Скорый... Гл. 10. 4. Будет вам и белка, будет и...

       4. БУДЕТ ВАМ И БЕЛКА, БУДЕТ И СВИСТОК...

       Ненавистная помещичья усадьба была уничтожена без непредвиденных помех, не считая нескольких собачьих укусов. Довольный Шкет отдал очередное распоряжение разгорячённой разбоем «бедняцкой братве», сумевшей вовремя умыкнуть приятные телу и разуму алкогольные напитки и воспользоваться ими по назначению:
      
       — Дорогие братишки, любезные мои! Кончится кулемесица, и затевайте разговоры, что пора землю поделить по-честному, поэтому надо, мол, на сельский сход собираться сегодня же. Толкуйте об этом, а там и я революционное слово скажу.
       
       Скоро возле усадьбы, местами ещё тлеющей, собралась густая толпа — грабить было больше нечего, и в ней зазвучал нарастающий бедняцкий ропот против «богачей-дармоедов». Шкет возвысил свой зычный голос:
       
       — Товарищи крестьяне, а ведь вы истинную правду толкуете, — надоела власть эксплуататоров! На сельский сход как раз время спешно собраться и проголосовать за советскую власть мирно, бескровно. Зачем лишнюю кровь зря проливать?  Главный богач дотла сгорел, а нам всем можно любезно договориться по насущному вопросу дальнейшего революционного обновления жизни, теперича свободной, равной и братской.
         
       — О чём с тобой договариваться? Ты же гол как сокол, а остёр, как топор! — возразил один из зажиточных крестьян.— Кончай тут варнакать: может, ты и сжёг усадьбу?!
         
       Толпа возмущённо загудела:
         
       — Дело Шкет говорит, хватит беднякам мыкаться.
         
       Хотя Ивана Вразева задело за живое, что его назвали не по имени, а по кличке, он непринуждённо и громко спросил:
         
      — Зачем ссориться, друг друга обижать, гомозить, если можно сговориться обо всём на сельском сходе без пролития крови и, так сказать, волеизъявлением крестьянского большинства?!
       
       — Разъясняй, когда сход?! — вовремя рявкнул Кнут.
       
       — В полдень на площади перед церковью.
       
       — В самый раз…

       — С волостным старшиной не мешало бы согласовать сход, — заметил кто-то из зажиточных. — Он, поди, главнее тебя, Шкет.… Гляди и не разрешит...

       — Старшина не указ большевику. И где он, старшина?! Небось, противится  повсеместной рабоче-крестьянской власти, затаился в помрачённом сознании... Значит, в полдень сход... перед церковью...
       
       Шкет оставил толпу и направился к тем мужикам, которые с окровавленными носами и синяками под глазами сгрудились возле пленённой бурёнки. Все аргументы, в том числе, и кулачные, были исчерпаны, но кого она должна была осчастливить — единого мнения никак не возникало.
       
       — Что призадумались, братишки? — Шкет погладил по шее несчастную корову, а мужики напряглись, готовясь наломать бока и ему. — Я к вам по-доброму и с гожим пролетарским ладом. Выдоите коровку — будет вам трошки свежая малако; зарежьте её, разделайте тушу и поделите между бедными мясцо, детей напитайте вдосыть — по принципу революционного равенства и братства. Сами мясца откушайте, а в полдень соберемся у церкви потолковать, как жизнь нашу прежнюю, корявую, к светлым зорям поворачивать. Проголосуем за родную большевицкую власть в единогласии и сами будем хозяевами родной землицы и всего прочего.
       
       Приговорённую к смерти корову мужики проворно увели к одному из бедняцких домов, чтобы там в последний раз её подоить, а затем поделить «по-братски».

       Вскоре безлюдно стало возле разгромленной и сожжённой полностью усадьбы. Шкет и Кнут — земля была податливой, а лопаты острыми — неспешно выкопали яму рядом со сгоревшим флигелем и разворошили пепелище. Останки жертв бедняцкого разбоя они побросали в яму, засыпали землёй и золой, а сверху набросали всякий древесный хлам, подожгли его. Шкет похвалил Кнута:
      
       — Молодец, что не отстранился помочь и с ямой, и с костерком! Незачем оставлять на виду у всех излишние свидетельства революционного возмездия. Не время, пока не время.
         
       — Лисица и та следы заметает, — решил поумнее выразиться Кнут, удовлетворенно поглядывая на закопчённые кирпичные стены барского дома.

       — В уезд доложу — настигло помещика, его семью и обуржуазившуюся прислугу суровая кара сознательного крестьянства. Тебя отмечу за бескорыстное трудолюбие. Особо подчеркну — за лютую большевицкую ненависть. Ты на правильном пути: каждый нехороший человек, которого ты, как большевик, возненавидишь, подлежит уничтожению безо всякого суда.
       
       — Заранее ненавижу и завсегда готов помочь делу революции!
       
       — Кстати, как тебе Клавдия? Шибко нравится?
         
       Не ожидал Кнут прямого вопроса и пролепетал:
         
       — Да… того… Ты и сам знаешь… Всего в ней этого самого... ну, бабьего… через край.
         
       — Будь нестомчивей, если уж так её домогаешься.
         
       — А ты? Любит она тебя. Сама толмачила не раз на людях, что верна.
         
       — Знаю. Только отныне в женском вопросе всё будет без буржуазных предрассудков. Однажды брак и семья исчезнут. В коммунизме женщины будут общими. Всякая частная собственность на них отменяется.
         
       — И мужики у свободных баб будут общими?! — удивился Кнут, чем привёл Шкета в замешательство.
         
       — Э-э-э… Мы, мужики, должны быть, прежде всего, революционерами, понятно? Хотя скрывать не буду. Если семья исчезнет, то нам, мужикам, будет где разгуляться. А пока делюсь с тобой Клавдией по братскому принципу свободы, равенства, братства и нерушимого счастья.
          
       — Так я хоть сейчас!
            
       — Беги, беги…
            
       — Так и сказать Клавдии, что ты любезно разрешил, приказал даже?
            
       — Так и скажи. Приказал, но не насовсем, а с последующим обязательным возвратом.
            
       — Любит она тебя крепко, — на всякий случай напомнил Кнут.
            
      — Отныне любовь — это выдумки, чтобы дурачить наивных людей. Классовая ненависть к врагу до последней капли его буржуазной крови — вот главное для большевика. Диктатура пролетариата есть диктатура ненависти, а не любви. Соображаешь, Кнут? Поэтому будем мы с тобой с корнем выжигать буржуазную мораль и в женском вопросе. Чем раньше эта мораль исчезнет, тем лучше для мировой революции.

       — Это как? — тупо соображал Кнут.

       — Законное право раскрепощённой супружницы — уйти от мужика к другому, третьему, пятому, десятому. Забрюхатела она, но дитё ей не нужно, пусть умертвит, пока не родилось. Говоря по-научному, абортирует. То есть, свершится мечта сознательных женщин — узаконить аборты и стать в умертвлениях первыми на земном шару. Семья, как негодный для коммунизму элемент, сама собой умертвится за ненадобностью. Не захочет — заставим. Перспективы такие в свободных отношениях между мужицким и бабьим полами, что от радости можно... (тут Шкет воспользовался матерным словом). Скоро, уже скоро советская власть поднимет женщину на невиданную высоту участия в политической и общественной жизни большевицкой страны и всего мирового устройства. Поднимет и не уронит. Вот и Клавдия сможет управлять селом, а если надо, то и волостью, уездом, губернией. Беги, беги до Клавдии.
            
       — Не поверит. Вот тебе крест, не поверит, — обалдевший от роскошного подарка со стороны «пролетариата», Кнут истово перекрестился, повернувшись к церкви.
            
       — Ты что, Кнут, взаправду верующий или как?
            
       — Так сказать, по неразумной привычке.
            
       — Пора отвыкать от вредных привычек. Держи пулю.
            
       — Зачем она без маузера?
            
       — Не переживай, подарю и маузер, и кожаную тужурку. Моей правой рукой будешь в борьбе с врагами советской власти. А пулю покажи Клавдии. Если она тебе откажет во взаимности чувств, то получит от меня точно такую же в лоб…

       На всех парах мчался Кнут по главной сельской улице, поглядывая на мужиков с топорами. Не выспавшиеся, но довольные собой и поощрительной порцией самогонки, они шли рубить под корень смешанный лес «ненавистного» помещика. Бабы провожали их, как на войну, с которой им всем до единого суждено было возвратиться живыми и только в качестве победителей. Не то, что с мировой...

       — Ещё успею обзавестись лесом, — не замедляя бег, вслух помыслил Кнут. — Да и зачем он мне так срочно нужен...

       — Нет у тебя, Сидор, ни стыда, ни совести! — изумлялась Клавдия, приятно потрясённая распоряжением Шкета относительно её приманчивой телесной красоты.

       Правда, в худом, неказистом сарайчике было сыровато и сквозило изрядно, и она, всё же сполна обласканная Кнутом, помечтала:

       — Хорошо нам с тобой было бы помиловаться на пуховой перине, с удобствами… Нет, я её для Ванечки приберегу... Зря что ли тащила на себе от барского дома...
         
       И остро вспомнилось Клавдии, как пригласили её однажды в помещичий дом попробовать себя в качестве дворовой прислуги. И надо же было такому горю случиться: из-за назойливого любопытства прилегла она легонько — в самый раз накануне первой мировой — на эту же перину хозяйскую. На минуточку забывшись, оказалась глупая девка застигнутой в неописуемой мечтательности.
         
       Взашей прогнала помещица разомлевшую Клавдию.

       Продолжение: http://proza.ru/2021/05/19/1246