Последняя роль Ницше

Опубликовано в литературно-художественном журнале "УРАЛ"

Юра был моим одноклассником. Мы делили с ним учителей, обшарпанные парты и ледяные кабинеты с выбитыми зимой стеклами. Но не дружили. Я вообще не помню, чтобы он общался с кем-либо из нас. При этом я не могу сказать, что он был аутистом или что-то в этом роде, вполне обыкновенный мальчик, без каких-либо отклонений, просто немного замкнутый и странноватый, но не привлекающий к себе внимания. Никто не осыпал его насмешками, у него не было обидной клички, к нему не приставали. Его просто-напросто не замечали. Мне странно думать об этом сейчас, спустя столько времени, но я вообще ничего не знаю об этом человеке, с которым проучилась десять лет. Мне сложно как-либо его охарактеризовать. Только внешне: он был большой в прямом смысле этого слова, намного выше и плотнее всех нас... вот, собственно, и вся его особенность.

Нет, ничего из этой дурацкой затеи не выйдет. Для того, чтобы провести хотя бы одну ночь без мучительных мыслей о тебе, Тео, следовало бы выбрать персонажа куда более увлекательного, нежели мой одноклассник Юра. Почему, почему не получается выкинуть тебя из головы?.. Ведь все это было так давно. Так давно, что даже пленка нашего фильма уже успела бы выцвести, если бы нас снимали не на цифру. И я так жду, так сильно жду, когда же образ твой в моих воспоминаниях превратится в неуверенные мазки импрессиониста. Такие любимые глаза потускнеют, черты лица станут едва различимыми. Я даже забуду ощущение от осязания твоих таких идеальных рук, забуду приторный запах твоего одеколона, название которого ты держал в секрете. Наверное, тогда уже не будет так больно... Когда позабудется, как морщинился твой нос при смехе. Как ты выпучивал глаза, слушая собеседника. И как менялся в лице, когда мы оказывались на улице после репетиций. Как курил. Голос. Вдруг осознала, что не хочу забывать твой голос. Меня обессиливает желание коснуться тебя руками... Коснуться твоих висков, твоей щетины, твоего запястья... Именно руками. Тебя. А как ты глумился над названием нашего фильма «Явись или умри», каждый раз произнося это с гамлетовской напыщенностью и сразу же после прыская в рукав... Нет, нет, мне нужно остановиться... больше нельзя оживлять твой образ, вспоминая каждую черточку, каждый твой вздох... Нужно во что бы то ни стало превратить тебя в туманное воспоминание, не имеющее ничего общего с реальностью, и тем самым заслужить себе спокойную ночь.

Обыкновенные черные волосы, наверное, карие глаза, немного веснушек на вечно бледном лице. Говорила ли я когда-нибудь с Юрой? В последнем классе, когда у нас с лучшей подругой закончились деньги, мы начали ежедневное «рэкетирование» одноклассников, любезно испрашивая у всех по очереди нужной суммы на булки и всякие газированные напитки. . В один из дней у нас закончился список потенциальных спонсоров, и мы заметили присутствие в классе Юры. Мы переглянулись, и одна из нас прыснула от одной только мысли, что мы будем просить что-то у Юры, не знаю почему, но мы все-таки попросили, а он без колебаний вынул из кармана нужную сумму и протянул ее нам. Я радостно поблагодарила его и мы с подругой упорхнули за перекусом. Это единственный диалог, который я помню с ним за всю свою школьную жизнь. И единственный яркий образ – когда Юра где-то в третьем классе принес в класс мертвого попугайчика в спичечном коробке и поднес его прямо к моему лицу, рассчитывая на испуг и девчачий визг, но в ответ я только смерила его презрительным взглядом и продолжила заниматься своими делами, чем остудила его пыл к подобным выходкам до конца нашей школьной жизни.

Попугай по кличке Ницше... ему досталась незамысловатая роль, но играл он ее прямо-таки по Станиславскому и завоевал всеобщую любовь и уважение, а ты втихаря подкармливал его, чтобы приручить, и дал ему кличку, чему режиссер почему-то воспротивился; ему было легче, чтобы все было по сценарию, а Ницше в сценарии значился четко и ясно: «попугай», и режиссера сильно отвлекало, когда члены съемочной команды увещевали его по фамилии философа, умоляя сказануть то или иное словечко.  Помнишь, как мы обрадовались, когда прошли кастинг на общем прослушивании, несмотря на то, что нам достались весьма второстепенные роли? Может, с этого все и началось? Нас объединило страдание для кадра... Постоянное страдание... Но плакать нам не разрешали. Режиссер так и объяснил, мы должны были страдать, но не подавая виду. Это было очень сложно, ведь мы с тобой никогда не были профессиональными актерами, но нам так хотелось доказать обратное, что мы делали абсолютно все, чтобы вжиться в роль... Я влюблялась в тебя – для роли... Страдала из-за тебя – тоже для роли... Ведь плакать было нельзя, и я делала все, чтобы страдать по-настоящему, иначе я не знаю, как возможно передать внутреннее страдание на экране без того, чтобы страдать по-настоящему... Может, ты пользовался теми же методами, но мы старались не говорить об этом, ибо боялись насмешек над собственным дилетантством. И когда мой внутренний конфликт достиг такого накала, что только слезы могли бы как-то освободить меня, я попросила об этом режиссера, но он был неумолим. У нас были второстепенные роли, и наши слезы не нужны были никому. А было так обидно: главным героям капали в глаза капли, а мне так хотелось кричать – я могу и без капель! Но я играла второстепенную роль. И если это я хоть как-то еще могла понять и оправдать, то твоя роль в моих глазах стала самой главной, и я все ломала голову, как этого не понимает режиссер.
По сценарию мы любили друг друга. Между съемками – пили вместе кофе и старались вжиться в роль; пили кофе так, словно любим друг друга. Конечно, это была всего лишь игра. А потом ты провожал меня домой и мы говорили уже не о роли, но кажется, любой наш разговор, любые наши действия – были о роли и для роли. Мы очень хотели стать профессионалами - правда ведь, мой любимый Тео? - и делали для этого все. И я писала монологи: монологи о чувствах своего персонажа к твоему персонажу, к Серхио, и, как это наверняка обычно бывает у непрофессионалов, я стала путаться и со временем перестала понимать, где Серхио, а где ты. Однажды мы занялись любовью вне кадра, в твоей квартире, но на утро настолько устыдились своей непрофессиональности, что тут же стали заверять друг друга, что все это для искусства, что так мы лучше вжились в роль.

А ты помнишь, помнишь тот день, когда я была настолько задета хамством режиссера (он даже добавил тогда, что Ницше бы и то сыграл мою роль лучше, настолько я плоха), что ты придумал гениальную месть. После съемок мы похитили Ницше, ведь мы знали, что он должен был сниматься весь следующий день, и режиссер ревел и метал, чуть не поувольнял весь отвечающий за реквизит персонал, а те уверяли, что Ницше – персонаж, и пусть его разыскивает ответственный по кастингу. Веселый денек получился, за одну только аренду помещения команда потеряла баснословные деньги... А мы кормили Ницше морковкой и учили его целоваться. И именно в тот вечер я коснулась твоего лица руками... Я говорю об этом так, словно это было что-то особенное, ведь между нами были тысячи прикосновений, но именно в тот вечер я была уверена: я касаюсь тебя своими руками, именно тебя, а не Серхио. Для роли Ницше постоянно повторял одни и те же слова: «Вон отсюда», «Марш отсюда», «Убирайся!», и мы пытались научить его вставлять после каждой фразы имя режиссера, но одного вечера для этого оказалось недостаточно. Ты был с ним так ласков, с этим глупым попугайчиком... Да, согласна, Серхио был от него без ума и ты должен был стараться ощущать то же самое, но в тот вечер все это было столь правдоподобно и естественно, что в какое-то мгновение я позволила себе немыслимую роскошь: я решила, что все это мы проживаем на самом деле, а не вживаемся в роль уже в миллионный раз. Что ты действительно трепетно относишься к этой птице, а стало быть, и мое присутствие в твоей комнате может означать зарождение чего-то большого... Но я тешила себя иллюзией минуты две, не больше, ты словно прочел мои мысли и для ясности сказал вслух: у нас несколько сцен втроем, ты, я и Ницше, повезло, что мы можем репетировать в такой естественной обстановке. И это было так больно... вырезать бы то мгновение из памяти, закопать куда-нибудь глубоко-глубоко, чтобы там его разгрызли безжалостные черви! Вот зачем, зачем я снова все это вспомнила? Меня опять знобит... Мой долбанный метод, кажется, не сработал. Еще бы, такую тему остросюжетную выбрала на ночь глядя: одноклассник Юра. Блин.
Второй диалог с Юрой состоялся через несколько лет после окончания школы. К тому времени я уже жила в Берлине и приезжала домой только на праздники. В тот день я как раз шла из дома к метро, пересекая дворы из двухэтажных домов, в одном из которых и жил Юра, и тогда-то он и повстречался мне случайно. Остановились, обменялись какими-то стандартными фразами, которыми обычно перекидываются бывшие одноклассники, я не помню ничего из той незначительной беседы, но он что-то говорил, что-то спрашивал, и меня это начало утомлять. Я сказала, что тороплюсь, и обычно в таких обстоятельствах приличия требуют обмена телефонами, добавления друг друга в соцсетях, обещаний скоро списаться и встретиться, чтобы вспомнить школьные годы, даже если оба собеседника прекрасно знают, что этого никогда не произойдет. Но с Юрой это было бы странно. Он как-то не так бы это расценил. Не знаю. Недолго думая, я сказала очень несуразную, на мой теперешний взгляд, фразу:
- Так ты все еще живешь где-то здесь, в этом лабиринте дворов?
- Да.
- Ну ладно, как-нибудь тогда встретимся где-то здесь.
Он согласился, саркастически пообещал ждать, и я поспешила удалиться. Вот и все. Это был последний раз, когда я его видела, то есть где-то лет десять назад. И шансы на то, что я встречу его случайно еще когда-нибудь в жизни, тают с каждым днем, потому что в этом году дом с нашей старой квартирой, в которой до сих пор жили мои двоюродные сестры, снесли. Отныне нет у меня дома в тех краях, шансы встретить Юру в этих запутанных улочках нашего детства становятся все более мутными. И, в принципе, мне все равно. Кстати, теперь Юра пылится где-то среди моих контактов фейсбучных друзей, то есть если очень приспичит, я его, конечно, найду. Но он мне не нужен. Даже если повстречается где-нибудь случайно, я не знаю, что ему говорить, и скорее всего, мне будет только неуютно и захочется поскорее эту непрошенную встречу завершить. Но я не знаю, как это объяснить, – мне нужно случайно где-нибудь его встретить еще раз, один последний раз. Потому что – опять-таки я понятия не имею почему - я очень, и очень, и очень часто вспоминаю этот последний эпизод нашей с ним встречи, и мне кажется, что-то там было такое иррациональное, что-то метафизическое... Словами всего этого не объяснить, это просто как какое-то неразумное подозрение сама не знаю чего. Но как будто необходимо завершить этот цикл – встретить его еще раз. И, смеясь, вспомнить с ним, как мы встретились тогда, десять лет назад, и думали, что такие встречи – это такая обыденность, это так просто. И напоследок бросить ему что-то типа: ну ладно, до следующей встречи через лет двадцать-тридцать! Почему-то очень хочется сказать ему такое напоследок, в нашу следующую встречу, и вот эта встреча пусть будет последней. Не знаю почему, но очень неплохо было бы именно так.
Но теперь еще интереснее: я ведь никогда не предприму никаких реальных попыток увеличить шансы столкновения. То есть я никогда специально не поеду в наш монтинский район бродить по тем дворам, чтобы случайно столкнуться с неинтересным мне бывшим одноклассником. Я никогда не напишу ему в личные сообщения, вряд ли буду расспрашивать о нем у одноклассников, с которыми с удовольствием общаюсь по сей день и встречаюсь почти в каждый свой приезд. Но почему? Потому что это желание – столкнуться с ним еще раз - словно принадлежит какой-то другой мне. А у меня настоящей все-таки есть дела поважнее. И в конце-концов, мне просто лень.
Знаешь, Тео, ведь все настолько парадоксально... На пути наших персонажей, на их пути к любви, стояли непреодолимые препятствия. Наши герои были связаны узами брака с другими людьми, у них у обоих были дети, Серхио так вообще был финансово зависим от свекра, и к тому же у него обнаружили тяжелую стадию рака, на которую необходимы были средства. А у моей героини была нормальная такая семья, и она вела блог с кучей подписчиков о счастливой семейной жизни и только этим зарабатывала на жизнь. Их любовь, казалось бы, была безнадежной, но они все-таки пытались что-то сделать. А в действительности мы оба на тот момент были одиноки, и я знаю, я уверена, - в таких вещах я не ошибаюсь, - ты тоже запутался и, влюбившись в мою героиню, погряз в чувствах ко мне. И только наша неуверенность, наши тараканы, наш страх показаться дилетантами... У нас ведь, в принципе, не было абсолютно никаких препятствий, мы могли бы отбросить все эти комплексы и признаться друг другу, что мы разглядели сквозь роли ДРУГ ДРУГА. Как же больно осознавать, что не произошло ничего трагичного, вообще ничего не произошло, а мне так паршиво. Как же глупо...

А потом, уже к концу съемок, перья Ницше стали тускнеть прямо на глазах, с каждым последующим съемочным днем превращаясь в какой-то ржавый цвет, и по сценарию наши с Серхио чувства обострялись, достигали своей кульминации, мы словно загорались ими, горели и неизбежно сгорали, когда нас к концу фильма разлучили. Причем разлучили нас не в самом конце, не стоит забывать, что мы мало что значили в общем сюжете. Нас безжалостно разлучили, а потом заставили смотреть на волшебным образом обретенное счастье главной пары. Смотреть и умиляться, смотреть и завидовать, смотреть и ненавидеть, тихонько скуля... А когда Ницше увядающим желтым листочком упал с жердочки, мы поняли, что все кончено. Для последней сцены пришлось купить похожего на него синего попугайчика.
Хоронить его пошел ты. Я хотела составить тебе компанию, но режиссер запретил мне отлучаться от съемочной площадки. Не помню, для чего я была ему нужна, но именно тогда стало понятно, что последняя общая сцена с тобой сыграна... И тем, что мы сразу же прекратили общение, мы заносчиво хвастались перед коллегами: вот, мол, какие мы профессионалы, как точно вживались в роль и как легко нам переключиться на следующие проекты. Но если хотя бы на секунду я позволю себе мысль, что ты действительно так думал, я сойду с ума. Все эти годы я живу уверенностью, что ты попал в ту же ловушку, что и я, и что, когда я пишу эти строки в другом городе, в ужасающей своей обыденностью жизни, ты точно также сидишь за своим компом и пишешь примерно то же. Это должно быть так. Иначе я сойду с ума. И сойду. Потому что какова вероятность того, что ты это пишешь? Чему она равна? Нулю? Боже, опять мутнеет перед глазами, тошнота... Только не это... Спасите, спасите кто-нибудь от этого наваждения! Спаси... Юра!
Юра. Юра, давай, поговори со мной, иначе я сойду с ума. Да, я обещала тебе, что мы снова встретимся там, в тех монтинских дворах. Но наши дома снесли в прошлом году, их заменили высоченные новостройки и довольно быстро... Это теперь совсем другая местность, и только какие-то незыблемые ориентиры, такие как метро и школа, напоминают, что это все-таки станция Нариманова, все-таки именно здесь мы когда-то росли, дружили, мечтали и страдали. Мне нужно еще раз столкнуться с Юрой... Я пока не знаю точно для чего, и может, завидя его, я сделаю вид, что не узнала, и, пряча глаза, поплетусь в другую сторону, но что-то мне шепчет изнутри, сходи, сходи туда, поищи его... Попробуй, попытайся, хотя бы попытайся. И я встаю. Целиком. Ну, почти. Только руки свои оставляю над клавиатурой лэптопа, потому что пальцы продолжают писать, и уже где-то на середине текста я почувствовала, что они стали писать не всегда то, что я посылала им мысленным приказом, что стали выбивать на клавиатуре сигналы, идущие из самой глубины, о которых и мне не все известно. А мне важно знать, что там внутри. И только пальцы сейчас являются посредниками между тем, что у меня внутри, и мной, той, которая стоит здесь сейчас у вешалки в коридоре и дрожит от какого-то животного страха. Хорошо, что сейчас лето, — как бы я нацепила без рук пальто, шапку там… А так наклонилась и нажала локтем на дверной косяк, толкнула дверь бедром и побежала.
Бегу. Сама не знаю куда, интуитивно понимая, что нужно довериться хаосу, потому что что-то такое я помню из курса высшей математики. Случайные числа, беспорядок, хаос, когда совсем все запутывается, – там какие-то ответы появляются, и у меня сейчас другого никакого выхода. Так, только так. Потому что я давно уже живу совершенно в другой стране, транспорт в такой час не ходит, а за руль я без рук не сяду. Остается только бежать. Бежать и надеяться, что ноги приведут меня туда, куда нужно. Мне нужно в наши монтинские дворы, в то прошлое, ну, хотя бы лет на десять назад, встретить Юру и извиниться за то, что так некрасиво распрощалась с ним. Извиниться за игнорирование его в школе, все-таки, наверное, он был очень одиноким и стеснительным мальчиком, и нам, всем его одноклассникам, стоило внимательнее к нему относиться. Хотя бы на праздники общие ведь можно было приглашать? Но мы как будто знали, что он все равно не придет, или не помнили о нем, когда обзванивали весь класс, мне невдомек, что руководило нами, только с высоты лет я понимаю, что это было жестоко и бесчеловечно. Мне нужно встретиться с ним еще раз и обязательно случайно, чтобы как бы невзначай, вскользь, в общем разговоре о жизни вставить это извинение. Потому что отыскивать его специально для этого было бы уже странным: все-таки лично я ему ничего не делала. А то, что так некрасиво отшила его в последнюю встречу, ну, он к этому наверняка привыкший и, может, даже уже и не помнит подобной детали. А я помню, и мне нужно... И я бегу. Ночной ветер. Ночной Баку. Летний, пыльный, гудящий, такой тяжелый запах раскаленного асфальта... Все помню. Бегу.
И вот, кажется, дошла. Да, да… но что-то не так? Почему я пришла в настоящее? Я же бежала в прошлое… Какие-то уродливые, нелепо по отношению друг к другу расположенные небоскребы, этажей двадцать, может, больше — такое уродство… Там вдалеке буква «М», это же наше наримановское метро и парк рядом. Да, да, я пришла туда, куда надо, но не в тогда, в когда надо. Как всегда это у меня получается. И я думаю, что я, на фиг, делаю в этом захолустье в три часа ночи? Ищу Юру. Отлично. Который, может, уже живет где-нибудь в Америке или Европе, может, женился и нянчит сейчас орущих от колик детей или спит, потому что завтра утром ему на работу. Что бы там ни было, он вряд ли шатается сейчас по этим узким переулкам, между этих отвратительных бетонных зданий. Тут даже дворов уже не осталось, использовали каждый квадратный метр, я не понимаю, как они здесь ходят, где играют их дети… Абсурдный ужас, сюрреалистические спазмы, я не знаю, как еще описать то, что вижу. Что я здесь делаю, что я здесь делаю, Серхио, любимый, не ты ли виноват, что я, как идиотка, стою сейчас у вонючего мусорного бака и пялюсь на те редкие тусклые окна домов, в которых все еще не хотят поверить в неизбежность ночи. Да, я написала Серхио, что тебя смущает? Это ведь такой же ты, как и Тео… Только попробуй сказать мне, что ты частично не превратился в Серхио, попробуй сказать мне, что Серхио и Тео — не одно и то же.
— Ну, привет, — хотела написать, что голос у Юры совсем не изменился за все эти годы, но откуда я знаю, как звучал его голос. Знаю только, что сейчас он прозвучал нелепо, потому что нарушил мои мысли о главном человеке в моей вселенной.
— А, Юра, привет, какая неожиданная встреча.
— Почему неожиданная. А я все эти годы ждал.
— Чего ждал?
— Ты же сказала, встретимся снова здесь. Вот я и ждал. Я все эти десять лет здесь, на этой улице. Правда, когда сносили дома, пришлось тяжело, я боялся переместиться, боялся, что ты не найдешь меня, тут такие узкие щели повсюду, настоящий лабиринт...
Я оглядываю его с ног до головы и с ужасом понимаю, что это действительно Юра. Немного видоизменившийся, даже обрюзгший, с проседью в висках. Но это он, черт бы его побрал. Голос его звучит серьезно, без намека на иронию. Наклоняет голову набок, ожидая ответа, и странно щурит глаза, и я вдруг вспоминаю, что он часто так делал в детстве, но я не запомнила этого на сознательном уровне.
— Юра, ты что, серьезно? Думал, я буду тебя искать? – Мои слова звучат нелепо, но в такой ситуации было бы странно подобрать слова уместные, а потому я решаю, что сойдет все, что слетает с губ.
— Но ты ведь сказала.
— Да, ну так, к слову.
— Но ты ведь здесь.
— Я-то да... А ты?
— Говорю же, все эти десять лет я был здесь. Я нигде больше не был.  Я исчез. Ты же видела – я в списке пропавших без вести. А я ведь никуда не пропадал. Я просто должен был дождаться тебя.
Мне хочется сказать, что я никогда не видела списков пропавших без вести, ну а уж тем более Юриного имени в них, но вовремя останавливаюсь: а вдруг это действительно так? Кто знает, может, мои одноклассники распространили эту информацию в группе, а я, как всегда, пролистывала любые сообщения от них со скоростью света и упустила... Мне становится неловко, и я решаю обойти этот момент.
— Юра, зачем?
— Ну, ты же сказала.
— Ты что, влюблен в меня?
— Я этого не говорил.
— Но ведь десять лет, блин... И что ты здесь делал все эти десять лет?
По мере того, как мы говорим, происходящее обретает формы реальности, и я вовлекаюсь в беседу как в нечто будничное. Юра рассказывает, и с каждым сказанным словом во мне крепнет уверенность в том, что все это происходит на самом деле, и все, что он рассказывает, кажется мне обычным и вполне допустимым. Он говорит, что все эти десять лет он ни с кем не обронил ни слова, все ждал встретить кого-нибудь из знакомых, но все прохожие были приехавшими из деревень ребятами, которые не говорят по-русски, а Юра не говорит по-азербайджански. С каждым годом становилось сложнее мириться с течением времени. Ему все казалось, что весь мир обязан застыть, дождаться нашей назначенной встречи в монтинских дворах и только потом разрешить стрелкам двигаться дальше… Но времени было все равно, оно шло, необратимо и неизбежно, и Баку менялся так быстро, что даже секундные стрелки поспевали за его изменениями с трудом, и за десять лет от любимого и понятного мне города огней ничего не осталось. За эти десять лет я успела сняться в фильме «Явись или умри», да, во второстепенной роли, но все-таки что-то в моей жизни за эти годы произошло… А еще я полюбила, но это настолько больно, что я предпочла бы Юрину участь, если могла бы вернуться в прошлое и выбрать. А вот Юра теперь не уверен в правильности своего решения. Он ждал меня десять лет, застряв во времени на этом клочке пространства. И теперь, пережевывая ставший за несколько минут банальным разговор, он ничего не понимает. Какая-то тупая, бессмысленная беседа ни о чем, мы с Юрой друг другу — никто, никогда не были и никогда не будем, тогда зачем, зачем он потратил на это ожидание целых десять лет?! Он начинает раздражаться по каждой мелочи, напряжение между нами растет, потому что он вроде ждал чего-то, оно случилось, но как будто ничего не происходит, и я начинаю идти наугад, проныриваю в одну из щелей между гигантскими зданиями, и он плетется за мной, и мы говорим, в условной тишине ночи и запутанные во времени, говорим ни о чем, глупые темы заканчиваются, больших мы боимся, и тогда я слышу его удивленный голос:
— А где твои руки?
— Юр, ты нормальный? Разве это тактичный вопрос?
— В смысле?
— Ну, может, мне их где-нибудь на войне оторвало, ну, мало ли, как можно так бессердечно спрашивать?
— Извини, я десять лет вне социума, не шарю в этом...
— Да ладно, забей, они остались дома, там им нужно было кое-что записывать, и я не могла взять их с собой.
— Гонишь.
— Что?
— Ну блин, что за херня.
— Юра, выражения.
— Десять лет...
— Ну да, вечная весна в одиночной камере. Блин, ты десять лет типа работаешь призраком каким-то, сторожишь тут неизвестно что, а мои самостоятельные руки – это типа такой ****ец?
— Ты тоже десять лет вне социума? – справедливо упрекает Юра.
— Наоборот, слишком в социуме. Извини.
— Да, ты же помнишь, у нас девочки так не говорят. И все же это еще вопрос, что более ненормально – твои инд пошив руки или мое ожидание тебя.
И что-то такое мы плетем, шутим, узнавая друг друга, удивляясь тому, насколько нам хорошо друг с другом, не понимания, почему мы упустили друг друга в школьные годы… Но все-таки, видимо, все это я затеяла зря. Потому что вдруг я перестаю его слышать. Губы его еще шевелятся, в глазах огонь, жестикулирует и с озорством опережает меня, идя задом наперед, изображая кого-то из школьных учителей, пародируя… Но я вдруг снова вспоминаю тебя, Тео. И все. Мир снова рушится. Пусть даже настолько дымчатый мир. Все уходит из-под ног. Все становится снова неважно. И когда Юра замечает, что нет никакой реакции на его клоунские выходки, он застывает. Начинает растворяться, исчезает, но я делаю попытку восстановить его в памяти, пытаясь смотреть на него, и он собирает всю свою волю, становится такой серьезный, такой отчаянный, подходит ко мне вплотную, прямо лицом к лицу, и хватает меня за плечи:
— Что, что происходит? Зачем, зачем мы встретились? На фиг?
И тогда я не выдерживаю. Сдаюсь. Я больше не хочу играть в это... все равно не помогает, ничего не помогает... И начинаю рыдать. Даю волю слезам. Впервые, кажется, на эту тему. Впервые нарушаю завет режиссера. Больше не могу сдерживаться. Пусть исчезнет нарисованный воображением Юра, пусть исчезнут эти мнимые новостройки, пусть исчезнет вся эта иллюзия, и пусть меня поглотит моя любовная печаль.
Но Юра не сдается. Не исчезает. Как это ему удается? Раньше, когда я думала о Тебе, ничто больше не могло вкрапливаться в мои мысли, а тут какой-то Юра. Я падаю. Облокачиваюсь о серую, уже обшарпанную стену. Он наклоняется ко мне, садится на корточки, смотрит куда-то в сторону:
— Ну, скажи, что с тобой. Говори, какая теперь уже разница. Все равно десять лет коту под хвост, этого ни ты, ни я не исправим.
И тогда я рассказываю ему все. Все о том, как мы впервые репетировали сцену, как я писала бесконечные монологи о любви к Тебе, чтобы вжиться в роль. Как эти монологи стали звучать в моей голове в каждую свободную секунду, а потом переселились и в мои сны, и в мои молитвы. И о том, как мне было важно узнать, пустил ли ты хотя бы одну слезу по поводу смерти Ницше, но так и не решилась у тебя выведать, боясь услышать очередное нравоучение о недопустимости совмещения личной жизни и профессиональной. Рассказываю о своем непреодолимом желании коснуться Твоего лица руками… И все, все, все, что можно было и что нельзя было, я рассказываю Юре. Бедному Юре, который ждал меня на этой долбаной улице десять лет, чтобы выслушать историю о второсортном актере, так же не добившемся успеха в кино, как и я. И я говорю Юре, впервые открывая это даже для себя, что больше всего жалею о том, что так и не смогла обнять Тео, не играя при этом и не представляя Серхио. Именно это убивает меня. Гложет, разъедает, высасывает, и скоро меня совсем не останется. И тогда Юра обнимает меня, закрывает ладонью мне глаза и говорит:
— Дурочка ты. Какой же я Юра. Неужели ты не узнала меня?
Как хорошо, что Ты закрыл мне глаза. Так легче почему-то...
— Но это не можешь быть ты... – говорю я и мечтаю поверить в Тебя.
— Думаешь? А по-моему, это не может быть никто другой...
— Увы, - все же пытаюсь отстоять что-то здравое в происходящем. - Но ты не мог оказаться здесь, у метро Нариманова.
— Почему это?
— Ты никогда не был в Баку.
— Черт...
Ты убираешь руки с моих глаз, предоставляя мне право выбирать реальность. Но я зажмуриваюсь, потому что боюсь ответственности. Потому что так страшно, что визуализация не сможет в точности повторить твои черты… Так больно, ведь, возможно, все это происходит лишь в моей голове. А может, и нет. Какое-то время мы оба молчим, и тишина способствует одушевлению пылящихся в воспоминаниях образов, я ощущаю возможность Тебя каждым своим хрящиком, каждым позвонком и каждым мускулом. Ноги предательски согнулись в коленях и сделались ватными… Я открываю глаза, и передо мной стоишь Ты, немного размытый и с кляксами по лицу. Нужно дополнить происходящее правдоподобными деталями, фактами, аргументами.
— Я не общалась с тобой столько лет, ты вполне мог бы приехать сюда в качестве туриста...
Застывший угол твоего такого желанного рта ухмыляется, но образ прорисовывается четче. Можно разглядеть даже зрачки...
— Нет, я серьезно. Это вполне возможно, - настаиваю я.
— А ты не думаешь, что это было жестоко – игнорить меня в школе? – говоришь Ты голосом Юры, пытаясь сбить меня с толку. 
— Прекрати, я ведь знаю, это твоя очередная роль... Хватит, хватит ролей...
— Роль Юры из твоего класса... пахнет Оскаром, не считаешь?
И на какое-то мгновение мне кажется, что это все-таки Юра... А потом мы продолжаем говорить точно так же, ни о чем, подкалывая друг друга и пытаясь выяснить отношения между мной и Тобой, между мной и Юрой, и образ постоянно переходит из одного в другой, то это Ты, то мой одноклассник... а иногда вклинивается Серхио и у меня начинает кружиться голова.
— Я рыдал как дебил, когда хоронил Ницше, — вдруг говоришь Ты, Твоим голосом, Твоей интонацией отчаяния, и я, распрощавшись со всеми сомнениями, теперь не понимаю, как вообще я могла видеть кого-либо кроме.
Затем Ты меняешь тактику и начинаешь снова притворяться Юрой, рассказывая что-то из давно забытых школьных событий и сетуя на новый облик Баку, но точка невозврата достигнута, ничто теперь не сможет переубедить меня в Тебе. Ты можешь сколько угодно притворяться Юрой, играть Серхио или даже с изяществом быть привычным тебе Тео, но кем бы ты ни пытался заменить себя, я Тебя в Тебе вижу настолько отчетливо, что понимаю: из всех существующих и несуществующих реальностей эта — самая настоящая. И тогда Ты становишься таким отчетливым… я не могла бы помнить все настолько досконально… это невозможно… каждая родинка… каждая морщинка… каждый изгиб… Тео!

Ты вдруг замолкаешь и делаешь шаг вперед, а под ногами, мешая нашей гармонии и громыхая в ушах, трещит гравий. Воздух пропитывается приторным запахом одеколона, название которого ты держал в секрете. Не могу сдержаться и вздыхаю, и сетую на этот вздох, сейчас все звуки лишние, все движения ненужные, все, кроме твоих. Ты обнимаешь меня. Такие знакомые руки. Так привычно сдавливают предплечья. Я растворяюсь в Тебе и удивляюсь, что нам понадобилось столько времени, усилий и воображения, чтобы наконец просто обняться. Ведь мы не хотели ничего сверхъестественного, правда?
Ты смотришь мне в глаза, и взгляд твой кричит о безумном чувстве размером во вселенную, и я понимаю, что Ты действительно сейчас где-то там, далеко, и, живя совершенно другой жизнью, сидишь за компьютером и пишешь то же самое. И все исчезает. Все новостройки, ночной Баку, липкая жара, школьное прошлое и монтинские дворы — все становится лишним. Все декорации, мысли, люди, слова, предположения — все лишнее в нашей вселенной. Губы наши сливаются в поцелуе, в таком, к которому невозможно подобрать сказуемое. Поцелуй длится несколько миллионов вечностей, я почти задыхаюсь, и ты невольно отпускаешь мои губы, чтобы дать вобрать воздуха, и тут, глядя на твое такое желанное лицо, я вспоминаю, как долго мечтала о нем. Как долго мечтаю дотронуться до него. Но у меня нет рук!
— Мне нужно срочно домой...
— Нет.
— За руками.
— Нет.
— Умоляю...
— Нельзя, нельзя шевелиться... ни физически, ни мыслями, ни разумом. Пойми, нельзя.
Но ты должен, должен понять, как сильно мое желание коснуться тебя именно руками. Теми самыми руками, которые вызвали тебя, которые написали твое присутствие здесь. И ты понимаешь. Потому что теперь, когда мы сбросили маски и забыли о ролях, ничто не помешает нам понять друг друга. Ты понимаешь, помогаешь моему безрукому телу подняться, и мы начинаем путь. Мы бежим. Бежим ко мне домой, за руками. Не зная направления, не помня адреса, не учитывая времени и расстояния между нашими городами и странами. Мы просто бежим, быстро и запыхаясь, потому что хотим убежать от неизбежности… Нам хочется не понимать того, что происходит. Но мы понимаем и, к обоюдному удивлению, все-таки попадаем в мою квартиру.
И мир начинает медленно рушиться.
Почему-то включен телевизор, и по нему идет какая-то тупая комедия на немецком языке. На спинке стула висит отутюженное платье, которое я подготовила для завтрашней церемонии. Чуть не забыла, мне же с утра искать под него лифчик, у него открытые плечи. Надо бы завести будильник, иначе я не успею подготовиться… Ты касаешься моего плеча, и я от неожиданности оборачиваюсь. Ты здесь. Да, Ты здесь. В это сложно поверить, ведь Ты живешь совсем в другом городе, а только что мы оба были в Баку. Но ты здесь. Я люблю тебя. Но какой бы всесильной ни была любовь, образ твой начинает рассеиваться. Ты сжимаешь меня в объятиях, но платье на завтрашнюю церемонию все еще в поле моего зрения, и оно делает присутствие тебя в моем мире таким маловероятным… Сквозь щели занавешенного окна пробираются бледные нити рассвета… Этот текст уже не кажется мне таким сильным, и мои руки опускаются. Сначала уныло ложатся на клавиатуру, а затем, поняв тщетность всей проделанной работы, снова прирастают к моему телу… И я пытаюсь обнять Тебя, любимый, пытаюсь дотронуться до Тебя, до твоего лица, но Ты становишься все прозрачнее, и Тебя практически невозможно осязать… Подожди, умоляю Тебя, не растворяйся так быстро… Да, я понимаю, любой читающий эти строки станет смеяться нелепости, абсурдности, неестественности происходящего, но нам это не впервой, Тео, правда? Помнишь, помнишь, как смеялись все, когда мы безнадежно любили друг друга в фильме, нам хотелось рыдать, а нам запрещали да еще и смеялись над нами, но мы не обижались на них, мы ведь изначально знали, что «Явись или умри» — романтическая комедия. Я долго сопротивлялась этому, потому что героиня моя страдала, но мне нужно было принять, что роль у меня смешная, и было очень смешно, особенно по ночам, уткнувшись в подушку, пытаться задушить эти порывы, ненужные, не мои… Было очень смешно, до дрожи в скулах. Дрожали даже стены. Как и сейчас, с экрана телевизора доносится заливистый смех персонажей комедии. Смейтесь, смейтесь, разумеется, все это очень нелепо, но только что прямо у меня на руках умер с таким трудом воссозданный образ любимого.
***
По законам жанра и всех книг по драматургии, сейчас у меня должно появиться оповещение в фейсбуке, сообщение от Юры, типа вот к концу и объявился, или я должна позвонить Тео, признаться в чувствах, мол, произошло во мне какое-то изменение, и теперь я поняла, что нужно действовать. Или я должна бы случайно столкнуться с Юрой и на прощание сказать ему: «Ну ладно, до следующей встречи через лет двадцать-тридцать», как и планировала, и эта строчка должна была бы быть последней в повествовании. Но ведь это неправда. Я вряд ли когда-нибудь еще услышу о Юре и знаю точно, что ни за что не позвоню Тео. Ибо, во-первых, это невозможно. Во-вторых, это сделает бессмысленным все, что произошло этой ночью, разрушит чары, убьет эту тонкую грань между реальностью и вымыслом. Да и вообще, правда просто в том, что этой ночью мне было хорошо, как от наркотика, принимая который понимаешь, что все это иллюзорно, что весь твой кайф – от наркотического вещества и ничего больше, но все равно тебе прикольно, все равно это затягивает, так и эта попытка пожить вымышленным миром, хотя бы несколько страниц – это необъяснимое удовольствие и ничего больше.
И ничего больше.