и давал сбои, тогда выпускался замечательный брак из целых боковин и дверей шкафов, который фабрика списывала на нужды школы – так за два года их работы школа обновила мебель в кабинетах дирекции, учительской, предметных классов.
 
    Отныне там, где до сих пор стояла просто крашеная деревяшка  - появились новые полированные шкафы с небольшой некондицией – да кто на это внимание обращал? Кроме этих даров, им еще и зарплату начисляли, которую все дружно отдали в «комсомольскую копилку» школы, не получая, естественно, на руки, а то бы сразу приделали  ножки этим  копеечкам.

   А летом, несколько забегая вперед, дружная бригада сама ремонтировала школу с тройкой нанятых рабочих, которые их обучали и строго взыскивали за огрехи малярно-белильного труда. Кстати, после их выпуска больше никто на фабрике не работал, эксперимент с добавлением года учебы быстро канул в лету, хоть и состоялось два выпуска 11 класса в середине 60-х годов.

   Где-то весной с Олькой приключилась небольшая травма на шлифовальном, самом любимом станке, когда из-под утюжка вырвалась лента из абразива, а попросту ленточный наждак и краем рассекла ей указательный палец правой руки над суставом, который и до сих пор иногда побаливает и не терпит каких бы то ни было ударов по нему.
    В Домне Олька всерьез увлеклась шитьем, резала ткани без всякого зазрения совести и боязни, как настоящий творческий человек. А также  бесконечно перешивала и усовершенствовала свой гардероб, отчего дома после того, как замечательное готовое болгарское платьице, как у девочки Лиды из «Наваждения», которая на автопилоте готовилась к экзамену вместе с Шуриком, последовательно превратилось сначала в юбочку, потом в кофточку с рукавами, потом  без оных, а потом и вовсе в абажур в Олиной комнате, даже вошла в привычку мамина поговорка:

  - Оля! Из этого пора делать абажурчик! – от этих ее занятий, которые иногда поражали всех оригинальностью и  сексапильностью, дамы комсостава и полусвета иногда ахали и сетовали ее маме, что это она позволяет Оле столько тканей  кромсать, - мама весело отвечала: - Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало! Зато у нее всегда все свежее и  очень современное, а ткани – пустяковые, не стоит и жалеть, а как же еще можно научиться, не изведя ситцевый километр?

   Так, к лету Оля сшила себе замечательный блестящий плащик из фиолетово-синей яркой и густой по цвету тафты и замечательное маленькое желтое платье из шелкового репса с косой оборкой внизу – вместе это был наряд так наряд, она вообще себя чувствовала в нем Джекки, тем более, что рукава у плащика были укорочены, и носился он непременно с перчатками в цвет туфелек, из которых она отдавала предпочтение простым лодочкам на шпильках.

 Так что «ситцевым» километр только назывался. А летом еще и постриглась у тети в Червоноармейске, что в Подмосковье, когда были в отпуске. На смену косичкам с бантами  пришла пушистая стриженая грива, ведь какая может быть Джекки с косами?

     Кстати, фурора со стрижкой 1 сентября не получилось – еще несколько девчонок  расстались с косами и явились взрослыми девушками-десятиклассницами. Олька, правда, отличалась самой высокой прической на новой стрижке, т.е. продолжала бессовестно выделяться.
    А тем временем  крепко задружилась с Юркой Иващенко, который открыл в этом сезоне совершенно дурацкую моду для парней – они стали носить зимой вместо благопристойных пальто и  отцовских техмехов – старые тулупчики для офицерского состава, некогда белые, а теперь грязно-серо-буро-рыжие. А Юрка, при всей его импозантности и обилия приличной одежды  имел тулупчик и вовсе с оторванной полой, которая почти волочилась за ним по земле…
 
  А что? Стиляги сгинули, только отдельные из них остались без изменений на всю жизнь, проповедуя смешную приверженность к узким брючкам и высоким кокам надо лбами, когда придут совсем другие времена. Да и этой тулупной моде находилось объяснение – приходило время хиппи, против чего-то протестующих. И бунтарь против всего, кроме себя – Юрка – оказался и тут в первых рядах. А иначе про них поговаривали: - Офицерские детки с жиру бесятся…

    Весной девятый класс начал свою новую эру в вылазках на местность, иначе говоря – в походах. Ходили часто и много, особенно в мае-июне, не желая расставаться на долгие каникулы. Переправлялись на пароме из деревни на другой берег Ингоды, поросший ирисами, саранками, марьиными кореньями и топали по широкой проселочной дороге мимо одной-другой деревни в сопки, которые от Домны были на значительном удалении - километров 7-9.
 
  А там, меж двух сопок нашли заповеднейшее место, где в распадке бежал ручей, и где до середины июля лежал лед со снегом поверху, а поднимешься чуть выше – такая естественная площадка на склоне сопки, где уже тепло и даже жарко, вокруг небольшие деревья и кустарник, совершенно незабываемый  сиреневый ковер под сиреневым маревом-ливнем  Багульника. Нет, это не ошибка- спасибо, что заметили – это растение только так и надо писать – с большой буквы, его величество – Багульник. «Кто не знает – тот не понимает – амба!»

   Багульник – это просто, казалось бы, кустарник, но кустарник, который расцветает чуть позже сиреневых с желтой сердцевинкой  забайкальских подснежников, но зато раньше всего остального, едва сойдет снег и даже травы еще нет совсем. Причем именно сначала зацветает сиреневым, местами до малинового, цветом, когда на самом еще и листочков нет, так, небольшие смолистые почки-не почки, листики-не листики, такие глянцевые ростки на голых ветках в буйном цвете.

  И так много этих кустов, целые колонии, покрывающие склоны забайкальских сопок, что сиреневыми становятся они сами – и видно это безудержное цветение за много километров, просто сиреневые сопки стоят от багульника – и все тут. И только после цветения появляются на багульнике  зеленые мелкие листочки, а здесь уже и все вместе с ним зеленеет нежной весенней зеленью, только потом расцветая в одночасье.
  Так вот на этой площадке и сделали первый привал – вокруг тепло и багульник, внизу – ледяная вода в ручье и сам лед, питающий этот ручей, а поднимешься выше – и все вокруг, как на ладони – другие сопки, дорога  к ним, по которой они только что притопали, река и переправа, только самого городка не видно на высоком противоположном берегу, закрывающем его от путешественников.

   Благодать!
   Дурачились, немного выпивали, орали песни, все вместе, без исключения, не уединяясь парочками – это было бы нарушением неписанного никем устава – в походе – все вместе, один все как.

   Из одного похода Оля приволокла домой целую охапку полевых цветов, несла на себе просто так, а когда принесла - сразу и придумала подарить его Ленечке Кравцову в связи с окончанием им в этот день 10 классов и получением аттестата зрелости. Невиданный  роскошный «ведерный» букет немного растопил даже сердце Ленечкиной мамы, которая ее терпеть не могла, впрочем, как и мать Вовки Талденко.

 С Юркиной маман она не была знакома, даже не представляла себе, какая она, хоть и жили в одном городке. А вот мать Лешки Прийменко вроде ее любила, если можно так сказать об этой громогласной и довольно беспардонной тетке. Ну, привечала, что ли, потому что возлагала на нее надежды в связи с успешным окончанием ее Лешенькой  средней школы.

   Дело в том, что умелый и красивый Лешка, по паспорту, правда, он тоже был Леонидом, но все звали его Лехой, по-своему мудрый, большой и теплый, совершенно не проявлял рвения в учебе, и загрузился двойками под завязку.    Иногда Оле, занимавшейся с ним, даже казалось, что он и не способен учиться – так много он делал ошибок в словах и предложениях, так совершенно пробуксовывал в математике, так мычал на уроках иностранного – английского - языка.

 В этом он как бы соответствовал  простым своим родителям – горластой жилистой матери, щеголявшей зимой в китайской шубе бурого цвета с пуговицами из того же меха, напоминающими клоунские, и отцу, дяде Грише, на которого жена орала:

 - Гриша, отойди от телевизора – так она боялась за свое сокровище – телевизор - едва муж что-то там пытался поднастроить, как все мужики. К слову сказать, у них в семье, то есть, в Олиной, еще не было ни телевизора, ни магнитофона, как у Лешки – и еще много чего, что было в этой хозяйственной семье. При всем при этом возникал вопрос:
  - А откуда у этого бестолкового доброго Лешки взялась тогда такая красота писаная?  В кого? Да и его ли это родители? На этот счет ходили разные толки, но Ольке они не были интересны, она принимала своего друга как данность.

   Из-за этого 11-го класса так и получилось, что Ленечка Кравцов, практически их с Лешкой ровесник, успел затем закончить в Новосибирске два курса института, а они с Лешкой все учились в школе – и сидели за партой, 18-летние   парень с девчонкой, уже за последней, и целовались под ней иногда украдкой…

    Но до этого еще далеко, по крайней мере еще целый десятый класс.
В десятом классе вовсю развивался роман с Юркой, мальчиком эгоистичным и себе на уме, но умевшим иногда быть добрым и нежным, хоть  в такие минуты все равно можно ждать от него чего угодно – розыгрыша, насмешки, так вьюноша интересничал, боясь, что его правда сочтут влюбленным и ласковым. И только потом Оля поняла, что это было чистое ребячество и боязнь оказаться незащищенным, недоверие к девчонкам  и ребятам, из-за чего он всегда хотел казаться выше всех и злее всех – мне, мол, все нипочем.

    В 10 классе стали ходить в походы по окрестным деревням уже с концертно-просветительской целью. Приходили, переодевались в клубе, потом делали небольшую лекцию больше всего о писателях и художниках, а потом – концерт и танцы. С ними ходил учитель пения, солдат срочной службы, закончивший до армии музыкальное училище по классу баяна – Леша Ефремов. Нет, в школе звали его по имени-отчеству, но в походе – это было чересчур.

 Это был интеллигентный парень под метр девяносто ростом, худой, как складной метр. Характерным было лицо Леши номер три – как сказал бы Доктор от оториноларингологии – у него было ярко выраженное аденоидное лицо. А она считала, что он был похож на Мефистофеля. Нос с горбинкой, и выдающаяся вперед нижняя челюсть. Ну, чем не Мефисто? Или есть еще один вариант – это у  адско-сатанинского порождения были аденоиды…

    Леша был добрейшим и интереснейшим человеком, и они любили просиживать на крылечке какой-нибудь избы или класса, или  клуба, где  внутри дрыхли все остальные, за долгими разговорами, так он был начитан  и неподдельно красноречив.

 Но в результате ему почему-то взбрело в голову, что он ей не безразличен, как и она ему, хотя это были только его фантазии. Нет, он особо ей не докучал, он просто приходил в садик к ним под окна с детскими книжками – и к нему вскоре подгребала маленькая Светка, ее сестрица. Он ей дарил эти книжки, читал, они вместе чего-то там раскрашивали.
    В семье стало любимым аттракционом, спрашивать у Светки:
 - К тебе кто сегодня приходил? – на что та солидно отвечала:
 - Леша Ефлемоф.
 - Это какой такой? – и Светка поворачивалась в профиль, пытаясь из своего курносого «детского классического профиля», по выражению, придуманному Олей и папой, сделать длинный нос с горбинкой и далеко выступающий подбородок. Это было неимоверно смешно, хоть никто и не пытался смеяться над Лешей.

  Поговаривали, что он неспроста такой не от мира сего, и что отец у него был чуть ли не архиепископом Хабаровского края или, может, ректором Духовной Академии, и что он уже учился в консерватории, но бросил и пошел в армию, разойдясь в чем-то там во мнениях со своим отцом. Но сам об этом Леша никогда не заговаривал, кто же тогда, в те времена,  стал бы хвалиться отцом-священнослужителем?

    Когда наступила зима, в походы уже никто не ходил, зато проводили какие-то конкурсы на лучшую песню класса, фестивали самодеятельности, просто спевки хора – и это все при  том, что ни в 9-м. ни в 10- классах по программе никакого пения уже не было и в помине. Просто организаторский талант Леши был неистощим, особенно в смысле охвата класса, где  училась Оля.

    Зимой мама  улетела в санаторий – в последнее время ее здорово прихватило сердце – и не удивительно, если вспомнить, что еще в юности на торфоразработках у нее начинался ревматизм – и поздней осенью она месяц пролежала в Чите, в окружном госпитале, что располагался недалеко от их прежнего читинского места проживания в лесном квадрате, и где Оля ее навещала.

    Пока мама болела, Ольга вступила в конфликт с отцом – и вот как это было. На стадионе уже был залит каток, и по вечерам молодежь каталась, в том числе и наша Оля. А однажды с катка ее отправился «провожать» Славик Семиглазов – во всем замечательный спортсмен. Просто дошли до калитки возле их дома, чтобы было подальше ровно на 10 метров, хотя могли и в дырку в заборе совсем под их окнами, а потом чуть-чуть поторчали в подъезде, и даже целовались раскрасневшимися холодными лицами и губами. А тут на их втором этаже открылась дверь и громкий крик в подъезде:
 - Оля! Немедленно домой! – привел их просто в ступор, - а вы, молодой человек, «позвольте вам выйти вон»! – последнее он просто прошипел.

    Оля попрощалась и пошла наверх – и получила звонкую пощечину от любимого папочки, в отсутствие жены ответственного за воспитание дочерей, но с маленькой пока было проще. Ведь у них была она – Оля.

     Что тут началось – он допытывался, кто это был, обещая устроить ему веселую жизнь, догадавшись, что это кто-то из молодых офицеров. Она молчала, вообще не понимая, из-за чего весь сыр-бор.  Сдуру сказала только, что он давно ее знает, еще с Нерчинска – и она рассказывала об этом маме.

  - А! Так еще и мама в этом замешана и поощряет тебя в гулянках со взрослым человеком! Давно! Да ты понимаешь, что в твои 16 лет ничто не может быть давно, иначе это вообще криминал, - Оля только диву давалась, не понимая, о чем это он?

   - Да что такого-то – на катке вместе покататься, да там целая толпа нас всех была, там и встретились нечаянно.
  - Но провожать тебя пошел именно он, этот человек! А в подъезде вы чем занимались?
  - Да мы вошли только – ты сам, видимо видел в окно, а провожать – ну, не смешно ли – вот калитка - вот уже и дом с подъездом.
  - Да ты лучше молчи про подъезд! Ну, ничего, я все равно дознаюсь, кто это был – и ему не поздоровится.
 - Не поздоровится? Да за что?

    В результате перепалки и отказа назвать своего ни в чем не повинного кавалера, она отказалась впредь готовить ему еду, сделав исключение только для сестренки, которую она же водила в садик и, естественно, забирала после обеда домой.

     Оля выполнила свою угрозу – и отец теперь обедал в офицерской столовой.  В первый же день, появившись там и заняв столик, он затем встал и безошибочно направился к тому столику, где сидел Славик. Подойдя, изобразил из себя заботливого командира, завел разговор о том - о сем, поинтересовался, чем кормят, и как, и почему молодежь не весела, на его взгляд. На что Славик, дернуло же его за язык, пожаловался, что все бы вроде ничего, да вот слишком строгие отцы  у юных девушек у них в городке, - на что «батька» чуть не поперхнулся. Но тут же нашелся:
  -  Значит, девушек других ищите, а то ведь и нарваться ненароком можно…- последнее было сказано с любезнейшей улыбкой ко всем сразу и ему – в частности.

      Все это Оля узнала от самого Славика, нечаянно встретив его в читальном зале библиотеки, где он занимался к сессии, но вообще-то ждал ее уже второй день. А от нее он узнал, почему Квадратько столуется теперь не дома, а с ними.
 
     А любовь витала в воздухе, наступала весна, ее приход чувствовался в воздухе, хоть по ночам было еще очень холодно.Все было замечательно и верилось только в лучшее.
     Да и как не верить, если рядом Лешка, если на каникулы зимой приезжал Ленечка, есть вредный и непредсказуемый Юрка, где-то маячит Славик, да еще и Леша  Ефремов – и все они в ней души не чают. Правда, зимой случился казус во время приезда Ленечки.

 Как всегда они всей толпой были в кино, занимали почти ряд в среднем пролете, где оставалось только одно местечко с краю. Вот на него-то и уселся Славик, да такой красивый и торжественный, хоть и пьяненький – но это только добавляло ему раскованности и шарма в его бежевом каком-то европейском пальто и в пыжиковой шапке, в каких в городке еще никто и не ходил. Недаром он был родом из Калининграда,  самой западной точки страны.

    Итак, он уселся и стал предлагать кому-то из мальчишек поменяться местами, чтобы оказаться возле Оли, на что его просто вытеснили с его места, одновременно освободив место с другой стороны ряда. И он, не будь дурак, поплелся через весь зал на это место – и так продолжалось несколько раз, пока внезапно наш герой не заснул – так по цепочке мальчишки и девчонки передавали ей, сидящей между Ленечкой и Лешкой в центре ряда. Ведь отчасти  все принимали Славика тоже как бы за своего-не своего, но персонажа совсем не чужого, хоть и занятного сверх всякой меры.
    Потом внимание переключилось на фильм, а после него, когда стали медленно вместе со всеми выходить из зала, вдруг заметили Славика под ручку с какой-то бабой, иначе ее и не назовешь, она была старше его и облачена в такую же идиотскую шубу с помпонами, как у Лешкиной матери, т.е. моды десятилетней давности.

 И, как ни странно, и ее, и даже Ленечку это раздосадовало, ввиду разительного контраста  бежевого пальто с китайской шубой. В общем, их обоих черт понес проследить за парочкой, при этом Ленечка жаждал, скорее всего, немедленного развенчания Олькиного кумира, а она – она смешно по-девчоночьи ревновала.

   Так они и шли поодаль, пока не дошли до дома за домом Вовки Талденко. Срезали углы, чтобы их не заметили, в одном месте она влезла нз-за темноты в свалку колючей проволоки, поранила щиколотки и не могла тронуться ни взад – ни вперед, спасибо, Ленечка ее спас, потихоньку освобождая витки с колючками. Хорошо еще, что с разгону сам туда не запрыгнул…

   Наконец, пришли, и увидели в расшторенное окно, как «парочка» ввалилась в комнату, скинула верхнюю одежду, а затем женская рука красноречиво потянулась к выключателю. Вот такой финал, все понятно – возле конюхов всегда есть прачки, например.  Это она про стихотворение Бейли о том, что пока студент вздыхает о возлюбленной под балконом, возле нее всегда найдется расторопный конюх…

   Но было так противно, стыдно перед Ленечкой, а он, опешивший студент, вообще молча шагал рядом, как говорится, без комментариев, ибо не готовы они были еще к таким сценкам из чужой взрослой жизни.

    А как же тогда все обещания Славика? Что он только  и ждет, когда ей исполнится 18 – и он придет к ее отцу просить ее руки. На этом, правда, все мечты и слова заканчивались, потому что очень проблематично было то, что скажет в ответ отец, да и Олька всегда смеялась над такой перспективой.

   В этот же поздний вечер, когда она уже улеглась, к ней в комнату постучал папа, только что вернувшийся с работы:
  - Оля! Мне надо с тобой поговорить!
  - Заходи, пап!
  - А почему у нас пахнет спиртом? Ты что, выпивала?
  - Да нет, дезинфицировала щиколотки, влезла в колючую проволоку в темноте и поранилась.
  - А-а-а. Ну, понятно.
  - Это все?
  - Да нет, - он явно чего-то не договаривал или не отваживался сразу найти какие-то слова, - в общем, тут такое дело, у нас сейчас было заседание политотдела, разбирали персональное дело группы молодежи, которая несколько дней тому назад привезла из Читы посторонних женщин в городок, устроила пьяный дебош, люди вызывали дежурный патруль.
  - Ну и что?
  - А то, что один из наглецов, когда ему задали вопрос:- Кто еще был с вами, назовите фамилии,- ответил:
  - Если я назову фамилии, кое-кому из присутствующих очень не поздоровится.
  - А кого он имел в виду, своих товарищей?
  - Да нет, это явно звучало в адрес руководства. Оля! Я задаю тебе простой конкретный вопрос: – Ты была когда-нибудь у Семиглазова дома?
  - Да нет! Ты что! Я, правда, знаю, что он  живет за домом Вовки Талденко, да он и не приглашал меня никогда, чего я там забыла?

  - Все! Я понял! Он имел в виду дочку моего зама Чингарова, студентку из Читы. А я-то, дубина стоеросовая, подумал, что это о тебе, и он имеет в виду из присутствующих меня. Ну, слава богу, я тебе верю! Спи, давай! – и добавил, уходя, - «что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом».

   Да, перегрузки этого вечера давали себя знать, и Ольга долго не могла заснуть, то ей мерещилась китайская шуба под ручку с бежевым великолепием, то слова папы, то ненавистная Люська Чингарова, свободная и отвязная, совсем недавно приехавшая девица на тройку лет старше ее, студентка пединститута, и во многом внешне очень похожая на нее саму, а то и покрасивей,  за которой сразу же приволокнулся этот несносный Славик. И вот ведь чудеса в решете – и не нужен он ей ни капельки, а когда появляются соперницы, вот уже и заснуть невозможно.

    Самое смешное, что через неделю Люська Чингарова пожаловала к ним в школу в качестве практикантки для преподавания физики.
   Она расхаживала по классу с умным видом, а однажды на контрольной даже подошла к ее парте:
 - Оля, тебе помочь? – и дохнула ей в лицо спиртным и табачным перегаром.

 - А мы разве на  «ты»? Что-то не помню! Обойдусь без вашей помощи! – эта дура набитая, у которой в голове одни гулянки, еще помогать ей вздумала, да еще и тыкает с какой-то стати, у них даже директор школы, Фаина Сергеевна, ко всем обращалась непременно на «вы» - и не иначе. Да и  потом, они вообще официально никогда не были представлены друг другу – вредничала в душе Оля, ведя свой внутренний монолог ревнивицы из-за этого дурацкого Славика-гуляки.

    Когда холода уже перевалили на весну, неожиданно сгорела их деревянная школа. Нет, не радикально, только несколько классов. Немедленно начался ремонт, а старшеклассников  отправили учиться в Дом офицеров, в ту часть, где были всякие учебные и кружковые комнаты, а также библиотека. Им достался класс слева от входа, в самом конце разнообразно украшенного по-военному коридора.

 В этом крыле они были одни, не мельтешила школьная мелюзга под ногами, в классе были столы и стулья в отличие от привычных школьных парт, в общем, они чувствовали себя там по-взрослому и хорошо, даже успеваемость поднялась.

    Однажды на перемене к ней подошел поболтать Юрка. А надо заметить, что Оля сидела за одним столом с Леной Бариновой, ближе к окну – она, а справа от нее – Ленка, которая сейчас куда-то удалилась – и им с Юркой никто не мешал потрепаться. Так они и стояли лицом друг к другу, потом вдруг Оля начала неожиданно садиться, повернувшись лицом к столу. Пока садилась до уровня сидения – все было ничего, потом же – с неимоверной скоростью комедийной киношной сцены.

 Дело было в том, что стула под ней не оказалось. Падая, она как-то сгруппировалась так, что по заднему столу ударила головой и шеей  уже снизу. Стол с грохотом поднялся, пропустил ее – и с грохотом встал на место. Ноги проделали то же самое с ее столом. Этот четырежды прозвучавший грохот сменила полная тишина, Олька в это время осмысливала, видно, то, что произошло, уж больно это было неожиданно, одновременно чисто инстинктивно натягивая  юбку школьной формы на колени, а потом и вовсе затихла, не зная, как себя вести от стыда и идиотизма положения лежачего человека.

 Тут она увидела, как со всех сторон к ее столу бегут ноги-ноги-ноги ее одноклассников, ведь всем было интересно, что там такое, а потом под стол свесилась Юркина бледная вверх ногами перевернутая физия, которая очень серьезно спрашивала ее:
  - Оль, ты чё?
     И только тут ее прорвало. Она сначала не могла оттуда вылезти от хохота, но ее наконец, вытянули общими усилиями. Потом посадили на стул, а она упала лицом на руки – и хохотала пуще прежнего. Юрка в десятый раз рассказывал всем, при этом куда девалась его обычная наглость и вечная насмешка:

  - Стояли, разговаривали, я взял Ленкин стул в проход, то опирался на него, стоя, то крутил на одной ножке. Олька сама, своими руками взяла свой стул и поставила на Ленкино место, я еще подумал, чтоб я не приближался. А потом вдруг берет и садится. Сразу на пол, с грохотом и препятствиями, а потом еще и лежит, как будто это так и надо.
 Оля все это сопровождала  мелким смехом с периодическими взвизгиваниями, несмотря на то, что Юрка теперь показывал желающим, как она шеей – вот так снизу подняла стол – ведь могла и шею нафиг свернуть об такой-то столик, если б не сгруппировалась, и шарахнулась сверху. А потом вытянулась и лежит, только юбочку поправила, голова под одним столом – ноги под другим – молчит, главное.

 Зато теперь она не молчала, если этот  гомерический хохот можно назвать средством общения с одноклассниками. Уже и звонок прозвенел, все уселись, но еще оборачивались и похохатывали – так она всех развеселила, а Олька все хохотала и хохотала, ведь стоило ей только на секунду снова представить все это или по частям, как на нее накатывал неудержимый смех.

 Уже и Ленка давно сидела рядом с «больной», к которой поначалу даже как-то  побаивалась приближаться, вот и учительница вошла – и сразу заметила наметанным глазом какое-то непонятное оживление с кудахтаньем у окна за предпоследним столом. На ее строгий вопрос:
  - В чем дело, Квадратько? – поднялась новая волна смеха и повизгиваний без объяснений по причине отсутствия такой возможности. Добровольцы стали объяснять все с самого начала учительнице. Та не находила ничего смешного, а Ольку разбирало пуще прежнего только от перечисления ее подвигов над и под столом, но хотя бы смягчилась, хоть и резюмировала:

   - Так бывает со всеми, кто теряет голову! – Олька же предствавила воочию, что она ее теряет и она там катается – залилась в который раз.

   Учительница сказала, что Олькина голова не так уж часто и терялась, судя по учебе, а Олька представила, что отныне она ходит в школу с переменной головой вместо своей прежней, а все вокруг с бледными мордами спрашивают: - Оль, ты чё?

   В конце концов ее выгнали из класса, и это было беспрецедентно. Выйдя в коридор, перед этим обхохотав весь класс, пока дошла от окна до двери, она вроде постепенно стала приходить в себя – еще бы, кругом знамена в стеклянных витринах, вымпелы, грамоты, фотографии боевых подвигов и героев войны, командиров частей, стоявших в Домне – как-то не смешно.

 А наоборот, хоть внутри еще все дрожало от сокрушительного приступа веселости. Успокоившись, она подходила к классу, открывала дверь, сосредотачивалась, набирала воздуху, и едва увидев знакомые лица, только что пережившие с ней ее веселое приключение, на выдохе громко взвизгивала и снова начинала смеяться до слез, не отходя от порога. А потом тихонько закрывала дверь и снова занималась аутотренингом, рассматривая витрины:

  - Здесь нет ничего смешного. Вон какие у командиров серьезные лица. Я тоже сейчас успокоюсь – и войду тихо и спокойно. Она вновь открывала дверь с благими намерениями, но запускала туда очередной приступ веселости,  который, надо сказать, уже ждала публика, а на очередном взвизге добровольно закрывала дверь.

 Так продолжалось раза четыре – и не было никакого удержу от ее смеха. Она бы пошла домой, но вся одежда – в классе, одеваться с воплями и прибаутками - она бы этого совсем не выдержала, так и просидела бы в коридоре последние минут 10 до звонка. Но тут дверь сама открылась, вышла учительница, сказав ей на ходу:

  - Иди уже, урок ты все равно мне  сорвала - и добавила: - Никогда бы на тебя не подумала, если б своими глазами не увидела, - при этом эти самые глаза у нее смеялись изо всех сил на серьезном лице.
 
    Весной весь класс начал свои походные вылазки на природу – но это уже было не просто так, ведь у них за этот год появилась настоящая мечта – пойти в поход и не куда-нибудь, а на Байкал… А это они всерьез начали тренироваться.

    Где-то на третьей вылазке все девчонки были сражены наповал – на их любимом месте, на площадке по склону сопки, над ручьем и льдом, стоял вполне цивильный полированный стол, сооруженный из двух боковин шкафов, т.е. длинный и вместительный. А вокруг стола были вкопаны лавки, как и основание под столешницу – из простых древесных столбов, накрытых простой, уже не полированной, но мебельной доской.
 Оказывается, мальчишки задались этой целью – облагородить их бивак, и все притащили, и устроили грандиозную стройку – и все в тайне от девчонок, сюрпризом, так сказать. Особенно отличились Валька Бажанов и Лешка Прийменко, хозяйственные, однако, парни были в классе.
 
   Это было всем так приятно, радостно, все как-то разволновались – что тут же решено было в освобожденную и высушенную на солнышке бутылку из-под шампанского заложить записки – общую, кто они, откуда и как здесь оказались, и личную от каждого, как они видят 1970 год, такой далекий от их 1964, с указанием самого себя, фамилии и имени.

    Помнится, от себя она написала, что в 1970 году мечтает встретиться с Лешкой Прийменко возле памятника Маяковскому в Москве, при этом она будет с мужем, высоким брюнетом, и сыном – и все нарядные, и непременно в белых одеждах.

 
                2.Священный Байкал


 В поход отправились  в самом конце июня, планировали где-то на две недели, а если погода подведет и еще мало ли что, просто не задастся - на неделю минимум, а продержались 15 дней.  При этом здесь опускаются  все предварительные собрания с родителями и без, общение с дирекцией школы, которая соглашалась частично субсидировать поход за счет «Комсомольской копилки», наполненной их классом за практику и ремонты школы.  А также и то, как  ударным трудом  они форсировали очередной ремонт школы почти весь июнь, чтобы побывать в походе, а потом еще и отдохнуть перед последним, одиннадцатым классом.

    В поход пошли не все, человека 4, в том числе и Юрка, переехали в июне в «лес», где постепенно строился новый городок для их части, и куда со временем предстояло переехать и ей с другими ребятами.
 
     Возглавляла замечательное мероприятие их классная руководительница, учитель географии Неля Хасановна, без особых уговоров  взявшая на себя такую ответственность. Она тоже была офицерской женой, крепкая тетенька средних лет, не очень шумная и не очень тихая одновременно. Она нашла с классом верный тон – и обе стороны это вполне устраивало. Да одно то, что она поддержала их в устремлениях на знаменитое озеро, говорило, насколько она сама была романтиком и доверяла им, что они  не подведут. Они же – были просто в восторге от нее, иначе без руководителя им не видать Байкала, как своих ушей.

   А время, тем временем, бежало – и наконец «наступил тот день и час». До Читы их отвезли в крытой военной машине, перед этим  в школе разобрали весь походный инвентарь – три палатки, два котла, легкие одеяла – от спальников было решено отказаться ввиду их громоздкости, ведь лето, в конце концов.

  И еда, т.е. продукты, в ассортименте – тушенка и прочее, чай - там, сахар, печенье и конфеты - из военторга, а классные концентраты в виде макарон с мясом, плова, горохового супа, киселя и пр.– из геологоразведки, они у них были специальные, для геологов, повышенной калорийности и улучшенного вкуса. Инвентарь тоже был их, особо нужно рассказать о котлах, которые как бы представляли собой распиленный на две полусферы шар из чего-то тонкого и нержавеющего, наверное, какого-то сплава алюминия. Но вторая полусфера была как бы от шара меньшего диаметра, т.е. они прекрасно входили друг в друга, даже с приделанными ручками для подвешивания на костре.

   В поезд погрузились вечером, а прибыли  в Улан-Удэ рано на рассвете. Еще с погрузки в крытую машину, наконец, поняли, что все не понарошку, и они теперь предоставлены сами себе – и стали взрослеть на глазах, доказывая свою неподдельную серьезность.
 
     Как-то тихо прошла дорога, выгрузка, поиски  Станции юных туристов, где их группу зарегистрировали и направили на постой в один из интернатов, воспитанники которого находились в пионерлагере. В их маршрут входили и пара экскурсий по городу, и посещение Улан-Удэнского Локомотивовагоноремонтного завода.  Все всерьез и даже очень.

 Пока торчали на Станции, девчонки – Оля, Наташа Чернова и Надя Китюх отправились с какой-то стати в парикмахерскую. Более идиотского времяпровожденя в походе трудно придумать, вдобавок, они произвели фурор на улицах Улан-Удэ, по которым, видимо, еще не ходили девицы в бриджах. Им чуть ли не улюлюкали вслед, а парни делали недвусмысленные предложения пообщаться. Очень неодобрительно глазели на них и в парикмахерской, делая какие-то бабские укладочки, которые они тут же на выходе со смехом разлохматили – и пошли дальше. Зато постриглись в поход, это было удобно, что и говорить, таким образом, совместили приятное с полезным.

   Только к вечеру прибыли, наконец, в интернат, где им отвели целый большой спортзал, какого у них в Домне и в помине не было. Этот зал до отказа был забит кроватями из спален, со стопами матрацев и кучами подушек по углам.

   Вот вечером при укладывании они и показали свою «взрослость» и сосредоточенность, правда, сначала скромно застелили выбранные кровати, и отправились обедать. Кормили их в трамвайно-троллейбусном парке, что неподалеку – и это тоже было по разнарядке Станции. Но без ужинов, который они изображали сами, а в интернате была хорошая кухня и одна повариха, не выехавшая  на дачу.

   Но главное началось перед сном. Сначала откуда-то появился мяч, видимо, он «сдутый» находился у кого-то из ребят, а тут его надули, ведь спортзал же.
   Кровати слегка перегруппировали – и началась игра по забрасыванию мяча в корзину. Потом туда полетели перебинтованные чем попало подушки, нередко застревавшие, потом отдельные товарищи, куражась, потащили матрацы на кровати себе и желающим – кто больше, решили спать, как принцессы на горошине.

 А в апогее прекрасного вечера – битва подушками, которые прилетали во всех неведомо откуда и неожиданно, иногда сваливая с ног или с колен на эти квадратно-гнездовые ложа. И все это со смехом, визгом, воплями и рассыпающимся пухом из слабых общественных «подушков». Какой там сон – радость жизни перла наружу, ничем не сдерживаемая, даже Нелей, как за глаза звали географичку.

   Когда, наконец, угомонились, просто выдохшись от физических упражнений и смеха, тут и пришел ее черед держать речь:
  - Ну, что, довольны? Порезвились?  Очень за вас рада! Но чтобы это было в таком сумасшествии в первый и последний раз. Я молчала, потому что это было в помещении и вполне безопасно. А впереди у нас долгие переезды и переходы, стоянки у воды, ночевки в дикой природе – и я прошу вас об этом помнить и хоть немного думать головой – вот, собственно, и все – ведь вы вполне серьезные и взрослые люди.

   И взрослые люди, еще пять минут назад бешено орущие от прилетевшей мощной  кучи подушек, сбивающей с ног, постепенно затихли и уснули сном праведников.

   На следующий день была экскурсия по городу, в специальном перерыве  которой Неля с двумя ребятами  и документами туристической  станции ходили заказывать транспорт на послезавтра, чтобы двигаться к Байкалу, наконец.

   А на следующий день приобщились к труду локомотивовагоноремонтников, почти целый день проторчали на заводе, но никто не жалел. Тем более, что их отменно накормили в заводской столовой за смешные деньги, как оказалось, со скидкой для своих рабочих.
    Она и сейчас помнит эти ворота, эту проходную, какой-то монумент  на площади возле ворот  огромного предприятия. Им показали все – от печей передельной металлургии и цеха деревообработки до сборки всех отремонтированных узлов электровозов, тепловозов и вагонов – и даже покатали на новеньком, отреставрированном, блестящем хромированными деталями и свежей краской, электровозе. И даже дали подудеть в гудок, исторгая такой знакомый  трубный звук, летящий от всех поездов на необъятных просторах страны всем и друг другу, как перекличка друзей.
 
     Следующим  утром отправились на автовокзал, где им подали ПАЗик тех лет, вместимостью почти точно для группы. Утром было свежо и хотелось спать, поэтому так жалко было расставаться с гостеприимным интернатом, который уже тем был хорош, что в нем  никого не было – и было раздолье, а также частично «стол и дом». Улан-Удэ просыпался, как тени, в столь ранний час, проходили редкие прохожие.
     Вот и погрузились – и поехали по маршруту Улан-Удэ – Гремячинск, так назывался первый ближайший поселок на берегу Байкала в средней его части, если зрительно представить его силуэт, напоминающий ну, скажем,бумеранг.

 Дорога была по современным меркам не очень дальняя, около 150 километров, ориентировочно часов 6 в пути. Кроме них в автобус влезли двое рыбаков – взрослых дядек со снастями и мешками, а также высокими сапогами, висящими у них через плечо.
    Каждый на дорогу получил сухой паек, банку тушенки на двоих, хлеб, какое-то печенье. Утром еще никто и не собирался завтракать, на еду набросились гораздо позже, а пока прощались со столицей Бурятии, и глазели, куда же поедут дальше.

   А за городом начались такие необъятные просторы Прибайкалья, причем ехали сначала где-то глубоко внизу под отдаленными сопками и горами, а потом, после переправы через полноводную Селенгу, высоко над обрывом реки, смотря на панораму реки и могучей тайги по склонам гор восхищенными глазами.

     Переправа поразила их воображение сама по себе. Это был не их жалкий домнинский паромчик на одну подводу или мотоцикл, который ерзал от берега к берегу по железной проволоке за счет верчения какого-то колеса местным мужичком-паромщиком.
      Это был паром так паром, с двумя тягловыми катерами. Паром грузился автомобилями и автобусами в несколько рядов, как на парковке. На время переправы всех заставили выйти из автобуса, как и других разнообразных пассажиров, в том числе и конной тяги.

       Это была Паромная Переправа, где на плоской деревянной вместительной площадке с бортами сгрудились в несколько куч люди, кони и техника. И даже был паромщик с подмастерьем, т.е.  команда, которую она снова сразу представила себе через много лет, наткнувшись на стихи:

      Небритый паромщик в кроссовках      Из палубы выдернет ловко
      И в свитере цвета желтка                Два ржавых железных крюка.

     Кто же из расейских, а шире – из советских людей, не знает наш родной типаж мужичка, занятого физическим трудом, да еще и на природе. Что с того, что наш был в непременном занюханном широком пиджаке, шапке и сапогах? Ведь когда придет эра кроссовок и ярких свитеров – у паромщика это будут те еще кроссовки и свитеренций…
   
     Красота красотой, «а кушать хочется всегда». Стали готовиться к трапезе на ходу, почти не отрываясь от вида за окном. Окликали друг друга, просили передать то хлеб, то соль, то открывашку, естественно, называя по фамилиям и именам, как и водится в школе.

     Вдруг кто-то через весь автобус позвал Аллу Иванчикову, она со смехом ответила, кто-то опять громко ее позвал – и тогда один из рыбаков поднялся со своего места на заднем, таком высоком, сидении, и прошел в середину автобуса:
  - Это ты, штоль, Алла Иванчикова?
  - Да,- ответила Аллочка, приняв вид нашкодившей нечаянно девочки и напуганной этим обстоятельством. Она была совсем маленькой, похожей в 10-м классе на шестиклассницу – они сидели вместе с Надей Китюх, тоже маленькой и изящной кареглазой блондинкой, но, напротив, очень бойкой.

 Когда они приходили к Оле домой или позвать гулять, папка, усмехаясь во весь рот, если он открывал дверь, забавно заглядывал к ней и заговорщицки сообщал:- Иди, твои «китюхи» пришли, приклеив к ним вместе одно словечко, так напоминающее одно украинское словцо.
   - Да ты не боись, чего ты, мне с тобой поговорить надо.
   - Я-я вас слушаю.
   - Вот и хорошо,- похвалил ее дядька, - а скажи-ка мне, Алла Иванчикова, а как зовут твоего папку?
   - Сашей, - ответила Аллочка, - но тут же поправилась , - Александр Александрович.
   - Стал быть, Иванчиков?
   - Ну, да!
   - А маму, случайно. не Леной зовут?
   - Леной.
   - А родом они с Урала, из деревни  Ползуны?
   - Да, кажется.
   - И он военный, офицер? Служит в Забайкалье? Рыжий такой!
   - Да, подтвердила Алла, - а сама испугалась, вдруг он шпион, как она потом рассказывала.
   - Так вот, - громко объявил дядька на весь автобус, потому что все равно все уже давно прислушивались к тому, что происходило в середине  видавшего виды транспортного средства, - твой Сашка рыжий  и Ленка  вместе со мной учились в семилетке.
 Она у нас первой красавицей была, потом они в райцентр поехали учиться в десятилетке, а тут - война. Сашка вернулся героем. Офицером, вся грудь в орденах, вот он у меня ее и увел… Да ладно, давно это было. А мир-то как тесен! Я в Иркутске живу, рыбачить на Байкал езжу – места там, доложу я вам, исключительные. Вы - из Читы, и надо же было встретиться по дороге. А кабы по фамилии не называли, так и не узнал бы. Да! Интересно получается!
 
  - Да, - соглашалась Аллочка, не привыкшая к такому общему вниманию – ведь вокруг уже все обсуждали  такое совпадение  в автобусе над Селенгой.

     А дальше остановили автобус, вышли на дорогу. Разговаривали теперь уже с обоими попутчиками и без конца фотографировались на долгую память. Алка, вся красная, все твердила:
   - Вот мама с папой удивятся…

     Потом, кроме длительного ожидания на пароме,  были еще задержки в пути из-за поломки, поэтому в Гремячинск прибыли часа в четыре пополудни.
 
    Было воскресенье, быстро нашли школу, где определен был постой на одну ночь. Забросили рюкзаки в класс, закрыли его на ключ – и в нетерпении побежали к морю. Так местные называют озеро Байкал.
 
      Первая встреча с «морем» памятна, как ничто другое. Огромная вода, от края и до края, до самой линии горизонта. Серые воды, покрытые рябью. Небо было хмурым и низко нависшим над водой, с темными тучами там и сям, в разрывах между которыми неожиданно проглядывало солнце.

    И на берегу, на песке, зализанном водой, стояли они, оглушенные шумом прибоя и грандиозностью зрелища. Да как же это может быть!?  Подъехали к городку как-то так, вне видимости этого великолепия, потом шли какими-то кривыми улочками туда, куда им махнули рукой, опять ничего не видя, и вдруг – вот оно, настоящее море. Отныне без всяких кавычек. Долгожданное и величественное!

   Постояли тихо, потом разорались, кто во что горазд. Ветер быстро относил их крики куда-то в сторону, к нескольким огромным бревнам-топлякам, отполированным водой. Недаром все дома вдоль той части побережья, где они побывают, были из бревен, из этих бесплатных даров моря, отвоеванных у сплавщиков и лесов по его краю.
   Покричали от полноты чувств и от бесшабашной своей молодости – потом стали подходить к самой кромке воды – и с визгом убегать от очередной холодной волны. Успели заметить необычную чистоту и прозрачность воды, через которую были видны все камешки и песчинки дна. Потом, наконец, вернулись прежними улочками в школу – ведь стало быстро темнеть.
 Во дворе школы горело два костра, оказывается, в школе ночевали еще две группы старшеклассников – из Иркутска и Улан-Удэ, но обе группы уже возвращались с маршрута, загоревшие и бывалые.

    На кострах висели котлы, варился ужин из свежей рыбы, предлагаемой местными. Был в Гремячинске и рыбацкий причал и что-то вроде рыбзаводишка. Прикупили и они, и тоже занялись костром и едой, спрашивая бывалых, что, где и как. Те охотно делились опытом походной жизни, помогали и советом и делом, заодно все перезнакомились и ужинали почти одновременно из мисок на коленках, рассевшись на школьном новом крыльце, пахнувшем нагретым за день свежим деревом и на такой же школьной веранде, откуда был вход  в два класса, уже занятых   ребятами. Поэтому им достался один из классов внутри этого здания школы, со входом из небольшого холла.
   Вот эти веранда и холл стали местом танцев до упаду всех трех групп, случайно оказавшихся в одно время в одном месте. Танцевали под музыку из нескольких транзисторов, особенно в этот день передавали песенку со словами: - Пароход белый-беленький, белый дым над трубой – мы по палубе бегали, целовались с тобой. И еще там было «и бумажка приклеена у тебя на носу». В общем, совершенно туристическая романтическая музычка.
 
   В разгар танцев кто-то из мальчишек как заорет: - Олька! Квадратя! Смотри, тут козел твои бриджи доедает. Все со смехом высыпали во двор – и застали такую картину: настоящий здоровый круторогий козлище стоял в центре под просевшей веревкой, где висели все их штаны, зализанные морской волной по самое вон чего.

 При этом он выбрал именно ее серенькие, с маленькими разрезиками по бокам, штаны в мелкую-мелкую клеточку, и  в наглую, прямо на веревке   медленно жевал их, в такт тряся длинной бородой. Да так невозмутимо, будто всю жизнь это делал, прямо кормили его таким образом будто бы.
 
  Хохот, возня с отниманием добычи, шумное неудовольствие поведением людей со стороны козла – все это окончательно всех перезнакомило и отвлекло от танцев, что использовали руководители групп, предложив напоследок чуть посидеть – и расходиться спать.

 Впервые спали вповалку на полу, расстелив палатки, укрывшись одеялами, и подложив под голову выбранные в поленнице подходящие поленца, обернув их полотенцами. Ох! И сладко же спалось, однако, на поленьях. А слабо попробовать?
 
    Утром  варили кашу и какао с молоком из концентратов, кашу – отдельно, а какао – на всех, за знакомство, так сказать. Потом фотографировались на фоне огромного дровяного сарая, где хранились основные запасы дров школы на зиму, кроме многочисленных поленниц во дворе вдоль заборов.

 Фотография со временем получилась очень большая и мелкая, но все равно своих разглядеть можно, жаль, что не догадались встать на фоне школы, рубленой из новых бревен, как сказочная  светелка. Видимо, свет не так падал этим ранним утром.

    А потом и разошлись, вооруженные необходимыми знаниями, остатками крупы, рыболовными крючками и прочей нужной всякой всячиной от бывалых людей. По их же совету решили не разбивать лагерь на самом берегу Байкала – очень холодно по ночам, и запросто можно простудиться, а то и просто не комфортно, ведь все они были без тяжелых спальников. А яркие, нейлоновые, только через два года увидят в быстро полюбившейся всем «Кавказской пленнице».
 
   А еще узнали об озере Котокель, километрах в  трех от самого Байкала, отделенного от него высокой лесистой горой, не пропускающей холодное дыхание моря, в устье рек Турка и Кика.
 

                3.   На озере Котокель*.


    Первый пеший переход дался с большим трудом, шли медленно и упрямо, хоть поначалу и слышались веселый гомон и смешки. Шли по обочине дороги, выйдя из поселка – вдоль побережья моря, а далее – курс на заинтересовавший их Котокель.

    На привалах буквально валились с ног на землю, иногда приваливаясь к стволу дерева или к спинам друг друга, не снимая полной выкладки. А вокруг буйствовала природа, близкая к большой воде. Байкал все время был слева от них, но вот и описанная им развилка, и поворот  дороги за горой вправо, т.е. как бы назад.

 Но за горой уже был совершено свой микроклимат, и солнце не так палило, и ветер не так гудел, да и в предчувствии близкой стоянки  уже не замедляли  шаг, хоть и устали чертовски – ведь практически еще вся поклажа, взятая из дома, висела камнем на их шеях и спинах.

     Всех поражали два человека из группы, которых они заранее представляли себе самыми слабыми звеньями. Неля Хасановна, их учительница, безропотно тащила на себе такой же груз, но шла очень уверенно, еще оборачиваясь, если оказывалась впереди, и подбадривая отстающих.

 А еще Наташа Гривцова, очень красивая пухленькая одноклассница, державшаяся особняком в классе из-за болезни  и все ухудшающегося слуха. Она всегда была по этой причине погружена в себя, была отчаянной модницей, и вдобавок никогда не ходила с ними в походы местного значения.

 От нее ожидали чего угодно, вот, думали, упадет и скажет: - Я дальше не пойду! – и что ты с ней будешь делать? – но она шла, как танк, только кокетливо двигался в такт ее шагов бант из повязанной на голову косынки и фляжка на длинноватой цепочке, сзади притороченная к рюкзаку. И эта мерно и игриво раскачивающаяся бывалая фляжка приводила всех в умиление – ведь Наташу поначалу и брать-то не хотели – и заставляла подтягиваться и не ныть.

    Вдобавок, одна Наташа то и дело  отбегала от дороги, рвала цветы, травы, какие-то ветки – и на привале подносила их всем к лицу, и это в то время, как все валялись,  не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

 Ну и ну! Курс витаминов ей помог так, что ли, проколотый незадолго до похода? Оставалось только удивляться и радоваться, впрочем, ее все равно щадили, и рюкзачок по весу у нее был не сравним ни с чьим.

    А тем временем дорога заходила все глубже за гору, и уже слева открылся замечательный вид этого самого озера, готового их принять на стоянку. Берег в этой части был пологий, до дороги с горой метров  30 всего, там и сям попадались лиственные и хвойные деревья, но лиственных было больше.

 Часть деревьев прямо нависала над водой, почти параллельно воде, местами даже окунаясь в воду ветками – это, конечно, были красавицы ивы. У берега в немалом количестве  были приколоты плотики, оставленные рыбаками. Это были  такие незатейливо сбитые из бревен и досок сооружения на одного-двух человек с багром или длинным шестом в комплекте. И только один плотик был со скамейкой и веслами. Но тоже не более, чем на двух рыбаков, которые приезжали только на выходной, да и то не всегда.
    Но прежде чем они увидели эти плотики, им открылась такая панорама озера, такое большое водное пространство – они ожидали явно чего-то меньшего, слева и справа за водным массивом, гладким и спокойным, на берегу стоял лес, в отдалении – сплошь хвойный, как им показалось.

 Но самым интересным было то, что ровно посередине большой воды стоял сказочно красивый и высокий остров, заросший наглухо лесом, прямо от воды резко поднимавшимся вверх, и поэтому напоминавший шапку из драгоценного меха.

     Вот чем хорош поход – это тем, что свободного времени в нем почти нет.  И даже красотой полюбоваться некогда. Да и как любоваться, если время перевалило далеко за обеденное, а у них еще с утра и крошки во рту не было. Да и ночлег надо соорудить всерьез – поставить все три палатки, натаскать хвороста для костра и лапника для подстилки на землю в палатках. Дел хватало у всех – чуть отдохнули, полюбовались, порадовались – и за дело.

   Ставить палатки и готовить обед начали почти одновременно, причем сразу определились ответственные работники и их помощники, но это только поначалу, потом у всех была вахта по очереди, и никому никаких поблажек.

   Шеф-поваром сразу определилась Валя Петрова, девочка из местных в Домне, у которой была большая семья. У нее, конечно, была куча помощников, но как шеф она определяла, что на сегодня в меню, следила за последовательностью и чередованием блюд, за технологией, введением составляющих и готовностью блюд, в конце концов.

 Заставила всех собирать черемшу и щавель, а также ягоды на десерт и даже один раз в компот. Не говоря уже о рыбе, которую ели во всех видах. Все эти дары были замечательным подспорьем в питании  наших туристов.

   Как она понимает теперь, они подошли к озеру с южной его части, наиболее близко расположенной к морю. Его длину целиком они видеть не могли, да и была она около 16 километров, а вот ширина – больше 5 километров – была у них как на ладони, и поэтому обманчиво расположенный  посередине остров-шапка, был на самом деле только посередине ширины, но только на расстоянии  трети длины Котокеля.

 Это уже они разглядели на карте потом – у них была очень подробная карта-километровка, раздобытая детьми из Домнинской эскадрильи. А тогда – пришли на место стоянки – и пришли, для чего на месте нужна эта самая карта, просто смотри и любуйся. Да еще и пользуйся.

    Сварили обед, поставили перед обедом палатки – и с наслаждением  ели пахнущую дымком походную, такую вкусную, еду из «геологических» концентратов. Потом, по всем известному «закону Архимеда»  завалились спать после перехода и еды, некоторые прямо в тени деревьев, густые кроны которых смыкались и сплетались над их стоянкой.
 Но прежде чем расползтись выслушали еще раз свою руководительницу, которая безапелляционно разложила  все парочки по разным палаткам, к себе под бдительное око в свою палатку забрав самых любвеобильных, на ее взгляд, парней. Она так и сказала:
  - Чтоб всем в походе было спокойней по ночам – и вам и мне – поскольку именно ночью люди творят глупости, даже взрослые, не только школьники.
    Причем, эти школьники, конечно, похихикали, но смирились – для любви оставалось только дневное время в толпе и обязательных работах. А ночью ведь тоже были вахты, охранять лагерь и поддерживать огонь для отпугивания диких зверей.

  - Милая Неля Хасановна, как вы всегда были правы, о, мудрая из мудрейших! Их любовь на уровне девятого класса,- как Ольга Витальевна  всегда называет  любовь-томление и поцелуи – вполне могла перерасти во что-нибудь совсем иное. А в тех условиях – могло всех разозлить и развести  на противостоящие группки, а так – «один все как», как говорил Аркадий Райкин, а куда же их поколению без него и его фразочек на все случаи  жизни.

    И это было  только дважды, когда учительница приняла силовое решение, от которого никто не отступал. В остальном она предоставила им право быть самостоятельными, не лезла ни в котлы, ни на вахты, вместе со всеми собирала хворост, ведь его требовалось очень много, а буквально на второй день обнаружила в себе замечательное желание и умение удить рыбу…

 А посему, ее по утрам, на отдельном плотике.  отбуксировывали  метров на пятнадцать от берега и прикалывали багром, в смысле, плотик, ко дну озера – и она до самого обеда удила сладкую озерную рыбу. А иногда и обедала прямо на воде, если клевало и она еще не устала, для чего ей на весельном плотике отвозили еду, в том числе, уху и жареных окуньков, плотву и карасей – ее добычу.

    В перерывах между обязательными работами  отдыхали, купались, загорали, пели песни, вечером слушали радио, сидя вокруг костра – что может быть еще лучше такого общего времяпровождения.

    А вот однажды, едва отдохнув после обеда, Оля и Леха решили поплыть в «творческую командировку», или это так называется, а на самом деле вдвоем покататься на плотике, без посторонних. Для этого они обвешались фотоаппаратами и фотоэкспонометрами вкупе с транзисторами, (о! дети 21 века с гаджетами во всех карманах, вам не понять наших прошлых заморочек) и отчалили, перед этим вдоволь набесившись, подпрыгивая на стволе дерева, которое при каждом прыжке крупноватых ребятишек погружалось в воду, обдавая их при этом каскадами брызг – то-то было радости и веселья, только держись за свисающие ивовые ветки от других деревьев – ну, вылитые тарзаны в дикой природе.

    Итак, погрузились практически только в той одежде, в которой купаются, Лешка собирался фотографировать, а Ольга вела дневник похода, как комсорг и летописец.

    Причем, когда еще резвились на дереве, на них неодобрительно поглядывала Наташа Чернова, по уши влюбленная в Лешку, которого как бы Олька у нее «отбила», но это случилось не в походе же, а еще дома, они уже с месяц в 10-м классе за одной партой сидели, при этом Олька как бы подтягивала Лешку в учебе. Да и чего удивляться – Лешку любили все и всегда, даже Олин папа однажды, увидев их на танцах в Доме офицеров, куда были официально приглашены старшеклассники, не смог не обмолвиться:
  - Что вы все, девчонки, за химерами гоняетесь? Был бы я на вашем месте – видел бы только Леху.
     Наташка при этом сидела за постирушкой на одном из плотиков.
 
   Вот уже и Наташку проплыли к ее неудовольствию – тоже, нашла, чем заняться, когда все вокруг сияет и поет, могла бы в другое время – они регулярно устраивали стирки, для чего и воду в котле даже грели  для лучшего отстирывания походной грязи. Плыли на обычном плотике с шестом – багра им не досталось – один был под Нелей, другой – под Наташкой. Вот и учительница уменьшилась в размерах на глазах, ведь они заплывали все дальше и дальше от берега.

    Плыли, любовались друг другом. Были взволнованы, что оказались, наконец, вдвоем, болтали и томились, а тем временем выпускали из виду очень серьезные мелочи, казавшиеся им поначалу несущественными.
 
    Оказалось, что,  по мере удаления ветер вокруг крепчал, по озеру ходили  нешуточные волны, которые все увеличивались и увеличивались, обнажая  волны сине-зеленых водорослей, доходящих почти до поверхности воды. Ветер был какой-то непонятный, как бы дул со всех сторон, поэтому там, где волны сшибались, образовывались завихрения воды, накатывающие на плотик.

   Наконец, им пришлось все это заметить – до сих пор  мешало  ложное чувство стыда за трусость и боязнь выявить свою тревогу. В общем, когда они озвучили свое беспокойство – было уже совсем поздно – вода перекатывала через неуправляемый плотик, который несло, в лучшем случае – на остров, где были кошмарные большущие комары – мальчишки плавали туда на утреннюю зорьку и видели их, а в худшем – могло пронести мимо – и тогда причаливание до позднего вечера вообще проблематично. Тем более, что, как оговаривалось выше,  остров был вовсе не в центре озера, а только на одну треть от их берега.

   Перспектива оказаться ночью, в чем мать родила среди комаров и рыжих муравьев на острове их пугала, а плавать до утра с ногами в воде – вообще страшила, поэтому они, хоть и стесняясь, с кривоватыми рожами, начали кричать и махать руками, стараясь привлечь внимание своих на берегу, где и не представляли себе, что делается дальше, где терпели бедствие двое романтичных дураков – их одноклассников.

    Сначала кричали тихо, стесняясь друг друга, потом громче, потом орали. Что было сил и «караул», и «спасите» - все было без толку. Это продолжалось довольно долго, уже  как бы и день стал угасать, и солнышко захотело уйти спать.
 
    Глядя на траекторию своего движения, они уже видели, что их вряд ли прибьет к острову, скорее всего, они пройдут левее него – в неизвестность, если только возле острова нет каких-нибудь особых турбуленций, которые могут и помочь мореплавателям. Слева же на диком безлюдном лесном берегу еще от их стоянки виднелось какое-то загадочное сооружение белого цвета с огромным чем-то, по форме напоминавшем огромный  глаз на стене. Им, детям городов, уже чудилось, что это какая-то турбаза или что-то в этом роде с образчиком монументальной живописи, эдакий Сикейрос местного разлива.
 
    Орать же и звать на помощь продолжали беспрерывно, тем временем, хоть уже и мало надеялись на удачу. Подбадривали себя только тем, что вдвоем все-таки оказаться в такой ситуации лучше, чем в одиночку.

    Наконец, о чудо, их заметили! Они поняли это, когда уже увидели довольно далеко от берега еще один плотик, тот самый, весельный, плывущий в их сторону. Каково же было их недоумение, когда они смогли через некоторое время разглядеть на двухместном плотике три фигуры…

    Их спасатели плыли к ним, как на прогулку, втроем, что было ни к селу ни к городу. Когда ребята подплывали уже, они разглядели Вальку Бажанова на веслах. А с ним его любимая Людочка Гривнина и ее подружка Лида Семенова, тоненькая светловолосая  девочка.

     Когда они приблизились почти вплотную, прогулочного настроения на их лицах как не бывало, их тоже поразили ветер и волны. От терпящих бедствие они отличались только полосатыми рубашечками без рукавов на девчонках, которые они все сшили для похода как форму. Такие тельняшки, но полосками вдоль, а не поперек. У Ольки тоже была такая, но на берегу…

    Как только поравнялись, Валька прокричал:
 - Цепляйтесь, давайте! Ну, вас и занесло!
 - Чем?- Леха красноречиво вынул из воды бесполезный шест.
 - Ну, ни фига себе! А мы думали, вы – с багром!
 - Нетути!
 - А что теперь делать?
 - Не знаю, - диалог вели мальчишки, а девчонки на это время, и повизгивать даже перестали от накатывающей холодной воды.
 - А если на рубашках буксировать, которые держать в руках?

    Попробовали, для чего раздели девчонок, уравнявшись по степени то ли одетости, то ли наоборот. Нет, это могло быть возможным, только если бы была совсем спокойная вода, тогда и плотики шли бы друг за другом, даже связанные такой «тоненькою нитью». Размышляли так и этак – и пришли к тому, что больше делать нечего, кроме как всем плыть на одном, весельном, плотике, бросив второй, но забрав шест, который хоть у берега сможет пригодиться, если доплывут к нему, черт возьми. И что мальчишки будут грести по очереди, а второй будет плыть сзади, держась за плотик  одной рукой.

   Начался процесс перехода. Сначала перетянули Ольку – самое страшное было, когда одна нога – на одном плотике, а другая – на прежнем, а посередине – бездна с ходящими волной сине-зелеными лесами из водорослей. Да и что говорить, глубина озера – 4 с половиной метра, но где-то по дну проходит  глубокая, может, и тектоническая борозда глубиной в 14 метров. Утонуть хватит с лихвой нашим путешественникам, правда, все терпимо плавали, это выяснили еще раньше, слава богу. Это на тот случай, если придется бросать и этот плотик где-то возле  их пристанища, чтобы добираться вплавь. Отсюда же – это нереально.

   Когда Олька перешла - плотик заметно осел под воду, но еще иногда выныривал углами. Лешка слез в воду, держась за их новый плот. Освобожденный от их тяжести старый плот быстро стал удаляться, как скорлупка, вращаясь влево.

   Слезть-то в воду Леха слез, но плыть в водорослях оказалось невозможным. Мало того, что противно и жутко, так они еще и замедляли их ход, опутывая человека и не отпуская его за движущимся плотиком. Решили, что надо на него вылезать и Лешке.
 Когда это произошло, плот надолго ушел под воду. Они видели его только под ногами в быстро сгущающихся сумерках. Так и плыли, держась за руки, боясь соскользнуть с зыбкой опоры внизу, зато мальчишки стали грести вдвоем, каждый одним веслом, едва поместившись, и склонившись в разные стороны, чтобы иметь хоть какой-то размах, одновременно боясь, что утлое «суденышко» не выдержит их удвоенных физических упражнений.

   Это продолжалось до темноты. Плыли-плыли, тряслись-тряслись – и приплыли-таки. Сначала повеселели, когда добрались до тихой и более теплой воды. Там уже стали договариваться, что если доплывут на плотике, а не вплавь, то никому ничего ни слова не расскажут. Потому что для пятерых из отряда была реальная угроза для жизни, а это вам не семечки, от этого и поход свернуть могут, поэтому ни гу-гу.

    Прибыли прямо к ужину, только закутались все и долго отогревались чаем после показавшейся такой  вкусной еды.
   
-----------------------------
* Эта тайна озера Котокель с завихрениями в отдалении от берега открылась ей нечаянно после публикации на proza/ru и просматривании списка авторов, т.е. в 2021 году. Ее привлекло название "Коварный Котокель" (автора не запомнила),где описывается его плавание на лодке с дочерью в наши дни и попадание в непонятную ситуацию с ветром и волнами. Оказалось, что когда на Байкале ветер или даже шторм и буря, они достигают середины озера, оставляя затишными берега благодаря разделяющей озеро и море горе... О других тайнах Котокеля будет ниже.


                ------------------------


    Через день глубокой ночью всех разбудили крики «китюхов» у костра – именно Аллочка и Наденька дежурили в эту пору, две неразлучные подружки.

   На крики все повылезали из палаток, хоть правильней было бы «повысыпали», но это будет неправдой. Просто так сладок сон  в походе, на воздухе, что проснуться и сразу быть четко соображающим – категорически  невозможно, уж это всеми было проверено не раз, когда их будили заступать на ночную вахту у костра.
    Итак, повылезали и в полной тишине услышали  звуки пребывания медведя возле лагеря:
  - Там медведь, настоящий! Мы-мы его видели, от него такая огромная тень на деревьях и кустах, - с выкаченными от страха глазами шептали девчонки, чтобы всем было слышно треск ломающихся веток, тяжелое сопение и борьбу с консервными банками, от которых так сладко пахло тушенкой и сгущенкой. Да и рыбьих скелетов валялось вокруг в таком количестве, просто видимо-невидимо, что медведь потерял осторожность и залез на чужую территорию, а, может, это они были в его среде обитания чужими, а не наоборот.

   Когда все всё услышали, то в лагере, напротив, поднялся оглушительный шум. Громко перекликались, развели огромный костер, стучали по котлам, но при таком шуме и веселье все были очень сдержанны и насторожены – вот ведь, сам хозяин тайги в гости пожаловал. Это говорило о том, сколь незащищены они в своем таком уютном лагере у воды. В эту ночь уже никто практически не спал, хоть девчонок сменили мальчишки вместе с учительницей, отсыпались утром, прежде собрав и закопав весь мусор  вокруг стоянки. Ведь именно их отходы привлекли зверюгу, потерявшего осторожность.

   Со своей любимой стоянки, загоревшие и окрепшие на свежем воздухе, они пару раз налегке отлучались на побережье Байкала, чтобы позагорать и искупаться в море, ирреально прозрачном и ощутимо холодном.

   По-настоящему купаться, сидя в воде хотя бы с четверть часа, удавалось немногим, в том числе и Ольке с Лешкой – спасали бравада и необходимая жировая прослойка, а также умение плавать, бросаясь в воду с размаху, разогреваясь в воде. Остальные же заходили в воду постепенно, боясь окунуться целиком, подолгу разглядывая веселенькое байкальское дно из чистых и причудливых камешков, которым миллионы лет, блики солнца на всю глубину воды и по дну, а также свои и чужие ноги, смешно преломляемые в воде и солнечных зайчиках.

 Когда выходили на берег, многие долго не могли согреться, хоть стояли очень жаркие дни, но что для всей водной толщи Байкала какие-то с десяток дней жаркой солнечной погоды? Вот именно, ничто! И даже за все лето не прогреть эти миллиарды кубометров уникальной водной экосистемы.

   С Котокеля решено было уходить дальше через шесть дней, на 7-ой, т.е. в воскресенье утром, когда грядет наплыв рыбаков, с отдельными приличными представителями которых  посчастливилось встретиться в автобусе. Другие могли  вести себя по отношению к ним совсем иначе, наверняка ведь заберут все плотики, а им без них – тоже никуда.

   Поэтому рано утром в воскресенье они, присев на дорожку и попрощавшись со своей стоянкой, отправились влево по побережью Котокеля к тому воображаемому глазу из серии монументальной живописи, где по карте была река Турка.

   До самого глаза не дошли, ведь по мере приближения разобрались, что это просто огромный сарай или овин, перед которым, кстати, довольно далеко, стоял высокий ветряк с небольшими крыльями. Вот это удивительное наложение и создавало иллюзию глаза. Ну, что же, это, говорят, вблизи черты не разглядеть, а издалека – тем более. Но все равно все испытали какое-то разочарование.

   Зато прошли село семейских с символическим названием Исток. О! Это особый разговор на множество тем – от религиозно-нравственных до этнографично-фольклорно-бытовых, если можно так группировать. А если проще, на чисто бытовом уровне, то это село староверов, живущих в глуши по своему дедовскому укладу. Так, если в Улан-Удэ за штаны девчонок заулюлюкивали, то здесь просто все село спряталось за свои заборы возле дворов, только мелькали босые пятки ребятишек – у мальчишек – из-под посконных рубах и штанцов, а у девчонок – из-под длинных русских темных сарафанов, по подолу в несколько рядов обшитых узкой атласной лентой нескольких цветов. И все девичьи головки – сплошь в белых платочках, сзади из-под которых  прыгало по спинам по одной косе.

   Наши туристы не верили своим глазам - прямо матушка Русь времен крепостного права – даже магазина нет, а им позарез нужен был хлеб и лук. Хоть зеленый, хоть репчатый. Потому что свой закончился, а черемшой на Котокеле уже объелись. Чтобы заполучить продукты, они постучали в несколько ворот, громко произнеся просьбу продать  хлеб и лук, но никто не откликнулся.

 А когда отошли от последних ворот, сзади послышался звук щеколды, но калитка не открылась – так только привлекли к себе их внимание, а вернее, к палянице домашнего хлеба и большому пучку зеленого лука, лежащим на верхушке опорного столбца. Им оставалось только прокричать «спасибо» диковатым хозяевам дома, которые, видно, уже по их крикам по улице, подготовились к их приходу и вынесли хлеб и лук, который тут же и вырвали из грядки.

   А как же коротает взрослое население здесь долгие зимние вечера? Летом-то понятно – дел по горло, землю пашут, урожай выращивают, заготовки всякие делают – вон у них ягоды прямо под окнами растут. А зимой? Ну, женщины – понятно, занимаются семьей – вон сколько ребятишек на улице – староверы плодовиты, однако.

 А мужчины? Охотой, скорее всего, да починкой сельскохозяйственного, сплошь ручного и на конной тяге, инвентаря к будущему лету; рыболовством – вряд ли, вся рыба подо льдом. Может, еще лапти плетут да за скотиной ходят.  Впрочем, это все предположения школьников. Одно можно сказать, не погрешив против истины - село было очень чистое, с добротными домами и заборами, но отдавало не верой, как им показалось, а какой-то лубочной патриархальностью.
 
    В лес углублялись после села с мыслью, что нечаянно попали на съемку кино во время перерыва, когда съемочная группа ушла, а массовка осталась – или, еще лучше - влезли в чужие театральные декорации
.
   И все-таки эта одинокая упрямая жизнь-выживание вызывала уважение.
   Дальше их путь шел вдоль русла реки Турка к такому же поселку с одноименным названием. Эта часть пути была долгой, трудной и очень грязной, несколько раз попадали в заболоченные места и прыгали с кочки на кочку, а иногда и мимо, по щиколотку попадая в грязь и разбрызгивая ее. Ведь это уникальный Котокель был на несколько метров выше уровня Байкала, а  пойма реки – вовсе ниже, наверное.

 Ставить кострище и что-либо варить в этих условиях не стали, ведь это заняло бы очень много времени, поэтому ели по-походному, тушенку с хлебом и луком и холодную рыбу. А в это время их самих особенно пристально и вожделенно ели комары, в несколько раз круче, чем на марше.

  В поселок Турка прибыли уже в быстро сгущающейся темноте, и сразу ввалились в школу. Хотелось одного – спать, не раздеваясь. И в самом деле, все рухнули на пол и с полчаса никто не поднимался. И уж потом, потихоньку, кряхтя и проклиная все на свете, как водится у всех усталых людей, начали копаться, а значит, таскать воду, греть ее на костре, варить макароны по-флотски, заботливо кем-то гениальным брикетированные для людей ходячего и бродячего труда, а, значит, и для них.

 Макароны из ассортимента выбрали не случайно – все любили их больше всего, и варились они быстро и поглощались с охотой, а после них было особенно сытно.

  Опоры и перекладина для котла уже были во дворе, оставленные другими путешественниками. Оставалось только развести костер и варить, и кипятить чай, а потом нагреть воду, чтобы слегка разбавить воду из колонки – умыть потные и забрызганные моськи с ввалившимися глазами, и вымыть свои натруженные и натертые ноги, и, пока слегка, свою видавшую виды обувь.

   А дальше – крепкий сон на подушке из полена. Все попадали кто где, а посреди ночи Ольку вдруг разбудила недвусмысленная попытка обнять ее со стороны Альки Маринова, симпатичного парнишки, длинного  блондина с вьющимися волосами, лишенного для нее хоть какой-либо привлекательности. Вдобавок, обниматься не хотелось категорически, тем более, с какой это стати, с Алькой? Ну, бывают же чудеса! Тут чихнуть тяжело, а он с неожиданными обнимашечками.

 Нет, сил улыбнуться самой себе в темноте у нее все-таки хватило, а Альке - показать многозначительный кулак, поднеся его одновременно и для острастки, и для охлаждения страстей почти к самому его носу…

    А утром, едва позавтракав, вся группа вкушала плоды цивилизации – гуляли по городку, пили газировку, про мороженое, правда, не вспоминается. С почты отправляли письма и телеграммы с похожими текстами – жив-жива, здоров-здорова, скоро будем, не пройдет и недели.

    С особым удовольствием фланировали по набережной – только не воображайте гранитных парапетов и чугунных решеток на фоне белых лайнеров – все проще и максимально функционально – сюда в порт поступали совершенно разные грузы для этой части Байкала в предгорьях хребта Улан-Бургасы, и пассажирским перевозкам здесь отводилось совсем не первое место. Но все равно кипела настоящая жизнь.

 И даже имелись в наличии несколько магазинов местного пошиба, знаменитые сельпо. И даже можно было сходить в кино, это было так неожиданно замечательно после недели жизни в дикой природе. А вечером даже подались на танцы, но как-то быстро сникли от чрезмерного внимания местного и кочующего народа, а посему  быстро вернулись в школу.
 
    А там допоздна пели песни, надеясь классно выспаться без утомляющих вахт у костра. Зато рассказывали всякие истории, кто чего видел или читал занимательного, а потом и к страшным рассказам перешли из серии рассказов после отбоя в пионерском лагере. Таких, когда кто-нибудь из любителей страшным-страшным голосом, с расстановкой, с модуляциями в нужных местах, наводит на вас ужас про ведьм, колдунов, утопленников, русалок и висельников, а  все трясутся под одеялами в кроватях, но здесь, у костра во дворе школы, им и сам черт был не брат, а потом, едва упав на свое жесткое ложе без елового лапника под боком, все равно быстро заснули, не успев испугаться, тем более, что Неля проявила правильную бдительность на этот раз, утраченную прошлой ночью, и улеглась в качестве кавказского разделительного кинжала  между парнями и девчонками.
 
   На третье прекрасное утро в походной собранности выстроились на крыльце Туркинской средней школы – и новый переход, и снова ноги гудят, а пот заливает глаза, снова короткие привалы – и опять в дорогу, правда, на этот раз без болота – и то хорошо. Да и поклажи заметно поубавилось – запасы постепенно подъедались дружной группой, особенно по части набить пузо.

   Путь держали в городок Горячинск, да-да, вот такая созвучная, почти тавтология с первым поселением на Байкале, которое, если помните, называлось – Гремячинск. Впрочем, они не заметили, что там гремело, думали, что и здесь нечто условное горячит. Однако, они ошибались, тем замечательней было их удивление местами за время стоянки там, переходящее в восторг.

   Еще на подходе к городку их поразил густой-таки запах сероводорода, временами развеянный ветром – то есть, то его нету. Каково же было их удивление, когда в городе он сгустился и ощущался даже в школе, куда, как бывалые и умелые, они и явились для постоя, и где их, как всегда, хорошо приняли.

 Опять костер в отведенном месте, опять приятная дремота после перехода и сытной еды, но на этот раз вечером они вышли за пределы своего стойбища оглядеться, так сказать
 
   А здесь было что осматривать. Во-первых, по одной из улиц, довольно наклонной, спускающейся откуда-то с горы, были построены на плоских площадках странные сооружения, до этого нигде не виданные – такие деревянные избушки без курьих ножек, все из дерева, соединенные друг с другом бесконечным узким деревянным кожухом, спускающимся по улицам. Из избушек время от времени выходили люди, в основном, с тазами – пустыми и наполненными.

 Это были бани и прачечные одновременно, стоящие на термальных сероводородных источниках, как и сам Горячинск. Так что здесь название попадало в точку – и вообще это был курорт, хоть  пока и местного значения.

    Вдали стояли  деревянные типично пансионатские корпуса, крашеные то ли в бывший синий, то ли в голубой линялый цвет, а посреди этого нагромождения зоны отдыха для трудящихся  был диковатый, ничем не огороженный пруд, в который выходила  труба, протянутая от источника. Труба была под водой, поэтому создавалось впечатление, что пруд прямо стоит на термальной природной скважине, нет, все-таки она была где-то повыше городка, а туда вода подведена таким образом. Увидев все это, наши туристы вдруг почувствовали неудержимую тягу туда залезть, что сразу и сделали:

  - Ну, хоть немножечко, ну, чуть-чуточки, ну, Не-ля, ну, Ха-са-нов-на!
  - А стоит ли, ведь вас оттуда не вытащишь? Лучше бы в те баньки, и постирались бы заодно!
  - Н-е-е-т и н-е-т! Стирать - мы устали! Это завтра, ну, честное-пречестное слово, а сейчас – в горячую воду, погреть косточки и понежиться. Ну, давайте! И вы к нам! – кричали они уже в воде, от которой шел густой пар и адски несло серой – и это было здорово.

  Учительница для виду что-то еще говорила, а сама уже по пояс тоже была в воде. Время было вечернее, отдыхающие уже отужинали и собирались в кино, в пруду было мало народу – а поэтому и поплавали, и расслабились всласть. Особенно приятно было подплывать к самой трубе – там было горячей и гуще пахло, ощущения – фантастически-офигенные во всех превосходных степенях.

  Просидели, правда, недолго, не больше 20 минут, и не только потому, что так обещали, просто заметили, что ванна не из простых, быстро утомляет и  наваливается тяжестью – таково было ее бальнеологическое действие, да и бывалые люди посоветовали на первый раз особо не задерживаться, тем более, к вечеру. В школу, домой, шли чистые и ароматные, подсмеиваясь друг над другом и над собой, насколько хватало сил – ведь впечатлений на этот день им досталось с лихвой.

   На следующий день с утра пошли на свидание с Байкалом, к нему вела большая широкая улица из добротных бревенчатых домов, поросшая травой и кое-где одуванчиками, т.е. шли почти как по лугу, только посреди улицы была наезженная колея, ведь улица была  без какого то ни было покрытия.

   Байкал в ограниченном проеме улицы был виден с самого ее начала, совсем не так, как это было неожиданным открытием в Гремячинске, после лабиринта узких улочек, скрывавших собой такую необъятную перспективу.

   А здесь вдруг дома стали  как бы расступаться, и открылся вид на море без конца и края, вплоть до самой линии  горизонта, с широким лугом, поросшим травой сразу после устья домов, с узкой линией желтого песка на настоящем пляже, с группой топляков справа и слева, отполированных байкальской водой и телами отдыхающих и местной молодежи, сидящих тут по вечерам с гитарами.

   Величие и красота всегда завораживают, поэтому и наши теперь уже одиннадцатиклассники стояли притихшие и зачарованные, не в силах отвести взгляд от великого чуда.
 
   Но дела звали назад, в городок. Обещанная стирка и мойка, сушка и готовка, хождение на почту и в кино отняли почти весь день. К Байкалу, чтобы искупаться, пришли только на следующий день перед обедом, который еще надо было приготовить. Но уже было после полудня, жарко, поэтому надеялись хоть на малую прогретость озера – и это было самое то, что надо, ведь всем хотелось именно прохлады после жаркого утра в необходимых заботах.

 Так и прошли эти 4 дня, не считая первого, кроме основного распорядка с завтраками, обедами и ужинами – утром – баня и другие водные процедуры, до обеда – Байкал, после обеда – непременный сон, потому что вставали очень рано, как и местные, жаль было пропустить хоть что-то из даров здешней природы.

 После сна, к вечеру, купание в горячем источнике. После ужина – кино, а один раз забрели на местные танцы, но сразу возник какой-то конфликт с местными – и у девчонок, и у мальчишек, это было диковато и неприятно, поэтому быстро ретировались – и решили больше туда не ходить, ведь после первого же посещения им не давали заснуть грубые и пьяные голоса возле школы, требовавшие продолжения знакомства, танцев и пения под гитару.

 Зато пару раз ходили на Байкал, на бревна, посидеть у моря, слушая шум прибоя и песни под гитару мирных ребят – студентов из Улан-Удэ и Иркутска, приехавших домой на каникулы. Одновременно жгли костер, пекли в золе картошку и рыбу – настоящая романтика под открытым небом возле могуче вздыхающего озера из озер.

   Назад в Улан-Удэ возвращались из Горячинска, отмытые и отстиранные в термальных водах, заранее приобретя билеты на автобус большего размера, совершающего регулярные рейсы. Недаром говорят, что половину дороги люди думают о том, что они оставили за спиной, а половину о том, что ждет их впереди.

    Уезжать не хотелось, уж больно красиво было в этом месте, созданном матерью-природой. Ведь понимали, что уезжают  навсегда. Возможно, их ждут другие удивительные красоты и чудеса, но это же другие, такого уже не будет никогда.
 
   Байкальская ширь, могущество поневоле вселили в них огромное почитание природы как таковой, и, не побоюсь этого утверждения, сделали их самих взрослее, чище и трепетней, ибо есть на свете что-то такое, что гораздо объемней твоих единоличных представлений – это природа – и ее надо уважать.

 За что? А хотя бы за вечность и бескорыстие, не говоря уже о красоте и гармонии в ней, чего бы и миру людей неплохо бы постичь и достичь в своей повседневной потребительской жизни. Иными словами, кроме физической закалки они стали более духовными людьми, сплоченными в коллектив общими приключениями.
 
 
                --------------------


    Как ехали назад, домой, почему-то совсем не запомнилось, кроме, пожалуй, одного эпизода в автобусе у Паромной Переправы.

   Паром был на другой стороне Селенги, когда их автобус подъехал к причалу. Решено было на стоянке, пока ждут, пообедать. Для этой замечательной цели вскрыли последние банки тушенки, выданные еще в Горячинске на двоих. А еще, хлеб, лук, какие-то пряники и холодный чай в бутылках.

    Вот Лешка вскрыл баночку – и передал ей, чтобы первая начала процесс питания. Олька сунула в банку нос с глазами – и опешила – весь верхний слой был сине-зеленого цвета. А есть-то хочется! Не долго думая, она вышваркнула этот слой ложкой  за окошко автобуса, к большой радости тамошних собак, моментально учуявших носами  консервированное мясное лакомство.

   Олька снова глядь в банку, да тайком, чтобы никто не увидел, еще подымут хай, что испорченной тушенкой сейчас все поотравятся нафиг – а сидели на местах с Лехой, которые были лицом к задней площадке, но не возле ступеней, а наоборот, то есть у всех на виду. Это ж надо, Ольга Витальевна только сейчас сообразила, что всю дорогу ехали затылком и спиной против движения, чего категорически не рекомендуется делать. Но кто же тогда знал – ехали и ехали, еще и волновались присутствием друг друга, но виду не подавали – напротив, на задней скамейке,  столько глаз…

    Впрочем, писалось как будто о тушенке: глянула второй раз – пуще  прежнего зелень голубеет в банке, шварк ее к собачкам, а те и рады.
 
    Ну, а в третий раз все-таки решила поближе на свету посмотреть, что за чертовщина такая, для чего чуть ли не по пояс высунулась из окна – и – о! ужас! – в оставшейся половине банки лежала такая красивая, красная, волоконце к волоконцу ароматная тушеночка, что аж слюнки потекли. Она тут же «вернулась» в автобус – мясо было сине-зеленое, за окно – красота и вкусовое вожделение, в автобус – зелень с просинью. На ее лице было написано такое размышление и  оторопь с раскаянием, что все уже давно обратили внимание на ее манипуляции, а она, вдруг поняв все, как  заорет:

  - Да кто ж, какой дурак придумал в этих ЛАЗах сине-зеленые верхние окна?
    Да, все дело было в них, и многие еще, наверное, помнят эти пузатые автобусы с сине-зелеными пластмассовыми верхними, начинающимися с крыши,  окнами-закрылками, как бы избавляющими пассажиров от лишнего солнечного света и отменного продукта (нелишнего).
 
    А теперь представьте, какой грохотал веселый детский смех на всю Переправу, когда все разобрались – и пересказывали другим, сидящим по всему автобусу, вызывая новые волны смеха. Им кричали все, вплоть до того, что, ничего, мол, им и без обеда остаться совсем не вредно, даже после похода, в котором похудели все без исключения. И что собачкам повезло, и что Олька Леху на собак променяла, подкармливая их прямо из окна, чтобы ему не досталось – кто во что горазд, в общем.
    Вместе со всеми хохотали и они, едва ли даже не больше всех, затихая и принимаясь снова.  Бог мой! Она до сих пор видит, как смущенно  и сдержанно смеялся  ее Лешка! Как румянились щеки, вздрагивали богатые черные ресницы над бездонно-светлыми его глазами, как за ухом к шее прокралось  несколько завитков  из  обычно  всегда безукоризненно аккуратной «канадки», которую носили парни тех лет, поскольку в походе все еще и малость обросли.

   
                ------------------


     Домой к школе приехали часов в 5 пополудни. Летнее солнце светило во всю, до вечера было еще далеко.  Вместе с Наташей Черновой и Леной Бариновой дошли до своего дома, а с Ленкой - так и в один подъезд. А там ее ждал сюрприз – квартира оказалось закрытой, ее никто не ждал…

     Через какое-то время ключ ей выдали из квартиры слева, где жил начальник политотдела. Когда вошла домой, усталая, а теперь еще и злая, как бобик, что никто не встретил, нашла записку прямо в прихожей на тумбочке с телефоном:

  -  Оля, мы уехали в отпуск! Извини, что не дождались тебя!  Просто мне срочно дали путевки – и мы решились, - это было написано папиным почерком. А ниже маминым  приписан  P.S. Мы никогда бы не решились оставить тебя одну, если бы не узнали, что сразу после тебя приедет из Новосибирска Ленечка Кравцов – так он за тобой присмотрит…

    Хорошенькие дела! Тут она и засмеялась сквозь слезы – Ленечке они доверяют больше, чем собственной дочери. Т.е. он будет везде таскаться за ней по пятам, таким образом, и  она не наделает глупостей  под его бдительным оком и язвительным язычком. При этом они как бы знают, что сама-то она к нему вовсе индифферентна.

 Ну, ничего себе, расклад! Педагогический! Она уже вовсю смеялась. А чего долго горевать-то? Свобода! "Нас примет  радостно у входа".  А что, с Ленечкой по крайней мере интересно по-человечески. Он так много знает, хоть и ровесник почти, а уже на второй курс перешел в своем НЭТИ. А язвительным языком всех вокруг нее распугает, что и требовалось доказать.  Она и сама не собиралась  творить глупости, оставшись одна. В ней, наоборот, мобилизовалась вся возможная серьезность, если в 17 она вообще возможна.

  В этот день никуда не пошла. Одна мысль – отдыхать и ни о чем не думать. Домашние работы они, как правило, успокаивают своей рутиной, просто делаешь – и все.
   На следующий день утром явились Алла Иванчикова и Надя Китюх. Как оказалось, они не могут вот так просто расстаться только потому, что закончился поход.

   Оля была очень рада, а уж как рады были они:
  - Мы у тебя малость поживем, ты не возражаешь?
  - Что, совсем домой ни ногой, что ли?
  - Да нет, регулярно будем там и тут! Ой! Как здорово, что твои уехали!

   Тут же решили позавтракать – и Олька распахнула перед ними холодильник, набитый  для нее импортными консервированными сосисками, иначе еще называемыми  американской колбасой. Пока варили картошку – баночку прикончили, тут выяснилось, что совсем нет хлеба.

 Пока решали, как быть – всем идти или по жребию – в дверь постучали – и вот он, на пороге Ленечка Кравцов собственной персоной, ее ангел-хранитель и от глупостей оборонитель. И сам не пристанет, хоть и любит, но и другим в обиду не даст.

  - Ура! - закричали хором все три девицы, - Ленечка, у вас дома есть хлеб? А то мы завтракать, а, может, уже и обедать собрались! Ленечка, опешивший от такой встречи, быстро поспешил  домой, на ходу размышляя над тем, насколько его мечты о встрече с его Олькой отличаются от реальной  - сразу с тремя загорелыми и веселыми девицами.

    Назад он вернулся с хлебом и помидорами - и пошел пир горой, с рассказами взахлеб от девчонок про их походную жизнь, и обстоятельными с тонкой, порой язвительной, иронией – от Ленечки про его студенческую.

    К вечеру присоединился Лешка, ему выдали персональную  банку взамен утраты на пароме – и опять хохот, воспоминания, посвящение Ленечки во все тонкости и перипетии, чтобы он не дулся, а с полуслова все понимал.


                4.    Учитель Мефисто.


   Вечером все вместе ходили на танцы в сквере напротив Дома офицеров.
   На следующий день днем тоже где-то в районе Дома офицеров, только было по-дневному пустынно и жарко, к ней вдруг подскочил незнакомый солдат, переспросивший для верности:
  - Вы Оля Квадратько?
  - Да, вы не ошиблись. Чем обязана? – начала она отстраненно эдак – кто его знает, чего ему понадобилось?
  - Вы Лешу Ефремова знаете?
  - Да, только он для нас Алексей Павлович.
  - Да бросьте вы эту официальность. Дело в том, что Леша попал в окружной госпиталь в Чите, у него там операция с ногой.
  - Ну и ну! А как ему помочь?
  - Вот и я о том же. Для него самым особенным было бы, если бы вы его навестили там.
  - Да, но…
  - Он знает, что вы только должны из похода вернуться и не очень-то и надеется, это мы вас просим об этом.
  - Ну, я подумаю, все может быть, я не могу так сразу ответить…
    И она, задумавшись, ушла  по направлению к своему дому.

    А на следующий день утром уже катила пригородным поездом в Читу, ведь жалко же человека, он такой неприкаянный интеллигентик, как он там в госпитале, это же ведь больно и страшно, когда операция, а близких вокруг – никого.

    Расположение корпусов было ей известно, ведь буквально меньше года назад она регулярно навещала маму в кардиологии. А однажды  просто была поражена в одно из посещений, что гуляющие в парковой беседке  больные из маминого отделения, вернее, все мужское население этой беседки – от самых старших и младших офицеров до знойного солдатика откуда-то с Кавказа, не сводили восхищенных глаз с ее матери, а на ее собственное появление, появление юной дивы гораздо большей привлекательности, по ее мнению, даже не обратили внимания…

   Но это уже было и прошло, хотя и привнесло в ее сознание какое-то новое знание о взрослой жизни.

   Сейчас она летела навестить Лешу с профилем Мефисто. Его отделение было на 4-м этаже. Пока взобралась на каблуках по высоким пролетам, пока нашла палату, пока вошла – тоже прошло какое-то время, но все зря – в палате Леши не оказалось.

  Зато двое других ребят сразу засуетились вокруг нее, ошарашив прямо у порога, что они знают, что пришла Ольга, теперь одиннадцатиклассница, которая была в походе на Байкале:
 - Кстати, как там, расскажите нам!
 - Я бы с радостью, но я вообще-то не для этого приехала. А где же Леша?
 - А он во дворе, мы сейчас свистнем из окна, - ее явно не хотели отпускать, а она почему-то срочно хотела увидеть Алексея Павловича.

 - А мы каждый день слушаем стихи про вас, - продолжали два лейтенантика, истомившиеся в госпитальных стенах.
 - Нет, я все-таки пойду вниз.
 - Мы надеемся, что вы сюда еще вернетесь вместе.

    Оля вылетела из палаты вся красная от такого назойливого внимания, оставив свою передачу на свободной, как она поняла, Лешиной, кровати.

    И стала быстро спускаться по лестнице. Когда она выглянула из двери корпуса во двор, то как раз подоспела к самому интересному – как Леша на костылях перемахивает через низенький кованый заборчик, отделявший зону отдыха от рабочей госпитальной зоны, куда подъезжали машины и сновал народ. Оказывается,  что эти распрекрасные соседушки, на ходу готовые перехватить добычу, таки свистнули, пока она была в коридорах и на лестнице – и предупредили его о появлении его ненаглядной Олечки.

 Господи! Все это было таким странным и ненужным, ирреальным и придуманным, ведь она просто приехала  его навестить, но куда же деваться, у какого человека вырвутся какие-то  претензии к больному солдату.
 
   Заборчик был невелик для дяди Степиного роста, но сам факт, что его перемахивали на костылях, как на ходулях, показался ей до  того опасным и тревожным, что она полетела к нему, как сумасшедшая.

   Он был рад, господи, как же он был рад ей, и как одновременно смущен, что он такой нескладный и бледный, с костылями и в госпитальной бежевой униформе с белым отложным воротничком. А она что-то выговаривала ему, не на шутку испугавшись, что он загремит с высоты своего роста – и вся операция на колене – насмарку.

   Вместе вернулись в палату, там их уже ждали и помалкивали, как бы читая книги лежа, а сами все обратились в слух. А подслушивать, собственно, было и нечего. Она ему – немного рассказала о походе, и как к ней солдатик подошел возле Дома офицеров, и как ее это обеспокоило – то, что Леша в госпитале. А он ей – совсем ничего о самочувствии, зато масса всяких радостных восклицаний, что вот она нашла время – и приехала, и он так этому рад несказанно.

   Посидели-поговорили, тут кто-то вошел из медперсонала звать его на какие-то манипуляции – и она ушла, а он, проводив ее до лестницы и сетуя, что не вниз, вдруг вручил ей целый ворох стихов на разрозненных листочках – плод своего творчества то ли вообще, то ли от безделья в госпитале.

   Недавно Ольга Витальевна во время ремонта в связке Володиных писем из армии, которые не попадались ей на глаза уже сто лет, нашла один из этих листков, лежащий рядом со стихами  Ленечки Кравцова, привезенными в то лето ей в подарок из Новосибирска.
   Так вот, Лешины стихи начинались:
                Как я люблю твои власы густые
                Твой ум и гордость, доброту
                Клянусь, слова те не пустые –
                И взглядов милых простоту.
 
  Это начало, почти по-державински торжественное,  ужасно смешило и одновременно раздражало  мужа Ольги Витальевны, который много раз за их совместную жизнь к месту и не к месту, в положительном смысле – и совсем наоборот, ерничая,  издевательски-торжественно вопил: - Как я люблю твои власы густые… или  тут же им самим переделанное «Кохаю я волосся жидковасте», что в его воспроизведении было совсем смешным.

   Но тогда это совсем не показалось Олечке ни смешным, ни наигранным, ведь она видела настоящую искренность и настоящую радость бедного бледного больного Леши.
    А сейчас обещает, что чуть позже пороется в своих бумагах и снова отыщет эти стихи, и торжественно их разместит здесь целиком, где им и положено быть, на ее взгляд.

                5. Махну серебряным тебе крылом.

   Однажды вечером они возвращались с Лешкой и Ленечкой от Дома офицеров. Нет, не с танцев, хоть они и были в этот вечер. Просто гуляли большой ватагой возле, потом стали расходиться, Олю пошли провожать вдвоем. Во дворе было заметно какое-то особенное оживление, звучала музыка, пение из подъезда Ленечки Кравцова. На ее вопрос он тут же ответил, что у их командира эскадрильи сегодня юбилей – 40 лет стукнуло, а поскольку жена и дети улетели в отпуск, то отмечает он в одной из квартир своих летчиков.

 Из Ленькиного подъезда Оля знала только его папу, авиатехника Кравцова, который однажды очень интересно подвез ее из госпиталя, куда она вынуждена была положить Светку с воспалением уха в одну из отлучек мамы по здоровью. Госпиталь находился далековато, за станцией и аэродромом, на котором продувало до мозга костей, ведь была глубокая осень, холод и бесснежье.

   Она шла, согнувшись от преодоления силы ветра, и чтобы окончательно не замерзнуть – тут откуда-то и вырулил на мотоцикле Ленькин «предок», предложив ее довезти домой. Сказано-сделано. Она уселась сзади него – и они поехали. И все бы ничего, только уже метрах в 50 от дома, на дороге вдоль забора стадиона, они поравнялись  со взводом солдат, куда-то маршировавших, скорее всего из бани в расположение части.

   Что тут произошло, она и до сих пор понять не может, только они зарулили резко в кювет, потом выскочили оттуда и уже на совсем малой скорости  лихо улеглись под ноги строю – к солдатскому общему гоготу и ликованию. Служивые, правда, и поднимали их, предварительно подняв довольно тяжелый мотоцикл, лично ей изрядно придавивший ногу. Все, это был первый и последний раз, когда Олька садилась на мотоцикл. А Ленькин папка при встрече всегда смущался, видимо, вспоминая их неудачный вояж, тем более ему тогда досталось и от жены, и от сына.

    Впрочем, мы отвлеклись от лунного тихого теплого вечера, когда они втроем стояли  возле  ее подъезда. В этом же подъезде жил и виновник сегодняшнего торжества. Не успел Ленечка рассказать о причине гулянки, как появился и он сам из соседнего подъезда, сопровождаемый кем-то из своих летунов. Высокий, в белой рубашке, красивый латыш  Шпигле Игорь Карлович, почему-то прозываемый в гарнизоне Тиль. Наверное, по аналогии с Тилем Уленшпигелем, по созвучию  фамилии с литературным персонажем.

   Он шел к ним, радостный 40-летний командир, улыбаясь всему миру вообще и им, в частности. Поздоровался еще издалека. Они дружно ответили. А пока он шел, они успели сговориться  на тему «А слабо ли Ольке закадрить именинника?» - вот такие вот великовозрастные идиоты.

   А Ольге он давно нравился, их сосед по подъезду, живший над командиром дивизии, на 3-м, самом верхнем этаже. По мимолетным серьезно-улыбчивым взглядам, которые она иногда ловила на себе при встрече с летчиком, она не сомневалась в успехе, поэтому быстро попрощалась с мальчишками – и бегом рванула в подъезд, а уж там совершенно замедлила  шаг.

   Вслед за ней он буквально ворвался в их парадное – и медленно стал подниматься за ней, говоря при этом:
  - Олечка, здравствуйте еще раз. Я так  давно мечтал о встрече, хотя бы вот такой, наедине. Мне так много нужно вам сказать, - на что она отвечала, полуобернувшись и смеясь:
  - Много не успеете, остался всего один марш.
   - Не смейтесь надо мной, это грешно. Ведь я сегодня именинник.
   - Ну, и сколько вам стукнуло, Игорь Карлович?
   - Вы не поверите, уже 40 лет!
   - О! А моему папе еще нет 40! – она специально это подчеркнула, хотя папе оставалось каких-то 2 месяца до этой даты, чтобы дать понять, что он ей в отцы годится, чтобы не очень-то размечтался по поводу их отношений.

   - Да-да. Я знаю, зачем вы меня добиваете прямо у порога вашего дома? А я так ничего и не успел сказать. Знаете что, а давайте в такой чудный вечер еще немного погуляем, это же просто преступление расходиться сейчас  по домам.
   - Я не возражаю, вот только накину что-нибудь.

   - Я – тоже, и жду вас на улице, - она при этом стояла в центре площадки возле своей квартиры, но лицом  к нему,  каким-то неимоверным образом  поднимающемуся по следующему от их площадки маршу задом наперед и вверх.

      Она, наконец, влетела в квартиру, где хозяйничали Надя и Алла, поджидавшие ее, чтобы отойти ко сну. Быстренько сообщив им, что еще вернется на улицу, она схватила свой плащик из серии «Это я, мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста», если вспомнить Бэлу Ахмадулину, уже страшно знаменитую  в те годы.

     Вылетев из подъезда, она столкнулась  нос к носу с поджидавшим ее кавалером, который очень правильно себя повел с ней:
  - Олечка, а давайте погуляем, просто никуда, вернее, куда глаза глядят.

    Ее вполне устраивал вариант прогулки, вот ведь мудрый человек, не стал звать к себе или ломиться к ней, а хотел просто погулять и поговорить. Это значит, что говорить, говорить только с ней, о чем вздумается.
 
    Светила луна, такая огромная и неправдоподобная. В ее свете был виден каждый листок на дереве, каждая былинка и травинка, колышущаяся под ветром. А они шли, куда глаза глядят и  разговаривали, о чем вздумается. О том, что жизнь хороша, о том, что ни одно мгновение не повторяется, а поэтому ими нужно дорожить – и какие они оба смелые, оба узнаваемые каждой собакой в городке, на общем пятачке. Сияли его глаза и зубы, а еще воротник рубахи, прикрытой свитером, с завязанными на шее рукавами – он был модник, однако.

   Постепенно из городка вышли в деревню, а там ноги понесли их на паром – и это было так романтично, ведь там можно было и посидеть над водой, в которой отражалась все та же луна – теперь их было две. Ну, паром был ее темой, и она рассказала про Паромную Переправу через Селенгу. А он говорил, что он терпеть не может всех ее одноклассников и старше хотя бы за то, что они могут дни напролет быть вместе с ней – и им это позволено.

   Посидев немного, они отправились в обратный путь, а он уже назначал ей свидание  на завтра, на том же месте, в тот же час. А еще говорил, что будет махать ей крыльями во время полетов, хоть дневных, хоть ночных. И ведь махал! Вернее, раскачивал корпус самолета, чтобы создавалась иллюзия помахивания крыльями, когда пролетал над Домной, обычно возвращаясь на свой аэродром, как и обещал. И ночью. И днем.

   А на следующий день за ней часов в 10 зашли ее ребята – и она вкратце им сообщила, что фокус удался, только у нее оставалось ощущение, что она кого-то предает при этом. И, как будто, не взрослого  юбиляра, а себя, ведь ей в самом деле нравился он и их прогулка под луной и над водой, так при чем здесь их общий спор?

   Втроем они спускались под гору, чтобы идти к реке, купаться и загорать, а вслед им неслась итальянская песня «Quadro ke luna», так она, кажется называлась. Догадываетесь, из чьего окна и по аналогии с чьей фамилией? Вот такая удивительная оперативность!

 Гора начиналась сразу за дворовыми сараями, а дальше до реки надо было пройти  ровный зеленый луг, который в разлив затапливался до самой горы, где стоял их дом. Они прошли примерно полпути, когда Ленечка заметил, зачем-то обернувшись:
  - Глядите-ка что делается, старикан-то следует за нами на реку, вон с горки спускается, торопится – и это в служебное от работы время!
  - Ну, что, человек не может себе выходной небольшой сделать после юбилея? Вы тоже – прям нелюди какие-то.

    Тем временем они дошли. Расстелили свои попоны и улеглись на жарком солнышке – ведь каникулы, черт возьми. Лежали на животах, лицом к лугу и горе. Мальчишки подначивали ее:
  - Вот сейчас явится старикан, пузо вывалит – куда наша Олька денется тогда?

    «Старикан» же тем временем дошел до пляжа, разложил свои пляжные принадлежности, которых никто в Домне и не видел, сплошная Европа, быстро разделся, не явив миру и их глазам никакого пуза, да еще взял и прошелся на руках, явно бравируя  молодечеством перед всей публикой, а на самом-то деле перед тремя, а, скорее всего – перед одной парой  глаз.

     Парни разочарованно пробубнили:
 - Ну, конечно! Старикан-то не такой уж и старикан! Вон как перед Олькой гарцует, значит, может.
 - Нет, не может, а могет.
 - И не могет, а могёт! Вот!

    А она в ответ только помалкивала, хоть и раскраснелась сверх всякой меры вроде от жары, а на самом деле – от радости быть удостоенной такого внимания. И за что ей это?
 
    С тех пор так и повелось. С утра и вечером во все раскрытые окна громкая томная «Quadro  ke luna? Quadro ke mare» или какие там на самом деле слова, кто их знает, но так слышалось. Нет, пока рано сообщать читателю, что в этой песенке слышалось обобщенному советскому шутнику той эпохи, об этом пока умолчим, ведь еще сплошная романтика.

 Поздним вечером прогулка на сон грядущий – и никто ничего и не хотел, и не пытался изменить, все и так было восхитительно хорошо. Он даже за руку ее не брал, но на прощание  целовал – вот и все. Но вот уже и сентябрь наступил, и все семьи прикатили. Прогулки  и встречи прекратились.

  Зато каждое утро, когда  они с Наташей выскакивали почти одновременно из своих квартир,  тут же с верхнего этажа свешивалась голова и руки Тиля, в руках были щетка и сапог – ох, как не хватает здесь слова «типа» - изобретения молодежного сленга последних лет, которое она давала себе обещание на этих страницах не употреблять, как и не менее ходовое – «блин».

    Но здесь именно, он выходил чуть раньше нее типа чистить сапоги… и успевал послать воздушный поцелуй рукой, в которой до этого была щетка. Это было уморительно, и Наташка фыркала  до самой двери из подъезда. А едва они выходили из этой самой двери – сверху срывались звуки «Квадры», под эту музыку подчеркнуто чинно они и шагали до самого угла  дома, стараясь не смеяться. И так продолжалось всю раннюю осень – хорошее настроение утром было обеспечено всем действующим лицам.

     Однажды теплым сентябрьским днем, а был к тому же еще и выходной, в их квартире  было полно народу – командирша, Инна со Светкой, жена начальника политотдела – полный сбор. Оля была у себя в комнате, занималась чем-то вполне серьезным, скорее всего, готовила уроки на завтра. Как вдруг ее позвала мама, как-то очень официально, это чувствовалось даже через дверь.
 
    Оля выглянула и застала немую сцену из всех присутствующих плюс  Леша Ефремов в великолепном штатском костюме при белоснежной рубашке и галстуке с букетом цветов, ну, прямо дипломант  конкурса молодых исполнителей…

     И откуда он взялся, ведь с полмесяца назад забегал попрощаться в связи с демобилизацией, так ее не застал дома, и, ничтоже сумняшеся, стал звонить в квартиру к командиру дивизии, вот такой простой  и лишенный пережитков субординации, подумаешь, просто солдат, которого никто не ждал, звонит в квартиру  к  офицеру из той же дивизии. А что тут такого? Там, правда, он и застал Олю тогда у Наташи.

     А теперь что? Пока она размышляла, естественно, поздоровавшись при всех, Леша тоже ее приветствовал и вручил цветы, мама прокашлялась и сказала:
  - Оля! Вот Алексей Павлович приехал, чтобы  сделать тебе предложение выйти за него замуж!
  -  М-м-м? Что? – и Олька по очереди всех оглядела, мол, что бы это значило, не разыгрывают ли ее?  Леша был взволнован, но внешне невозмутим, в этом ему помогала и его потусторонняя внешность.

  Мама пылала всем лицом и даже шеей. А гости были радостно-возбуждены – ну, надо же, такой спектакль – и не пропустили - ура! - а что же будет  дальше, ведь не каждый день сватаются вообще, да еще и так неожиданно – вот ведь стервец так стервец, да и хорош, однако, «жених», один рост чего стоит…

    - Вот именно то, что я тебе сказала, ты не ослышалась, - мама понемногу смогла опомниться, и, как хозяйка дома, брала инициативу в свои руки, сообразуясь с политесом, - ну что же мы все стоим, проходите, пожалуйста, в комнату – и она повела всех туда, где они только что все сидели, - Оля! Пойди переоденься, ведь ты же пойдешь провожать Лешу, и возвращайся к нам.

    Олька быстро ретировалась в свою комнату, лихорадочно переоделась и причесалась, не забыв и глаза подкрасить, а сама все ужасалась и восторгалась про себя одновременно:
  - Вот ненормальный и очумелый!  И чего это надумал? Ей еще школу заканчивать, т.е. учиться целый год. А ее он спросил хоть раз о чем-нибудь подобном? Замуж! Уж! Невтерпеж! Пишутся через «ж». Ведь это спать вместе надо, а у нее нет к нему никаких таких чувств, даже на поцелуи, аж страшно становится, когда подумаешь. И, опять же – смешно! Вот чудак так чудак, сто раз неожиданный.

 Это что, теперь Светке его всю жизнь изображать, как родственника отныне – и она рассмеялась, представив, что было бы, если бы он увидел этот аттракцион про нос с горбинкой из ее курносого… Рассмеявшись, она тут же взяла себя в руки и вышла  совсем сосредоточенной.

    Соседки  категорически не уходили, а она бы, в силу деликатности момента, удалилась бы на их месте сразу же. Ну, раз так, то будем строить мизансцены, хоть в том году она еще и не была знакома с Марь Николавной, провинциальной актрисой на характерных ролях…

  - Я готова! Чтобы проводить, Леша, тебя до станции, разумеется, а не замуж. Спасибо за оказанную мне честь, но мне еще целый год учиться, если ты помнишь, а дальше я тоже хотела бы учиться где-нибудь в Европейской части страны – и такое раннее замужество совсем не входило в мои планы.

  - Я так и знал, что ты мне откажешь, и при  чем здесь какие-то планы, просто ты меня не любишь, так и скажи.
  - Да почему я должна говорить о любви, если  я о ней тоже еще не слышала.
  - Как? А в стихах? Я тебе сто раз объяснился, а ты выходит, не поняла.

    Она-то поняла, но его стихов не читали  в зрительном зале, публику в их случае тоже надо было рассматривать  поневоле как действующих лиц этой мелодрамы.  Тут она подхватила его под руку и стала оттеснять к двери:

   - А я летал в Тулу, мне там изготовили специальный концертный баян по заказу. Я собираюсь восстановиться в консерватории, одновременно буду работать для тебя.
    - Леша! Пойдем и все обговорим! Ты просто несусветный мечтатель, только мечтаешь сам с собой, а потом совершаешь такие милые поступки, что хоть смейся, хоть плачь.
   - Лучше смейся над паяцем! Екатерина Александровна, а можно Оля меня проводит в Читу – и вернется завтра. Под мою ответственность.
   - Нет, нет и нет! Оля, ты слышишь? Завтра – школьный день, и ты должна быть дома, - мама прекрасно понимала, сколь чревато ее совместное пребывание с взрослым парнем, очумелым от любви и свободы, в одном гостиничном номере или квартире, кто его знает, где он там остановился. А то, как бы и в самом деле не пришлось замуж выдавать…

    Наконец, они вылетели на улицу.  Этот неожиданный жених взял ее под руку, и они чинно направились к выходу из городка.  Кругом звенело и пело бабье лето, раскрашивая все зеленое в неимоверные цвета, взявшиеся неведомо откуда. Идти было неудобно, слишком была велика разница в росте, поэтому она предложила, чтобы ей самой зацепиться за него, так можно постепенно и вовсе отпустить руку.

 Все встречные глазели на них, широко раскрыв глаза, и даже, кажется, оборачивались – вот куда это они на пару вышагивают – учитель и старшеклассница? И почему он такой  разодетый, чего не скажешь о лице – оно было местами страдальческим – он упрашивал ее все-таки поехать с ним наперекор запрету.  Да она бы с радостью нарушила запрет, только если бы рядом был не он, а вообще кто-то другой, кого она еще и вовсе не знает, но представляет в своих девических мечтах – ну как он этого не понимает?

   И чтобы нечаянно не обидеть, она изо всех сил старалась предельно вежливо и заботливо втолковать ему, что все это очень мило, но все-таки слишком забавно при том, что она еще учится в школе.

    Они расстались  на шоссе, ведущем в Читу, когда его подхватила попутная  машина – ни о каком пригородном поезде  он и слышать не хотел – уезжать, так уезжать – и чем быстрей, тем лучше. А она и не возражала, ведь уедет – и рассеется эта неловкость, так тяготившая ее.

    Через какое-то время и Славик сказал заветные слова:
  - Вот дождусь, когда тебе стукнет 18 – и женюсь, имей в виду! Ну, с этим хоть связаны какие-то романтические переживания, но зато его разгульная жизнь на виду у всех – это для нее слишком. Может, им и надо перебеситься, этим парням, но не до такой же степени. Ольга только посмеивалась, представив теперь Славика в качестве жениха, но не перед мамой и дамами, вспомнившими свою юность, а непременно перед папой. Это могло быть о-очень интересно, не правда  ли?

    А тем временем в «лесу» уже достраивался городок, отцы все больше времени проводили там, а мама со Светкой полетели в  санаторий.

    Как-то у Ольги с Наташкой на двоих было две пустых квартиры, хоть конем скачи. Но что они задумали, эти чертовы куклы? Нет, это, конечно, Олька задумала, а Наташа нехотя подчинилась, ей уже тоже шел 17-й год, а приключений не было в жизни никаких, хоть их и требовала ее душа, совершенно вслух в этом не признававшаяся. Это только этим летом мальчишки из Ольгиной свиты вдруг на пляже удивленно протянули:

  - Ты глянь, а «глиста в корсете», оказывается,  совсем и не глиста, и не в корсете… Нет, что и говорить, Наташка принадлежала к той новой, вернее, только зарождающейся,  формации девиц в нашей стране и во всем мире, которую писатель Виль Липатов в повести «Еще до войны», автор замечательного «Деревенского детектива» про милиционера Анискина, назвал «стерлядками».

 Это именно они «косяками» будут ходить по нашим улицам, длинные и стройные, хоть все у них и на месте, но не напоминает  девчонок типа «кровь с молоком», преобладавших доселе, особенно в деревне. Ей-богу, и сравнение здесь пришло не случайно, ведь Виль Липатов не принадлежит к числу писателей, о которых забываешь через два дня после прочтения его книг.

     Так вот, идея была такова – переночевать на улице, хоть температура уже была со знаком минус по Цельсию. Идея для самой Ольки была понятней понятного, она скучала по походной жизни, по стоянке под звездным небом, которое можно рассматривать просто лежа на спине, и улетать в его таинственность и вечность, и размышлять, что такое  «вселенная бесконечна» в ее собственном понимании.

    Итак, они обрядились в отцовские техмехи, брюки и куртки из «чертовой» кожи на меху. На куртке вдобавок был огромный цигейковый воротник, в стоячем виде скрывавший голову до макушки. Утеплившись таким образом, они под покровом темноты вырулили на улицу и пошли по направлению к тому зданию Дома офицеров, где был кинозал, где как раз шел последний сеанс – а чего далеко ходить, ведь «природа нас встретит радостно у входа».
 
    Прежде чем устроиться на ночлег, решили дождаться конца сеанса, а чтобы не было скучно – собрали  четыре жестяных урны у входа на крыльцо и отволокли их на цыпочках, чтобы не быть пойманными, в фойе, к дверям, выходящим из кинозала, чтобы людям было веселей выходить, да и себе чтоб не скучно… И вот ведь чудеса – они категорически не были хулиганками, а просто от полноты чувств и любви к мирозданию. И, само собой, по юной своей дури.

   Вот и сеанс закончился, люди стали выходить, тут и полетели с грохотом их урночки. Вопли, ругательства, смех – то-то забава! А они сидели чинно на лавочке неподалеку – ну, кто на них подумает, скажите, пожалуйста!

   Наконец, все разошлись, и они приступили к немедленной реализации своих основных планов – урны – это так, вдохновение подсказало и спонтанность при нем навеяла. Взялись за две лавочки, у которых такие железобетонные боковины, а между ними – деревянные перекладины и на сиденье, и на спинке, но не такие гнутые, таких там не было, а их модификация, с ровными и сиденьями, и спинками. В общем, тяжеленные лавочки  благополучно перекинули-перевалили через штакетник в скверик, негустой и невысокий, но все равно уже не на дороге и не на пятачке перед кинозалом, где все-таки и ночью случались отдельные прохожие. А так, уже за заборчиком, никто и не разглядит.

   И, наконец, торжественно улеглись под звездное небо под неумолчное Наташкино бурчание, какие они дурр-р-ры. Вот ей всегда нравилось  это обобщение в жизни, когда кто-нибудь, нередко именно из этого рода-племени, вслух объединялся и с другими, и с ней. Нет, она могла себя чувствовать кем угодно, по мере фантазии, ее посетившей в данную минуту, но только не этой самой, дурр-рой, так сказать.

    Но когда  улеглись и укрылись звездным небом, на несколько минут наступила желанная тишина – так велик был эффект бездонного холодноватого забайкальского неба, усеянного звездами. «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне – дна». Вы – наше все, незабвенный и уважаемый Михайло Васильевич, сын северного помора и основатель Российской Академии наук!  Разве можно сказать лучше? Вот! Именно так молчали и они, и незаметно уснули.

    Рано утром, еще до рассвета, поднялись какие-то совсем новые  и тенями скользнули  в свой подъезд, где совсем тихонько открыли свои квартиры на одной площадке – и тихо разошлись, боясь расплескать в себе новые впечатления и ощущения от звездной ночи  на свободе.

    В конце октября она явилась из школы раньше обычного, просто плохо себя чувствовала – и мечтала отлежаться с книгой. Едва она угрелась под одеялом, как услыхала звук открываемой входной двери и множество мужских голосов, вполне ей знакомых, хотя гомонили и не очень громко.

 Ее засаду никто не заметил. Мама была в Чите, там появилась ее ленинградская однокурсница Тамарка Круподерова, вышедшая замуж за офицера-связиста, направленного для дальнейшей службы в Читу, у них уже и сынок имелся. Подружкам было о чем поболтать, поэтому они частенько встречались в Чите. А Светка была в садике, Ольке еще предстояло ее забрать в положенное время, но ведь было еще только утро.

    По гомону голосов Оля поняла, что накрывают на стол, что-то принесли с собой, а что-то папа доставал из холодильника. То ли отмечать что-то собираются, то ли просто выпить захотелось, ведь всякое бывает, хоть наши командиры особенно этим не злоупотребляли никогда, ну, разве что в праздники, так тогда и сам бог велел.
 
  Здесь было что-то экстраординарное, не слышно было ни смеха, ни оживления, как будто собрались по делу, но и выпить, вроде, надо. Олька затаилась еще больше, когда они, наконец, уселись, и начался нешуточный разговор и про что?

 Оказывается, сняли Никиту Хрущева, на октябрьском Пленуме. Такого еще в их стране на их памяти не было, отсюда и желание посидеть и потолковать в непринужденной домашней обстановке в кругу доверенных лиц. Ведь не при Баринове же им обсуждать, начальнике особого отдела, который сам  вроде будто бы,  не любитель потрепаться, а все равно еще какое-нибудь «реагирование комсостава» настрочит, с него станется.

    Пили коньяк, закусывали вкусно, сначала обсуждали очень сдержанно, потом языки развязались. Вспоминали маршала Жукова, Маленкова с Кагановичем и Шепиловым, все перегибы и плюсы «оттепели». Стали проскакивать анекдоты, в основном, про кукурузу, до которой вождь был охоч. Ольке тоже не терпелось что-нибудь ввернуть, ну, например, про повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», да бесконечный «смех в зале» среди бурных аплодисментов на газетных полосах или по радио, когда речи  первого секретаря  читали дикторы.

 Все также видели по телевизору и в кинохронике перед сеансами его пламенные выступления в зале ООН, где он стучал своим башмаком по трибуне, что «мы покажем кузькину им мать», зарифмованные  за год до этого Владимиром Высоцким, еще мало кому известным.

   И все-таки папа ввернул Олькин любимый анекдот про выставку в Манеже, когда Хрущев устроил разнос современным художникам, и где на вопрос:
  - А это что за ж… с ушами?- ему ответили:
  - А это зеркало! – и Олькино желание поучаствовать в разговоре было полностью удовлетворено.

     Нет, странно, но факт - иногда в этот ее жизненный период  «зеленых надежд» происходило нечто вообще ни на что не похожее своей загадочностью и непредсказуемостью. Ну, что, например, можно сказать о таком вот приключении.

     Был поздний вечер поздней осени, собиралась укладываться спать, родителей, как всегда,  не было. Уже и свет везде потушила. Вдруг стук во входную дверь, голос знакомый и спокойный, нуждающийся в помощи – ба, да это Михаил Спиридонович  Оковитый, зам по тылу, она им с Инной еще Светку иногда нянчила, еще с Нерчинска. Она, естественно, открыла – седой полковник стоит с ведром.

  - Что случилось?
  - Да вот воды не могла бы ты набрать для машины?
     Она машинально взяла это ведро, несколько заторможенная поздним временем и неурочным визитом:

   - Да какая вода? У вас что, своего крана в доме нет? – но ответа она не получила, поскольку, как тисками, уже была схвачена жадными руками и притиснута к стене. А жесткие губы-валики просто впились в ее рот. Ах, как было неожиданно грубо, до умопомрачения унизительно. Да еще вдобавок после  нежных упругих Лешкиных юношеских губ. Она просто взъерепенилась всем телом, хоть  «Ксенофонтыч» и  верещал в ухо:
  - Оз-з-з-о-лочу! – да черт же побери, в ней проснулись все ее командирские предки, и она неожиданно для обоих вдруг громко рявкнула:

  - Отставить! – на что гость мгновенно среагировал минутным замешательством, которым она уже воспользовалась – распахнула дверь и с угрозой в голосе добавила:
  - Еще что-нибудь подобное – и ведро полетит на лестницу и разбудит весь дом. Вам это надо? Идите подобру-поздорову! – на что он неожиданно подчинился и вышел в эту дверь. Вслед она только добавила:
  - Воды ему, в самом деле, какого черта! – и тут же захлопнула дверь.

     А потом сидела и размышляла, уж не привиделось ли все это ей в темноте в каком-то  ночном кошмаре? Весь этот немотивированный блицкриг в некой неуемной башке, покрытой седым бобриком. Тоже мне, поручик Ржевский выискался на ее голову, видимо, по его принципу и действовал – можно схлопотать по морде, но ведь можно и…

 Нет, все-таки ожидал второго варианта, ах, как он бедный разочарован – и она уже смеялась, поскольку в поле ее зрения попалось злополучное ведро. «А когда мой сон растаял, как ночные облака, на окне моем стояли два хрустальных башмачка»… Нет, у нее совсем другое материальное воплощение, которое могло здорово громыхать по ступенькам…

   И вот ведь какой парадокс! Об этом ночном происшествии, хоть ее никто и не просил об этом,  – она  не рассказывала никому, ни маме, ни подружкам. Слишком это было серьезно, и затрагивало  честь Инны, его жены, которая была  на 17 лет моложе своего благоверного. А он, видимо, полностью верил в ее порядочность, что не выдаст его, старого греховодника:
 
 - Девчонка-то, мягкая-мягкая, а с перцем оказалась… Как ни странно, но они оба тоже никогда не вспоминали об этом инциденте – был-был-было – и прошло, хоть в «лесу» им достались квартиры напротив одна другой – и встречались  довольно часто по разным поводам и без, просто сталкиваясь на площадке и  лестнице.

    Последние месяцы в Домне прошли под знаком ощущения скорого расставания с Лешкой, семья которого не переезжала в «лес», это обозначало только одно, что они расстаются. Правда, еще возможны короткие встречи и приезды в гости, против которых не возражали ни те, ни другие родители. Скорое расставание было грустным до невозможности, поэтому даже на фотографиях, которые делал Лешка, у Ольки  стали появляться слезы и растерянное выражение лица. А когда разглядывали вместе эти подловленные моменты – становилось еще грустнее.

    Дома усиленно обсуждали мысль отправить ее в Севастополь к тетке, переехавшей туда из подмосковных Люберец, чтобы там закончить школу и поступать в институт. Идея была тетина, Ольку же она совсем не прельщала.
    Пусть на полгода, но она доучится в «лесу», вместе со всеми мальчишками и девчонками, которые туда уже переехали.

     Как-то днем Оля вышла во двор, чтобы снять с веревок белье. Она уже заканчивала борьбу с  негнущимися огромными полотнищами напрочь промерзшего  постельного белья китайского производства в красивых  специфических рисунках, которые народ зачастую использовал в ту пору всяческого дефицита, и как покрывала, и как шторы.
 
   Было так солнечно, так весело нагружать себя «досками» в обе руки, а кругом все так хрустело и сверкало, что вдруг подъехавший к дому Игорь Карлович  показался сказочным принцем на белом коне. Он тем временем вышел, отпустил машину и, обернувшись, ждал ее в дверном проеме. Тут и она покончила со своим нелегким занятием, и, раскрасневшаяся, направилась домой.

 Вот здесь они и встретились, чего давно уже не наблюдалось, поэтому и было радостно вдвойне. Он пропустил ее с  негабаритной ношей вперед, в подъезде остро запахло арбузами и свежими огурцами от вороха негнущегося белья. Вот так они и шагали вверх по ступенькам, на ходу переговариваясь и целуясь, переклонившись через белье и перила, на их закруглениях. Фактически они прощались, ведь Олька сообщила, что это произойдет не позже, чем через месяц, он вслух  ужасался, как он будет без нее, она в ответ смеялась, что никогда не поверит, что его некому утешить.
 
   Так дошли до ее площадки, она уже стояла спиной к двери, а он по привычке стал подниматься выше, оставаясь лицом к ней. И тут – о, ужас!- она увидела это первой – сверху появилась всклокоченная голова его жены с криком:
  - Ка-р-p-л! Игоревич!
    Под звуки далее последовавших пощечин Олька ввалилась в свою квартиру, не помня себя от ужаса. От пережитого ее тошнило, и противно дрожали коленки. На автопилоте разбросала тряпки, ставшие вялыми  огромными кучами, и стала вышагивать по квартире взад-вперед, постоянно прокручивая эту кошмарную картину, последовавшую после таких приятных минут.
 
   Особое недоумение – она еще что-то соображала - вызывал этот крик с именем задом наперед, непонятный  ей до сих пор. Может, его и звали Карлом, но в «миру» – наоборот, имя и отчество переставлялись? Так же многие делали, особенно с национальными именами и фамилиями, за-ради упрощения звучания. Кто видел его паспорт-там или удостоверение личности? То ли она от большого волнения так каркнула для пущей острастки? А еще не переставал интересовать вопрос: - Что будет дальше?
 
   Пока она размышляла, в дверь постучали, а у нее тут же возникла отчаянная мысль не открывать ни под каким видом, ведь это может быть опасно для нее. Но из-за двери послышался приглушенный голос Наташи, ее она тут же впустила.

   Наташка ввалилась со словами:
  - Что происходит? В квартире над нами – целая бойня, ничего не поймешь. Падает мебель, доносятся крики и звуки вроде ударов. То ли он ее бьет, то ли она его, то ли дети потасовку устроили, да так, что аж сидеть дома страшно
.
    Олька в ответ рассказала ей все, за что была обругана подружкой:
  - Ну вот, доигралась. А теперь что? Она этого так не оставит. Впрочем, ей это не впервой, он от нее хорошо, видать, погуливает.
  - Ну, не со мной же, ведь это все невинно.

  - Ничего себе, невинная овечка! А целоваться с чужим мужем в его же подъезде – до этого его многочисленные обожательницы наверняка не додумались. Вот ты за всех и ответишь!
   - Да… почему… за всех?
   - Потому, что попалась!
   - Только бы не разошлись!
   - За это не переживай – они подерутся – и помирятся, у них это не в первый раз, а тебе здесь еще жить.
   - Ха-ха, мы же все переезжаем скоро.
   - И то, слава богу!
     Наташа ушла, а вскоре приехала  мама из Читы – и Олька все ей рассказала, уж лучше сама, чем кто-нибудь:

   - Она теперь, наверное, в школу, в дирекцию, и в комитет комсомола,  пойдет жаловаться на меня. И в ответ получила:

   - Вот балда, так балда! Какую школу? Неужели оскорбленная женщина, жена такого орла и командира эскадрильи, пойдет позориться на весь городок, да еще в связи с такой соплячкой? А насчет Тиля, так я с лета догадывалась, что он к тебе неровно дышит - вся эта музычка на весь двор, как ее, Quadro ke luna? Quadro  ke  mare. Совсем тупым надо быть, чтобы ежедневно включать на весь двор, и чтоб никто не догадался.

    В садик за Светкой Олька собиралась в этот день с опаской – боялась подъезда, как черт ладана. Выскользнула из двери – и бегом на улицу – там, в подъезде,  еще  явно гнездились черти и демоны. А когда возвращались домой среди солнца и сверкающего снега, они все как бы отступили. Но на самом входе в подъезд стояла она, Тилева жена, во всем своем великолепии – в лучшей шубе, мутоновой, переливающейся на солнце, и в белоснежном оренбургском пуховом платке-паутинке.

 Вот так они и встретились, две соперницы, хотя на самом деле никакие вовсе не соперницы. Олька тоже  выглядела классно, но несколько в другом стиле – в рыжей пушистой лисьей шапке и с таким же воротником на черном новом пальто. Она смотрелась очень уверенной в себе девицей, только, если признаться, коленки предательски дрожали.
  - Оля! Мне нужно с вами поговорить!
  - Я к вашим услугам! – она впервые в жизни услышала голос комэсковой жены, хоть и жили в одном подъезде, если не считать этого ее «Карл!», - Света, беги, давай, домой, я чуть позже.

  - Оля! Я хочу вас попросить перестать бегать за моим мужем! – при этом Олька чуть не поперхнулась от такого неожиданного  поворота событий – так вот что, это она, оказывается, за ним бегает, - вслух же она ответила:
  - Хорошо, если вы себе так это надумали и если вас это успокоит, - на что та стала заводиться:
  - Ничего я не надумала! Я своими глазами видела! – но Олька ее уже не слушала, и быстро уходила вверх по лестнице, чтобы ни в коем случае не продолжать препираться – не гнаться же той вслед. На этом, собственно, все и закончилось.

 Вот такая вот присказка про Карла, который украл кораллы у какой-то Клары. Нет, была ведь еще, строчка из песни, из которой слова не выкинешь, переделанная  народными «переводчиками» всей страны в «Квадра кернула, Квадра кемарит».

 А что, очень подходящий «перевод» для такого завершения романа, которому не суждено было закончиться никогда. О! Эти доморощенные «переводы» так ярко иногда ложатся на наши жизненные реалии. У них в семье много лет побудительным восклицанием к самой нелюбимой в каждом доме процедуре была «цитата» из итальянской песенки, которая  до смешного звучала именно так: « Бэрри  вэдрро! И трувэро! И трувэро!»

     И еще она сделала серьезный житейский вывод: - То, что может быть приятно и занимательно для тебя, может оказаться очень болезненным для других  и, в конечном счете – опять же, для тебя. А поэтому, думая о себе, хоть немного думай о других.

   Где-то через месяц, когда уже подходили к концу зимние школьные каникулы, они переезжали  в новый городок, их адресом отныне становилась Чита-46. На  самом-то деле от этой Читы номерной до Читы настоящей было больше 80 километров. А между ними была станция Домна, где и сейчас располагаются военные летчики…

   А тогда они были уже готовы разместиться в свой «газик». Рядом, под парами, стояла полностью загруженная грузовая машина с мебелью и домашними вещами – и тут вдруг на  своей машине подкатил Игорь Карлович. Оле было понятно, что он приехал попрощаться с ней, но обратился он, естественно, к отцу:

  - Виталий Николаевич! Я специально приехал, чтобы успеть с вами попрощаться, хоть наши встречи еще, возможно, будут, но  при этом мы уже никогда не будем соседями, судя по всему. Желаю вам и всей вашей семье всего самого хорошего, где бы вы ни находились. Очень рад был знакомству со всеми вами, - при этом он не допустил никакой аффектации в ее адрес, ни  разу даже не покосил глазом, что могло быть неправильно истолковано, а уж потом, после рукопожатия с папой, пожал руку и маме, и ей, и даже Светке, успев тихо прошептать Ольке:
  - Будь счастлива!  – а потом снова впрыгнул в машину и уехал со двора, на что недоумевающий папка протянул:
  - Чего это он вдруг? – при этом  Оля с мамой, устраивая на колени зеркало в одеяле, не посчитали  нужным ответить, для ясности, только мама протянула в ее сторону: - Кра-си-и-во!
 

                6. Выпускная Чита-46.


     Вот мы и добрались до последней  главы в школьной юности нашей героини. И глава эта – всего-то в полгода длиной, и никакими особыми событиями не отмечена, совсем не то, что Домна с ее ошеломляющими приключениями. Только помнится эта самая Чита-46 почему-то всю жизнь – и не ей одной.
 
      Итак, километров 20 ехали еще с мыслями о том, что оставили позади. Это была их жизнь длиною в два с половиной года, промелькнувшая, как один день, хотя и написано об этом кратком дне совсем немало. А в этом весь парадокс – вроде и жизнь коротка, а начнешь вспоминать…

      Следующие километры дороги уже размышляли о том, что ждет их впереди, там, куда все эти два с половиной года регулярно отлучались главы семей, формально проживавшие в Домне.

      Как только проехали КПП и стали выруливать по бетонке к городку, дорогу пересек яркий лыжник с румяным лицом. Это был, как вы догадались, или вспомнили по первым страницам нашего повествования – сам Славик Семиглазов  собственной персоной, который ошалело разглядывал, замерев на дороге – грузовик с мебелью, а перед ним газик с Квадратько  и  ребенком на коленях подле  водителя. Сомнений не оставалось – семья переезжала, а с ней и Ольга.

      Папа же, завидев обалдевшее знакомое лицо, крякнул то ли от неудовольствия, то ли  наоборот, а дамы на заднем сидении, хранительницы большого зеркала, украдкой залились от смеха. Начало было хорошим, даже просто замечательным. Первым увидеть в городке мужчину, да еще впервые  конкретно одного, да еще и такого ополоумевшего от неожиданности и радости. Что и говорить, картинка была такой  яркой до невозможности, что мама опять протянула ей:
   - Я же говорю: - Кра-си-и-во!

      Если помнится, упомянув об этой встрече на дороге в прошлый раз, автор давал торжественное обещание вернуться к этому персонажу где-нибудь еще, так это обещание и выполнено, несколько страниц этому блуждающему герою-любовнику посвящено в предыдущей главе.

      И еще один момент был внезапно подробно описан, когда речь шла о входе в новую «лесную» квартиру в связи с обнаружившейся сентиментальностью  Виталия Николаевича Квадратько. А посему и повторяться, по-видимому, не стоит.

      Квартира, конечно, поражала воображение, и буквально со следующего  дня после приезда  они стали активно ее обживать – расставлять, развешивать, прибивать и раскладывать. А уж потом – выполнять и вовсе титаническую работу – отчищать весь паркет, буквально по досточке, от  килограммов намазюканной мастики грязно-свекольного цвета. Этак с полмесяца ползали на коленках, а уж потом мыли с щелоком, а уж потом  натирали новой желтой солнечной мастикой для паркета, лаком тогда еще не покрывали паркет – и вот она - настоящая красивая жизнь.
 
     Ее новая школа была под боком, практически следующим зданием после их дома в городке. И что это была за школа? Сплошное великолепие – и не иначе – вот что это была за школа. Как говорили, какой-то Таллиннский проект, двухэтажная, с огромным холлом и красивыми лестницами, с настоящими двумя залами – спортивным и актовым, располагавшимися в разных крыльях школы, высотой как раз в два этажа, где на обоих размещались классы и другие кабинеты.

 В каждом классе изящные раковины с горячей и холодной водой, раздевалки перед спортзалом с душевыми. В вестибюле замечательный бетонный разноцветный отшлифованный пол с вкраплением чего-то металлического, создающего неповторимый рисунок. Школа была открыта только первого сентября, а до этого функционировала во временном здании на Площадке строителей, которые с семьями приехали гораздо раньше, в общем, такова доля всех строителей – приезжать раньше и жить менее комфортно, чем те, которые въедут  затем в дома, возведенные ими, первопроходцами. Все такое новое, красивое, свежее, что постоянно радует глаз.

     Городок сам по себе был замечательный, конечно, ведь его выстроили в тайге, пытаясь сохранить каждое возможное дерево. И все это нужно было для наибольшей его секретности, чтобы он не обнаруживался даже с высоты полета спутников, собиравших информацию о таких городках как о наличии военной мощности страны. Для всего этого даже отапливался городок мазутом, сгоравшим без остатка с небольшим белым облачком над котельной – и это было так непривычно, ведь и в Чите, и в Нерчинске, и в Домне в отопительный сезон по улицам летала сажа хлопьями, нередко забиваясь в носы и глаза прохожих – таковы местные забайкальские угли с большим содержанием чего-то негорючего в виде этой жирной сажи…

     В школу они пошли одновременно с Наташей Ракитиной и Леной Бариновой, жившей через стенку, в соседней квартире. А Ракитины жили над Оковитыми, которые соседствовали с Квадратьками через площадку.

     Их с Наташей классы располагались на первом этаже направо от входа, по дороге в спортзал мимо кабинета директора школы – миловидной миниатюрной женщины Валентины Ивановны Колковой, тоже жены офицера.

     Кстати, их знакомая Инна Ксенофонтовна Оковитая  тоже вышла на работу учителем химии и завучем школы. Замечателен их диалог перед выходом в школу:
   - Оля и Наташа, я вас прошу, не вздумайте меня называть тетей Инной, поняли? – на что они дружно ответили:
   - Да, теть Инн, поняли! – и все вместе рассмеялись.

   В классе было полно одноклассников из Домны, поэтому встретили ее хорошо, но… домнинцы держались несколько особняком, потом было еще несколько группок, но коллектива «один все как» не было совершенно.

   Дети строителей были аборигенами, сдружившимися еще в старой школе на их Площадке, домнинцы были отдельной силой – и верховодил в ней, кто бы вы думали – да, Юрка Иващенко, впрочем, скорее, во всем сборном классе, однозначно.

 Были ребята, приехавшие в этот выпускной класс вообще из других городов и городков со всего Союза, они тоже все были сами по себе. Были две пары влюбленных, которые сразу после школы поженились. А что? Уже и по 18 к тому времени стукнуло обеим парочкам.

    Оля села за последнюю парту в первом от входа ряду к симпатичному живому парнишке  с богатейшим черным чубом и такими же черными бровями вразлет. Его звали Яшей  Гойдо. Главными гидами по классу и его обитателям стали у них с Ленкой  да-да, все те же знакомые «Китюхи» - Алла Иванчикова и Надя Китюх, жившие  здесь  в одном доме друг над другом.

    Мальчишки поголовно были влюблены в Инку Войт, смазливую рыженькую смешливую девчонку очень задорного нрава, всю светившуюся от веселости и замечательных веснушек. Чем-то она напоминала и ее саму, Ольку, скорей всего, тем, что еще больше была похожа на «рыжую лисичку», гибкую, мягкую и кокетливую шалунью. Не избежал явной влюбленности в лисичку, как оказалось, и  Юрка Иващенко.  Временами это было очень показушно – и Ольку это раздражало, хоть и Юрка особо не интересовал, вот просто так как-то раздражало – и все.
 
     Ее сосед по парте был совершенно свойским мальчишкой, живым и коммуникабельным, а поэтому с ним было необыкновенно легко.  И они с первого дня стали совершеннейшими приятелями во всем, особенно в поддержать друг друга в разных ситуациях – на уроках, в быту.

 А однажды – это было 23 февраля, Яша пригласил ее к себе домой на день рождения, как оказалось, старшего брата. Жили они на старой Площадке, т.к. их отец был строителем. Братец был уже студентом мединститута в Чите – и приехал погостить. С ним была пара приятелей. В общем, все набрались под завязку, а особенно Олька, изображавшая из себя взрослую в студенческой компании.

 А и пила-то сладкое пойло под названием Донг-Тхап, вьетнамский ликер цвета взбесившейся фуксии. На вкус, как сладкий безобидный напиток, а на самом деле крепостью в 42 градуса…

     Причем развезло ее уже на улице, как ни странно, при сорокаградусном морозе, просто схлынула напряженность и кураж пребывания в незнакомой компании, и началась совсем другая стадия - полнейшего угнетения. Спасибо Яшке, что пошел ее провожать, ведь от его Площадки до их надо было преодолеть лесок, а у нее все время было желание прилечь на кучу лапника – и поспать, и это казалось таким естественным и необходимым.

 А Яшка не давал этого сделать, такой вредный, и чуть ли не силком и волоком  дотащил ее до дома. А там – новая незадача. Весь дом комдива оказался на улице – взрослые и дети торчали на улице ввиду хорошей тихой погоды в честь праздника – годовщины Вооруженных сил, в которых они успешно служили всю свою жизнь.
 
   Яшка и тут не растерялся – протащил ее через дыру в заборе со стороны леса и взгромоздил на их балкон, который был на довольно высоком цоколе, но все-таки на первом этаже. А потом еще и сам влез и втолкнул ее в квартиру, благо балконная дверь была только прикрыта… И только тогда отправился восвояси, разматывая события в обратном порядке.

    Утром она все-таки притащилась в школу, хоть имела кошмарную ночь – и в ванной, наполненной водой, чуть не уснула, и утром собирала себя по частям, твердо помня одно – надо в школу. Родители, слава богу, ничего этого не заметили, ведь уходила раньше их, да они и сами были наверняка слегка после вчерашнего. Но на уроках сидеть было невозможно категорически. Все плыло и кружилось, сама была зеленого цвета. Вот поэтому, наверное, и зеленый   змий, что реакция на него такая, даже если пьешь розово-сиреневую радость, все равно получается зеленая гадость.
 
     Яшка и тут не сплоховал, сам пошел к очередной учительнице, которая должна была прийти на второй урок, и «отпросил» ее по причине нездоровья, естественно, не уточняя, какого свойства. А если бы она сама пошла – то все стало бы яснее ясного. В общем, Яшка был просто другом, Олька не могла себе даже представить влюбленных в нее парней, пользующихся ее благосклонностью, в подобной ситуации – романтичность их отношений  могла сыграть плохую службу в такой житейской вариации, вплоть до обоюдного взаиморазочарования, честное слово.

      Надо сказать, что Яшино такое золотое умение быть полезным, иногда нещадно эксплуатировалось в классе, но он был незлобивым, и помогал почти всем, особенно с математикой.

      Ранней весной мама со Светкой улетела в санаторий и в разведку насчет учебы в Севастополе. Опять Оля с папой остались вдвоем, все семейные заботы за двоих ложились снова на нее, но она справлялась, не забывая необходимое время просиживать за учебниками. К тому времени у нее в школе наметился явный конфликт с учительницей литературы.

 Римма Михайловна, так ее звали, была хорошенькой блондиночкой с завитой стрижкой, которая  после нескольких лет сидения с детьми, вышла на работу – и сразу в выпускной класс, да еще и преподавать современную советскую литературу, за новинками которой она явно не очень следила в последние годы. А тут Олька Квадратько нарисовалась в классе именно в этом полугодии, когда еще обзорно вспоминается весь курс литературы в старших классах перед выпускным экзаменом.

     Так и получилось, что Олька в  своем стремлении к правильности и правдивости не раз с места резко комментировала слова учительницы, прозвучавшие, мягко говоря, не совсем в тему. Так, она явно накрутила в пересказе содержании повестей Чингиза Айтматова «Тополек мой в красной косынке» и «Верблюжий глаз», поэтому Ольке стало абсолютно очевидным, что Римушка их  и не читала совсем. Как в том анекдоте, где  «сам ничего не знает, да еще и других учит».

     Для Ольки уроки литературы стали форменной пыткой, такой непрофессионализм да еще после великих учителей ее, пусть и небольшой, жизни, как Зимергуз и Фаина Сергеевна. В ответ на ее придирки и открытые выступления уже не с места, а в полный рост и вполне аргументированно, учительница люто невзлюбила  ученицу, которая по всем показателям претендовала на золотую медаль.

    А тут еще на них с папой свалились мыши, в полном смысле слова. Была ранняя весна, и лесные мыши, здесь без кавычек, потому что не как принадлежащие «лесному» городку, а как вид мышей, дикие и беспардонные, полезли в дом во все щели, в поисках корма и места для увеличения поголовья себе подобных, зеленоватых пушистых тварей, которых Олька панически боялась, и орала, едва завидев безобидную «мышу», и спасалась бегством, высоко вскидывая ноги от ужаса наступить на нее.

 Отец тоже, надо сказать, не испытывал особой к ним приязни, и даже однажды похвалился, что ночью прибил одну оч-чень оригинальным способом – встал воды попить – а она в раковине на кухне круги нарезает… А едва его увидела – спряталась в норку, как она думала, а это было сливное отверстие, куда папенька моментально стал наливать воду, открыв для этого «горячий» кран…

     Для усидчивых занятий – это было сущим кошмаром, отовсюду скрипы, шорохи, шебуршание и такие звуки, как будто чего-то грызут… Оля даже однажды Яшке пожаловалась, что они совсем замучились с отцом – житья от этих мышей нет, да и только.
 В этот же день вечером раздался звонок во входную дверь – и на пороге вырос ее сосед по парте с кошкой за пазухой. Папа сначала вроде  хотел отказаться от нее, когда Оля представила ему Яшу. Но, пока знакомились, кошка, не будь дурна, быстро вычислила, кто здесь хозяин, и стала ходить восьмерками возле папиных ног, все еще обутых в сапоги – он только перед Яшей переступил порог квартиры – и этим уважением, лаской и чинопочитанием к гладким сапогам – совершенно растопила его последние  слабые возражения:

  - Ишь ты, тварь бессловесная, а понимает… что почем…- растрогался папка и у них началась взаимная любовь с кошкой, которая неслась к нему сломя голову, едва он переступал порог дома, и сидела у ног или даже на коленях, пока он вечером читал газеты или книгу.

     Одновременно он хвалил Яшку, приговаривая:
  - Вот надо же, пацан-пацаном, а о других уже заботится. Да и в дом наш не побоялся прийти без всякого приглашения, - что и говорить, в дом  командира дивизии  никто особенно не стремился ворваться непрошеным гостем, хоть это и было чистейшим предрассудком, ведь, судя по всему, эти годы уже тогда были полной демократией в этом военном городке.

     Однажды Олька задержалась у «китюхов», а когда папа в дверь шутливо спросил:
  - Кто там?- бездумно ответила:
  - Яшкин! – на что он тоже отреагировал моментально и в том же тоне:
  - О! Уже даже так?
  - Да нет! Ты что? Это сейчас манера такая говорить у молодежи: Я – это Яшкин, ты – это Тышкин, мы – это Мышкин, - на что он, смеясь, иронично ответил:

  - Мне из этой белиберды понятно только Яшкин, ну и еще, может быть, Мышкин, чтоб им провалиться совсем. К слову сказать, кошка своим вторжением полностью и сразу отвадила мышей от их квартиры… но сама оказалась с котятами, которыми  вскорости и окотилась. А здесь тоже целая история.

 Когда котята подросли, папин водитель завез их всех вместе с мамашей далеко от городка,  таково было папино решение, несмотря на Олины слезы. Завез далеко, километров за 20.Каково же было их изумление, когда где-то через неделю, вечером, они увидели ее, худую и ободранную, в окно балкона, сидящую на перилах и уставившуюся в дом. Она даже не кричала и не просилась внутрь, так устала и так была рада, что, наконец, дошла и нашла единственно нужный ей дом. Конечно, пораженные таким подвигом, люди впустили ее, и она снова водворилась в квартире и в привычной жизни.

   Тем временем последняя школьная весна неслась семимильными шагами. Пару раз ездили в Домну вчетвером, двое мальчишек, двое девчонок, чтобы садиться в попутные машины со своими ребятами. Одну поездку нельзя забыть никогда. На огромном грузовике подъехали к реке Ингоде, да, той самой, что омывала и Домну, зимой на ней была ледовая дорога, а теперь лед почернел и кое-где вода была поверх него, но не глубинная, а подтаявшая сверху. На реке дежурили два трактора ближе к берегам и  военные дядьки с красными флажками.

 На лед велено было въезжать с открытыми дверями, на них вообще дядька покосился и изрек:
   - А вам-то чего  об эту пору дома не сидится?- на что оба, и Олька и Толя Хрульков ответили быстро и без запинки:
  - А школьный вечер в Домне.
  - Ну, это важная причина, - и старшина ухмыльнулся, сам, небось, тоже из Домны сюда прикатил.

  С пригорка съехали на лед, который неимоверно трещал у берега и долго ломался, но это было не страшно, там ведь мелко, но до воды так и не достали. Медленно ехали по дороге через лед, иногда объезжая опасные участки, отмеченные красными флажками. Невдалеке из-подо льда торчала  ось с колесом притопленной и вмерзшей в лед перевернувшейся машины. До следующего берега доехали без приключений, но с треском и внутренним напряжением.
 
   А тут и началось. Твердая кромка льда вдруг закончилась, и машина сначала передними, а затем и задними колесами съехала в воду, но натужно рыча выползла на берег, но не удержалась на скользком склоне – и сползла назад в воду, но только задними колесами и как-то боком, грозя перевернуться. Так раза четыре, измучив весь склон и саму себя, машина откатывалась, взрыкивала и пыталась выбраться, пока, наконец, ей это не удалось. А потом все повыпрыгивали и стали смотреть, как выберется вторая машина, где сидели Надька Китюх и Васька Мысло. Они выбрались намного удачней, учитывая их опыт, немного выше по течению, где кромка льда и сам берег не были так раздолбаны.

    После вечеров Олька бегала ночевать к Фаине Сергеевне, которая жила прямо под ее бывшей комнатой. Нагулявшись с Лешкой допоздна, она потом еще  более допоздна болтала с учительницей, вместе и чаевничали. Во второй и последний перед выпуском раз Олька заговорила о выпускном сочинении, в смысле, чего можно ожидать, какие могут быть темы.

 Надо вам заметить,что тогда и в помине не было манеры знать темы заранее, как сейчас, да еще и списывать сочинения из реально опубликованных книжек – все писалось всерьез и по-настоящему, это действительно был экзамен, а не отрепетированное действо. Попутно Олька в первый раз обмолвилась о конфликте с учительницей литературы, на что Фаинушка  моментально среагировала по-своему:
  - Ну, если учительница конфликтует с лучшей ученицей – это не добавляет ей ума. Только умерь свой юношеский максимализм в этом случае, ведь ты ее посадила в лужу, а такое не прощается, даже если она не права и мстительна вдобавок.

  - Да что вы, какая уж тут мстительность, да и в чем?
  - В чем, в чем! Люди изобретательны, с этим ты наверняка еще столкнешься. А по поводу возможных тем, сама посуди, в этом году 20 лет Победы в войне, возможна такая тема? Да, вполне. Затем, М.А.Шолохову исполняется 60 лет – это ли не хороший повод для школьного выпускного сочинения. А потом, недавно состоялся съезд  писателей страны – там богатейшие выступления и наблюдения над современной литературой. Возьми в читалке, почитай  о съезде в «Литературной газете».

   Что она и сделала. Но не просто о съезде, она с огромным интересом прочитала все стенограммы съезда, все выступления – и основного докладчика, и в прениях, при этом так много для себя уразумела в современном литературном процессе, что поневоле многое отложилось и разложилось в голове  «по полочкам».

   Когда уже совсем потеплело, а до экзаменов оставалось с полмесяца, прилетели мама со Светкой. Оля была в школе, отец поехал встречать их в аэропорт Кадала сам, вместе с водителем и сопровождающим офицером. Водителя звали Вася Вахнин, был он родом из Феодосии, простой круглолицый парнишка, передававший Ольке иногда письма от Славика Семиглазова, к тому времени уехавшему в военный городок под городом Калининградом, продолжать службу на флоте, поскольку имел универсальную специальность баллистика после окончания Академии.

  Было такое, что Вася позвал ее и на последнее свидание перед его отъездом еще зимой, где-то через месяц после их переезда в городок.
   Письма были хорошие, очень живо и приятно написанные, но присылались они через третье лицо, а потому и невероятно нейтральные, подчеркнуто дружеские, не более того.

   Кстати, однажды, еще в Домне, раз мы добрались в своем повествовании до Васи, папа утром по телефону в гараж сказал следующее:
  - Передайте Вахнину, чтоб подъехал к дому моему! – и этот нечаянный стишок так и стал произноситься каждый день, к особой гордости Васька среди водителей и гаражного персонала.

    Вернувшись в этот день из школы, Оля застала дома такую картину - взбешенный чем-то отец, весь красный, нервно вышагивал по квартире и вычитывал за что-то маме:
   - Нет, если ты меня и себя совсем не уважаешь, то хотя бы о посторонних подумала. Это ж надо заявиться в таком виде из отпуска! – это он уже обращался к Ольке, как к новому свидетелю, который благоразумно помалкивал…

   - Ну что ты, в самом деле! Да что я такого сделала?
   - Она еще спрашивает! Вот, дочь, ты только глянь, в каком виде они прилетели, эти две красавицы. Но с этой-то какой спрос, - при этом он указал на Светку. А мать твоя выползла из самолета вот в этом – и он растянул на вешалке синий древний плащ, точно в таком их еще подвозил  дядька в Домну, которые уже тогда лет 10 как никто не носил.
    - А сверху? – Олька имела в виду – на голове.
    - А сверху – вот это, - и папа показал на белую пушистую и свежую шапку из искусственного меха.
    - Ну, тогда это еще ничего… - протянула Олька, представив такой конгломерат и стараясь не прыснуть от смеха.
   
    Мама моментально вставила:
    - Я и тебе такую же привезла, они, знаешь, какие модные сейчас, эти «нейлоновые» шубки и шапочки.

    - Ну, не знаю, мне как-то больше нравятся мои «шанхайские барсы» из рыжей лисы – Олька  модничала в шапке и воротнике, самолично купленных ею в Чите на деньги, данные папой на туфли. Что и говорить, Квадратько иногда поражал их щедростью только потому, что абсолютно не знал цены некоторым товарам и предметам по одной простой причине – был постоянно занят на службе. Правда, служба не мешала ему самому выглядеть весьма импозантно, будь то форма, или «гражданская» одежда, в которой он иногда по предписанию свыше тоже летал в командировки.

 Что и говорить, это именно он привез ей из Москвы плащик «болонью» в этом году, и он стал первым в их школе. Папиному вкусу Оля и доверяла больше, и ей хотелось быть на него похожей, несмотря на то, что мама была на самом деле  гораздо красивей папы, но не всегда ей удавалось себя подать, а ему – таки-да, всегда, он вообще был похож на спортивного босса в демократичной обстановке – это в штатском, а в папахе набекрень – на молодого казака.

      Но тут, видя, что разговор ускользает из-под его контроля, а он еще не все сказал, папа снова подтащил ее к вешалке и стал тыкать рукой в нечто, напоминавшее подобие бывшей детской шубки из кролика, но абсолютно вытертой до кожи бедного животного полностью спереди и на рукавах. Вдобавок, она была так мала, что на Светке скорее напоминала бы нищенскую кофтенку:
   - И вот в этом она приволокла моего ребенка! Мне было стыдно за них перед офицером и даже перед Вахниным, хоть я и привык, признаться, к сюрпризам мадам Поцелуевой, - мамину фамилию он вспоминал очень редко и в исключительных случаях – когда был гадкий борщ, «поцелуевский», ведь он же вырос на юге, где знали толк борщам. А теща, т.е. бабушка Женя, варила «поцелуевские» щи, на которых в войну, слава богу, продержалась вся семья.

   - Да уж! – только и протянула Олька, чтобы никого не обидеть, ведь рада была, что, наконец, прилетели мама с сестренкой, давно обниматься пора, а они тут выясняют отношения, хоть и причины никакой нет. Просто, как выяснилось, Маруська их ободрала, по сути, сняв с мамы ее пальто с чернобуркой для себя, а со Светки цигейковую блестящую шубку для внучки, мол, весна уже, жарко вам лететь. Это там жарко, а здесь еще вполне могло бы показаться нормальным.

    Отец моментально и резко отказался от поездки Оли в Севастополь для учебы, когда увидел, как Светка, полтора месяца прожившая у тетки, села за стол, как бедная родственница как-то бочком и смолотившая, не поднимая глаз, все, что ей ни подавалось. Нет, в этом был свой несомненный плюс, но в то же время, был подавлен  детский мир и характер личности, будто это вовсе не она раньше была жуткой капризулей насчет поесть и вообще, и выводила их всех своими слезами и длительным сидением над каждым блюдом, чего ни подай.

   - Это что? Воспитание голодом? Сестрицей, которая вдобавок раздела обеих? И ободрала на деньги, наверняка?
   - Да, Витя! Прямо с первой минуты, как приехали, и только готовились сесть за стол. Сразу выложила свои непомерные требования, как бы с полной калькуляцией.

   - И ты думаешь, что я отправлю свою старшую дочь в семейство этого связиста по профессии, но интенданта по жизни, у которого вместе с женушкой, в каждой мелочи – один расчет. Да я даже вообразить себе не могу, что они из нее сделают, и какую черную работу для нее изобретут за непослушание. Этому, Катя, не бывать. Помяни мое слово!
   - Да я и сама не хочу уже, ты прав.
   - Алло, а может, и меня кто-нибудь все-таки спросит?

     Через совсем небольшое время после этого разговора в городке произошла  ужасная трагедия – с балкона, без перил и ограждения недостроенного дома сорвался мальчик из третьего класса и разбился насмерть. Его отец был в отпуске, откуда его срочно вызвали, а мать никак не могла поверить в произошедшее, на нее просто сошло затмение какое-то, прямо с той минуты, как мальчишки приволокли его домой, уже бездыханного. А она все пыталась его усадить за стол делать уроки, разговаривала с ним, пока, естественно, его не забрали для расследования  несчастного случая.

    Хоронили Сережу из школы, которая вся утопала в цветах. От жары, скученности и тягостности мероприятия у всех кружились головы, скорее хотелось на воздух, пара  малышей из его класса даже потеряли сознание. Потом процессия отправилась на кладбище, где была до этой поры всего одна могила – майора Почуева, оперативного дежурного командного пункта дивизии. По бетонной дороге из городка процессия медленно тащилась среди зеленеющей весенней природы. Чирикали птицы, стрекотали кузнечики и всякие комахи, жизнь продолжалась, да еще и в таком обновленном  великолепии.
 
     На повороте дороги навстречу процессии вдруг показалась машина командира дивизии, который всего как с неделю стал генералом. Иван Григорьевич на служебной «Волге» возвращался из Читы, где был со вчерашнего дня, остановился, вышел из машины, отдал честь мальчонке во гробе, который несли солдаты, потом снял фуражку и долго стоял, пока процессия не пройдет, а лицо было такое, будто он сам лично не досмотрел за этим проказником, и что лично он в ответе за всех тут собравшихся и скорбящих. Да так оно и было, этот человек мог взять на себя большую ответственность и нести ее как свою собственную ношу.

     Из Читы он вез неприятность лично для себя и главного инженера, представленных еще зимой, когда часть и городок сменили, в основном, место дислокации, к званиям Героев социалистического труда. Так вот, Героев им не дали в связи с докладной начальника особого отдела, которая была направлена по своим инстанциям чуть позже представления, а, может, и в связи с ним, дабы помешать награждению.

 Так вот, Баринов докладывал, что тогда-то и там-то, в 5 часов утра, при перевозке ракеты  по такой-то дороге, была  авария с колесами тягача (эта дорога с большой натяжкой называлась дорогой, а в обиходе - «тещин язык», которую проклинали все, а легковой транспорт вообще ее не мог преодолеть из-за крутизны подъема с одновременным поворотом).

 А настоящая дорога, как и мост через реку, была к тому времени еще только в самом начале строительства. Так вот, якобы во время ремонта, был расчехлен фрагмент «изделия» - и местные жители могли увидеть это жуткое нарушение  военной тайны. Какие местные жители в 5 утра, если там в окрестностях и жилья никакого в помине нет.

   Но командиров все-таки наградили – орденами Красного Знамени, теперь Трудового, «Боевого Знамени» у них были еще с войны.  А летом собирались всем городком отмечать 5-летие создания  их родной  войсковой части  с конкретным номером, который знал каждый. Только надо было помнить одно правило при почтовых пересылках чего-либо: если пишешь номер части, то без географо-административных обозначений. Но все равно находились артисты, в открытую писавших г. Чита-46, в/ч такая-то, даже если без указания близлежащего поселка, то это было все равно кошмарным нарушением режима, и допускали его, в основном, женщины, за что делали серьезное внушение их мужьям. Да, со времени создания части 1 июля 1960 года в Нерчинске уже прошло почти пять лет…

    Пока шли похороны, нашлись два идиота, воспользовавшиеся тем, что в школе от большого волнения оставили незапертой учительскую, и укравшие все классные журналы, от первого до одиннадцатого классов. Так, в конце последней четверти школа осталась без оценок, даже в выпускном Олькином классе.

    Ребят таскали на допросы, может, кто чего видел, что-нибудь заметил? Одновременно все поражались цинизму – сотворить такое во время похорон. Обвиняли директора школы в халатности, собирались срочно сообщать в районо в Улетовский район, ведь формально школа была подчинена  ему.

    Но тут режимники нашли пропажу местными усилиями. Ими оказались закадычные друзья, один из восьмого, другой – из девятого класса, которые так «пошутили» и спрятали документы в сарайчике одного из них, стоящем прямо по кромке леса. Какое внушение было сделано им самим и их родителям – это неизвестно, но никого даже из школы не выгнали, а против руководства  школы никаких санкций не применялось, Валентина Ивановна Колкова еще надолго осталась ее директором.
 
      Перед самым последним звонком сажали деревья перед школой. Именно им, первым выпускникам этой школы, была доверена такая честь, а не повинность. Первые деревья должны посадить первые выпускники, чтобы оставить по себе память на долгие годы – такова была прекрасная идея этого действа.

     Стояла хорошая весенняя погода, серьезные саженцы лиственных деревьев, в основном, тополей, которые уже сами были деревьями с комлями земли, привезли заранее.  Все собрались возле школы, с лопатами и ведрами с водой. По указанию на определенном расстоянии стали копать ямы вдоль дороги  и параллельно длинному зданию школы, заканчивавшемуся высокими окнами спортзала, прямо на газоне, на котором пока не было ни деревца. Когда только определялись, кто, куда и с кем будет сажать – к ней совсем неожиданно вдруг подошел Юрка Иващенко:
  - Оля, а давай вместе, что ль, посадим деревце?! – при этом в его словах были и вопрос и утверждение одновременно.

  - Давай! Предложение принимается! – а сама думала, что бы это значило, когда антагонист  вдруг подходит  сажать дерево, выбрав не простое, а с двумя раздвоенными вершинами?  И нашла ответ, – чувствует мальчик, что скоро все школьные дурости кончаются, а впереди неизвестность, поэтому и тянется к ней, как к островку привычной стабильности, хоть сам сделал все, чтобы их отношения разладились в этой школе вконец. И куда вся бравада делась?

    Так и растет это дерево среди многих подобных возле школы с той давней весны. Интересно, а Юрка о нем вспоминает?

    А вот и памятный последний звонок, нарядное фотографирование после, несколько дней отдыха – и консультация накануне первого экзамена по литературе и языку.

 Римма Михайловна консультировала их в своей манере, рекомендовала не залезать в дебри, писать короткими четкими предложениями, чтобы не наделать ошибок, особенно повторить Шолохова, которому исполнялось в том году 60 лет. Здесь она не преминула уязвить отдельных учеников, которые вместо простой надежной подготовки штудируют стенограммы о съезде писателей в библиотеке, упуская повторение всего материала – есть такие люди, которым надо всегда пооригинальничать и поинтересничать на пустом месте.

 Это был явно камень в ее огород, но замечание вызвало лишь досаду, ведь козе понятно, что такой интерес к дополнительным знаниям должен вроде бы приветствоваться нормальным учителем, а не наоборот. Как если бы, например, ученик написал стихи, а учитель словесности его за это отругал, потому, что задание было другое, рутинно-анализаторское.

     Выпускное сочинение писали в актовом зале, специально для этого убранном цветами и столами со скатертями. В холле перед залом толпились дежурные мамаши, волнуясь за своих чад и собираясь их даже кормить – ведь это же ужас, что такое – сочинение длится 6 часов, если Ольга Витальевна сейчас не ошибается, а «дети» -  голодные.

   Все ожидали вскрытия конвертов с темами из районо, Олька одна сидела за первой партой у окна, в которое был виден ее дом, только другой  стороной, противоположной той, где была их квартира. За первый стол уселась сама, вернее, так договорились накануне с ребятами, ведь все стремились к более укромным местам в зале.
     Вот и темы: 1. Образ Болконского в романе «Война и мир»
                2. Судьба русской женщины по драме «Гроза»
                3.  Герой нашего времени в литературе  60-х годов.

      Ай-яй-яй!  Вот она, третья, долгожданная, ее, Олькина, неотъемлемая. Да разве бывает такое? Да все эти штудии ее в библиотеке – прямо вели ее к этой теме. Да на уроках и в помине не было ничего такого - один неграмотный обзор современной литературы, а здесь надо дать героя нашего, такого интересного и непростого времени. А и само «Герой нашего времени» - фраза взята из Лермонтова, сперва так и подумала, когда только озвучивали тему – а потом – ах! В литературе современной, о которой велись все эти разговоры и даже баталии на съезде писателей.

 И она начала лихорадочно набрасывать тезисы и пункты плана – вот это, это, и это. Шолохов «Они сражались за родину», Не забыть литературу о войне в  ее новом видении с обнаженным нервом, здесь Симонов с «Солдатами не рождаются» из эпопеи «Живые и мертвые», Ю. Бондарев «Горячий снег», Г.Бакланов «Пядь земли» и «Мертвые сраму не имут», писатели-деревенщики В.Быков и Б. Васильев, и они же о войне,  «Стародуб» Виктора Астафьева, поэты новой плеяды - Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, с ними по новизне – прозаик Василий Аксенов, ну, как же без Васеньки и его «Коллег» - это же настоящие «герои времени», титан Чингиз Айтматов и новаторская литература в журнале «Юность».
 
      Поначалу она даже начала писать черновик, но мыслям было так тесно, что постоянно срывалась на тезисы и пометки, чтобы не забыть, не упустить – и это важно, и то. А потом представила, что это надо будет переписывать, т.е. застревать два раза на одном и том же, а это так неинтересно и нерационально. Она забыла, что это экзамен – и голова должна быть холодной, что это просто выполнение задания, к тому же выпускного.

 Для нее было важно только одно – написать, высказаться, вложить всю себя  в этого «героя», как она его знала и как понимала. А поэтому, ведь с вдохновением не шутят, она начала писать сразу  чистовик, повторив лишь пару фраз из вступления. Она писала сочинение, а перед ней вставали газетные полосы «Литературки», т.е на помощь пришла и зрительная память вкупе с обыкновенной – это умение всегда потом приходило к ней и на других экзаменах, в том числе и в вузе – и писала его почти до конца отведенного времени, да и то заставила себя закругляться, лишь увидев, что в зале остались единицы, проверяющие свои сочинения, а остальные давно сдали свои работы по Толстому и Островскому,  и щебетали, свободные,  в холле школы.

     Остановившись, она обнаружила, что накатала 20 страниц убористого текста, до конца осталось каких-то 10 минут, а ведь надо еще и проверить написанное. Видимо, об этом подумали и экзаменаторы, наблюдавшие за ее творчеством, сопровождавшимся  красными ушами и такими же щеками. Они просто взяли и проголосовали за то, чтобы дать Ольге Квадратько дополнительное необходимое время для проверки сочинения большого объема ввиду объемности темы – они уже догадались, над чем она так вдохновенно корпит.
 
     А каково это, сидеть за проверкой, когда остальные все уже ушли, когда ты уже вынырнула из дебрей хитросплетения темы и не забыла даже какого-то «замшелого деда Пахома» из повести, напечатанной в «Юности»? Поэтому решительная ученица-выпускница, прочитав пару листов, остальные медленно проглядела-перелистала – и сдала сочинение, нет, свое творение вышеназванной комиссии – а затем опрометью победоносно вылетела из зала. Она уже рассталась со своим детищем, а поэтому нуждалась в общении и движении.
 
     За пределами зала были суета  и праздничное настроение. Все болтали, чего-то пили и жевали. Вот тут и она почувствовала зверский аппетит, да такой усыпляющий всякую бдительность, что легко отдала целую общую тетрадь своих сочинений  совершенно неизвестному ей солдатику для «переписать», ибо он после армии собирался поступать в институт, а у нее, мол, такие, что все хвалят. И просил всего на неделю, ну, как не согласиться, да и подвел его к ней их учитель физкультуры, тоже солдат срочной службы, но уже закончивший пединститут по специальности «физика», что позволило включить его в экзаменационную школьную комиссию.

 Ну,  разве можно было отказать учителю на радостях, что спихнула это сочинение – и обрела легкость и невесомость.  Сочинения, все ее мысли за  3 года учебы, кроме тех, что когда-то писались специально на отдельных листах, ушли, как вы догадались, насовсем и  с концами.

      В этот же вечер к ним домой пришла  взволнованная Инна Ксенофонтовна, прямо из школы, даже не заходя домой. Она была на проверке сочинений, потому что в качестве завуча была членом экзаменационной комиссии. Собрав всех в большой комнате, она объявила, вся пылая:
   - Ну, что, торопыга, не видать тебе золотой-то медали! – на что Олька моментально среагировала по-своему:
   - Ну и ладно, подумаешь! А что, тему не раскрыла? – и она хорохористо ухмыльнулась.

   - Тебе все хиханьки, а там целая баталия на комиссии была из-за тебя. Дело в том, - и тут она покачала головой, отгоняя какие-то слова и внутренне продолжая удивляться:
    - Едва члены комиссии расселись, еще только Колкова инструктировала всех, что читаем по кругу, делая замечания на отдельном листке – а Римма Михайловна уже ухватила твое сочинение и отметила две ошибки  красным карандашом, что не вырубить топором.

   - А что хоть за ошибки-то?
  - Да несерьезные совсем – две запятые, одна лишняя, другая – недостающая. Что было потом, я уж рассказывать не буду. Но почему ты раньше-то никогда не говорила, что у тебя настоящий конфликт с учительницей литературы?
   - Да я не считала это серьезным. Ладно, это за русский, а за литературу что?  - Что-что, пять, конечно. Да там вообще все обалдели от объема и серьезности творения, ответила теть Инна, но тут же продолжила свое:

 - А вот она посчитала, оказалась мстительной – и свела с тобой счеты, хотя на комиссии  прикидывалась просто заблудшей овечкой, когда директриса ей вычитывала, что эти запятые в таких сложных предложениях можно вполне было посчитать за авторскую пунктуацию ввиду серьезности сочинения. И что она украла у их новой  школы золотую медаль, а вовсе не ученица не выдержала испытания.

  -  Да ладно вам, спасибо, что рассказали. – и  Олька пошла к себе, по-настоящему удрученная произошедшей несправедливостью по отношению к ней, еще слыша какое-то время, как теть Инна  говорила родителям о том, что она знала, что их дочь – умная девчонка, но что до такой степени, вот здесь, в городках, в глуши, она  так самообразовалась, такого насочиняла на базе знаний и собственных наблюдений и умозаключений, что перед ней не грех и шляпу им всем снять, вопреки  этой  «душечке» мстительной.

      Через день, когда должны были огласить оценки за сочинение, она зашла за Ленкой Бариновой, хотя особенно и не любила у них бывать. И этому были свои причины – это, во-первых, необыкновенная болтливость папаши-особиста, который страсть как любил неприличные анекдоты, а во-вторых, совершенно непонятная семейная жизнь этой полурусской, полубурятской семьи.

 Так, его жена, мать Лены и младшей Тани, еще до приезда  Олиной семьи в Домну, родила там сына, которого Баринов назвал как бы в честь Квадратько Виталием, от которой, т.е. от этой чести, папа открещивался, как мог. Но самое удивительное, что эту женщину и ребенка никто никогда не видел – такой затворницкий образ жизни они смогли им создать. В магазин – девчонки, продукты централизованно – папахен.
 Гуляли с ребенком, по-видимому, на балкончике, хотя и там их никто не видел. Все давно уже решили, что они сознательно прячутся, и никто в одном подъезде в Домне старался не нарушить их уединения. И вот все переехали  в общий дом, и их квартира – самая первая слева от входа в дом на первом этаже. И мальчонку как бы стали выпускать погулять. Памятна курьезнейшая история, приключившаяся с комдивом именно в этой связи, и рассказанная по секрету его женой Олиной матери:

   - Выходит однажды Иван Григорьевич на крылечко в ожидании машины утром. Весна! Все цветет! Специально пораньше вышел. Хорошо дышится, даже фуражку хочется снять, и подставить голову солнышку. Как вдруг, видит, бегут из-за дома к крыльцу  две Светки – ваша и Оковитая – и хохочут. Вашей – пять, а той – шесть с небольшим, здороваются на бегу с «дядей», и бегут дальше вокруг дома. А чего смеются – непонятно. Как вдруг с той стороны дома, откуда прибежали девчонки, появляется маленькое 3-х-летнее толстое кривоногое создание  с характерной внешностью – Виталька Баринов, как догадывается Ракитин, он и видел-то его впервые.
 Вдобавок малыш злой и вдогонку кроет девчонок по матушке, а сам других-то слов, похоже, еще и говорить не умеет, да все на буквы какие – то на «б» раза три, то на «с» тоже многократно, а потом повторяет раз за разом. От изумления такого, Иван Григорьевич и говорит:  -  Чувствую, что фуражка у меня сама на голове шевелится и подымается, безо всякой моей помощи…

     Так вот, зашла Олька, но лучше бы не заходила, так потом противно стало – Баринов - отец на этот раз вместо анекдота успел похвалиться, как он провернул дельце с сочинением для дочери:

   - А я часа за два, как вам его писать, позвонил по своим каналам во Владик, -  он  имел в виду Владивосток, который на несколько часовых поясов шагает вперед по отношению к Забайкалью, и узнал темы, поскольку там уже сидели и писали. Сообщил Ленке, она быстренько шпаргалку по Катерине состряпала – и дело в шляпе.

       Оля в ответ ничего не сказала, ей было мерзопакостно, да и не хвастаться же тем, что от нее уплыла золотая медаль, ведь официально она еще как бы и не знала результатов проверки сочинений… Но Бариновы каковы, папаша с дочкой, лично для себя, тайно, с использованием служебного положения, фу, какие же они, все-таки.
      Нет, Ленка на медаль не тянула, ни в чем ее не обошла, получила все равно четверку за грамотность, но сам факт того, сколь они все разные и разнятся иногда  так чудовищно, что и не понять, а не стоит ли немедленно прекратить отношения или сделать вид, что ничего не произошло?
 
      Одной девчонке вообще не выдали аттестата зрелости, хотя она эту самую зрелость доказала сверх всякой меры – сорвалась и загуляла, и прогуляла всю весну, эта самая Люба Еремина, в прошлом ее домнинская подружка. Дороги неизменно, где потихоньку, а где внезапно – у выпускников расходились в разные стороны. «И уходят за школьный порог шестьдесят незнакомых дорог».

    Так и с Лешкой, судя по всему, хоть их еще и тянуло друг к другу, но уже учились в разных школах в разных городках, а «с глаз долой – из сердца вон», как известно. Вот вроде и про выпускные вечера договорились заранее, что внесут плату друг за друга – и побывают на обоих, она у него, а он – у нее, ведь несмотря на то, что его отец служил под командованием Олиного отца,  в «лес» он не переезжал, готовился к неизбежной скорой отставке по возрасту.

     Как оказалось, за нее плату никто не внес, и это чрезвычайно ее расстроило, не привыкли Квадратьки пировать за чужой счет, тем более, там оставались только две девочки из авиаторов, а остальные местные сельские, за их счет угощаться  и вовсе грешно, вот Ольке не пилось и не елось, а тут еще Лешкина мать бурчала: - Какие еще деньги мы за тебя не заплатили? – вот надо же, то прямо маму уговаривала  оставить ее у них в семье, чтобы она помогла ее Лешеньке школу закончить, а потом и поженить их, а тут уже и школа закончена – и поет совсем другим голосом.

 И, слава богу, а то бы она никогда не поучилась  в такой красивой и шикарной школе, как у них в городке. В общем, Оле не веселилось и не гулялось  на этом вечере, где она уже себя чувствовала отрезанным ломтем. Уединиться с Лехой тоже не удавалось, ведь все собирались гулять до утра, а поэтому, едва забрезжил рассвет, она отправилась к своей Фаине Сергеевне, где они тепло пообщались, расставили все точки над «и», вспомнили, что месть учительницы ее все-таки нашла, да и ладно:
  - Ты ведь и сама знаешь, чего ты стоишь, взрослая наша выпускница!

     На ее вечер Лешка приехал почти к назначенному времени, хоть обещал  утром. Олька себе намечтала, что и на вручение аттестатов пойдут вместе – и она сразит всех девчонок в классе. Не получилось, ну, и пусть, как-нибудь переживем. К вечеру она даже покраситься успела в ярко - рыжий цвет  хной, хоть на вручении была русой девушкой в черной юбке и белой блузке, но и в этом наряде отличалась определенным шиком.

    На вечер пошли, разодетые, вместе с Лешкой, под ручку, ведь она была в югославских белых туфлях на высоких шпильках. Что было прекрасным в Лешке – он никогда не тушевался, везде чувствовал себя, как дома, так они и вышагивали от подъезда до школы, как будто всю жизнь именно так вдвоем и ходили, нарядные, под ручку.

    Ее платье было сшито из белого нейлона на чехле из белой тафты. А по нейлону нашиты сотни таких же цветочков, в центре каждого из которых была  белая бусинка. На это платье она угробила все свободное время из последних двух месяцев, но эффект стоил того. Они дошли до полянки перед входом в школу, которая пестрела яркими светлыми платьями нарядных и воздушных фасонов.

 Это был такой роскошный цветник, девчонки в их классе были замечательно хороши, а в этот день все поголовно оказались еще и такими щеголихами! Все на лужайке были заняты преимущественно самими собой, но их появление  все-таки произвело ожидаемый эффект, что и требовалось доказать.
    - А кто это? Что за парень?
    - Где?
    - Где-где? Да с Олькой Квадратько! – неслось со всех сторон. Непосвященным сразу же разъясняли, что к чему, и что вовсе она не такая одинокая заученная девица, это все из-за их с Лехой разлученности в последнем классе.

 Естественно, к ним подошел и Юрка Иващенко, чтобы пожать руку своему бывшему однокласснику Лешке Прийменко, который теперь заявился сюда с Юркиной бывшей девчонкой. Парни долго трясли руки друг другу, вообще  в тот вечер, особенно в самом начале, все всё делали  солидно и эффектно, а как же – взрослые люди отныне. Хотя последнее обстоятельство вовсе  не мешало всем регулярно похаживать в один из классов, где потихоньку попивали винцо, в дополнение к тому шампанскому, что было выставлено на столах в актовом зале, убранном цветами и белыми скатертями.
 
    Но все заканчивается, как закончился и этот вечер, и эта ночь. И занялся необыкновенный рассвет над землей и городком, в котором они имели честь стать первыми выпускниками. Выкатилось из-за горизонта огромное солнце, осветило все и вся, от травинки до группы молодежи  в выпускных нарядах и объявило им, что пора по домам, пора спать.
 
    Днем папа захватил Лешку по пути в Читу. Договорились, что через день рано утром, Оля заедет за ним в Домну – и он поедет ее провожать в аэропорт.

     На следующий день была несусветная суета и сборы с хождением в школу за бумажками всякими, последняя встреча с одноклассниками, хохот и воспоминания про выпускной, особенно про то, как быстро он пролетел, обменивались впечатлениями  и сопоставляли их при  этом.

 Она улетала раньше всех и дальше всех, а поэтому прощалась насовсем, не предполагая ни приездов на каникулы, ни зачем-либо еще, ведь мама и папа сами всегда скорее выберутся к ней в Москву, вот именно поэтому ей вроде и незачем возвращаться назад.

    Вечером она вышла на улицу, чтобы попрощаться с их домом, со школой, которая видна была за забором и воротами сбоку, которые открывались только когда кто-то переезжал, и необходимо было подвезти крупные вещи прямо к подъезду. А в обычной жизни машины отцов подъезжали к калитке, к которой вела  дорожка от крыльца, и в нее они и выходили, рассаживаясь рядом с водителями.

    Олька бродила по двору, почему-то чаще всего оказываясь именно у этих ворот из нового дерева, пахнущего смолой, но необычно темного и естественного цвета. Ворота с косыми перекладинами состояли из досок, между которыми были большие зазоры, и в них хорошо просматривалась школа без света, только с лампой  над входом, дорога вдоль их дома и школы, сбоку – детский сад и пятиэтажные дома городка, в которых там и сям еще светились окна.

 Ворота были шершавые и теплые, нагретые днем горячим забайкальским солнцем, а теперь медленно остывающие, но все еще пахнущие этим солнцем. Вот и все! Прощайте!

    Рано утром они заехали в Домну за Лешкой, который выскочил к ним,  вспугнутый ото сна. И когда самолет, разбежавшись по взлетной полосе, делал круг над аэропортом, Лешкина, ставшая маленькой, одинокая фигура, подпирающая одну из колонн, - это было последнее, что Олька видела и помнила о Забайкалье.


                -------------------------


   Вот и закончилось ее повествование о школьной беззаботной юности, хотя жизнь всех вместе с ними, школьниками, была совсем не так уж безоблачна и сплошь радостна, как вспоминается взрослым человеком.

 Мало того, и сама пора юности – совсем непростая пора, ведь недаром в своих воспоминаниях дочь знаменитого Льва Николаевича, дойдя до 12-13-летнего подросткового возраста, признала, что далее идет такой трудный период, что она о нем и вспоминать не хочет и не берет себе за труд, поскольку человек такой поры нуждается в постоянной защите и поддержке взрослых.

   А она все-таки рискнула, и взяла себе за трудный труд, проявила «безумство храбрых», так что уж и не осуждайте слишком, как и за вольный пересказ слов знаменитости.

 
Г. Донецк. 2010г.




                Оглавление.

Глава I. Детство золотое, послевоенное.

1. Бусы из капели.
2. Город Н-ск.
3. «А с платформы говорят-
это город Ленинград».
4. И снова Н-ск.

Глава II. Из Северной Пальмиры к местам
                ссылки декабристов.

1. Чита – город далеко.
2. Нерчинск тоже Н-ск, но очень далеко.
3. Весть о первом космонавте.
4. Акустика и вероломство.
5. Уехать, но не забыть.

Глава III. Юность начиналась в Подмосковье.

1. Под знаком Зимергуза.
2. Опять новая школа.
3. Подружки и бабаня.

Глава IV. Серобуромалиновый Квадрат.

1. Домна-Домнушечка.
2. Священный Байкал.
3. На озере Котокель.
4. Учитель Мефисто.
5. «Махну серебряным тебе крылом».
6. Выпускная Чита-46.