Смотри пункт первый!

            

Я навеки останусь, видимо
В этих списках пропавших без вести,
На фронтах той войны невидимой
Одаренности с бесполезностью…
                И. Брусенцов


               
ЧАСТЬ 1

Пролог

Доктор лениво потянулся, отложил газету и подошел к открытому окну.
 
Сумерки уже просачивались на светлое платье дня, проступали – постепенно и неотвратимо, как темные пятна на белой ткани, брошенной на мокрый пол. Мягко, убаюкивающе, шепталась молодая листва, растущего под окном тополя и, поддаваясь этому умиротворенному шепоту, замолкали галдевшие весь день птицы.
 
Было свежо, но не холодно: май уже не скрывал готовности раствориться в наступающем лете.

Пошарив в карманах халата, доктор вытащил сигареты, ощупал брюки в поисках зажигалки, подумав мимоходом, что как-то уж подозрительно спокойно проходят его майские дежурства. Вот уже третью смену тишь да гладь. Не к добру.
 
Наверное, мысль и правда материальна. Он не успел даже прикурить, как безмятежную тишину отделения взорвал пронзительный истеричный визг, сразу же перешедший в громогласное рыдание.

– Ну, вот, ; с досадой сплюнул доктор. – Накаркал...
Бросил еще незажженную сигарету на подоконник и поспешил из ординаторской.
 
Почти весь личный состав женского отделения психиатрической больницы, уже толпился в широком холле. Стоя большим полукругом, толпа колыхалась и монотонно гудела: хоть какое–то событие в этой однообразной больничной серости. Одни, блестя глазами, пробивались к переднему краю, другие вставали на цыпочки и с досужим интересом высматривали через плечи. Кто нетерпеливо перешептывался, а кто, с напуганным лицом отстраненно жался к стенке.

Завидев приближающегося доктора, пациентки торопливо расступились и его взору предстала знакомая, ожидаемая, как дежавю, картина.
 
Седая старушонка, угрожающе подбоченясь и гневно сверкая глазами, негромко, но жестко поносила трех своих сотоварок по несчастью. Две пожилых женщины сидели на диване, сострадальчески обняв друг дружку, и горько, почти беззвучно, плакали, широко открывая беззубые рты. Дикий рев исходил от третьей: закатив глаза, она лежала у их ног и, перекатываясь с боку на бок, пронзительно вопила.

– Молчать! – шипела старушка, делая клюющие движения головой. – Возомнили о себе, сявки. Забыли, с кем говорите? Не сметь смотреть!
 
– Прекратить! – грозно, на ходу, крикнул доктор и подойдя к зачинщице, крепко взял ее за локоть: – Ну что опять? Что? Давно процедуру не делали?
 
Не отрывая строгого взгляда от седой взлохмаченной головы, он чуть повернул лицо в сторону и позвал:
– Дима!

– Аушки, – отозвался из дальнего конца коридора металлический басок, заслышав который, толпа пришла в движение и робко заметалась. – Бегу, Владимир Степанович, бегу.

Не слишком церемонясь и расталкивая огромными плечами стоящих на его пути женщин, к врачу подошел здоровенный, почти двухметровый санитар – студент-пятикурсник, в голубой, тесной пижаме и смятым чепчиком на стриженой голове.

– Давай, в процедурную, пока не началось – с раздражением и, вместе с тем с сочувствием, сказал доктор.

– Понял, – кивнул санитар и, согнувшись почти пополам, приблизил спокойное лицо к скандалистке: – Буяним, товарищ министр? Ай-яй-яй.

Седая макушка поникла, глаза как будто заволокло туманом.

– Я за дело болею, – забормотала она. – Дисциплины никакой... совсем, совсем... приказывала, ведь, должно, как в армии... уважать... молчать...

– Приказала она, – пробасил Дима. – Тут и без вас приказчиков пруд пруди.

Владимир Степанович огорченно покачал головой:
– Ты смотри, никак не угомонится... Три года ведь уже у нас квартирует, бедолага, и все не упустит случая поруководить.
 
– Ладно хоть нас строить перестала, – хмыкнул Дима.
 
– Зато теперь на самых безобидных да беззащитных перекинулась.

Дима медленно выпрямился и деловито спросил:
– По схеме, Владимир Степанович?

Доктор кивнул и обреченно махнул рукой:
– Теперь все равно не успокоится.

– Понял. – Санитар приобнял старушку за плечи и она почти исчезла за его могучей рукой. – Пойдём, бабуль, «коктейлем» угощу.
 
Он легонько шлепнул ее по спине и та молча засеменила за ним.
Не спеша дойдя до буфета, Дима заглянул в открытую дверь.
Там, вяло переговариваясь, пили чай две сестры.

– Катюш, – весело подмигнул он. – Шабашка тебе.

– Да я уже поняла, – саркастично усмехнулась одна – яркая, с роскошной грудью, огромными зелеными глазами и с теми особыми повадками, которые свойственны женщинам, прекрасно осознающим силу своей красоты.
 
Небрежно поведя изящной бровью, она повернулась к напарнице:
– Я ж говорила, министерство здравоохранения опять бузит.

Вторая сестра, совсем девчонка, с конопатым лицом и рыжей челкой, прыснула в чашку, отчего чай в ней громко булькнул.

Смущенно вытирая капельки с забрызганного стола, рыженькая уважительно качнула головой:
– И как ты угадала?
 
– Было б чего угадывать. – С привычной осторожностью, чтобы не смазать помаду с губ, красавица прихлебнула и нехотя отставила кружку. – Одна у нас такая...
 
Она прервалась, чтобы взять с соседнего столика высокий, до совершенства накрахмаленный колпак, снятый на время чаепития.

– Беспокойная, – подсказала напарница, не сдержав ехидного смешка.
– Беспокойная, – несогласно хмыкнул Дима. – Самая зловредная в мире бабка. 
– Не бабка, а министр, – иронично поправила Катюша.

Кокетливо водрузив чепчик на мелированное каре, она с удовлетворением оценила свое изображение в зеркале над мойкой и медленно повернулась к притихшей буянше:
– Пойдем, начальственная ты наша, – буркнула она, лениво измерив ее взглядом.

И, величественно держа спину, не оглядываясь, пошла по коридору.
 
Старушка, ведомая великаном-санитаром, послушно и отстраненно, пошла за ней, глядя в спину пустым затуманенным взором. Казалось, она совершенно обособилась от окружающего мира, не замечая никого и ничего.

Так и прошла весь путь, не меняя выражения лица: по длинному коридору, мимо боязливо сторонящихся сопалатниц, до самой процедурной. Покорно выждала, пока красотка-сестра, громыхая связкой ключей, открыла дверь, словно сомнамбула вошла за ней в кабинет, навеки пропахший кварцем и сложной лекарственно–больничной смесью, сразу же вызывающей тревогу и страх.

И лишь когда стукнула, закрываясь, дверь, будто очнулась.
 
Туман, спасительно оберегающий нездоровую душу и заботливо покрывающий глаза в минуту надлома, будто выветрился. В них вдруг постепенно начало проявляться привычное выражение лютой ненависти, заметно усиленное штрихом панического отчаяния.

Вскинув голову и пронзив колючим сатанинским взглядом держащего ее санитара, она с силой дернула руку.

– Стоять, – даже не шелохнувшись, пропел Дима.

– Пусти, – обреченно зарычала та.

Санитар, не миндальничая, рывком подтянул возбудившуюся старушку к себе, намертво прижав ее другой рукой.
– Катюня, ты это, давай-ка пошустрей, а то сейчас, кажется, опять начнется.

– У меня не сто рук, – огрызнулась та, но, оценив взором яростно вырывающуюся из цепких объятий пациентку, все же ускорилась и, торопливо вскрыв ампулы,               
начала набирать шприц. – Когда ж ты уже, наконец, угомонишься? Давай, клади ее.

Осознав неотвратимость насилия, старуха, неистово извиваясь, посыпала проклятьями.
 – Сгною, – устрашающе хрипела она, срывающимся от напряжения и бессильной злобы голосом. – Слышите, твари? Сгною! Землю у меня жрать будете! Вы знаете кто я? На кого посмели? Сявки... бездари... ненавижу... Ненавижу!

Ее давно не стриженые ногти впились в мускулистую руку санитара. По-звериному рыча, она заклацала зубами, пытаясь укусить.
 
– Так, полегче, полегче, – коротким рывком осадил ее Дима. – Я ведь и обидеться могу. А тогда уже электричеством лечить буду. Хотите?

Но она, словно не слыша, продолжала свою борьбу. От усердия по вискам потекли струйки, мгновенно взмокли спина и подмышки. В воздухе появился тяжелый, неприятный запах пота, перебивающий даже вековечный фармакологический дух кабинета.

– Держи руку как следует, – брезгливо сморщившись, приказала Катюша.
 
Дима молча усилил давление, напрочь обездвижил тело и с непробиваемым, даже задумчивым лицом, начал рассматривать кровоподтеки на своем предплечье.
 
Сестра привычным жестом мастерски затянула жгут на бьющемся в тщетных попытках вырваться из–под надежного пресса накаченных рук санитара плече.

– Всех сгною, твари! Всех! Вы поняли меня?! Твари, мерзавцы!

– Сама такая, – походя сказала Катюша и, прицелившись, ввела иглу в вену.
 
Больная обреченно закричала. Так страшно и пронзительно, что у давно привыкшей к буйству своих клиентов сестры, по спине пробежал холодок.
Передернувшись, она рывком ослабила узел жгута и медленно надавила на поршень.

По вене заструилась ломящая прохлада.

Старуха прервала крик и, дрожа от напряжения, сделала последнюю попытку вырваться. От нечеловеческой натуги глаза покраснели, вздулись извилистые дорожки сосудов на лбу.
 
Скрежеща зубами, она глядела застывшим, стекленеющим взглядом на своих врагов и зловеще хрипела, прерывая этот хрип только затем, чтоб выдавить очередное проклятие. В уголках перекошенных ненавистью губ, пузырилась, лопаясь и растекаясь, тягучая слюна.
 
– Господи, да уймется она когда-нибудь! – не выдержав, вскрикнула сестра.
– Гвозди бы делать из этих бабулек, – согласился Дима.

Перед глазами старушки всё поплыло, закружилось.
И, вместе с тем, неожиданно пришло ощущение, что потраченные на неравную борьбу с
санитаром силы возвращаются. Прислушиваясь к себе, она радостно замерла и, глубоко, словно в последний раз, вдохнув, натужно зарычала и резко рванулась.
 
И барьеры рухнули.
 
Санитар и сестра беспомощно отлетели в разные стороны.
 
Старуха, чудесным образом – почти так же, как много лет назад – триумфально поднялась над кушеткой, а затем легко воспарила над кабинетом.
 
Окинув победным прищуром поверженных сатрапов, испуганно жавшихся к стенке, она громко захохотала и, тряхнув растрепавшимися космами, уложила их в идеальную прическу. Затем поднялась к потолку, сделала оборот и, когда–то дорогой, с вышитыми золотой нитью по полам драконами, а теперь старый затасканный халат, превратился в шикарное платье.
 
Она бросила взгляд вниз. Там, всего минуту назад такая высокомерная и невежливая Катюша, безумно выпучив глаза, исступленно молила о пощаде. Забившись под мойку и обхватив дрожащими руками голову, скулил Дима.
На его голубых штанах темнело, расползаясь и ширясь, мокрое пятно.

Медленно пролетев над ними, старушка презрительно плюнула и обратила взор на окно. Там, за тонкой преградой стекла, уже давно ждала ее возвращения прежняя жизнь.

И она, счастливо засмеявшись, устремилась к ней.
 
Словно зверь, вырвавшийся из плена и, что есть силы несущийся к спасительной кромке леса, ее память, получив вольную, сразу же бросилась в прошлое. Туда, где осталась привычная, безбедная, легко просчитываемая наперед жизнь и откуда ее выдернула какая–то нелепая ошибка судьбы, случайный сбой отлаженного механизма ее мироздания.
 
Окрашенные бежевой эмалью стены качнулись, тронулись и начали набирать неимоверно высокую скорость. Растянувшись до бесконечности, они то отдалялись, то приближались почти вплотную, то нависали над головой, то закручивались затяжной спиралью, которая опять выбрасывала на беспрепятственный простор.

Вожделенный квадрат окна увеличивался с каждой секундой, становился все ближе, пока, наконец, не закрыл собой всю панораму взора.
Спокойно пройдя сквозь твердыню стекла, словно это была паутина, она вылетела на волю...

– Смотри, какая улыбка-то счастливая, – миролюбиво сказал Дима, с интересом рассматривая успокоившееся, разгладившееся лицо уснувшей пациентки. – И вроде даже симпатичная бабулька, скажи?

– Тебе галоперидольчику ввести, тоже, небось, заулыбаешься, – хихикнула Катюша, снимая перчатки.

– Да нет, –– помолчав, протянул Дима, – не в этом деле. Просто она сейчас опять там, где было хорошо...

А полет все продолжался, даря ликование и сладострастную легкость во всем теле. Она летела так уверенно и привычно, что уже воспринимала это
совсем не как чудо, а как само собой разумеющееся дарование, данное Богом – всего одно из множества ей присущих.
 
Вокруг мелькали какие–то дома, автомобили, фигуры и лица людей, рассмотреть детально которые просто не представлялось возможным из-за сверхвысокой скорости парения. Со всех сторон лился перемежающийся гул – это были звуки ее воскресшей настоящей жизни. Там, не умолкая ни на секунду, что-то стучало, хлопало, звенело, слышались голоса, раздавались обрывки фраз и чьего-то заливистого хохота.

И над всем этим плыл настойчивый и жалобный плач ребенка: то совсем близкий, то едва различимый...
   

Глава 1 (тремя годами раньше)
 
Плач ребенка казался бесконечным.
 
Надрывный, безысходный, он то переходил в дикий вой запуганного, загнанного звереныша, то, прервавшись судорожным всхлипом, возобновлялся жутким стоном мученика, познавшего самую бездну страданий.

Жалобный, затопленный крупными слезами взгляд, безмолвно кричал о чудовищном, страшном перевороте, происходящем сейчас в его душе. В крохотной и доверчивой душе, знавшей до этого момента только любовь и ласку, видевшей только умиление и добрые улыбки. И которую, словно сорняки, безразлично разрушающие красоту и гармонию цветочной клумбы, грубо и равнодушно уродовали новые неведомые чувства: страх и одиночество, незащищенность и ненависть. Они постепенно и неотвратимо закрашивали ее первородную белизну своими черными красками, навсегда меняя маленького человека.

Это был не просто плач – это был реквием вере.
Вере в справедливость мира взрослых людей.
 
Малыш плакал так горько и отчаянно, словно предавал анафеме этот мир. Мир, который только притворялся добрым и ласковым, скрывая до поры другие стороны своей непростой сути. И который так жестоко и вероломно показал их, ниспослав боль, страдание и лишив всесильной материнской защиты.
 
Вынести это, не содрогнувшись, мог только самый бездушный человек.
Или – медик...


Напротив исходящего плачем малыша, на свободной койке с матрацем в клеенчатом чехле – когда-то ярко-фиолетовым, но давно обесцветившемся от хлора, – сидела немолодая, полноватая медсестра. Она задумчиво покачивалась, чуть слышно мурлыкая под нос какую-то мелодию.
 
Рядом, облокотившись о спинку кровати, суетливо переминалась с ноги на ногу другая медсестра, совсем молоденькая, стройная. Нижняя половина ее лица была наглухо скрыта марлевой повязкой, верхняя – по самые брови – невысоким накрахмаленным чепчиком. Оставались незакрытыми только большие серые глаза, с выражением предельного волнения, почти граничащего с нервным срывом.

Она, не отрываясь, следила за малышом, в то время как первая лишь изредка бросала на него пристальный, все подмечающий взгляд.
 
Они походили на двух бойцов, ожидающих битвы. Молодого новобранца и старого прожженного ветерана, знающего не понаслышке правила ведения боя.
 
Спокойная уверенность старшей, небрежно спущенная на подбородок марлевая маска с розовым пятном от губной помады, и даже это мурлыканье – казалось бы, неуместное, но, на самом деле, просто скрывающее терпеливое ожидание предстоящей работы, – все это говорило о большой жизни, прожитой в медицине.

И напротив, заметный трепет молодой, прилежное соблюдение канонов санэпидрежима, наивный взгляд, полный блаженной веры в то, что все будет так, как написано в учебниках, – все выдавало в ней недавнюю выпускницу медучилища.

Старшую звали Людмила Григорьевна Васильева и она, действительно, уже очень давно работала в реанимации, сразу после окончания училища в начале семидесятых. Несмотря на свое, отнюдь не изящное телосложение, Людмила Григорьевна обладала просто неуемной энергией. Ее активность и бодрость никак не зависели от времени суток. Разрушая все стереотипы о неповоротливости, неловкости и тяжелой поступи тучных людей, она никогда не сидела на месте, постоянно была в движении. И делала это, на зависть многим статным сестрам пластично, даже грациозно. К тому же, была остра на язык и никогда не лезла за словом в карман.
 
Людмила Григорьевна давно уже стала легендой отделения.
Талант от бога – собраться в критической ситуации, уверенность и грамотное исполнение своих обязанностей, подчас, даже опережающее распоряжения врачей – все это вызывало у молодых сестер трепетное почтение и желание подражать. Потому, что сами они в подобных случаях паниковали и теряли контроль не только над ситуацией, но и над собой.
 
И Людмила Григорьевна, как никто другой, умела привести их в чувство, встряхнуть, не всегда литературным, но безотказно действующим словцом. Причем, без злобы и присущей в клиниках «дедовщины». Не найти после этого верного решения, могли только самые безнадежные.
Но такие, как правило, в реанимации не задерживались.

Внезапно плач малыша будто надломился, потерял интонации, сделался монотонным. В тот же миг прекратилось и пение Людмилы Григорьевны.
Она настороженно вытянулась и внимательно посмотрела на ребенка.
 
А крик больного мальчика словно увяз и в считанные секунды свалился с фальцета до самой возможной нижней нотки. Глазки широко открылись и изумленно уставились в одну точку. Неуверенно и тихо вскрикнув еще раз, он замолчал и, медленно закрыв глаза, заснул.

– Как-то так, – удовлетворенно сказала Людмила Григорьевна.
Ободряюще подмигнув Леночке – молодой напарнице, она опять замурлыкала, натянула на нос маску и повернувшись назад, где за выступом в нише слышался шум льющейся из крана воды, громко объявила:
– Олег Иваныч, пора, уморился.

Как и всякий мастер, она хорошо владела профессиональным сленгом и, даже, частенько обновляла его. «Уморился» на этом сленге означало, что наркоз подействовал и можно начинать процедуру.

– Иду, – послышался за нишей приятный, негромкий голос.
 
Шум воды прекратился и в бокс зашел врач, Олег Иванович Щадов.
 
Он был высок, худощав, одет в темно-зеленую, изрядно полинявшую от частой стирки больничную робу и такого же цвета невысокий колпак. Лицо закрывала марлевая повязка. С поднятых вверх предплечий стекались к локтю струйки воды и падали на серый кафель пола частыми каплями.

– Несем, – то ли спросила, то ли утвердительно сказала Людмила Григорьевна и не дожидаясь ответа, кивком головы дала Лене сигнал перенести ребенка в реанимационный зал.

Взяв на руки затихшего и обмякшего малыша, та облегченно и даже радостно прошептала :
– Так плакал, я думала уже с ума сойду. Так жалко...

– А то, – согласилась Васильева, прикрывая ребенка простыней. – Только, запомни: жалеть – это не по головке гладить да сюсюкать. Мы по-другому пожалели. Он теперь, родненький, ничего не почувствует.
 
Леночка положила крепко спящего мальчишку на большой, узкий стол, заранее застеленный стерильной простыней и посмотрела на Людмилу Григорьевну – все ли правильно? В отделение она пришла недавно, еще тушевалась и робела, поэтому после любого действия ждала реакции старших.
 
Старшая одобрительно подмигнула. Она уже обрабатывала спиртом не закрытую стерильной пеленкой правую половину грудной клетки.
– Ничего не забыла, не?

Леночка, вспоминая, задрала голову и усердно зашевелила губами.
– Правильно, – подбодрила Людмила Григорьевна. – Свет.
Хлопнув себя по лбу, та включила большую круглую лампу над столом.
 
Олег Иванович, с улыбкой наблюдая за сестрами, привычными движениями от пальцев к локтю вытирал или, говоря на сленге, «сушил» руки марлевыми тампонами.
– Перчатки, – попросил он, кинув тампоны в лоток.
 
Леночка с детской старательностью растянула перед ним слипшиеся раструбы одноразовых перчаток.

– Спиртику не желаете? – игриво спросила Людмила Григорьевна.

– Отчего же, – согласился доктор и сделал горсткой ладони, уже обтянутые желтым латексом.

– Извольте-с. – Сестра кинула в горсть ещё пару тампонов, залила их спиртом. – Огурчиков порезать?

Олег Иванович, протирая руки, коротко хохотнул.
 
Наверное, такова специфика работы в реанимации: отношения врачей и сестер здесь особые – более теплые, почти семейные. Оно и понятно: как ни в каких других отделениях, связка «врач-сестра» здесь работает тесно, плечо к плечу. И часто бывает так, что работа эта начинается настолько внезапно, что соблюдение протокола оказывается чреватым потерей драгоценного, часто ценой в чью-то жизнь, времени.

Впрочем, до панибратства тоже никогда не доходило: субординация соблюдалась, хоть и без фанатизма, но строго. Врачей называли по имени-отчеству, по случаю не возбранялось и просто по отчеству. Доктора сестрам, конечно, «тыкали», но по-доброму, без высокомерия.

Олег Иванович подцепил пинцетом длинную, тупо заточенную иглу и насадил на стеклянный, наполовину заполненный новокаином шприц. Намереваясь выпустить из него воздух, он, как бы нечаянно, направил иглу на молодую медсестру. Та тихо ойкнула и боязливо захлопала густо покрашенными ресницами. Доктор миролюбиво улыбнулся, подмигнул и, отведя шприц в сторону, заполнил иглу.
 
Нет, это не было легкомысленным заигрыванием.
Было видно, что Олег Иванович очень сосредоточен.
 
Ему предстояло выполнить манипуляцию под названием «катетеризация подключичной вены». «Подключичка», как просто говорят реаниматологи, маскируя этой простотой немалый риск возможных осложнений. Причем серьезных и опасных: «подключичка»  выполняется вслепую и можно случайно проколоть проходящую рядом артерию или задеть верхушку легкого.

Не одну сотню раз проделывал он эту процедуру и все равно неизменно подходил к столу как впервые: сконцентрированным, внутренне напряженным.
И, наверное, такие отвлечения в преддверии предстоящей тонкой работы, давали определенный моральный настрой: снимали напряжение и принижали степень возможной опасности.
 
Вероятно, по этой же причине так прижился в реанимации и сленг.
Живя в атмосфере боли и страданий, постоянно встречаясь лицом к лицу со смертью, можно сойти с ума, не упростив себе жизнь хотя бы ироничным попранием сухих официозных  терминов.

Олег Иванович постоял несколько секунд, настраиваясь, затем глубоко вздохнул и привычно сказал:
– Ну, с Богом?

Это был молодой, недавно отметивший свое тридцатитрехлетие человек.
Черные вьющиеся волосы, слегка поредевшие в области лба, в висках непослушно выбивались из-под колпака. Лицо его было исполнено той особой бледностью, которую почему-то принято называть аристократической. Глаза, голубые и глубокие, напоминали своим разрезом и выражением глаза сенбернара – такие же грустные, добрые и умные.
Глаза, которым можно доверять.
 
С людьми он держался просто, не важничал, был вдумчивым и ненавязчиво требовательным, чем и заслужил расположение многочисленных коллег по Областной детской клинике. Все называли его по отчеству, что у людей, вращающихся в полуофициальной и консервативной сфере, какой по сути и является медицина, было признаком не пренебрежения, а симпатии.

– С Богом, – шепнула Людмила Григорьевна.
Ее рука под пеленкой оттянула ручку малыша.

Игла с неприятным хрустом проколола кожу и медленно двинулась вглубь.
Леночка сочувственно поморщилась, но ребенок даже не пошевелился.
Олег потянул поршень шприца на себя, продолжая продвигать иглу.

Высшей удачей считалось выполнить «подключичку» с первого раза, на вколе.
«С полпинка», как говорят реаниматологи.
Парадокс, но это никак не указывало на класс доктора.
 
Дело в том, что расположение сосудов в человеке единому стандарту не подвластно, многочисленные анатомические атласы условны и приблизительны. Как учесть индивидуальность каждого, отдельно взятого человека?

Бывало, что опытнейшая Дина Ивановна – заведующая, врач, о каких в народе говорят «Боженька поцеловал», – подолгу стояла над ребенком, тщетно пытаясь нащупать иголкой запрятанную где-то там, внутри, вену. А какой-нибудь первогодок вдруг попадал в нее сразу же.
И все понимали – просто повезло.

– Помочь? – в дверном проеме появилась голова Сереги Рыженко, напарника по сегодняшнему дежурству.

Неписаное правило реаниматологов – «правило смены руки».
Когда не получается у одного, то обязательно получится у другого.
 
Наверное, в других отделениях такое положение и задевало бы самолюбие – чем это другой лучше, чем я? – но только не в реанимации. Очень хороший, но опошленный временем принцип «Помоги товарищу своему», здесь так и остался догмой. Да и согласно этому правилу, Олег сам не раз приходил на помощь тому же Сереге, вышедшему из себя от безрезультатного поиска вены.

– Только начал, – не поворачиваясь, ответил Щадов.
– Ну, потыкай, потыкай, – громогласно согласился Рыженко. – Я в буфете, если что.

Он всегда говорил громко, скороговоркой. Не зная его, можно было подумать, что Серега всегда возбужден или чем-то возмущен. Темперамент его был столь могуч, что в местах, где он появлялся, о покое и тишине можно было забыть. Вместе с тем о более надежном напарнике, чем Рыженко, нечего было и мечтать.

– Опять в буфете, – добродушно проворчала Людмила Григорьевна. – Жует постоянно, а худой как глист маринованный. Куда что девается? Хотя... понятно куда...

Леночка сконфуженно прыснула.

– А кто-то сейчас схлопочет, – беззлобно предупредил Олег и огорченно прицокнул: второй вкол тоже был «холостым».
 
Снова выпустив воздух из шприца, он в третий раз ввел иглу в ту же ранку, несколько изменив угол и направление и потянул поршень.
Секунду спустя тонкая струя крови ворвалась в шприц и в мгновение окрасила бесцветный новокаин в темно-красный цвет.

– Есть, – выдохнула Людмила Григорьевна облегченно.

– Ой, ура! – громким шепотом крикнула Лена и кинулась к стерилизатору.
Эту часть работы она знала, поэтому выполняла ее без напоминаний.
При этом, верно, в глубине души тешила себя шальной мыслью, что сейчас она совсем как Васильева – такая же уверенная, всезнающая.
 
Захватив пинцетом тонкую капроновую лесочку, она поднесла ее доктору.
– М-м, – одобрительно кивнул Щадов и, покрутив леской у входа в иглу, провел дальше, в вену. – Шарик.
Старательная как первоклассница, Леночка тут же поднесла кусочек марли, причудливо сложенной квадратиком.
 
Олег зажал квадратным «шариком» место вкола и вытащил иглу.
Из ранки теперь торчала, прокрашенная кровью, леска-проводник.
 
– Катетер? – спросила Леночка.
– Сначала давай проводник протрем. Шарик со спиртом.
Насадил на чистый проводник легкий пластиковый катетер, не без труда
вкрутил его в вену и медленно вытащил леску. Катетер заполнился кровью.

– Проверим. – Олег протянул руку: – Физраствор.
Лена опустила в его ладонь заполненный шприц.
 
Убедившись, что катетер действительно стоит в вене, Щадов закрыл его резиновой пробкой и опять протянул руку:
– С гепарином.
 
В это время в коридоре послышался громкий голос Рыженко:
– Иваныч, к телефону! Ты воткнул? Сменить?
Дублируя его, в зал заглянула палатная медсестра:
– Вас к телефону, Олег Иванович.

– Слышал, слышал. Вовремя, – довольно сказал Олег и повернулся к сестре: – Пусть подождут, через пять секунд подойду.
Он отдал шприц Леночке, снял с запотевших рук перчатки и с облегчением опустил маску на подбородок.
 
– Ленусь, дальше сама, большая уже девочка. «Гепариновый замок» и  фиксируем. Угу? Иль не угу?

– Угу, – ответили сестры в унисон и, переглянувшись, засмеялись.

– Тогда всем спасибо.
 
– Приходите еще, – гостеприимно расшаркалась Людмила Григорьевна и занялась заклеиванием катетера пластырем. Делала она это виртуозно.

В ординаторской, кроме Рыженко, никого не было.
Доктора разошлись по отделениям на наркозы и консультации.
 
Серега сидел на диване и, почитывая книжку, жевал бутерброд невиданной высоты, сложенный, по всей видимости, из всего, что нашел в столовой. Два приличных ломтя хлеба были заполнены многоэтажной прослойкой из масла, колбасы, сыра, сала, паштета и котлеты, оставшейся с ужина. Между этими пластами свисали несколько стрелок увядшего зеленого лука. Чтобы откусить, он открывал рот так, что рисковал вывихнуть челюстной сустав.
 
Завидев Олега, Серега старательно вытянул шею в направление телефона.
– Кто, не знаешь? – шепнул Олег. 
Рот Серёги был забит чудо-бутербродом, он молча пожал плечами.

Олег поднял трубку:
– Щадов, здравствуйте.

– Олег Иванович? – спросил женский голос.

– Да, – пытаясь угадать, ответил тот нетвердо. – Извиняюсь, что заставил ждать.

– Не стоит. Вас беспокоит Митина Зоя Александровна, главврач Второй детской горбольницы.

– Очень приятно, – удивленно протянул Олег. – Чем могу быть полезен?

– Можете. Я бы хотела поговорить с вами.

– Со мной? – Удивление сменилось недоумением: о чем это, интересно, может с ним говорить главврач из другой клиники? – Я слушаю Вас.

– Хотелось бы не по телефону, – продолжал интриговать голос. – Как вы располагаете временем?

– Сегодня на сутках. Наверное, смогу завтра.

– Наверное или точно?

– Пожалуй, точно, – немного подумав, сказал Олег. – Дежурство заканчивается в девять. Так что, после девяти.

– А точнее?

– Давайте в половине десятого.

– Я пришлю за вами машину в тридцать пять десятого. – Трубка коротко загудела.

Щадов положил ее на рычаг и, недоуменно опустив уголки губ, посмотрел на Серегу. Тот вопросительно поднял брови – рот, по-прежнему, был занят и доктор Рыженко очень грамотно использовал мимику.

– Митина меня хочет, – объяснил ему Олег. – Знаешь такую?

Серега перестал жевать и тоже недоуменно скривил рот.
– Главша Второй, что ль? – с трудом произнес он. – На консультацию?

– Да непохоже.

– А чего тогда?

– Не сказала, – пожал плечами Олег. – Доживем до утра – узнаем...


Глава 2

Не новая, но заботливо ухоженная «Волга» въехала на небольшой квадратный, неровно заасфальтированный больничный дворик.
 
Водителем был молодой парнишка, назвавшийся Лехой.
По особой манере держаться и говорить, можно было безошибочно угадать в нем недавнего дембеля. Ну у кого еще может быть такое показное ухарское поведение и благосклонная снисходительность во взгляде к гражданским собратьям, не понюхавшим, как они, пороху.

Два года жесткой армейской дисциплины, с настоящим оружием в руках, верно, позволяло ему представляться себе матерым ветераном, которому сам черт не брат.
И со стороны это выглядело так же смешно, как взгляд свысока второкурсника на «первачка».

Всю дорогу он рассказывал истории из армейской жизни – тоже верный признак дембеля: первые три месяца для них нет других тем. А если и появляются, то обязательно сведутся к сакральной фразе: «А, вот, в армии...».

Лёха оказался неплохим водителем, но рисковым. Болтая без умолку, больше смотрел на Олега, чем на дорогу.  При этом лихо шел на обгон и широко жестикулировал, бросая руль.

Стараясь казаться вежливым, Щадов напряженно улыбался, даже кивал иногда головой, но неотрывно смотрел на дорогу, готовый в любой момент подхватить брошенный удалым гонщиком руль.
По этой причине в суть рассказа не вник и с облегчением выдохнул, когда машина притормозила у больничного крыльца.

– С начальницей так же лихачишь? – с укором поинтересовался он.

– Упаси господь, – шутливо перекрестился Леха. – Я ж не совсем дурак работу потерять. Так, отрываюсь иногда, когда без нее.

Щадов вышел из «Волги» и окинул больницу взглядом.
 
Небольшое трехэтажное здание, постройки времен застоя, а потому без всяких архитектурных излишеств – никаких балконов, карнизов, колонн. Только три ряда одинаковых широких окон, на запыленных стеклах которых кое-где были наклеены листочки с номером палаты, начерченными мамочками от руки, чтобы приезжающие навестить папаши не кричали на весь двор.

Сам дворик детской больницы не имел даже намека на наличие детской площадки: никаких горочек, качелей, «грибков». Только плотная многослойная толща асфальта.
 
Возле пищеблока, выделявшего стандартные запахи больничного меню, заискивающе виляли хвостом две дворняги. Вплотную к оцинкованной двери стоял серый дряхлый «уазик». Такие машины-ветераны есть в каждой клинике, их ласково называют «хозяйка». Все хозяйственные нужды – «отвезти-привезти» для автоклавной, аптеки и для того же пищеблока, выполняют именно они.

Единственным украшением этой привычной серости провинциальных больниц был густо разросшийся дубнячок с тыльной стороны. Его яркая, затейливо вырезанная листва, вкупе с неумолкающим щебетом птичек, создавали неожиданный уют и даже некий оптимистический настрой.

Слева, буквой «Г» к основному корпусу, прирастал свеженький фундамент.
Все пространство внутри границ фундамента было заставлено поддонами с кирпичом, небрежно сложенными кулями с цементом, возвышались горки застывшего раствора и другого строительного мусора.
Над внушительным металлическим корытом месили раствор два загоревших дочерна кавказца. Еще с десяток сновали по площадке, лопоча что-то по-своему.
 
Похоже, клиника расширялась.
 
В самом дальнем углу Олег увидел Болояна.
Выставив круглое упругое брюхо, на котором почти горизонтально лежал галстук, он, грозно выпучив и без того навыкате глаза, что-то раздраженно внушал виновато опустившему голову армянину-прорабу.

Щадов усмехнулся. Ну, если Болоян здесь, значит точно что-то грандиозное замышляется. Он всегда находился там, где происходили или только еще намечались мало-мальски значимые события, будь то презентация бутика или открытие новой школы, приезд знаменитостей или митинг каких-нибудь «несогласных».
Причем, всегда в первых рядах первых лиц города.
 
О его связях с «высокими людьми» говорили еще в институте: Болоян был однокурсником Олега, поэтому он знал это не понаслышке.
 
В пору его студенчества, в институте было три достопримечательности: анатомический музей, студенческий театр «Адонис» и Арташес Болоян.
 
Это был уникум – более неуспевающего студента стены института не видели ни до, ни после него. Олег знал немало троечников, которые «заслужили» свой статус кто по лени, кто невезением на экзаменах, кто отсутствием стремления к высоким оценкам.
Из них, кстати, вышли толковые врачи, неплохо знающие свое дело.
Но Болоян...

Он, действительно, не понимал предметов, не мог усвоить материала – тот случай, когда выше головы не прыгнешь.
Тем не менее, хронически неуспевающий студент и первейший кандидат на «вылет», на каждой сессии каким-то чудесным образом избавлялся от многочисленных «хвостов» и благополучно переходил на следующий курс.

Так и прошел всю «лестницу», и институт закончил – связи и не такие чудеса творят. Более того, получив диплом, сразу же стал главным врачом нового детского Центра. Приближенность ко двору обеспечивала Болояну самое мощное финансирование из небогатого городского бюджета, порой в ущерб всем остальным медучреждениям.

Одним медицинским направлением он не ограничился: был депутатом Гордумы, владел личным рестораном, имел свою строительную бригаду, которая ремонтировала больницы города и которая, конечно же, всегда выигрывала конкурсные тендеры.

Разговаривать с бывшим однокашником желания не было и Олег подошел к крыльцу.
 
– Короче, – водитель деловито зажестикулировал: – По лестнице, на второй этаж, с площадки – направо и сразу налево. И до конца. А, нет, отставить... Почти до конца. Не помню, какая по счету дверь, но она такая – самая новая.

– Найду, – улыбнулся Олег и протянул руку. – Спасибо.

– Не прощаемся, – Леха, несколько рисуясь, хлопнул по ней. – Приказ  обратно увезти.

Дверь в приемную была открыта, оттуда раздавался стук клавиш печатной машинки. Гулкое эхо пустого коридора усиливало звуки и оттого они казались строгими и немного таинственными.
 
Щадов поймал себя на мысли, что такие звуки всегда слышны во всех приемных – любых, не только больничных. Наверняка, можно даже не спрашивать дороги, а идти и прислушиваться: послышался стук – все, ты на правильном пути.

В небольшой комнате, с переплетенной на правой стене традесканцией, задевающей своими спутанными стеблями ряд одинаковых стульев, за столом сидела женщина лет пятидесяти.
 
Она была одета в фиолетовый костюм с достаточно смелым декольте, которое заполняли такого же цвета, в несколько рядов, бусы. Шарообразный начес, в который она, преданно чтя стиль «шестидесятых», сбивала свои крашеные хной волосы, был так обильно залит лаком, что казался монументальным и даже не реагировал на заметный сквозняк из раскрытого окна, колыхавший тонкие шторы из нежно-сиреневой органзы.
 
Отрешенно уставившись в лист бумаги, торчащий из пишущей машинки, женщина стремительно перебегала пальцами по клавиатуре.

– Здравствуйте, – вежливо поклонился Олег. – Зоя Александровна у себя?

Не переставая печатать, секретарша томно прикрыла веки. А когда открыла, то взгляд ее сереньких глаз, сильно уменьшенных минусовыми линзами тонких квадратных очков, уже неподвижно и равнодушно взирал на Олега. Потом веки вновь сомкнулись, переводя взгляд на лист.
 
Поиграв полминуты на клавишах, она безразлично ответила:
– Занята.

– Она должна ждать меня. Я – Щадов.

Стук прекратился. Взор секретарши, опять через этап смеживания век, обратился к посетителю. Только на этот раз процедура была более длительной и даже немного утомленной.

– За-ня-та, – медленно, по слогам, словно неполноценному ребенку, повторила секретарша.

Олег присел на стул и, подготавливаясь к долгому ожиданию, откинулся на спинку.
Не только звуки в приемных похожие, мимоходом подумал он, секретарши почему-то тоже как под копирку. Манерность, равнодушие, превосходство во взгляде, в тоне. Наверное, пока начальство за дверью, они сами себя считают его воплощением.

К счастью, долго ждать не пришлось.
Обитая новым, темно-коричневым дерматином дверь с табличкой под золото «Митина Зоя Александровна, главный врач» неожиданно резко открылась и в приемную вышла низенькая, полноватая женщина.
 
Ей было давно за шестьдесят, но выглядела она достаточно хорошо и ухоженно.

Выбеленные перекисью волосы уложены в высокую, грандиозную по своей конструкции, прическу, с обильным вкраплением шпилек с красными головками по диаметру. Эта прическа зрительно увеличивала ее рост, приближая к «среднему». Маленький узкий рот был выкрашен яркой, морковного цвета помадой. Глаза жирно подведены черным карандашом. Белейший, без единой складки халат расстегнут, представляя взору окружающих красивое и, видимо, дорогое платье лазурного цвета с люрексом.

Секретарша тут же бросила стучать и вскочила.
Она была неузнаваема. Выражение аристократического высокомерия с пренебрежительной усталостью, вдруг исчезло. Это была простая русская женщина без намека на белую кость и голубую кровь.
 
Ее лицо теперь выражало неописуемую почтительность и сверхуважение, а поза готовность к исполнению любого приказа своего горячо любимого шефа.
 
Оценив мастерство перевоплощения, Олег снисходительно качнул головой и, улыбнувшись, поднялся:
– Здравствуйте, Зоя Александровна. Я – Щадов.

Только услышав голос, Митина заметила посетителя.
Некоторое время она пристально разглядывала его.
Видимо, первое впечатление оказалось положительным, потому что строгое лицо главного врача осветила неожиданно обаятельная улыбка.

– Олег Иванович? А почему...
 
Ее глаза вдруг подозрительно сузились и метнулись на секретаршу.

 – Почему же не заходите? – медленно спросила она, уставившись на неё. –
Что, давно сидите?

Секретарша побледнела, сгорбилась.
Томная надменность взора выветрилась бесследно, глаза неподвижно смотрели на Олега с отчаянной надеждой. Широкие зрачки выдавали неподдельность ужаса, сковавшего ее сгорбленную фигуру.

– Нет-нет, – видя почти предынфарктное состояние бедняжки, поспешно ответил тот.

– Вот только подошел.

Секретарша судорожно, с облегчением сглотнула и снова устремила преданный взгляд на главврача.

– Прошу. – Митина вежливо отошла в сторону, пропуская Олега.
 
И как только тот вошел в кабинет, резко повернулась к секретарше, пронзив ее взглядом. Улыбку задавили плотно сжатые губы, не оставив от нее и следа.

– Я не знала, – просипела секретарша торопливо и жалобно. – Вы меня не предупредили, что к вам... что... ну, в смысле, что будут посетители.

Испепелив несчастную взглядом, Митина еле слышно, не разжимая губ, процедила:
– Росомаха. – И зашла в кабинет, хлопнув дверью.
 
Секретарша вздрогнула. Бессмысленными, ненужными движениями начала поправлять и без того безупречную прическу, одергивать юбку.
– Я не знала, – повторила она шепотом и медленно, обреченно села.
 
Губы ее задрожали, предвещая плач.
Как всегда, скрытый и безголосый.

               
Глава 3

Кабинет главврача Митиной был превосходен.
Как, впрочем, превосходны кабинеты у многих главных врачей.

Беспросветная нищета постсоветских клиник середины девяностых, долгие годы получавших крохи от бюджетного пирога, не могла, как не старались функционеры от здравоохранения, скрыть себя или хотя бы приукрасить.

Отсыревшие углы палат, лопнувшая по всем возможным направлениям штукатурка, драный, вставший дыбом и бесхитростно прибитый гвоздями в некоторых местах линолеум, выдернутые с корнем выключатели – все это привычный интерьер любой больницы.
 
Мебель, вызывалющая тоску даже при беглом осмотре. Дряхлые, выкрашенные коричневой половой краской кровати, на которых лежат неровные, той же давности матрацы с вечными желтыми пятнами по периметру, кособокие шкафы с треснувшими полками, тумбочки с повисшими на одной петле дверцами – столько раз подбитые и подлатанные, что давно уже потеряли право претендовать на принадлежность к мебели, засиженные мухами до полной утраты первоначального цвета и забитые их же мумифицированными тельцами плафоны ламп дневного света.

При этом еще и недоукомплектованность оборудованием, работа с аппаратурой, гарантийные сроки которой закончились еще в незапамятные времена, вечный дефицит дорогих медикаментов и расходного материала.
 
«Что поделаешь, – озабоченно говорят главврачи, – всем тяжело. Надо терпеть, денег совсем не выделяют».

Но среди этой горестной пустыни всегда есть оазис – кабинет главного врача.

Сетуя и сочувствуя бедным пациентам и не менее бедным докторам, заходит он в этот самый оазис, отремонтированный в духе последних достижений европейского дизайна, подходят к внушительному, с готической резьбой столу, на котором стоит оригинальный, под старину, телефон. Не такой, как в ординаторских: там просто старинный. То есть изношенный, с перехваченной пластырем трубкой, чтобы не развалилась.

Еще на столе много разных симпатичных и дорогих безделушек: яшмовая подставка для перекидного календаря, пенал «Паркер», удобный, крутящийся органайзер, ежедневник в кожаном мягком переплете, самораскладывающийся японский калькулятор, фарфоровый китайский болванчик и масса милых сувенирчиков–презентов, которыми благодарные больные почему-то одарили не своих лечащих врачей, а их начальника.

Садится главврач в шикарное кожаное кресло, включает единственный во всей больнице кондиционер и расстроенно закуривает, чиркнув настольной золотой зажигалкой «Зиппо».
 
По правую руку от него возвышается добротная чешская стенка-гарнитур – недавнее приобретение на смену уже устаревшей, трехлетней давности минской. Красивая стенка, многофункциональная. В ней столько всяких отделений, полочек, шкафчиков. Есть даже зеркальный бар с неплохим набором вин и коньяков. Чуть ниже стоит  нехитрый телевизор «Панасоник».

По левую руку ряд изящных стульев с высокими спинками, обивка которых тщательно подобрана и неплохо сочетается с цветом недешевых, приятного рисунка обоев.

Главный врач искренне убежден, что такой «оазис в пустыне» оправдан и необходим. Ведь его кабинет – лицо клиники.
 
Вопрос – почему лицом клиники не являются, согласно логике, приемный покой и палаты, считается риторическим, а потому и не занимает руководителя стационара.
Он просто верит, что времена изменятся и вот тогда остальное пространство больницы тоже присоединится к статусу «лица».
 
Когда-нибудь… Ну, а пока…
Пока надо, стиснув зубы, терпеть. И работать! Работать в тех условиях, что имеются. То есть, лицу противоположных.
 
А что поделаешь? Время такое, всем тяжело...

 
На памяти Олега был только один, какой-то неправильный, нестандартный главврач. Заняв свое кресло, он зачем-то начал суетиться, ездить, говорить с начальством всех уровней, выбивать средства. И очень скоро его клиника, тоже находившаяся в привычном состоянии хронической разрухи, расцвела и засверкала. Капитальный ремонт, замена мебели и аппаратуры, озеленение территории. И только потом – уму непостижимо! – он занялся своим кабинетом.
Ну, чем не чудак? Кандыбин, кажется, была его фамилия...

– Пожалуйста, присаживайтесь, Олег Иванович, – прервал размышления Щадова ласковый голос Митиной.

Олег сел напротив хозяйки, на другом конце большого блестящего стола.
 
Некоторое время Митина молча разглядывала его, затем, коротко и шумно вдохнув, произнесла:
– Я пригласила вас, чтобы... Кстати, может хотите кофе?

– Нет-нет, спасибо.

– Чаю? Вы же с дежурства?

– Спасибо, я успел перекусить.

– Как угодно. – Зоя Александровна откинулась на спинку кресла. – Я пригласила вас, Олег Иванович, чтобы сделать предложение, от которого, я полагаю... м-м... – Она вдруг загадочно и обаятельно улыбнулась. – От которого отказаться вам будет очень и очень непросто.

Щадов, показывая интерес и внимание, слегка наклонил голову.

– А предложение мое таково.

Митина, не торопясь, достала из органайзера длинный гибкий карандаш с розовыми перьями на верхушке и, не отрывая от него взгляда, произнесла:
– Как вы смотрите на то, чтобы возглавить отделение реанимации в моей клинике?

Предложение было настолько неожиданным, что Олег едва не присвистнул.
Конечно же, он размышлял о возможных причинах приглашения, но все они были не столь кардинальны.
Поэтому некоторое время помолчал, переваривая услышанное.

– Но насколько я знаю у вас нет реанимации? – Голос Олега даже немного охрип от волнения.

– Правильно. – Митина очаровательно улыбнулась. – Но это – пока. Пока нет. А вот через три месяца...

Она встала, подошла к окну и, поманив гостя пальцем, раздвинула штору.
– Подойдите сюда. Вот, смотрите. Скоро здесь будет новый корпус с новым отделением. Отделением реанимации и интенсивной терапии.

Щадов подошел к окну. Через открытую форточку слышалась чужая отрывистая речь строителей, копошившихся в строительной площадке.

– Через три месяца, говорите? – с сомнением произнес он, оценивая объем предстоящей стройки.
 
Этот вопрос Зоя Александровна предвидела. Ее неотразимая улыбка приобрела налет снисходительности, какой бывает у информированного человека перед не имеющим сведений визави.

– Не верите?

– Да, как-то...

– А вы поверьте, поверьте. Я никогда не бросаю слов на ветер. Да и потом, в строительстве лично заинтересована наша городская администрация. Сам мэр курирует этот проект. Думаю, вы понимаете, что это такое. Сюда брошены очень большие средства... Вы спросите – почему?

– Пожалуй.

Митина не спеша возвратилась к креслу, грациозно утопив в мягкой коже свое тело.

– Все потому, что предложение открыть отделение реанимации во Второй детской больнице сделал сам маэстро Раевский. Предложил и профинансировал.

– Раевский? – удивленно переспросил Олег. – Тот самый?

– Тот самый, тот самый.

Зоя Александровна насладилась реакцией Щадова и продолжила:
– Это его подарок нашему городу. Вы, наверное, знаете, что в годы войны он жил здесь с семьей? Музыке учился у нас, отец здесь похоронен. Ну, в общем, не чужие мы ему... Я, кстати, была на его встрече с администрацией города. Он говорил очень теплые слова про нас.

– Вот как.

– Вот так. – Митина небрежно забросила карандаш с хвостом в жерло органайзера. – Открытие запланировано на конец августа. Точнее, на двадцать восьмое августа. Еще точнее – через три месяца и четыре дня. Маэстро человек очень занятой, его жизнь расписана не то, что на дни – на годы вперед. Но смог выделить два дня для нас. Представляете? Лично сам, – она со значением подняла вверх указательный палец, – приедет на торжественное открытие отделения. Кстати, привезет импортное оборудование. Безвозмездно.

«То есть – даром», вспомнилась вдруг Олегу подходящая реплика из любимого мультика. Он улыбнулся.

– Да-да, – истолковала его улыбку по-своему Зоя Александровна. – Так, что перспективы у нас очень  заманчивые. Вот потому, Олег Иванович, я и пригласила вас именно сейчас. Чтобы вы, во-первых, обдумали мое предложение. А, во-вторых – конечно, при положительном решении первого, – составили бы список аппаратуры, которая необходима для отделения. Ее привезут люди из Фонда Раевского. Список я должна выслать не позднее, чем через неделю. Ну, и – третье. – Она мягко покашляла в кулак. – Вы поможете специалистам правильно спланировать внутреннюю площадь.

– Правильно – это как? Разве проекта нет?

– Есть, конечно. Но Раевский вскользь пожелал, чтобы это было... э-э... –  Она неопределенно покрутила ладонью. – Такое совершенно новое современное отделение. Не как у всех, нестандартное. Понимаете? В котором и больным комфортно, и медперсоналу удобно. Времени да и средств на привлечение больших и современных специалистов, мало. На совещании подумали, что опытному реаниматологу не составит труда все правильно... э–э... Спланировать или как там это называется? Вы же давно работаете, небось не раз сетовали на проектировщиков, а? Было такое? Стена не там, комната не так?

– Было, конечно, – согласился Олег. – Многое у нас не по уму.

– Вот вам и карты в руки. «Коробку» не сегодня-завтра возведут, и – ваш выход, дерзайте. Все ваши пожелания будут учтены.
 
Она посмотрела на Щадова долгим цепким взглядом.
Тот так же долго молчал, потирая щепотью пальцев подбородок.

Наконец, с трудом подбирая слова, спросил:
– Зоя Александровна... Вы только не подумайте, что я цену себе набиваю – нет, ради бога, но... Почему – я?

Митина перегнулась через край стола. Она вновь лучезарно улыбалась.

– Отвечаю. – Зоя Александровна игриво повела бровью. – Потому что мне вас рекомендовали. Очень, знаете ли, компетентные люди. – Ее указательный палец снова показал на потолок. – Доктор вы хоть и молодой, но достаточно опытный, грамотный. Отзывы о вас хорошие. Так что...
 
Не договорив, она сползла в кресло.
– Ваша кандидатура меня вполне устраивает.
 
Олег, смутившись, опять начал тереть подбородок.
– Спасибо, конечно... Но, все–таки, я должен подумать.

Улыбка медленно испарилась с лица главного врача.
Оно словно окаменело, стало тусклым, равнодушным.

– Извольте, – отрезала Митина разочарованно, даже недовольно. – Но только недолго, даю один день. Время, как понимаете, не располагает к долгим думам. Я жду вашего решения завтра, в девять утра. Машина у крыльца, до свидания.


Глава 4

Деликатно, не нарушая режимной тишины, в ординаторской приглушенно работал телевизор. В открытую форточку влетали далекие звуки улицы.

Олег неторопливо, с трепетной грустинкой и неожиданно возникшей где-то в горле щемящей тоской, осматривал эту небольшую комнату, обустроенную со старательной попыткой уйти от казенности.
 
Книжные шкафы, до тесноты заполненные учебниками и монографиями, столы с небрежно разложенной на них медицинской документацией, потертый и прикрытый пикейным покрывалом диван, простенькие картины на стенах, силуэты цветочных горшков на подоконниках, едва различаемые за полупрозрачной шторой.
 
Сегодня он прощался с этими стенами, которые давно уже стали вторым домом. Наверное поэтому привычная, примелькавшаяся обстановка виделась ярче, пронзительнее. Будто открывала напоследок свои, до этого часа незаметные грани. И от того становилась только дороже.

Дина Ивановна, подперев щеку кулаком, сидела напротив Олега.
Уже не молодая, но не потерявшая привлекательности женщина с грустными зелеными глазами, в которых навечно поселилась хроническая усталость – как она понимала и сомнения, и перспективы Олега.

Когда-то, уже очень давно, она тоже с головой ушла в новое дело.
Правда, время тогда было другое...
 
Хорошим, удачным словом «оттепель» назвали люди то время.
Когда уже души человеческие смирились с тем, что не может быть другой жизни, кроме той, в которой, не прекращая, дуют злобные, студеные ветра и страшно трещат вечные крещенские морозы, вдруг показалось солнышко. Теплое, ласковое, многими забытое, а многим и совсем незнакомое – только по рассказам стариков известное.
 
И дрогнули, осели непроходимые сугробы, закапали вековечные сосульки.
Скинули люди тяжелые зимние одеяния, почувствовали небывалую легкость в теле, от которой было хорошо, счастливо.

Да что там тело – душа разделась. И опьяненная этой легкостью, вдруг посмела летать. Стремления свои – постичь все неведомое, да и ведомое, но запрятанное суровыми морозами в дальние уголки, – воплотить.

И это не было порывом одиночек. Это, действительно, была оттепель в заиндевевшем сознании большого народа. Такого всплеска романтики и энтузиазма, наверное, не изведать России уже никогда.

Сами слова «романтика», «энтузиазм» сегодня произносятся насмешливо, а тогда…
Тогда романтикой был пропитан воздух, надышавшись которым люди бросали столичные квартиры и, презрев блага и карьеру, поднимали целину, строили новые города, клали начало новому этапу в биографии своей горемычной родины.

Это потом придет понимание, что надежды оказались обманутыми.
Замки из песка рухнут и пыль разочарования навсегда покроет блеск в глазах целого поколения. Оставив ту самую, броскую словно родимое пятно грусть, по которой всегда можно узнать «Детей оттепели».

Но все это будет потом.
А пока свежий ветерок перемен был еще так нов и замечателен, что Дина Колтакова, молодой врач, не жалея сил и времени начала создавать в городе новую службу – службу экстренной помощи детям.
 
То, что сейчас в детских клиниках есть отделения реанимации, налажена подготовка детских реаниматологов – целиком является заслугой Дины Ивановны Колтаковой. До этого тяжело больных детишек лечили взрослые реаниматологи, которые, при всем к ним уважении, не учитывали особенностей маленьких пациентов, упрощенно считали их уменьшенной копией взрослых. А, значит, многое упускали.

Сколько же барьеров пришлось ей тогда преодолеть, сколько набить шишек! Чиновники от медицины, наверное, дышали совсем другим воздухом. В их душные, пропахшие старой канцелярской пылью, закрытые для новизны кабинеты не долетали свежие струи ветров перемен.
 
Они не разделяли желание Дины поднимать новую отрасль.
Кто-то откровенно боялся, кто-то был чересчур осторожен, а кто-то – просто твердолобым.

Прошли годы, прежде чем мечта Дины осуществилась.
Все у нее получилось. Только вот цена этому – молодость, потраченная на обивание порогов великого множества инстанций и неудавшаяся семейная жизнь. Так и осталась Дина одна, не найдя себе спутника, не заимев детей.
 
Детищем ее теперь была налаженная и отлично функционирующая служба детской реанимационной помощи.

Кроме красивых, пафосных слов и несчетного количества грамот, которыми высокое начальство ежегодно отмечало ее труд, она так и не дождалась других, более материальных, признаний своих заслуг. Жила в старенькой однокомнатной «хрущевке», доставшейся от матери, больших денег не накопила.

Так и не познав радостей материнства, все нереализованное тепло тратила на маленьких пациентов да на своих учеников.
Под ее крылом они росли, становились мастерами и, как все птенцы, однажды улетали из гнезда. Но приходили новые, и все повторялось.
Во всех детских реанимациях города и в районных больницах области работали ее ученики.

Заведующей Дина Ивановна была строгой, могла и прикрикнуть, да так, что небо казалось с овчинку. Но только за дело. При этом другим, не взирая на должности и титулы, своих обижать никогда не давала.
За строгостью отчетливо просматривалась материнская нотка.
Да и в отделении ее за глаза называли «мамкой». Любили.

Дина Ивановна глубоко вздохнула и прерывисто, будто пропев, выпустила воздух из сложенных трубочкой губ.
– Думай, Олежка, думай, – сказала она. – Что я могу сказать? Тебе решать. Дело, конечно, хорошее: заведование, рост, новые связи... Фонд Раевского, как говоришь. Заманчиво, конечно, с такими людьми интересными пообщаться да поработать. Все я понимаю, но...
 
Она озадаченно щелкнула языком.
 
– Если с другой стороны посмотреть? Кадры подобрать, отделение, считай, с нуля, поднять, работу организовать, сестер научить. Это, друг мой, такой геморрой, у-у.
– Дина Ивановна многозначительно покачала головой. – А уж как по рукам получать будешь, знаешь?

– Догадываюсь, – ответил Олег.

– Я не пугаю, не думай. Просто предупредить хочу, что гладко на таких дорогах не бывает. Не надо рассчитывать на теплый прием с хлебом-солью. Тем более, насколько я знаю, Митина – она...
 
Дина Ивановна, прервалась, чтобы найти подходящее слово.
– Она... Ну, скажем так – непростой человек. Очень непростой. Про таких как она говорят – танк. Задавит и не заметит. Так что, думай, Олежек. Крепко подумай.

– Да думал, Дина Ивановна, думал. Всю ночь у окна просидел.

Заведующая внимательно посмотрела на Щадова и грустно улыбнулась.
– Ну, вижу, решил. – Она вздохнула и ласково потрепала Олегу макушку. – Вот так всю жизнь: растишь вас, лелеешь. Только начнешь привыкать, а вы – фьють и полетели куда-то.

Она помолчала и вдруг хитро прищурилась:
– А, знаешь, будь я лет этак на двадцать моложе, тоже прыгнула б в этот омут. Понимаю я тебя, все понимаю. Ступай с Богом... Врачей нашел?

– Да есть на примете. Помните клинических ординаторов в прошлом году? Двое из них, по-моему, неплохие ребята.

– Небось, Маринка с Маратом?

– Точно, – улыбнулся Олег. – Хочу их позвать.

– Логично. Моих не будешь сватать? Не уведешь исподтишка?

– Дина Ивановна, – укоризненно протянул Олег.

– Шучу, шучу. Из-под носа без спросу увести – такое только товарищи с гнильцой себе позволить могут. А я таких никогда не держала.

– Спасибо на слове добром. Но Серегу Рыженко поддежуривать попрошу.

– Это, пожалуйста, пусть подрабатывает. – Дина Ивановна задумчиво покусала губу. – А вот сестер я тебе дам. Я тут вот что подумала...
 
Она, призадумавшись, начала выстукивать пальцами по столу.
 
– Без надежной старшей сестры ты далеко не уедешь. Это я тебе точно говорю, на своей шкуре испытано. Предложи-ка ты Людмиле Григорьевне, давно ей пора на старшинство, засиделась она в рядовых. А здесь ей не светит, согласись, наша Наталья Петровна – старшая сильная. Людмила, конечно, ей тоже не уступает, но... Двуглавыми только орлы бывают. Так, что пригласи Григорьевну. Если она согласится, я отпущу. Хоть и, честно говоря, жаба душит таких сестер терять.

– Я уговорю! – обрадовано пообещал Олег. – Ну, спасибо!

– Еще пару сестер палатных, пожалуй.

Олег растроганно развел руками:
– Ну, Дина Ивановна... Даже не знаю, как благодарить вас буду?

– Как, как... Не знает он. Поляну накроешь, отходную.
 
– Это я мигом, – вскочил Олег. – Только к главше схожу, заявление отнесу.

Дина Ивановна сочувственно сморщилась:
– Ох, готовься, сейчас будет спектакль.
   
И они, засмеявшись, крепко обнялись.


Надежда Владимировна Смолина, главврач Областной детской больницы, молча и, как ей думалось – равнодушно, читала заявление Олега об уходе.
 
Как и все особы на высокой должности, она научилась принимать нужное выражение лица, соответствующее обстановке.
Вот сейчас ей как раз следовало быть равнодушной. Ну, подумаешь, уходит из коллектива врач. Делов-то. Невелика потеря, свято место пусто не бывает. Других найдем – вон, очередь до остановки.

Только равнодушно не получалось, мешала досада.
Даже не досада – обида: уход подчиненных Смолина всегда воспринимала как личное оскорбление. Эти чувства усиливало понимание того, что слова, типа «очередь до остановки», «других найдем», были всего лишь бравадой.
Потому что найти хорошего специалиста, тем более – реаниматолога, ох, как нелегко. А Щадов, как назло, хороший.

Но опыт – есть опыт. И Смолина сумела изобразить безразличие.
 
Красивым контральто, не выражавшим никаких эмоций, она сказала:
– Значит, уходите, Олег Иванович?
 
Не глядя на Олега, она сдержала притворный зевок и, скучая, добавила:
– Дело хозяйское. Вас, собственно говоря, никто и не держит насильно. Раз уж здесь так плохо – пожалуйста, других найдем. Вон, очередь до...
 
И, неожиданно для себя, осеклась.
 
Фальшь этого избитого штампа просто резанула слух. И это ее разозлило.
– Увольняйтесь, раз так у нас невмоготу. Но, переводом – нет, не могу.

Олег, все это время стоявший перед шефом, потому что сесть ему она так и не предложила, напрягся. Увольнение переводом сохраняло бы непрерывность стажа, которая, в свою очередь, позволяла уже осенью пройти аттестацию на первую категорию. Другие варианты означали потерю стажа и отсрочку получения категории еще на пять лет.

– Почему?

Ответа у Надежды Владимировны пока не было.
Единственной логикой отказа было обычное желание наказать человека, так грубо задевшего ее самолюбие. Ведь ни разу на ковер не вызывала, ни одного выговора не объявила! И все равно уходит. Как все же неблагодарны люди: чем лучше относишься, тем проще плюнуть в душу.
Нет уж, дорогой мой. Таких как ты учить надо, жестко учить, беспощадно. Чтоб не плевал в колодец. Нашел лучше? Так будь готов и кое-что потерять.

– Ну, потому, – с преувеличенным вниманием просматривая документы на столе, начала Смолина, – что... Во-первых... Потому что скоро начинается сезон отпусков...

Олег не уловил связи грядущих отпусков с его переводом, но молчал, надеясь услышать аргумент повесомее.

– ...и я не могу благодетельствовать вам, в ущерб другим. Которые, в отличие от некоторых, любят свою клинику и свою работу...

Самое обидное, что Смолина сама понимала всю нелепость, неубедительность такого отказа. И от того досада была еще сильнее, а потому уже бесконтрольно перерастала в раздражение.

– А вас чуть пальчиком поманили и вы сразу же всё что было хорошего забыли, сорвались. Нет, пожалуйста, мы не держим. Там же лучше, да? Там, наверное, шприцы позолоченные, халаты от Диора, куда уж моей... нашей клинике.
 
Сарказм главного врача, как она не старалась, не мог завуалировать оскорбленной души.
 
– Вот вы можете назвать хоть одну причину, которая объяснит почему я должна помогать человеку, совершившему подлое предательство?

От такой трактовки Олег некоторое время потрясенно молчал.
– Да вы что, Надежда Владимировна? – спросил он, наконец. – Вы что такое говорите? Какое предательство? Меня пригласили организовать нов...

– И вы сразу же кинулись в чужие объятия! – взвилась Смолина. – Это не предательство?
 
Она уже не старалась выглядеть безразличной.
 
– Это самая что ни на есть черная неблагодарность! Вы забыли что это я приняла вас на работу? Я! Хотя вполне могла принять кого-то другого, более серьезного! Я, – она начала загибать пальцы, – я, между прочим, потратила немалые деньги на ваше обучение, я оплачивала и специализацию, и повышение квалификации, и...

Слова кончились, но Смолина все продолжала их яростно загибать.

– Еще аванс и зарплата, – мрачно подсказал Олег. – Ежемесячно. Только вот тратили на меня не вы лично, а облздрав. Есть у них в бюджете такая статья.

– Впустую, выходит, потратили!
 
– Почему же впустую? Я, между прочим, свою специальность не меняю, за пределы области не выезжаю. Всего лишь перехожу в другую клинику. Так что, деньги не пропадут. Зачем вы так, Надежда Владимировна?

– Как вы, так и я, – неучтиво ответила главша, несколько успокаиваясь. – Разговор окончен. Если остаетесь – до завтра. Если, все-таки, уходите...
 
Она достала из ящика чистый лист бумаги и небрежно бросила на край стола:
– Перепишите заявление. По собственному желанию.
 
На душе у Олега стылым ручейком растеклась тоска.
Броня своего видения этой ситуации главного врача была столь тверда, что стало ясно, как божий день – объяснения и уговоры абсолютно бессмысленны. Как видно, на разных этажах медицинской иерархии все видится и слышится совсем по-другому.
По-своему.
 
Щадов помолчал немного, то ли с грустью, то ли с сожалением посмотрел на уже бывшую начальницу и взял лист.


Глава 5

…И полетели, закружились дни в хороводе нескончаемых хлопот и кропотливой суеты.
 
Подобно осенней листве, которую ветер, не глядя на цвет, форму и принадлежность неразборчиво смешивает в единый ворох и гонит в далекую даль.
 
Потерялся счет часам, стерлись границы перехода одного дня в другой.
И три отведенных на создание отделения месяца превратились в один большой суматошный день.

Этот день прерывался иногда на короткий, беспокойный сон, безмятежности которого мешало громкое, навязчивое биение внутренних, метафорических часов, с самого первого шага начавших обратный отсчет, безжалостно выбрасывая в пропасть прошлого драгоценные мгновения. И тем самым неумолимо приближая срок.
 
Срок, когда – словно ключик к замку – должны совпасть задуманное и сделанное…
 

Олег приезжал домой поздно, валясь с ног от усталости наскоро ужинал и, засыпая, досадовал на необходимость сна, отнимающего такое ценное время: дел еще было невпроворот.

Проснувшись засветло, он на ходу корректировал планы на день, увеличивая объем предстоящей работы.

– Опять поздно придешь? – шепотом, чтобы не разбудить полугодовалую Ксюшку, спрашивала жена Вика.

– Наоборот рано, – отшучивался Олег. – Вы еще спать будете.

И бежал на работу.

Утро начиналось на стройке, где плохо понимающим по-русски строителям из бригады, хозяином которой был вездесущий Болоян, приходилось все терпеливо объяснять: почему перегородку следует ставить именно здесь, почему эту стену надо выложить кафелем, а ту покрасить...
 
Когда проект уже был готов, стало легче: оставалось только следить за соблюдением норм от рабочих.
 
А утверждался этот проект нелегко. Сначала Олег набросал свой план, затем пришла пора чертежников облечь схему дилетанта в соответствующий, профессиональный вид. Все это, по ходу, поправлялось, изменялось, перерисовывалось, согласно задумкам, ночным озарениям и единым нормам строительства.

Окончательный вариант Зоя Александровна осмотрела лично, деловито начала оспаривать кое-какие детали: привычка – должен же начальник внести свою лепту, усомниться, покритиковать.
 
Но в конце концов согласилась. А когда наметилась проволочка утверждения плана в конечном звене – горархитектуре, собственноручно позвонила и твердо потребовала немедленного решения вопроса.
 
Невнятность отговорок Митина била главным козырем:
– Сам Раевский! Вы понимаете, какой масштаб? Хотите, чтобы по вашей вине... – И так далее.

Это действовало безотказно: вопрос решился достаточно быстро.
 
Направлять и поправлять приходилось и электриков, и сантехников, чтобы розетки, мойки, слив находились в нужном месте, а не там, где «было удобнее».
 
Кроме того, пришлось искать мастеров, изготавливающих тонкие латунные трубочки для централизованной подачи кислорода в каждый бокс.

Митина, по понятным только ей причинам, вдруг приняла в штыки предложение по централизации кислорода. Может потому, что никогда не имела в своих владениях такого специфического отделения как реанимация и наивно полагала, что расход кислорода будет ограничиваться известными ей кислородными подушками.
 
Долго Щадов объяснял и уговаривал. Наконец, согласилась, но, видимо, чтобы сохранить ничью в этом споре, так и не выделила помещение на первом этаже под кислородную. Поэтому, отсек для баллонов – что-то среднее между металлической беседкой и вольером, поднятое до уровня двух метров – пришлось вынести во двор, напротив пожарного выхода из корпуса.
 
Конечно же, это было неудобно. И особенно это почувствуется зимой,  когда для замены баллонов придется выбегать на мороз, спешно накинув полушубок на пижаму, подниматься по железным арматурным ступеням, скользким ото льда, отогревать зажженной бумагой тяжелый амбарный замок и переставлять обжигающий холодом штуцер, закручивая его таким же ледяным гаечным ключом.

Оставалось утешаться тем, что все-таки, даже это – лучше, чем ворочать массивные, тяжеленные баллоны в каждом боксе, как бывает, когда централизованной подачи не предусмотрено.

Машина Щадову выделялась нечасто, приходилось пользоваться душным, забитым общественным транспортом. А ездить доводилось из одного конца города в другой, с пересадками. Сил это не добавляло, но хуже было то, что время тратилось на ожидание автобуса и долгий переезд.
 
А ведь еще надо решать вопросы с поставщиками расходного материала: катетеров, систем, игл, шприцев, инструментария. Закупить в «Медтехнике» биксы для автоклавирования и хранения стерильного материала, бегать с ворохом бумаг по городской администрации для своевременной растаможки аппаратуры, которую привезут из-за рубежа «раевцы» и многое-многое другое.

Олег нуждался в помощниках и уже давно просил главврача принять хотя бы парочку врачей, но та категорически отказывала.
Она вообще, как только стало ясно, что Щадов во что бы то ни стало доведет дело до конца, свела к минимуму общение с ним, все чаще выказывала недовольство и несогласие с его предложениями.
От былой любезности не осталось и следа.
 
Лишь месяца за полтора до намеченного дня открытия, понимая, что сроки поджимают и Олег просто физически не в состоянии успеть решить все вопросы, Митина потеплела и подписала заявление Марины Береговой и Марата Шигабутдинова...

Щадов заприметил их еще в прошлом году. Среди других клинических ординаторов, проходящих учебу в ОДКБ, эти двое заметно выделялись.
 
Марина прошла все ступени, прежде чем стать врачом. Закончила медучилище, на начальных курсах подрабатывала санитаркой, потом медсестрой. Она просто обаяла всех своей неуемной энергией и искренним, непоказушным интересом, даже – преданностью к профессии.
 
Симпатии к ней добавляло отсутствие претензий и кокетства, коими часто грешат красивые девушки. А Марина действительно была очень привлекательной. Всегда улыбчивая, невысокая, миниатюрная, светловолосая, с правильными чертами лица и не по возрасту глубокими, мудрыми серыми глазами. Олегу нравилось, как она держалась с людьми: от санитарки до главного врача – ровно, вежливо, соблюдая почтительность и дистанцию.
 
Но когда дело касалось каких-то принципиальных вопросов, могла и осадить, поспорить, причем достаточно жестко.
Еще тогда он заметил, что из равновесия ее может вывести только две вещи: либо чья-то воинствующая глупость, либо откровенная грубость.

Багаж знаний Марины был очень неплохим, тем не менее она никогда не стеснялась спрашивать, уточнять различные тонкости, касающиеся диагностики, лечения или манипуляций, старалась дойти до сути, разобраться во всем досконально.

– Вот тебе и блондинка, – восхищался Серега Рыженко. – Ох, помяните, мужики, мое слово: далеко девчонка пойдет...

Марат до ординатуры прошел хорошую школу, отработав в районной больнице три года. То есть, уже имел опыт самостоятельной работы.
 
В отличие от легкой в общении Марины, поначалу был осторожен и скован. Было заметно, что его тяготило ощущение себя «пришельцем», временщиком в давно сложившемся коллективе.
 
Но потихоньку втянулся, открылся. И оказался компанейским парнем, веселым, языкастым. Он просто начинал страдать, если дни проходили однообразно и всегда старался придумать что-нибудь необычное.
 
Марат неплохо рисовал и вскоре в отделении появились шаржи на всех сотрудников. А еще вполне сносно играл на гитаре, пел. И не успокоился, пока  не организовал ансамбль из, даже не подозревавших о своих талантах, сотрудников реанимации. Их выступление на новогоднем корпоративе произвело фурор во всей клинике.

Худой, сутуловатый, длинноволосый, немного заикающийся и до крайности впечатлительный Марат был той приятной внешности, которая без жиголовского шика. И это только добавляло ему доверия.
 
Как и все хотя бы немного творческие личности, он плохо разбирался в технике, в том числе и в медицинской, но не понимая сути механизма, управление освоил неплохо. Работы не боялся, за своих пациентов переживал, порою избыточно: даже ночью мог позвонить из дома, чтобы справиться об их состоянии.

В общении  был прост, со старшими учтив, но когда дело касалось принципиальных вопросов – бескомпромиссен. Не взирая на лица и должности.
 
С Олегом Марат сблизился больше, чем с остальными и по этой причине с преувеличенно-ироничным почтением обращался к нему «Сэнсей».

– Ну, сэнсей, об чем сегодня говорить будем? – с серьезным видом спрашивал он. – Об тайном смысле ваучеризации или об гиперосмолярной коме?

Марина и Марат быстро нашли общий язык, легко сдружились и общались даже тогда, когда ординатура была закончена и судьба развела их по разным клиникам. Своих наставников тоже не забывали: навещали, звонили.
И особенно часто – Олегу.
 
Поэтому предложение Щадова поработать в новом отделении оба приняли без раздумий. И с таким энтузиазмом взялись за дело, что Митина была вынуждена согласиться с правильностью выбора молодого заведующего.
 
И это вынужденное соглашение теперь навязчиво терзало самолюбие.
Впервые за много лет ей пришлось пойти на компромисс.
Уступать кому бы то ни было – само по себе непросто. Но своему подчиненному? Такой исход она подсознательно сравнивала с маленьким поражением. А свои поражения Митина никогда не забывала.
И, тем более, не прощала.
 
Вспоминая тот майский день, когда она подписывала заявление Щадова, Зоя Александровна досадливо морщилась.
Ну почему, почему именно в этот день ее угораздило пребывать в каком-то ничем необъяснимом, дурацком, приподнятом настроении, которое так притупило бдительность?
 
Злясь на себя, она мысленно возвращалась назад и запоздало проигрывала в голове иные варианты поведения, которые бы ни за что не привели к этому позорному соглашению...

– Я нисколько не сомневалась, что вы сделаете правильный выбор.
Зоя Александровна игриво вывела сложнейший затейливый завиток в своей подписи и улыбнулась.
– Вы не разочаровали меня. Надеюсь, не пожалеете.

– Не за тем пришел, чтобы жалеть, – тоже улыбнулся Олег.

Вот тогда-то, поддавшись благодушию, она и спросила опрометчиво:
– У вас, наверное, есть какие-нибудь условия?

– Есть. Всего одно. Я бы хотел сам набрать команду.

Великодушие и улыбка мигом слетели с лица Митиной.
Это заявление было даже не дерзкостью или наглостью. Оно открыто граничило с оскорблением. В ее клинике никогда не было «чужих», она всегда единолично принимала решение кого принять, а кого уволить. И не любила менять своих привычек. Ну а уж чтобы целое отделение комплектовалось кем-то другим, без ее участия, не по ее рекомендации? Такое было просто немыслимо.

– Знаете, Олег Иванович, – глаза главврача недобро уставились на Олега. –Я не люблю несмешные шутки.

– А я не шучу. Ваше приглашение я приму только с этим условием.

Митина поджала губы.
Чертов цейтнот! Если б не он, то Щадов после этой своей выходки вылетел бы из кабинета как пробка. Но – время, время... Искать нового претендента было уже поздно.

– Между прочим, у меня есть на примете очень даже неплохие врачи, – осознав свой промах, попыталась надавить главша. – И медсестры. Опытные, классные, из других отделений.
 
– Нет. – Олег выдержал долгий недовольный взгляд своего нового шефа. – Я хотел бы работать с командой, в которой уверен.

Митина обиженно развела руками:
– Ну, если вы мне не доверяете...

– Дело не в этом, – решительно перебил Олег. – Понимаете, реанимация – это такое... Как правильно сказать?..  Особое направление. Здесь счастливый исход зависит не только от классности врача, но и от того, насколько хорош микроклимат, насколько высока взаимовыручка, терпимость друг к дружке.
 
– Взаимовыручка, говорите? Микроклимат? – Митина измерила Щадова недобрым взглядом и саркастично усмехнулась. – Пытаетесь претендовать на какой-то богоподобный статус? В реанимации все по-другому, да? Не как у простых смертных врачей? А что, в других отделениях терпимость и взаимовыручка не нужны?

– Нужны, – согласился Олег. – Везде нужны. Но в других отделениях речь не идет о жизни и смерти.

– Там тоже дети, бывает, тяжелеют.

– Тогда их переводят к нам.
 
Зоя Александровна не нашлась, что ответить.
Придав лицу разочарованный и оскорбленный вид, через силу произнесла:
– Ну, посмотрим, что из этого выйдет. Только, уж будьте любезны, примите, пожалуйста, в свой обособленный, избранный, – она выговаривала эти слова с явной издевкой, – оторванный от всех смертных коллектив, всего одного врача, в котором уверена я.
 
– Конечно, – согласился Олег и улыбнулся. – Договорились.
 

Глава 6

Слухи о новом отделении быстро захлестнули весь город.
 
Люди всегда питали слабость ко всему новому, но факт причастности к этому Великого Маэстро до небесных высот подогрел интерес, окутал флером необычности и дорисовал в воображении идеальный пейзаж золотых гор на фоне молочных рек с кисельными берегами.
 
Желающих прикоснуться к детищу легендарного музыканта-диссидента было очень много. Приходили и молодые желторотые выпускницы медучилищ, и матерые, умудренные многолетним опытом медсестры.

Вместе с Людмилой Григорьевной, которая все–таки приняла пост старшей сестры отделения, Олег побеседовал со всеми, посмотрел в глаза каждой из них.
И тех, у кого был виден огонек уважения к своей работе, а желание учиться и совершенствоваться было непритворным, приглашал без раздумий.
 
К началу августа набор сестер был закончен.
Приблизительно тогда же начались и внутренние отделочные работы.
 
«Болояновцы», как и положено бывалым профессионалам, не слишком заботились о чистоте и аккуратности. Они хорошо делали свою работу – идеально выровняли стены, до гладкости отполировали потолки, положили половую плитку, наклеили кафель, но при этом безбожно пачкали и захламляли все помещение.

Уже на правах хозяек, медсестры каждый день приезжали сюда, прятали свои локоны под косынки, вместо привычных белых надевали старенькие домашние халатики и, окутываясь облаками пыли, наводили порядок.

Не страшась грязи ползала на коленях, отмывая прилипшую шпаклевку маленькая, но жилистая Оксана. Росшая без отца, привычная к любой работе – с детства помогала матери копеечкой, работая помощницей в прачечном цеху, няней в яслях, мыла подъезды многоэтажек, – она и учась в колледже, не сидела на маминой шее, а дежурила в отделении раннего возраста, сначала санитаркой, а затем и медсестрой. Олег без разговоров принял ее, когда та предложила себя.

Весело хохоча, намыливала окна Иришка. Боевая и языкастая, она бесшабашно становилась на скользкий оцинкованный отлив, чтобы дотянуться до дальнего уголка. При этом умудрялась еще и громко петь, рассказывать что-то, сопровождая свой рассказ широкими жестами.
 
Другая сестра, Рита – деликатная и осторожная, с расширенными от страха зрачками, оцепенев, мертвой хваткой держала своей подруге-сорвиголове ноги, спасая ее от падения.

Пышноволосая курносая Наташа тонким лезвием, тщательно, словно реставратор, счищала краску со стекол. Олег знал ее по Областной больнице, где она работала в лор-отделении: приходилось встречаться, когда давал наркоз детишкам. Немногословная и надежная, Наташа не могла пройти мимо бродячей собачки, чтобы не погладить, подкармливала уличных кошек, сыпала послеобеденные крошки птицам. Так же заботлива была и с детьми.
 
В реанимацию к Олегу она пришла вместе с подругой – высокой, спортивной Ларисой, немного самовлюбленной и обидчивой, но классной медсестрой.

В кухне, исчезая в клубах пара и вновь проявляясь, колдовала над огромной плитой, готовя на всех обед хозяйственная рукодельница Маша. В шестнадцать лет уехала она в город из забытой богом деревеньки, окончила училище да так и не возвратилась в отчий дом. Снимала углы, ютилась по общагам и постоянно работала да подрабатывала. Еще и родителям деньгами помогала.

Ее, вместе с другой сестрой – мечтательной, утонченной Леночкой, привела с собой Людмила Григорьевна.

Огромная, под два метра Катя, как и все великаны медлительная и немного неуклюжая, высунув от усердия язык надраивала унитазы, загаженные строительной грязью. И когда кто-то из штукатуров по привычке подходил с ведром к туалету, Катя молча поднималась и грозно оглядывала его. Оценив масштаб, тот спешно извинялся и выносил ведро на улицу.

Шили клеенчатые чехлы для матрасов полненькая, с забавными ямочками на щеках Лиля, недавно вышедшая из декретного отпуска и писклявая, похожая на подростка, но уже имеющая годовалого сынка, Юля.
Им помогали Людмила Григорьевна и Марина Береговая.

Сестра-хозяйка Валентина и Марат подписывали многочисленный инвентарь: кастрюли, лотки, стерилизаторы, биксы. Даже ветошь и швабры – в каждый бокс своя.
Худая и строгая, вездесущая Валя постоянно, педантично наводила порядок и ворчала, если кто этот порядок нарушал.
Марат как-то мимоходом сравнил ее с тещей из анекдотов и эта кличка намертво прилипла к ней.

За четыре дня до открытия реанимация сверкала и блестела.
Там почему-то всегда было светло. Будто солнечные лучи, привороженные обаянием новых хозяев, стремились именно сюда. С наслаждением отражаясь от прозрачных стекол медицинских шкафчиков и играя «зайчиками» на кафельной плитке, они так щедро наполняли собой пространство, что этот теплый свет царил до самого заката.

Глядя на своих новых коллег-собратьев, Олег довольно улыбался.
Он всегда хотел создать такую команду – дружную, увлеченную делом, активную. Команду мечты. И, кажется, это у него получилось: все сдружились и уже рвались в бой. Просто горели желанием поскорее начать работать.

Даже Борис Михайлович – тот самый ставленник Митиной – уже не казался чужим...

Борис Костин почти два года проработал во Второй больнице.
Митина была давней подругой его матери, поэтому сразу после окончания института Борис оказался в Первом отделении.
 
Он каждое утро делал обходы, старательно заполнял истории болезней, досиживал рабочий день до пяти и сразу бежал на остановку, домой.
Такая работа – предсказуемая, без потрясений, – нравилась молодому врачу.
Но все изменилось, когда стало известно, что в больнице будет открыто новое отделение.
 
Даже не спросив Бориса, Митина срочно определила его в клиническую ординатуру по реанимации, хотя срок набора давно закончился – благо, связей было достаточно. Его вялый протест мало интересовал главврача: согласие дала Борина мама, а он никогда не ослушивался свою мать.
 
Смирившись, Борис начал учебу на базах при клиниках города, постепенно заинтересовался, втянулся. И всего через полгода в который раз благодарно дивился чутью и мудрости своей матери.

Борис был высоким, грузным и в свои неполные двадцать семь выглядел старше лет на десять. Редкие сальные волосы с почти облысевшей макушкой, старомодные очки в  коричневой пластиковой оправе. Улыбка редко посещала его упитанное лицо, он был замкнутым, подозрительным, одевался просто, без изюминки.

Щадов да и остальные члены нового отделения ему не то, чтобы понравились – нет: обычные люди, со всеми плюсами и минусами. Но...
Но все-таки они были какие-то другие, не похожие на остальных.
И этот контраст был не просто симпатичен, он притягивал.
 
За небольшой срок своей службы в больнице Борис привык к тому, что все должны состоять во враждующих группировках. И вражда эта не открытая, а тихо тлеющая, холодная. Когда можно улыбаться в лицо и злобно шептаться за спиной. Как ни в чем не бывало поговорить ни о чем, а потом поливать друг друга грязью в кулуарах. Причем группировки могли быть как внутри отделения, так и общебольничными.

Те, кто держал нейтралитет, презирался большинством, был под подозрением или постоянным прессингом «вербовщиков». В ходу были и такие подленькие приемы как доносительство и распространение слухов.
 
Все это не нравилось Борису, но другого он просто не знал.
И потому смиренно принимал как данность, как неприятную, но неотъемлемую часть профессии. Просто, чтобы не осложнять жизнь, вывел для себя  одно правило: никому не верить, лишнего не болтать.

Вот поэтому непривычная, какая-то складная, почти коммунальная обстановка в реанимации, сразу подкупила и привлекла.
 
И врачи, и сестры здесь вели себя открыто, встречаясь – радовались, целовались, делились новостями и проблемами. А если работали в паре, то каждый старался самое трудное взять на себя. А обеды? Они сами готовили себе еду, заранее распределив – кому какие продукты принести, а потом и ели все вместе. Причем все за одним столом: и врачи, и медсестры, и санитарки! В Первом отделении, например, сестры, не говоря уже о санитарках, мимо обеденного стола даже проходить не смели – субординация.

А эта манера постоянно шутить и подкалывать друг друга. Да так, что во всем пространстве больницы посчиталось бы изощренной издевкой!
А у этих даже намека на обиду нет, смеются себе.

И самое главное, ощущение какого-то удивительного раскрепощения, внутренней свободы.

Это было незнакомое, новое чувство. Оно становилось осязаемым, лишь переступишь порог отделения. Будто переходишь черту, отделяющую их мир от всего остального. Оно завораживало, как завораживает совершенство и роскошь маленького  бриллианта.

Борис сразу понял бесценность этого ощущения.
Проникнувшись им однажды, он впервые задумался о цене самого себя.
 
Раньше такого испытывать не приходилось, хотя, наверное, прекрасный бриллиант доверия и свободы был и там, где он работал до встречи с этими людьми. Но ни он сам, ни остальные почему-то не замечали его. Каждый день равнодушно проходили мимо, а потом мечтательно вздыхали об этой недосягаемой роскоши.

Бориса тянуло к новым коллегам и в то же время рассудок, взращенный в среде фатального реализма, навязчиво поучал: «Не верь – так не бывает! Да, пока все это красиво, заманчиво и весьма прельщает. Но, пойми, скоро пройдет. Как проходят счастливые сны, как проходит радость от полученного подарка. Розы не приживаются в вечной мерзлоте. И не бывает оазисов в пустыне – есть миражи. Они тоже красивы и заманчивы. Но однажды исчезают».
 
И все-таки необычность атмосферы, обаяние новых друзей и появившийся в нем росток самоуважения затмили скучный, надоевший голос разума. Эти люди, словно заразив, выпустили на волю желание быть похожим на них.
 
Борис усердно принялся помогать обустраивать отделение.
Он собирал стеллаж для книг, помогал отливать гипсовую лепнину, которой доктора сами решили украсить стены в ординаторской, подолгу, с затекшей шеей стоял на стуле, навешивая тюль и шторы.
 
И как-то незаметно для себя, понемногу сам начал подражать своим новым коллегам во всем. Улыбка все чаще стала появляться на его угрюмом лице, он пробовал шутить – неумело, нелепо, сам смущался от неудачной шутки, но, видя, что его никто не поднимает на смех, не позорит, воодушевлялся и делал новые попытки.

Он даже приучил себя не обижаться на подколки новых друзей, с удивлением замечая, что не простил бы такого другим.
Не прошло и месяца, как Борис уже привычно и буднично ощущал себя одним из особой касты людей.
 
Людей, которые не были похожи на остальных.


Глава 7

Откинувшись в удобном кожаном кресле, Митина задумчиво рассматривала свой маникюр.
 
Настроение было замечательным, но она напустила на лицо неопределенное выражение: то ли скуки, то ли усталости, а то ли недовольства.

В кабинете стояла мертвая тишина, хотя он был заполнен врачами клиники: проходила пятиминутка. Все терпеливо и даже покорно ожидали первого слова начальницы. Но время шло, а она молчала.

Зоя Александровна любила этот момент и часто повторяла его.
Ей нравилось незаметно наблюдать, как постепенно меняются лица и поведение подчиненных. Она знала, что такое неопределенное выражение ее лица, вкупе с затянувшимся молчанием, наводило на них ужас.
 
Что скрывается за этой тишиной?
Какая буря разразится после этого подозрительного затишья?
 
Митина знала, что еще немного и произойдет забавная метаморфоза.
Абсолютно разные люди потихоньку начнут терять свою индивидуальность. Едва дыша и боясь пошевелиться, чтобы ненароком не выделиться из массы, они постепенно превратятся в единую напуганную толпу, обреченно ждущую приговора.
 
В этот момент ей всегда вспоминалась одна картинка из сюжета о дикой природе, виденная когда-то по телевизору.
 
Там, среди тропической красоты, беспечно резвятся какие-то экзотические грызуны. Кувыркаются, прыгают, снуют. И вдруг замирают, застигнутые огромным удавом. Бежать уже поздно. Единственный шанс на спасение – застыть, не шевелиться. Тогда есть надежда, что удав не заметит или спутает с кочкой, пеньком, кустиком. А он, страшно шевеля раздвоенным языком, медленно ползет между этими тварями. Конечно же он видит их, чувствует пульс сердец, тепло дыхания, но не спешит нападать. Играет, испытывает на прочность. И кто-то обязательно не справится со страхом, не выдержит, запаникует, шевельнется. Вот тогда молниеносное, грациозное движение и...

Зоя Александровна усмехнулась.

Эти ничем не лучше. Такие же твари. Тоже замерли, не шелохнутся.
И правильно. У каждого же куча недоделок и ошибок. Их просто не может не быть: нет в природе таких подчиненных, у которых все чисто и грамотно.
 
Да они и сами об этом знают, вот и трясутся. Небось думают сейчас, что я узнала об их ляпах. Вот и пусть думают.
Пусть навсегда вобьют в свои головы – все знаю, всех насквозь вижу.

Она оторвалась от созерцания ногтей и лениво, с края до края, оглядела всех и каждого.
Это было продолжением этюда.

Сейчас глаза должны быстро опуститься и ни один не посмеет их поднять, пока говорить не начну. Встречаться взглядами не положено. Нельзя.
А если кто дерзкий найдется, для того может плохо кончиться. Например, выволочкой перед строем. За что? Такой вопрос даже в мыслях не задается: причина всегда найдется. А потому и незачем дерзить, судьбу испытывать.
 
Очи долу! И молчать, замереть!
 
Среди склоненных голов Митина вдруг увидела прямой взгляд.
Она даже хмыкнула от неожиданности: давненько такого не было.
И кто ж это у нас такой герой?
 
Ах, Щадов. Ну, тогда понятно. Этому пока простительно: новичок. Впервые на пятиминутке. И оруженосцы его, ты смотри-ка, тоже зыркают. Береговая и... как его там?.. Язык сломаешь, пока фамилию произнесешь...
   
Удивленные, недоуменные. Смотрят, переглядываются...
А привыкайте, привыкайте. Везде свои законы.
Вон, у Бориски учитесь – сидит как все, пол разглядывает.
 
Ладно, я на первый раз всегда прощаю.
Потому что другого раза уже и не будет: не люблю непонятливых.
 
Тишина и напряженность забавляли Митину.
Ей нравилось, что настроение, мысли, поведение окружающих зависят только от нее. А значит, она и есть та самая сакральная ось, вокруг которой движется жизнь.
По крайней мере, в этой больнице. Вот не будет ее и все покроет хаос.

Пятиминутка не начиналась, хотя прошло уже более десяти минут.
Зоя Александровна продолжала молчать.
Она ждала третьей стадии этюда. Той минуты, когда недоумение от затянувшегося молчания начнет перерастать в трепет, а затем и в панику.
 
Сейчас, сейчас. Уже скоро. Судя по всему, недолго ждать осталось.
 
Ага, вот оно, началось. Ларисочка мелко задрожала, лицо пошло пятнами. Бориска тоже нервничает, потеет, аж ручейки по упитанным щечкам... Оп! Коржикова, Лидия свет Петровна не выдержала! Ишь, как глазки-то забегали, туда-сюда, влево-вправо. А вперед, на меня не смеет. Наверно, столбняка боится, как от встречи взглядов с Вием. И ведь не лечебник, лаборант обычный, а тоже трясется, обморок недалеко.
 
Ну эти-то всегда такими были, а вот Фомич, Алка Шангина, Олька Радушина...
Уж какие независимые да смелые поначалу. До поры, до времени. Пока пару раз на аудиенции не постояли да по тридцать третьей чуть не обломилось. И куда сразу вся гордость да смелость подевались? Фомич, здоровый мужик, на коленях стоял, чуть не плакал, умолял.
 
Нечего, нечего, дурьи головы гонор свой показывать, индивидуальность свою вшивую проявлять. Давно уже истина: я – начальник, ты – дурак. Ты – начальник, я – соответственно.
А начальник – я. Я! Так и не идите против истины, дурачки.

Уже не скрываясь, Митина снова усмехнулась.
 
Боитесь, господа хорошие, боитесь. Хотя...
Какие вы, к чёрту, господа? Ни одной личности. Ни единой.
Даже намека нет, как мошкара безликие все...
Вот, за что вас уважать? За что? За то, что работать нормально не можете, пока лично не укажешь, носом не ткнешь? Что пасешь вас как баранов безмозглых, подстегиваешь каждый раз? Пропадете же без меня, как котята без хозяина. Главное, вы и сами это понимаете, иначе бы не тряслись так.
 
Вот, пожалуй, подошли к развязке. Самый любимый акт в спектакле.
Если сейчас обойтись без нахлобучки, пошутить или похвалить кого скупенько, так любви их ко мне да благодарности предела не будет.
Ой, что начнется! Лица разгладятся, счастьем засветятся.
Что ж за душечка эта наша Зоечка Александровна, что за золотой человек! Даже не прикрикнула ни разу. Как же не любить такую!
Бараны и есть...

Пожалуй, поиграем еще немного.

Митина шумно вдохнула и негромко произнесла:
– Значит, так.

Такое вступление могло означать что угодно.
От объявления благодарности до прилюдного унизительного приговора о никчемности и непрофессионализме любого из присутствующих.
 
Так как благодарность в этих стенах звучала крайне редко – только в день медицинского работника или под Новый год, – то более ожидаемым был второй вариант. А потому головы опустились ниже, пульс зашкалило, а мысли, сотни раз перегнавшие через изнуренный этой пыткой мозг сотни возможных причин будущего гнева, сжались до одной. Простой и почти первобытной, как инстинкт самосохранения: «Только бы не меня!».

Это был апогей этюда, не раз проделываемого Митиной.
Результат его всегда был одинаков и это тешило её самолюбие.
Она представлялась себе гигантом среди карликов, виртуозно владеющим и так же мастерски управляющим человеческими душами.
 
Ну кто после этого скажет, что сие – не показатель гениальных организаторских способностей? Кто оспорит, что это не проявление Божьего дара править человеческой массой?

Митиной стало скучно, как бывает скучно зрителю в сотый раз смотреть один и тот же спектакль.
Наигравшись, она зевнула в ладонь и наконец открыла планерку.
 
– Значит так. Напоминать о том, что завтра у вас очень важный день я не буду. Надеюсь, вы это уже прочувствовали. Или кто-то ещё не понял, что самый главный день в вашей жизни будет именно завтра? Нет таких?
 
Строгий взгляд прошелся по поникшим головам.

– Ваши свадьбы, юбилеи, рождение детей, получение наследства от тетушки в Канаде – ничто по сравнению с завтрашним днем. Я понятно говорю?
 
Гробовое молчание было ей ответом.

– Женщины. Все с прическами, ногти, платья, лица безупречные. Сама лично на каждую посмотрю. Лариса Павловна, ты меня поняла? Чтоб завтра я не видела эту твою вечную заплетенную дулю на затылке. Хоть раз сделай что–нибудь оригинальное. Всем быть в идеальном состоянии. Далее. Мужчины. Все подстрижены и гладко до блеска выбриты. Брюки не просто чистые, но и чтоб без единой складки под коленями. С такими стрелками, чтоб порезаться можно было. Алексей Фомич, понимаешь о чем я говорю? Борис Михайлович, ты?
 
Она перевела взгляд на вновь покрывшегося испариной Бориса.

Тот быстро кивнул и главша вновь уставилась на Алексея Фомича Кузьмина, предпенсионного возраста рентгенолога с помятым лицом и грустно поднятыми бровями.
– Не раздвоенные стрелки, как обычно бывает на твоих брюках, а одна тонкая, как лезвие.

Кто-то в углу громко прыснул. Митина посмотрела туда так резко, будто выстрелила и смех, сраженный этим выстрелом, тут же оборвался.

– А тебе, Фомич, последнее предупреждение. Ты понял, о чем я говорю? Я не шучу, ты меня знаешь. Почувствую хоть малейший душок...

Фомич поспешно замотал головой. Его губы уверительно сложились в трубочку, ощетинив седой ежик стриженых усов:
– Да что вы, Зоя...

– Я предупредила, – отрезала главша и Фомич обмяк, виновато затих.

– Далее. Халаты чтоб белее снега. Чепчики тоже. Это особенно касается  некоторых медсестер. Заведующим проследить. Увижу хоть пятнышко, спрошу с вас. Очень строго спрошу. Объяснять, что это значит?
Несколько из опущенных голов отрицательно закачались: заведующие ответили на вопрос шефа.

– Мы точно в больнице? – удивленно шепнул Марине Марат. – Не на зоне?

Та обескуражено пожала плечами.

– Как п-пахан перед шестерками, ей богу.

Услышав шепот, Олег поднес палец к губам:
– Похоже, не в духе.

Сидевший неподалеку высокий белобрысый парень улыбнулся.
– Как раз сегодня в духе, – не поворачивая головы негромко сказал он. –  А это редкое явление. Вы еще не видели, что такое не в духе.

– И что? – заинтересовался Марат.

Тот, пряча улыбку, опустил голову:
– Абзац. Полный. Безжалостный и беспощадный. Готовьтесь загодя, такого прекрасного настроения как сегодня теперь долго не будет.

– Вот, пожалуй, главное, – сказала Митина.

После этой фразы по одеревеневшим от напряжения телам прокатилась невидимая и несдерживаемая волна облегчения.
Мышцы расслабились, головы поднялись. Кажется, пронесло.
 
– Итак, – продолжила между тем Митина, – завтра, ровно в полдень, будет торжественное открытие нашего нового реанимационного отделения. Приедет много высокопоставленных гостей: из администрации, думы, из горздрава. Телевидение, конечно. Даже с Первого канала, я не говорю о местном. Поэтому не заставляйте меня краснеть за ваш внешний вид. И будет Раевский. Лично.

Восторженный шепот пролетел по кабинету, но Зоя Александровна продолжила и тишина мгновенно восстановилась.

– Реаниматоры, форму получили?

– Получили, – кивнул Олег.

– Подшить, подогнать, убрать дефекты. Выгладить. Прицепить бейджики. Это, кстати, всех касается. Все услышали?

Личный состав прочувствованно и согласно закивал головами.

– Есть вопросы?

С таким же единодушием головы закачались отрицательно.

Митина, задумавшись, постучала по краю стола.
– Так. Что еще... Что-то я хотела... Ах, да. – Она прекратила стучать и выпрямилась. – Представить новых коллег друг другу.

– Да, мы ещё не со всеми успели познакомиться, – улыбнулся Олег.

Главша раздраженно повернула голову на голос.
Боже ж ты мой, опять молодняк, опять лыко-мочало, начинай сначала: обтесывать, этикету учить, объяснять как вести себя, когда начальник говорит.

Недовольно вздохнув, она продолжила:
– Стоцкая Тамара Георгиевна, начмед.

Сидевшая справа от главврача женщина лет сорока пяти, с красивым, как у актрисы лицом, приподнялась и смущенно улыбнулась новичкам.

– Далее, – поскучневшим голосом, словно гид, заученно и равнодушно рассказывающий о прелестях музея, продолжила Митина. – Третье отделение, три Ольги. Андреевна, Игоревна и Юриковна. Это наши гастроэнтерологи. Соответственно – Радушина, Вельтищева и Сарьян.

Заведующей, Ольге Андреевне, на вид было около сорока лет. Молчаливая, неброской внешности, она даже не пыталась приукрасить себя косметикой. На худом бледном лице с тонкой, почти просвечивающейся кожей, едва прикрывающей голубоватую сеть капилляров, выделялись темные печальные глаза.

Ольга Игоревна оказалась подвижной симпатичной девушкой. Улыбка не слетала с кругленького и гладкого, без единой складки лица. Легкая картавость совершенно не беспокоила ее. Напротив, Вельтищева отличалась редкостной, порой даже навязчивой, разговорчивостью.

Ее однокурсница Ольга Юриковна, армянка, ни разу не видевшая своей родины и не знавшая другого языка, кроме русского, представляла собой что-то среднее от суммы качеств двух своих соратниц: в меру молчалива, в меру разговорчива, ни худая, ни пышная. Лицо у нее было приятным и молодым, но с уже начавшимся ранним увяданием кожи, присущим всем южным женщинам.

– Второе отделение. Это – отделение старшего возраста.

Не поворачивая головы, начальница качнула шиньоном вправо и сразу же поднялись три женщины. Чуть позже, словно показывая свою обособленность от всех, медленно встал тот самый молодой, крупный парень – белобрысый, с широкими залысинами и с дорогими очками на прямом благородном носу.

– Заведующая, Гойда Елена Ивановна.

Приятная, средних лет женщина, с огромными голубыми глазами и пушистыми ресницами, еле заметно, будто сдержав улыбку, раздвинула уголки губ и также неуловимо кивнула.

– Алла Сергеевна Шангина, – зевнув, продолжила Митина и самая высокая из трех широко улыбнулась. У нее была смуглая гладкая кожа, карие с хитринкой глаза и всегда полуоткрытый рот с белыми крупными зубами.

– Кофанова Лариса Павловна.

Низкорослая пухленькая женщина лет тридцати пяти вздрогнула и торопливо закивала смоляными кудряшками. Ее почти черные глаза, почему-то всегда бегали, отчего она казалась напуганной или колеблющейся. Не сходящий с лица пунцовый румянец завершал портрет весьма неуверенного в себе человека.  Представившись, она засмущалась и поспешно села.

– И Макаров Антон Петрович.

С серьезным выражением лица, парень прочувствованно прижал правую руку к сердцу и галантно поклонился на три стороны.

– Кривляться дома будете, Антон Петрович, – презрительно сказала главша, – перед женой. А лучше перед папой.

Осуждающе косясь на своего коллегу, Кофанова согласно закивала.

– Ну и Первое отделение. Отделение младшего возраста.

В голосе главного врача неожиданно появились теплые нотки, глаза заулыбались.

– Самый маленький, но самый работящий коллектив. Наш флагман и наша гордость. Прошу!

Она взмахнула ладонью и со стульев привстали две, неопределенного возраста, но, пожалуй, достаточно молодые и очень полные дамы.

Одна из них, ярко накрашенная брюнетка с пышной завивкой, вставая, вдруг залилась не к месту громким смехом. Затем, откровенно играя на публику, вычурно исполнила книксен, после чего опять засмеялась, довольная своей проделкой.
Вторая тоже была брюнеткой, но коротко стриженой, носила очки и косметикой не злоупотребляла. Росту они обе были невысокого, а вот в полноте первая имела явное преимущество.

– Шаповал Клара Абрамовна! – торжественно, как конферансье, объявила Митина. – Завотделением!

Вторая дама медленно покрутила головой, представляя новым коллегам свое лицо: миловидное и неподвижное, с застывшей, будто приклеенной улыбкой.

– Элеонора Борисовна Вагина! – провозгласила главша.– Наша всеобщая любимица Эллочка.

Эллочка театрально развела пухлыми руками с детскими перетяжками на открытых запястьях – да уж, мол, что есть, то есть, – и повторив книксен, вновь закатилась таким неудержимым экспрессивным смехом, будто ее щекотали.

Глядя на неё, Марина вдруг почувствовала крайнюю неловкость, даже – стыд за поведение незнакомого человека. Сконфуженно поежившись, она посмотрела на Марата и по выражению его лица поняла, что и он испытывает то же самое.

Не отрывая от Элеоноры недоуменного взгляда, Марат перегнулся через спинку стула и шепотом спросил у Антона:
– Прям всеобщая?

Антон еле слышно хмыкнул:
– Ну а как? Кого любит Зевс, того любят и все твари сущие.

– А Зевсы почему-то т-только таких и любят, – понимающе качнул головой Марат. – Ну, а нам, не сущим... где не надо... Нам как быть?

– Ну как? Мы же не оспариваем должности? Зачем усомняться в титулах?

Антон иронизировал с таким серьезным лицом, что Марат не выдержал и бесшумно засмеялся.
– Насчет нее не обещаю, – подмигнув, прошептал он, – а вот с тобой, думаю, сработаемся. П-приходи на перекуры.

Митина, подав «десерт» в виде Элеоноры Борисовны, потеряла интерес и скучным голосом сказала:
– Я еще не представила вам наши вспомогательные службы: лабораторию, рентгенкабинет, функциональную диагностику... кого там еще?

Силясь вспомнить столь незначительных персонажей, она нетерпеливо забарабанила пальцами по столу.

– Ах да, приемный покой. Познакомитесь в процессе работы, у меня уже нет времени. И последнее. – Она отыскала глазами Щадова. – Вы – новичок, многого еще не знаете. Поэтому всегда обращайтесь к Кларе Абрамовне или Элеоноре Борисовне, они все объяснят, подскажут. И по лечению, и по  диагностике. Чтоб никакой самодеятельности, сначала согласовать с ними. Я понятно говорю?

Предложение начальства было настолько неожиданно и бесцеремонно, что Олег не сразу нашел слова.
– Вообще-то я новичок только в этой клинике, но не в реанимации, – смущенно покашляв, ответил он.

– Ну это еще надо делами доказать. Не стоит быть таким самоуверенным и высокомерным, это часто является причиной смерти больных. Настоятельно советую прислушиваться к мнению более опытных коллег.

– А к другим обращаться можно? – спросил Марат.

Не удостоив спросившего взглядом, Митина ответила:
– Шутка ваша на редкость неудачна, господин реаниматор. Советую вам поменьше упражняться в остроумии, а лучше тратить свою энергию на работу.

 Она повернула голову, ее глаза небрежно измерили Марата.

– Кстати, коллеги, я не представила вам реанимацию. Олег Иванович, заведующий, Борис Михайлович – ну, его представлять не надо. Еще Марина Николаевна и Марат... э-э...м-м-м...

– Рустамович, – подсказала Марина.

– Вот-вот, – прикрыв глаза, согласилась главша. – А с сегодняшнего дня в реанимации будет работать на полставки и Элеонора Борисовна.

Марина и Олег недоуменно переглянулись, Марат тихонько присвистнул.

– В вашем новом и еще неопытном коллективе, – Зоя Александровна многозначительно подчеркнула эти слова, – обязательно должен быть кто-то, кто направит работу в нужное русло. Не сомневаюсь, что кандидатуры лучшей, чем Элеонора Борисовна, нечего даже и желать.

И опять в кабинете раздался переливистый, словно балалаечное тремоло, смех Эллочки.
– Поможем, – сказала она, когда приступ внезапного смеха закончился. – Все будет как в лучших домах Лондона и Парижа.

Этот покровительственный тон и избитое до пошлости выражение вдруг зацепили Олега. Зачем же так? Что за недоверие? Неужели и впрямь думает, что сами, без Эллочки не потянем? Интересно, на сколько ж лет она старше и опытнее? И каким боком вообще имеет отношение к реанимации?

– В Ташкенте, где раньше жила Элеонора Борисовна, – будто угадала мысли Щадова Митина, – она работала в самой лучшей клинике Узбекистана, в отделении реанимации Республиканского Детского Центра. И если бы не катавасия с этой перестройкой и суверенитетами...

Главша вдруг разгневалась и швырнула ручку так, что та с грохотом перелетела через весь стол и упала на пол.
К ней тут же, как по команде «Апорт» бросились Лариса Павловна и Алексей Фомич. Молодость победила: подняв ручку с пола, Кофанова торопливо и бережно опустила ее на стол начальницы.

– Высококласснейший, – даже не заметив самоотверженности доктора, продолжила Митина, – уважаемый специалист был вынужден уехать. Бросить всё и уехать! Потому что русским теперь в Средней Азии житья нет.

– Ну не такая уж она и русская, – задумчиво прошептал Марат, разглядывая характерный профиль Эллочки, которая трагично потупившись, рассматривала свои колени, слушая рассказ главши о себе.

Марина прыснула, прикрыв рот ладошкой.

– Так что, – успокаиваясь, закончила Зоя Александровна – я думаю, работа пойдет. И наша – теперь уже можно так говорить, – наша реанимация покажет себя с самой лучшей стороны. И не только в городе, но и в области.

– Да чего уж мелочиться, – сморщившись от пафоса, вполголоса сказал Марат, – во всём п-полушарии.

Митина проигнорировала эту реплику, а может и не расслышала ее за снова грянувшим смехом, вышедшей из трагичного образа Эллы.

– Вот таким образом, – подытожила она. – Вопросы есть?

Выражение ее лица красноречиво говорило о нежелательности вопросов.
Поэтому все покладисто замотали головами. Кроме Олега.

– Я не совсем согласен с формулировкой насчет расширения нашего штата, – поднявшись со стула, сказал он, – но об этом позже. Я сейчас о другом хотел спросить. Сегодня должны были привезти аппаратуру. Когда ожидать?

– Ах, да, забыла сказать. – Митина недовольно нахмурила лоб. – Там произошла какая-то накладка с документами, привезут завтра утром.

– Завтра? Но ведь завтра уже открытие? – огорченно спросила Марина. – То есть откроемся без оборудования?

– Не причитайте. До полудня успеют.

– А разгрузить? А поднять? Установить?

– Ну не вы же будете таскать! – В голосе шефа послышалось раздражение. – Много вопросов задаете, которые вас не касаются. Все без вас сделают, не переживайте. А устанавливать и настраивать вообще будут американцы.

– Ой, американцы! – оживилась Элла. – Какая прелесть!
 
– А то ты не знала, – колко, но гораздо добрее сказала Митина. – Да, американцы. Специалисты Чикагского госпиталя, сотрудники фонда Раевского.

По кабинету прокатилась волна восхищенного шепота.

– Ну чего зашелестели? Как дети малые, честное слово. Ну, американцы – и что тут такого особенного? Такие же люди, с ногами, руками и головой.

– И с пропиской в Нью-Йорке, – томно закатила глаза Элла. – Ой, надо познакомиться...

– Все! – взмахнула рукой Митина. – Если по существу вопросов больше нет, идите работать. Надеюсь у нового отделения быстро завяжутся нормальные деловые отношения с коллегами.

– Только деловые? – вдруг серьезно спросил Марат. – А дружеские отношения можно заводить?

На этот раз его услышали.

Митина собиралась выходить из–за стола, но замерла и медленным фирменным жестом повернула голову на голос.
В глазах ее были удивление и насмешка. Вся ее фигура как бы вопрошала: не ослышалась часом? Неужели, хамить изволите?

– А вы, видимо, большой любитель поострить? – лицо Митиной осветила очаровательная улыбка.

В сочетании со злобной неподвижностью черных глаз, улыбка главного врача выглядела так жутко, что все звуки стихли. Тела опять пугливо вжались в стулья, головы привычно опустились: испытанная поза, чтобы не напороться на этот уничтожающий, разрушающий волю взгляд.

– Ничего, – угрожающим громким шепотом произнесла она. –Это, знаете ли, быстро пройдет. Вы даже не догадываетесь – как быстро.

Ее улыбка неуловимо видоизменилась в брезгливо скривленный рот.
Постояв немного с этой маской на лице, она резко скомандовала:
– Пятиминутка закончена. По местам!


Глава 8

Лето, такое долгожданное и много чего обещавшее, доживало последние
дни. Оно, как всегда, пролетело так стремительно и незаметно, что люди опять не успели осуществить свои грандиозные планы, которые старательно строили всю зиму.

Август был теплым, как и положено летнему месяцу, но осень, молодая и нахальная, потихоньку брала власть в свои руки. Ночи стали равнодушно
холодными и эта стынь сохранялась до утра, заставляя спешащих на работу горожан надевать подзабытые кофты и пиджаки.

Ближе к полудню, будто застеснявшись своей утренней слабости, август
начинал поспешно жарить воздух накопленным за лето теплом, транжиря его,
как обанкротившийся в казино игрок, который ставит на кон последнее, в надежде вернуть свое. Пиджаки повисали на локтях, кофты прятались в сумки. Народ расстегивал пуговицы и вытирал потные лица.

Жара. Скорее бы осень…

 
Олег вышел из автобуса и быстрым шагом направился к больнице.

Улица в этот ранний час была почти безлюдна и завешена белесым туманом, виднелись только верхушки деревьев.
Казалось, что острые пики тополей проткнули слетевший с небес и опустившийся на них тончайший китайский шелк.

И он повис, не достав до земли чуть больше метра...


Едва Щадов прошел поворот на улочку, ведущую к клинике, как из дымки
показалась раскрашенная в ярко-синие цвета фура, неуклюже выползающая из
больничного двора.

«Вот и аппаратура», обрадовался Олег и ускорил шаг.

Действительно, площадка была заставлена множеством разнообразных ящиков, аккуратно, явно не по-российски, упакованных в толстый полиэтилен и заключенных в деревянные каркасы, завораживающе исписанные «латиницей».
Весь хоздвор – сантехники, электрики, дворники, водители, возбужденно суетились вокруг них.

Широкоплечий, не более полутора метра росту сантехник, по прозвищу Алеша Попович, убедительно и даже высокомерно доказывал что-то долговязому электрику, с зачесанным на высокий пробор волосами и реденькими, почти юношескими усиками над толстыми губами.

– Ну поставишь на «попа» и что? Хоть как, хоть на попадью, не пройдет.

– Ага, – апатично протестовал тот. – Ты мерил, что ль?

– Да я тебе говорю, – закатив глаза, стучал в грудь Попович. – Спорит еще. Ты сначала потаскай с мое.

– Кабут не таскал, – неуверенно отвечал долговязый.

– Ты,  – пренебрежительно махнул рукой Алеша Попович. – Тебя еще в проекте не было, когда я в Мурманске...

– Так, базар кончаем, – прервал диспут, подошедший к спорщикам завхоз
Алексей Михайлович, отставной прапорщик с жесткими, как проволока, черными кудрями и такого же цвета маленькими прехитренными глазками. – Чего телимся?

– Не, Михалыч, вот послушай, – начал было объяснять свою позицию «богатырь». – Я ему говорю...

– А я говорю, давай уже таскайте, на! – грозно отрезал начальник хоздвора. – Шеф каждые полчаса звонит, интересуется. Скоро уже Раевский со всей мэрией подкатит, на. Не освободим двор – всех порвет! Но сперва я порву, на.

Попович, словно оправдываясь, торопливо засипел:
– Дак он, дурень, хочет сразу, вот так вот, а так оно никак не пройдет.

– Кто дурень, – флегматично возразил долговязый.

– Не втиснется в дверь, у меня глаз наметан. Я ж сразу оценил, Михалыч, ни боком, ни на «попа». Так что, каркасы по-любому снимать надо. А этот уперся, удобнее-удобнее, – выпятив челюсть, передразнил он напарника.

Тот, не найдя слов, несогласно покачал головой.

– Ни бельмеса не понимает, удобней ему. Не, оно удобней в каркасах, есть за что брать, кто спорит-то? Но не пройдет же ть.

– Кто бельмеса-то? – вставил электрик, равнодушно скусывая заусенец с
прокуренного пальца.

– Потаскал бы с мое, удобнее ему. Я вот тут с соседом на пятый этаж... – снова пошел в воспоминания Алеша Попович, но Михалыч не пустил, оборвал:
– Короче, – зашипел он сквозь зубы. – Меня не колышет как вы пронесете. В каркасе, в баркасе, в хренкасе. Через час чтоб двор был пустой. И блестел, ля!

Устрашающе осмотрев своих подчиненных с головы до ног, завхоз медленно и внятно произнес:
– Если не хотите вылететь отсюда.

Видимо, фраза показалась ему неубедительной, а главное – незаконченной.
Поэтому, чуть подумав, Михалыч добавил грозным шёпотом:
– Нах!

Последний оборот речи пронял двойников Пата и Паташона.
Они разом посерьёзнели и с преувеличенным усердием натянули замызганные брезентовые перчатки.

– Щас, Михалыч, щас, только каркас сниму, – нежно сказал Попович, успокаивая гнев начальства. – Надо снять, а то...

– Вы пока несите те, что без каркасов, без вас снимальщики найдутся, – не замечая нежности, холодно приказал Михалыч и, прищурившись, завертел головой. – Эй, Равиль! Ты, ты. А, ну-ка, кильманда сюда. Шустрее, шустрее!

Широкоскулый сутулый мужичок испуганно подбежал к Михалычу,
осмотрительно остановившись от него на расстоянии вытянутой руки и осторо жно дыша в сторону. Огромная до затылка лысина, с жиденьким, комичным чубчиком, каким-то чудом сохранившимся на этой плеши,покрылась испариной. Как видно надежда на то, что начальство не заметит его вчерашнего отсутствия умерла.
Он опустил голову, ожидая приговора.

– Так, на. Быстро снял все каркасы. Понял? И чтоб аккуратно, на. Только поцарапай мне – вылетишь отсюда, нах, к чертовой бабушке.

Ожидавший самого худшего Равиль, обрадовано замотал головой и послушно побежал к ящикам. Но счастье было недолгим.

– Стоять, – сухо сказал Михалыч. – Кильманда обратно. Ну-ка, в глаза посмотрел. В глаза, я сказал. Что, опять с бодуна?

До последнего веривший в фортуну Равиль обмяк и виновато забормотал:
– Эх, Михалыщ... знал бы вы, то и... тогда бы... Я и так... это самое. Равиль туда, Равиль сюда... А дощка же тоже не чужой.

Он протяжно вздохнул и быстро продолжил:
– Она ж дощка моя. Две недели просила. Я-то все быстро... это самое, ну... И угостили, это... Михалыщ, вы пойми, я ж щего? Я ж не... это самое?

Равиль обреченно замолк.

– Сам-то понял, что сказал? – сквозь зубы спросил Михалыч. – Ух, как бы щас треснул по лбу, пьянь хренова. Пшел, на!

– Увольнять? – жалобно спросил тот, нервно двигая острым кадыком.

– Таскать пошел, говорю! – крикнул Михалыч.

От этого крика по телу несчастного Равиля опять разлилось обнадеживающее тепло.
– Таскать? – оторопело переспросил он. – Не увольнять?

– Давай, давай, пошел уже, пошел, – раздраженно толкнул его Михалыч. – И чтоб ни одной царапины мне! Активнее, на! А вы чего варежку разинули? – повернулся он к Поповичу со сподвижником, с интересом наблюдавшими за репримандом.

Те тут же схватили ящик и, шатаясь, понесли.

Покраснев от напряжения и шумно кряхтя, долговязый засеменил за уверенно ведущим Алешей и срывающимся от натуги голосом буркнул:
– Кабут я не таскал...

За ними, раскорячившись и матерясь, пошла другая пара.
Работа сдвинулась.

Михалыч удовлетворенно осклабился и, засунув руки в карманы, покачался с пятки на носок. В это время в поле его зрения показался Щадов.

Завхоз встрепенулся и замахал руками:
– Олег Иваныч, кильма... тьфу, черт. Иди сюда!

И сам побежал навстречу, суетливо доставая из внутреннего кармана
пиджака помятый тетрадный листочек.

– Не, ну ты видел, а? С кем приходиться работать, – пожаловался он и сразу озабоченно переменил тему. – Слушай, Иваныч, шефиня сейчас в мэрии, подъедет где-то к одиннадцати. Велела чтоб ты тут разобрался.
Он развернул лист и хлопнул по нему ладонью:
– Вот, ля.

– Что это?

– Короче, всю эту байду, – Михалыч широким жестом описал рукой полукруг, охватывающий заставленный двор, – привезли американцы. Из Америки, на. Их двое, на. Один – начальник, ну, короче, в Фонде командует,  маленький такой. А другой – вон он стоит, видишь? – Большой палец его руки покачался над плечом. – Видишь? Это – второй.

Олег оглянулся. Возле одного из ящиков, облокотившись, стоял высокий, широкоплечий мужчина. Смуглый, с длинным хвостиком на затылке, он, близоруко щурясь, с интересом наблюдал за транспортировкой по-русски.
Больших постов, судя по всему, он не занимал. А судить можно было по одежде – не протокольной, дерзко небрежной, но при этом не неряшливой. На нем были черные джинсы, голубая рубашка с приспущенным синим галстуком и легкий синий пиджак с закатанными рукавами.

Самой неожиданной деталью в его гардеробе были кроссовки – парусиновые, неопределяемого темного цвета с длинными шнурками.

Будь так одет россиянин, его обязательно бы упрекнули в дурном вкусе. А американец вел себя невозмутимо, спокойно, совершенно не смущаясь от взглядов санитарок и медсестер, которые сновали по двору, пытаясь изобразить на лице деловитость, а на самом деле просто глазели на чужестранца.

– Вот этот ломоть у них – технарь, – пояснил завхоз. – Ну по медтехнике, ля. Ну, короче, он вам будет устанавливать там, настраивать.

– Да понял я, понял. А начальник где?

– Начальник-то? – Михалыч энергично закрутил головой. – Да тут был, вот только видел. Маленький такой еще. Где ж он, ити его? О! – Завхоз бесцеремонно протянул палец. – Вон он!

Держа в руках стопку бумаг, у дверей стоял невысокий, идеально подстриженный мужчина. Красивый, стального цвета костюм что называется «сидел» на его малорослой фигуре. Американец с беспокойством смотрел на проходящих мимо него грузчиков и когда те скрывались в проеме, коротко, с облегчением выдыхал и что-то помечал в бумагах.

Рядом с ним находилась приятная молодая женщина, в неброском, но определенно фирменном, дорогом костюме, вероятно, переводчица.
Она тоже посматривала на бумаги, которые держал тот, иногда указывала пальцем в записи и что-то говорила вполголоса. Американец согласно кивал головой и опять устремлял взгляд на рабочих.

– Видел? Это ихний начальник. – Михалыч почтительно прищелкнул языком и опять хлопнул ладонью по бумажке. – Знаешь, как зовут?

Олег, улыбнувшись, пожал плечами. Михалыч с превосходством хмыкнул.

– А мне шефиня еще утром сказала как их будет звать. По буквам продиктовала, на. Запиши, говорит, чтоб не опардониться перед иностранцами.

Завхоз горделиво потряс бумажкой и протянул Олегу:
– Вот имена у них, да? – он насмешливо хохотнул. – У меня собаку и то покультурнее зовут.

– И как ее зовут?

– Джек, на!

– Это, Михалыч, тоже американское имя, – усмехнулся Олег, читая записку.

На смятом листе, корявым и каким-то детским почерком было написано: «Уилим Остмэс, Уилим Дэрил».

– Ну и кто из них кто?

– А хрен знает, – развел руками Михалыч. – Знаю только, что маленький – начальник, а большой – нет, на. Одно хорошо, оба Уилемы, не ошибешься. О, гляди, Маратка идет.

Восторженно озираясь и осторожно обходя грузчиков, к ним подходил Марат.

– Привет, мужики. Это все нам, что ли?

– Нет, не все. Кое-что Михалычу на дачу, – пожимая Марату руку, плутовато покосился на завхоза Олег. – Возьмешь пару аппаратов для искусственного дыхания, Михалыч?

– Ой, ну подколол, подколол, – махнул рукой тот. – Было б чего, ля.

– Ну, не хочешь – как хочешь. Тогда мы пойдем с гостями знакомиться.

– С какими? – насторожился Марат.

Олег, копируя Митину, поднял вверх указательный палец:
– С американцами, – с придыханием сказал он.

– Ух, шайтан! Я ж ни разу живых американцев не видел! Не зеленые, не? Без щупалец? Слушай, а они хоть по-русски г-говорят?

– А я думал ты английский знаешь. – Щадов лукаво улыбнулся.

– Ну, я. – Марат смущенно почесал нос. – Конечно, по сравнению с Тошей
Кузиным я просто г-гигант, но...

– А кто это такой? – заинтересовался Михалыч.

– Тоша? Да был у нас такой на курсе. С ним на английском посиди – в цирк уже не надо, такие перлы выдавал. Как-то на уроке текст п-переводил. – Марат, вспомнив, не сдержал смешка. – Там было что-то типа: «Доктор посмотрел рентгеновский снимок и сказал, что он ему не п-понравился». Знаешь как Тоша перевел? Петросяну делать нечего. «Посмотрел я вашу рентгенограмму и больше вас не люблю».

Олег расхохотался. Завхозу история тоже понравилась.
– Ну, блин, на! – зашелся он, согнувшись. – Сказанул, ля!

– А т-ты сам-то как насчет английского? – посмеявшись, спросил Марат.

– Как все, – вытирая слезу, ответил Олег. – Владею. Со словарем.

– Ясно, – протянул Марат. – К-короче, на пальцах общаться будем. С сурдопереводом.

– Да ладно, не грузись. – Олег дружески хлопнул его по плечу. – С ними переводчица. Ну, давай, Михалыч, пока.

Завхоз небрежно взял под козырек.


Глава 9 (продолжение)
 
Олег с Маратом вышли на свободный пятачок у крыльца.

– Здравствуйте, – заметно волнуясь, улыбнулся Олег. – Меня зовут Щадов Олег Иванович, я – заведующий реанимацией, а это – Марат Рустамович Шигабутдинов, врач–реаниматолог.

– Монина Лена, – ответила женщина и тоже улыбнулась.

– А отчество? – в два голоса поинтересовались доктора.

– Необязательно, – ответила Лена так просто, что Щадову стало неудобно.

– Тогда я – Олег.

– А я тогда – Марат, – поклонился Марат. – Просто Марат.

– Очень приятно, – засмеялась переводчица и протянула руку для пожатия.

– Как долетели? Без приключений?

– Как раз с приключениями. Даже пришлось по ходу навыки кардиолога вспоминать, – улыбаясь, сказалаЛена. – Я ведь тоже врач, правда давно уже не практикую: пять лет, как в Фонде Раевского работаю. А в самолете мужчине плохо стало, стенокардия.

– И как он? – спросил Марат.

– Жить будет, – подмигнула переводчица. – Давайте я вас с куратором фонда познакомлю.

Метрах в пяти от них сидел на корточках тот самый невысокий американец и осматривал ящик, у которого был пробит угол.

– Билл, – позвала его Лена.

Куратор никак не отреагировал. На его лице была печать такого вселенского горя, что он, казалось, ничего не слышал и не видел вокруг, кроме этого поврежденного ящика.

– Bill! Are you ok?  (Билл! С тобой все в порядке?)

– Probably, compressor damage (Наверное, компрессор пострадал), – тяжело вздохнул американец и оглянулся.

Этикет оказался выше личных переживаний.
Увидев рядом с Леной двух незнакомцев, Билл моментально преобразился: сбросил с лица траур, напустил на него дружелюбную улыбку и двинулся навстречу.

– Hello! – издалека протягивая руку, закричал он. – I am Bill Ostmas.  (Здравствуйте! Я – Билл Остмэс).

Олег с Маратом по очереди пожали ему руку.
Лена представила их по-английски и сразу же перевела печально высказанную фразу Билла:
– Вот такой транзит, никакой гарантии. – Слушая переводчицу, Билл согласно вздыхал. – И уронить могут, и разбить. А ведь все необходимые знаки на коробках отмечены.

Олег присел перед коробом:
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим.

Билл тоже присел на корточки и с надеждой уставился на Щадова.

Тот, просунув руку в место слома, раздвинул целлофан и внимательно осмотрел и потрогал компрессор.
– Вмятина на кожухе... И все.

– И все, – признательно глядя на Олега повторил американец.

– Да, Билл, ничего страшного. Каркас принял удар на себя.

– Really? – с облегчением выдохнул тот. – Really? Thank you so much! 
(Правда? Вот, спасибо!)

Словно ребенок, которому пообещали купить новый шарик взамен улетевшего, он долго, с благодарной улыбкой рассматривал Щадова, а потом вдруг растроганно спросил:
– Oleg, the second list probably was made by you? (Олег, второй список, наверное, вы составляли?)

– Он имеет в виду список необходимого оборудования, – добавила к переводу Лена.

– Да, я. То есть, yes, I am.

– О-о! – восторженно пропел Билл. – Do you speak English? ( Вы говорите по-английски?).

– Yes, but very-very bad ( Да, но очень-очень плохо), – виновато улыбнувшись, ответил Олег.

– And you? (А вы?) – обратился Билл к Марату.

– I am? (Я?) – засмущался Марат и туманно покрутил ладонью: – I am too (я тоже)... немного. Смолл.

– Excellently! (Отлично!)  – обрадовался Билл.

– Я прошу прощения, а почему – второй? – глядя на Билла, спросил у Лены Олег. – Он говорил о каком-то втором списке. Но я приносил только один вариант. Что, был ещё один?

Лена едва начала переводить, а Билл, не дослушав, уже понимающе закивал и изобразил потрясающую гримасу, показывающую смешение неловкости и растерянности.

– Был, в том-то и дело, что был, – быстро заговорила Лена. – Мы подумали, что какая-то ошибка, почта напутала. Но нет, все правильно: адреса, имена. Мы были очень удивлены.

На этом месте Билл энергично закивал головой и досадливо поморщился.

 – Как-то все не так... неточно, что ли. Точнее, не правильно. Даже – некорректно. Знаете, складывалось ощущение, что писал человек, очень далекий от реанимации. Пришлось выслать факс с просьбой пересмотреть список. И тогда уже пришел второй. И это – о кей.

Билл широко улыбнулся, показав безупречно белые ровные зубы.
– О кей, – повторил он и дружелюбно пожал плечо Олега.

– Здравствуйте! – послышался за спинами голос Марины. – Все уже в сборе?
 
Как всегда свежая, аккуратная, с открытой улыбкой, она, с интересом глядя на гостей, остановилась рядом с Олегом.

– Марина Береговая, – представилась она.

– Хоть одна правильно знакомиться умеет, – толкнув Олега плечом, сказал
Марат. – Без отчества, по интернациональному. А мы с т-тобой как жлобы: Иваныч, Рустамыч...

– Наша единственная и самая любимая девушка-доктор, – приобняв Марину, представил ее Олег.

Билл что-то ответил. По лицу было видно, что отпустил комплимент.

– У вас все девушки такие красивые? – перевела Лена и Билл, дослушав, горячо пожал засмущавшейся Марине руку.

– Да ладно вам, – покраснела та и торопливо сменила тему. – А я, почему-то, как увидела Билла, сразу поняла – иностранец.

– Да? – улыбнулась Лена. – Интересно, почему?

– Не знаю. Что-то, такое, – Марина неопределенно качнула головой, – неосязаемое.

– Костюм, манеры? – предположила Лена.

– Может... Но что-то ещё.

– Да уж, на нас с Михалычем явно не п-похожи, – согласился Марат.

К этому времени подарки были занесены в отделение и универсалы хоздвора опять переквалифицировались: теперь из грузчиков в дворники.
Начали убирать двор, собирая крупные щепки и обрывки целлофана в мешки,
складывая остатки каркасов на носилки.
Помилованный Равиль вовсю старался доказать правильность оправдательного приговора и ретиво растягивал шланг, намереваясь вымыть асфальт дочиста.

– А у вас больше нет врачей? – спросила Лена. – Только трое?

– Четверо, еще Борис Костин. Он сейчас стажируется в Центре детской  хирургии,но к двенадцати должен успеть.

Услышав про время, Лена, будто что-то вспомнив, негромко ахнула.
– А сейчас который час?

– Девять сорок, – посмотрела на свои часики Марина.

– Ой, друзья мои, всё, время поджимает.  Давайте в отделение, познакомлю вас с другим Биллом. Тот, второй, тоже Билл.

– А мы уже знаем, – сказал Олег. – Билл Дэрил. Будем его, чтоб не путаться, Билл Большой называть. Ну, а Остмэс будет Билл Маленький.

– Ну надо же! – захохотала Лена. – В нашем Фонде их тоже так зовут.

– А к-кроме Биллов другие имена в Америке бывают? – с серьезным лицом спросил Марат.

– Бывают, – так же серьезно ответила Лена. – Правда, редко. Ну, что, пойдем? Он уже, наверное, аппаратуру готовит к подключению.

– О, это надо посмотреть, – сразу загорелась Марина.

– К десяти нам как штык быть у маэстро, так что мы с Биллом Маленьким ненадолго отлучимся, – сказала Лена, когда они заходили в холл. – Поэтому я вас сейчас быстренько представлю Биллу Большому и... – Она помахала ладошкой. – Справитесь?

– Значит, все-таки, на пальцах, – вздохнул Марат и с надеждой посмотрел на Марину: – Ты-то хоть с английским дружишь?

– Я вообще немецкий учила, – как-то виновато ответила та.

Они начали подниматься по лестнице. Лена на ходу что-то обсуждала с Биллом.
Глядя на них, Марат хлопнул Олега по плечу:
– Готовься, сэнсей. П-придется тебе с твоим «вэри бэд» за всех отдуваться.

– Выкрутимся, – весело подмигнул тот. – Я немного, ты немного – так и пообщаемся. Ты же помнишь что-нибудь?

– А то. – Марат деловито хмыкнул. – Ху из он дьюти тудей, ай глэд ту си ю... Ещё «Олга».

– Что за Олга?

– Был рассказ такой в пятом классе, – расплылся в улыбке Марат. – Училка нас заставила его н-наизусть выучить. До сих п-пор помню.

И торжественно продекламировал:
 – This is a Olga, Olga is Russian girl, Olga is pioneer. (Это – Ольга, Ольга – русская девочка, Ольга – пионерка)

Он вдруг остановился и удивленно хмыкнул:
– Надо же, и это забыл. Мда, господа, позорище, – резюмировал он. – За восемь-то лет изучения.

– Неужели восемь? – Олег ненадолго задумался. – Ну, да. Шесть в школе, два года в институте.

– Помните, как «тысячи» переводили? – подхватила  тему иностранного языка Марина. – Сколько ж их было, боже... Статьи мелким почерком, на десять листов. Да на каждую статью сами словарь заводили, помните?

– Как словарь заводили, п-помню. Даже то, что там на странице т-три графы было: английское слово, транскрипция и перевод. А вот тут, – Марат с чувством постучал по голове, – уже почти стерильно.

Он открыл дверь в отделение.

Большой Билл сидел перед красивым серебристо-голубым аппаратом ИВЛ прямо на полу, по детски раскинув ноги. Он что-то подсоединял, прикручивал и делал это так легко и красиво, что сразу было видно – профессионал.

– Ай глэд ту си ю, ребят, – обреченно прошептал Марат. – Лен, не уезжайте, плиз, а?

– Маэстро ждет, – шепнула та. – Мы к открытию приедем, а потом еще отдельно посидим, ладно? Всего-то на часочек отлучимся.

Она успокаивающе и немного виновато подмигнула, подошла к Биллу и сказала по-английски:
– Билл, это врачи-реаниматологи. Познакомься.

Олег всегда считался высоким, по крайней мере был росту выше среднего, но Билл оказался почти на голову выше. Дружелюбно улыбаясь и не выпуская отвертки, он пожал всем руки и, запоминая, старательно прищуривал глаз, проговаривая имена.

Когда Лена и Билл Маленький уехали, американец поманил пальцем, подвел к расставленной в боксе аппаратуре и воодушевленно заговорил.

– Слушайте, – удивленно зашептал Олег, – я, кажется, понимаю кое-что. Некоторые слова еще каким-то чудом помню, а некоторые латынь повторяют.
 
– Даже я понимаю, хоть и «немка», – ответила Марина, тоже шепотом. – Латынь форева!

– Да даже я понимаю, хоть и Шигабутдинов, – хохотнул Марат.

Билл продолжал свой рассказ, доктора внимательно слушали и понимающе кивали. И это не было жестом приличия: конечно, английская речь постигалась ими не полностью, но основную суть они действительно улавливали.

– Ну общая картина вырисовывается, – весело подытожил Марат и состроив глубокомысленное лицо, спросил: – Про респиратор понятно, а вот это уот из зыс? – показал он на несколько блестящих, продолговатых коробок.

– This? – уточнил Билл. – It’s saturation.

– Пульсоксиметр! – ахнула Марина. – Какая красота! Смотрите, совсем на наши «Омеды» не похож.

Щадов взял пульсоксиметр, прищелкнул языком:
– Вещь. Просто мы других-то и не видели, в городе у всех одно и то же.

– Значит, мы теперь самые эксклюзивные, – потер руки Марат. – А вот это ит из – монитор, йес?

– Yes, monitor (Да, монитор), – радостно подтвердил Билл Большой. – There are total five, one by two beds (Их всего пять, по одному на две койки).

– Чего-чего «файв»? – шепнул Олегу Марат. – Это он про цену? Спроси, спроси! Тысяч или м-миллионов, интересно?

Олег неуверенно почесал подбородок и повернулся к Биллу:
– Bill, excuse me (Билл, извиняюсь)... Как сказать-то?.. What five? I’m don’t understand. (Что – пять? Я не понял)

– There are only five monitors were delivered. May be next year will be more (Мониторов привезли пока пять. Может, в следующем году ещё подкинем), – ответил тот.

– Поняла! – выкрикнула Марина. – Это не цена. Мониторов пять штук! Представляете?

– Пять штук? – не веря услышанному, выдохнул Марат. – Все пять нам? А так бывает, чтоб в одном отделении п-пять мониторов?
 
– Штук, йес, – согласно закивал Билл и показал пятерню.

– Мариш, ты точно немецкий учила? – подозрительно прищурился Марат. – Мне вот даже в голову не пришло, привык что единственный монитор из палаты в палату т-таскаем.

– И респираторов пять. – Олег, расчувствовавшись, обнял Марину и Марата. – Вот у кого еще такое богатство есть?

– Только у нас да в Кремлевке, – важно ответил Марат. – И то у них, небось, все «бэ у», а у нас новье.

– Билл, спасибо. – Олег с чувством протянул руку. – Thank you. 

Тот великодушно пожал ее и снова заговорил.
Речь американца была приподнятой, как у рекламщика, расписывающего свой товар. Каждую фразу он заканчивал тем, что, довольно улыбаясь, выбрасывал пальцы: показывал количество.

– Если я правильно понимаю, говорит, десять электронных термометров, – внимательно глядя на него, начал переводить Олег, – два дефибриллятора... кажется, электрокардиограф... компактный передвижной... дыхательные контуры, дозаторы... шприцы, иглы... катетеры...

– Не могу поверить, – восхищенно прошептала Марина. – Да с таким оборудованием – не работа, а просто праздник какой-то.

Гость торжествующе смотрел на них, наслаждаясь реакцией.

– Все привезли, – растроганно подытожил Олег, – по списку. Даже с излишком. У нас обычно наоборот бывает: просишь три, дадут одну.

Тая хитрую улыбку, Билл похлопал по блестящей крышке монитора:
– It’s very useful in your business. I’ll teach you how to work with it. It’s very modern! (Весьма полезная в вашем деле вещь. Я научу, как с ними работать. Очень современные!)

– Говорит, хорошая штука, – не совсем уверенно перевел Олег.

Билл, будто оценив верность перевода, кивнул и заговорил дальше.
Не замолкая, он по ходу дела переключал сенсоры на панели, чертил в воздухе воображаемые зубцы и стучал пальцем по груди.

– Что говорит? – шепнула Марина.

– Что-то про отведения. Кажется, что можно вывести на экран любое из
стандартных или, например, изолированно грудные. Черт, надо бы заняться английским, – с сожалением прищелкнул языком Олег. – Думаю, когда начнет показывать, будет вернее.

Но до наглядного этапа не дошло.
В отделение быстрым шагом вошла Тамара Георгиевна.

– Ребята, давайте, быстренько приберитесь, расставьте все красиво и переодевайтесь. Через час начнется.

– У-у, – огорченно протянула Марина. – Мы даже ничего подключить не успели, не попробовали.

– Потом, потом. Телевизионщики же все равно ничего не понимают, подключено иль нет. Начальство тем более, – шепотом добавила она и улыбнулась. – Так что, было б что снимать. Главное, что она есть? Есть. Ну и всё. Так, ладно, я побежала, а вы тут наведите марафет, хорошо? И в полдвенадцатого все во двор. При параде. – И также быстро выбежала.

– Beautiful woman (Красивая женщина), – восхищенно сказал Билл. – In Russia there are a lot beautiful woman (У вас в России много красивых женщин).
И выразительно посмотрел на Марину.

– Комплимент тебе, бьютифул вуман, – сказал Марат Марине. – Как я уже по-английски шпарю, а?

– Все, Билл, пора – сказал Олег. – Маэстро подъезжает.

– Маэстро? Уже? – по-русски переспросил Билл и, вскинув руку, посмотрел на массивные золотые часы. – Wow! Yes, actually. But, no problem, I’m here till next morning. Until I world teach you, I don’t leave. (Ух, ты! Да, действительно. Но, ничего, я здесь до следующего утра. Пока не научу вас, не уеду).

Сказав, он неожиданно, щелкнул ногтем большого пальца о передние зубы и на ломанном русском добавил:
– Отвьечу за базар.

И наслаждаясь произведенным впечатлением, радостно расхохотался.   

      
Глава 10

Вычищенный до стерильности больничный дворик был заполнен медперсоналом больницы. Было даже удивительно, что в такой небольшой клинике, оказывается, работает столько народа.

Разноликая принаряженная толпа хаотично шевелилась. Над ней висел непрерывный гул, который складывался из громкого шепота, возбужденного аханья, покашливаний, смешков и цоканья каблуков. Этот гул был таким волнующим, что не вызывало сомнений: ожидается какое-то торжество.

Чуть обособленно, у пожарного входа в новый корпус, кокетливо перекрытого красной ленточкой, стояли реаниматологи. Экипированные в новенькие, с иголочки пижамы, они оживленно перекидывались фразами.

Их лица не скрывали гордости, ведь сегодня они были героями дня.
Они ловили на себе завистливые взгляды, то и дело выстреливающие из толпы и милостиво, как и положено знаменитостям, прощали им эту слабость.

Олег, улыбаясь, слушал приподнятый щебет своих медсестер.
Настроение было хорошим, но полностью отдаться ему мешал неприятный осадок на душе. Тот, что появился вчера, на пятиминутке да так и не исчез за целый день. Да и сегодня, несмотря на насыщенность событиями, не отпускал надолго и навязчиво заставлял задавать себе вопросы, ответа на которые пока не было.
Почему Митина так повела себя? Зачем? Такое недоверие, да прилюдно.

Невеселые размышления Щадова прервал внезапный истошный крик.

– Едут! Е-е-е-ду-у-ут!!! – вопила толстая пожилая санитарка, все это время стоящая за воротами на карауле.

Придерживая высоченный накрахмаленный чепчик на коротеньких, в мелкой «химии» волосенках и тяжело, со свистом дыша, она бежала к толпе.

Выпучив глаза, в которых бурлила и кипела шальная смесь восторга, удивления и страха, она спешила сообщить всем о том, во что не верила до последнего. Сам Раевский – недоступный, всемирно известный, гений и небожитель, а, может, и инопланетянин, которого можно увидеть только в телевизоре или на календаре – Раевский, действительно, есть!
Он существует! И он – здесь!
Он приехал сюда! В провинцию! К ним! К ней!

Митина с побледневшим лицом выдвинулась навстречу.
Взмокшая толстушка, совсем потерявшая остатки самообладания,срывающимся голосом закричала ей в лицо:
– Е-е-дут!!! Е-ед...

Резкий взгляд главши оборвал ее на полуслове и немного привел в чувство.
Она осеклась и после секундного замешательства нырнула в толпу.

Митина осталась стоять впереди одна, словно полководец перед своим войском.
Ярко раскрашенная, переливающаяся блестками как новогодняя елка Элеонора Борисовна захотела было выдвинуться к ней, но оценив напряженное, каменное лицо своего шефа, не решилась. Однако, в массе своих коллег не затерялась, оставшись в первом ряду, на одной линии с Митиной.

Заскучавшие в ожидании гостей телевизионщики сразу оживились.
Отсняв общие планы еще час назад, они кучковались возле своих минивенов, расписанных логотипами каналов и лениво покуривали, терпеливо ожидая развязки. Наскоро затянувшись и покидав в урну окурки, они деловито и скоренько разложили штативы, установили камеры.

Симпатичная, огненно-рыжая девушка отрешенно погрузилась в чтение шпаргалки. Курчавый и черный, как цыган паренек зашептал в микрофон, настраивая его.

Тем временем, в ворота въехали два джипа.
Из них вышли несколько крепких мужчин в темных «двойках» и без разговоров разошлись в разные стороны. Заняв свои позиции, они принялись подозрительно вертеть головой, всматриваясь в толпу. Лица их были спокойны и сосредоточенны.

Один из них что-то сказал в свой передатчик и минуты через три у ворот показалась шеренга иномарок и роскошный лимузин.

Операторы засуетились. Рыжая красотка поднесла микрофон к губам, которые расцвели профессиональной улыбкой и затараторила выученную речь.
С нетерпеливостью, присущей провинциалам, толпа не сводила глаз с кортежа: когда же покажется сам Раевский?

Эти глаза светились счастьем и гордостью. В городе столько больниц, но только им судьба уготовила такой подарок – встречу с человеком-легендой.

Из машин неуклюже выползали упитанные мужчины в униформе чиновников – костюмы, белая рубашка и галстук. С ними несколько строгих, также однотипно наряженных в деловые костюмы женщин.

– Ну где ж Раевский-то? – зашелестела толпа. – Где он?

Головы тех, кому не повезло стоять в первых рядах, принялись описывать замысловатые движения, в надежде поймать выгодный ракурс, в котором высокие колпаки впередистоящих везунчиков не мешали бы полюбоваться зрелищем.

За суетой пропустили, не заметили, как из лимузина показался Раевский –
неожиданно маленький, элегантный, в красивом темно-синем костюме и почему-то без «бабочки».

Он широко, добродушно улыбался и, подняв в приветствии руки, кричал:
– Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие мои!

Толпа восторженно взревела и маэстро двинулся к ней.
Сыпля комплиментами и пожимая тянущиеся к нему руки, он бесстрашно обходил эту колышущуюся массу от края до края. Его поведение было удивительно непосредственным и простым для человека достигшего таких высот и мировой известности.

Неотступно следовавшая за ним городская элита, в первых рядах которой горделиво вышагивал обязательный для подобных мероприятий Болоян, и та держалась намного пафоснее. Хотя и была «птицей» несоизмеримого с Раевским полета. И, возможно, в душе не одобряла гостя, так легко сократившего дистанцию с народом.

А народ, ошалев от факта рукопожатия с Великим Артистом, находился в совершенной эйфории. Не избалованные многогранной и интересной жизнью на периферии, люди просто излучали счастье и ту особую гордость, которая на грани заносчивости. А много ли человек в городе пожимало его руку? Да что там в городе – в мире? А я-то вот, пожалуйста, только что. Лично! И камеры сие событие запечатлели. Теперь полмира увидит, как сам Раевский мне руку жал.

Раевский тем временем подходил к реаниматологам.
Рядом с ним, как приклеенная, крутилась Митина.

– А это, Эжен Бенедиктович, и есть наша доблестная реанимация, – представила она приторным голосом.

– О-о-о! – низко, с чувством протянул маэстро и бросился обниматься.

Обняв, он некоторое время умиленно смотрел в глаза, шел к следующему, и все повторялось. Девушек непременно троекратно целовал, жмурясь от удовольствия.

– Какие красавицы! – кричал он, смешно выдвигая вперед челюсть и заметно картавя. – Это же невозможно, какие красавицы!

Поцелуи великого музыканта вызывали тихую зависть у остальных женщин, тех, которые довольствовались только рукопожатием.

Эллочка, спохватившись, догадалась подбежать к «именинникам» – как-никак на полставки реаниматолог, – и успела таки получить свою порцию комплиментов и поцелуев. А получив, зашлась в долгом и счастливом смехе.

Операторы, принимая фантастические позы, вертелись вокруг, стараясь найти картинку поинтереснее, журналисты норовили сунуть свои микрофоны в самую гущу событий, фотокорреспонденты слепили вспышками, толпа скандировала здравицы.

Стихия бушевала, отодвинув на задний план действо официальной части открытия.
Чиновники занервничали. Мэр Волжанцев, обеспокоенно пошептавшись с соратниками, подозвал журналистку, что-то недовольно сказал. Та сразу же согласно закивав, поднесла к его лицу красный поролоновый кругляш микрофона.

Мэр кашлянул в сторону и как опытный психотерапевт перед буйным пациентом, осторожно и ласково начал приводить зашедшуюся в упоении массу в чувство.

– Господа! Товарищи! Минуточку внимания!

Сначала его слова тонули в многоголосом реве, но постепенно гул дрогнул, ослаб, кривая громкости пошла вниз. Публика начала выходить из транса и вскоре на больничной площади наступила тишина, прерываемая отдельными, остаточными выкриками.

Не скрывая удовлетворения от своих способностей воздействия на массы, Волжанцев начал говорить. Это была правильная, красивая, переполненная эффектными сравнениями и образами, но почему-то совершенно не трогавшая сердец речь о благородной миссии и тяжелой судьбе медиков, которые...

– ... не взирая на тяготы нашей непростой жизни в эпоху перемен, несмотря на издевательски низкую, не достойную их возвышенных помыслов заработанную плату, презирая усталость и неудобства, день и ночь самоотверженно борются за жизнь наших с вами детей...

Он говорил прочувствованно и долго, играя интонациями и делая драматические паузы, словно лицедей, декламирующий на подмостках заученную до автоматизма репризу.
Речь, конечно же, закончилась просьбой...

– ... выразить нашу бескрайнюю признательность и безраздельную благодарность дорогому, любимому Эжену Бенедиктовичу от имени всех жителей нашего маленького, славного города!

Мэр призывно захлопал. Толпа охотно откликнулась, неистово зарукоплескала и под этот аккомпанемент, завгорздравом госпожа Пятитыщенко поднесла Раевскому подушечку с ножницами.

Маэстро взмахнул ими и, словно повинуясь команде прославленного дирижера, наступила тишина. Было даже слышно, как скрипят его начищенные штиблеты. А он без лишних слов и позерства, подошел к красной ленточке и перерезал ее.

В тот же миг воздух опять сотрясся от исступленных криков и безудержных аплодисментов.

– Можно мне тоже сказать? – попросил слова Раевский.

Красный шарик микрофона тут же оказался у его рта.

– Спасибо, – поклонился он. – Дорогие вы мои! Земляки мои. Позвольте мне вас называть именно так – земляки. Поверьте, не ради красного словца. Я, действительно, многому обязан этому городу. Он приютил меня и согрел, когда в страну пришла беда. Именно здесь зарождалась моя самая главная, ни разу не изменившая мне любовь – музыка.

Слова маэстро парили над двориком в абсолютной тишине.
Все замерли, внимая ему и, казалось, даже, забывая дышать.

– Почти четверть жизни мне пришлось прожить за пределами Родины. В том нет моей вины, так получилось. Время было такое. Но, я не держу зла. Глупо обижаться на всю страну из-за нескольких человек, которые, к сожалению,  говорят и действуют от имени народа. Я всегда верил... нет, даже не верил – знал. Знал, что справедливость обязательно победит и народ сам рассудит, кто друг, а кто – враг. Иначе просто не могло быть. Нельзя иначе. И я счастлив, что дожил до этого дня.

Толпа, как по команде «Отомри!», опять завелась. Включился рефлекс аплодировать в местах восклицания. Но Эжен Бенедиктович просительно замахал поднятыми ладошками и тишина вернулась.

– Мой подарок несоизмерим по значимости с тем, который подарил мне ваш город, когда я был в нужде. Но я буду бесконечно счастлив, если он поможет маленьким горожанам, вырасти здоровыми, счастливыми и разумными людьми, которые больше никогда не допустят возврата нашей жизни в хаос диктата и унижения.

Теперь уже ничто бы не смогло остановить взрыва оваций.
Несколько минут ладони каждого из присутствующих неистово, до жжения, до боли соприкасались друг с другом и этот звук, многократно помноженный, был сравним с шумом лавины, сорвавшейся с вершины.
Над ним взлетали выкрики «спасибо!», «браво!», кто-то даже растрогано прокричал «бис!»

– Друзья мои, – стараясь перекричать этот грохот, надрывно произнес маэстро и вдруг смущенно улыбнулся. – Прошу простить меня, что медицинская аппаратура была доставлена только сегодня. Такая досадная накладка.

Он виновато развел руками.

– Это, конечно, мое упущение. Я так хотел, чтобы к открытию все уже было привезено и работало. Но... Бывает. Еще раз прошу прощения. В следующий раз исправлюсь.

Сказав это, он вдруг простецки, виновато засмеялся.

В толпе тоже послышался смешок, к нему присоединился другой, началась цепная реакция и вскоре уже вся публика надрывалась от хохота – открыто, душевно, словно поддерживая провинившегося душечку-гостя.

– А теперь давайте, все-таки, посмотрим – что же вы там настроили? 
Раевский хитровато посмотрел на Митину и галантно согнул руку в локте.
Та, зардевшись, взяла его под руку и они двинулись к дверям.

Следом повалила администрация, телевидение и репортеры.
Замыкали это торжественное шествие реаниматологи.

А остальных не пустили. Когда избранные скрылись в коридоре, дверь захлопнулась.
Этот простой, обыденный звук закрывшейся двери был подобен хлопку гипнотизера, выводящего из нирваны.

Как-то резко и грубо прервал он сказку, погасил огни, выключил волшебную музыку, льющуюся откуда-то с неба, лишил эфемерной легкости, которая в кои-то веки дала возможность взлететь над суетой и прикоснуться к мечте.

Не веря в случившееся и не желая возвращаться в будничную прозаику жизни, толпа растерянно загудела. Но чуда не случилось: дверь больше не открылась. Вздыхая и рассеянно делясь впечатлениями, народ постепенно рассосался по рабочим местам.

Праздник кончился.

А делегация, ведомая Митиной, шла по первому этажу и цоканье их шагов гулко усиливала пустота еще не обжитого помещения.

– Нет, Эжен Бенедиктович, это еще не реанимация, она выше, на втором этаже. А здесь будет гастроэнтерология. Точнее, она у нас уже есть, но мы решили расширить отделение. Знаете, как сейчас много детишек с проблемами пищеварительного тракта? – Митина озабоченно покачала головой.

– Как едят, так и аукается, – понимающе кивнул Раевский. – Время-то какое... То есть, теперь у вас достаточно мощностей, чтобы охватить всех больных желудком детишек?

– Да! – категорично уверила главша. – Теперь – да! Мы сможем увеличить объем стационарной помощи. Кроме того, благодаря заботе нашего горздрава, – Митина сделала реверанс в сторону Пятитыщенко и та скромно потупилась, – мы приобрели новый современный фиброгастроскоп...

– Ох! – передернулся маэстро, – приходилось.

– ...и доктор Вельтищева прошла специализацию. Кабинет эндоскопии мы уже оборудовали, сейчас покажем. В общем, теперь качество диагностики и лечения непременно вырастут.

– Очень хорошо, – резюмировал Раевский и, намереваясь подняться на второй этаж, взялся за перила.

И неожиданно остановился.
Внимательно прищурившись, глядя поверх очков, он осторожно поводил ладонью по новенькому, даже еще не покрашенному бруску.

– Надо бы зашкурить, – сказал он деловито. – Пятиминутное дело, не бойтесь. Просто взять наждачную бумагу, лучше «нулевку», и вот так...

Рука артиста энергично задвигалась вдоль перил.

– И все, и будет гладко-прегладко. Вот. Ну а потом уже покрасить. Лучше в два слоя.

Митина сконфуженно и тревожно посмотрела на мэра и Пятитыщенко.
Те ошарашено молчали.

– Конечно, Эжен Бенедиктович, конечно, – побледнев, торопливо заговорила главша. – Мы так старались успеть к вашему приезду... вот, пропустили, надо же, а... Как неудобно. Простите, пожалуйста.

– Да что вы, – успокоил ее Раевский, поднимаясь по лестнице. – Никогда не надо торопиться. Зачем спешить? – Он опять остановился и, подумав, закончил: – А еще лучше сначала «двоечкой», а уже потом «нулевкой». А потом покрасить.

– Обязательно, – убедительно закрыв глаза и приложив руку к сердцу, заверила Митина. – Все как вы сказали – все сделаем. А это вот и есть реанимация.

– Ну-ка, ну-ка.– Раевский нетерпеливо открыл дверь.

Он шел по отделению с любопытством озираясь и заглядывая в каждую комнату, которая встречалась на его пути.

– Это что?

– Сестринская.

– О-о, – довольно протянул маэстро. – Светлая. И обои какие... Хорошо. Так, дальше... А это?

– Это кабинет старшей сестры.

– О-о-о… Какой шкаф огромный. Я таких никогда не видел. Это что, у всех старших сестер такие?

– Для хранения лекарств, инструментария и прочего. Вот и сейф есть, Эжен Бенедиктович.

– О как. А сейф зачем?

– Наркотики и сильнодействующие вещества хранятся в сейфе, Эжен Бенедиктович.

– А я подумал для денег, – сострил Раевский и подмигнул мэру.

Тот натянуто засмеялся. Чиновники немедленно поддержали главу подобострастным хихиканьем.

– А здесь? Ух, ты! – Раевский восторженно причмокнул. – Как красиво!

– Это ординаторская. Врачи сами так ее отделали, представляете?

– Что вы говорите? Какие молодцы! Даже лепнина... Что, и лепнину сами?

– И лепнину, и стеллаж, и все-все-все.

– Ну, молодцы. – Маэстро, восхищенно прицокивая, полюбовался комнатой и остановил взгляд на стеллаже. – А книг-то сколько! Ну-ка, ну-ка, где наши именинники? – начал он искать глазами врачей и, увидев Марину, лукаво спросил: – Скажи, красавица, все книжки прочитали или для красоты?

Администрация опять захихикала.

– Еще не все, – смутившись, честно сказала Марина.

– Но уже много, – горделиво добавил Борис и тоже, засмущавшись, спрятался за спинами.

– Молодцы, – в третий раз похвалил Раевский и вдруг, качая указательным пальцем, строго обратился к главше. – Сюда обязательно надо мягкий диван. Где доктора отдыхать будут?

– Обязательно! – убедительно протянула Митина. – Обязательно! Мягкий инвентарь у нас спланирован. День-два и привезем. А временно – вот тахта. Правда, узенькая... Но новая, Эжен Бенедиктович.

– Мягкую мебель – непременно, – категорично тряхнул головой маэстро. – У врачей должны быть все условия не только для работы, но и для отдыха. Кстати, телевизор не вижу?

– И телевизор есть, – нервно теребя лацкан халата, ответила Митина. – Даже еще не распакованный. Он там, на складе, пока...

– Хорошо, – удовлетворился Раевский и двинулся дальше.

– Здесь лечебный блок, – войдя во второй отсек отделения, проинформировала Митина. – Боксы, реанимационный зал, плазмаферезная... Как вам, Эжен Бенедиктович?

– Прекрасно, – зажмурился маэстро. – Очень и очень здорово. Современно,
красиво... А где же наш заведующий?

– Олег Иванович! – тут же позвала главша через толпу чиновников, которые послушно двигались второй шеренгой.
Они расступились, и раскрасневшийся от волнения Олег подошел к Раевскому.

Тот с любопытством осмотрел его с головы до ног, протянул руку, но не сдержав порыва, крепко обнял.
В глазах зарябило от вспышек фотокамер.

А маэстро, не отпуская Олега, растроганно и долго глядел в его глаза.
Потом решительно повернулся к скучковавшимся у стены должностным лицам и прочувствованно сказал:
– Вот у него, – длинный ухоженный палец артиста показал на Олега и для
убедительности покачался, – у него все будет хорошо. И все получится. Я знаю людей. Только вы, пожалуйста, помогайте ему. Обязательно, помогайте. А иначе – как? Нельзя иначе. Хорошо?

И он просительно, поверх очков, обвел их взглядом, полным надежды –
трогательной и наивной.

– Конечно! Безусловно! – зашелестела вторая, высокопоставленная, шеренга.
Тональность голосов, жесты – да весь их вид показывал, что помогать – это ж само собой разумеющееся, это ж такая наша работа, даже просить и напоминать излишне.

– Ну, а теперь, – вновь взяла инициативу в свои руки Митина. – Эжен Бенедиктович, товарищи! Прошу вас всех на небольшой, скромный банкет.

Улыбка на ее лице была такой радушной и такой плутоватой, что сразу было ясно, насколько «скромен» будет банкетный стол.

– Непременно! – вскричал Раевский. – Такое хорошее отделение просто необходимо обм... отметить!

Все расслабились, заулыбались. А он как-то по-простому, словно забыв о
небесном статусе, вдруг хохотнул и сказал:
– Вот исправился, а зря. Ведь хорошее российское слово – «обмыть». Чего мы его стесняемся?

Улыбки чиновников после этих слов стали шире, позы свободнее.

– На западе нет такого слова, можете представить? Несчастные люди. Но мы-то – россияне! И у нас такое слово есть. Так что, – маэстро безапелляционно резанул ладонью воздух и демонстративно внятно произнес: – Обмыть!

– Обмыть! – поддержала Митина. – Правильно говорите. Прошу вас!

Перешучиваясь и хихикая, ватага чиновников потянулась из отделения.
Операторы и журналисты, путаясь в проводах, заспешили за ними.
Хлопнула дверь и новоявленные хозяева нового отделения остались одни.
Стало удивительно тихо.

– А мы? – нарушил тишину то ли растерянный, то ли обиженный голос Бориса.

– Непрошенный г-гость, конечно, лучше татарина, но... – успокоил его Марат и хлопнул по плечу. –  У них теперь своя свадьба, у нас – своя.

– А у нас тоже было, – весело сказал Олег. – И без них обмоем. Давай, Людмила Григорьевна, доставай деликатесы.

Та кивнула Иришке, они скрылись в комнате старшей сестры и вскоре вышли с тремя бутылками шампанского, коробкой конфет, вафельным тортиком и двумя яблоками.

– Мда, – разочарованно сказал Борис.

– Согласен, – кивнул Щадов. – Но не в разносолах счастье, поверь.

– На банкете тоже скромно, – сыронизировала Марина, нарезая тортик.

– Вот и не будем отрываться от людей, – сказал Олег. – Давайте, мужики!

Один за другим, будто праздничный залп, раздались три громких хлопка.
Медсестры радостно взвизгнули и шампанское, весело постреливая пузырьками и пенясь, полилось в граненые стаканы и кружки.

– Ну, что, друзья! – провозгласил Олег. – За открытие. Я имею ввиду не только отделение. Давайте выпьем за то, чтобы и мы открылись, как неплохие специалисты, как надежные товарищи. Да просто как хорошие люди.

Руки потянулись навстречу друг другу и за столом раздалось дружное троекратное «Ура!».

                ************



ЧАСТЬ 2

Глава 11

Как все-таки сладок и приятен звук фанфар!

А если никогда не был избалован интересом и пристальным вниманием к себе, то вдвойне. Как по-особому благоухают многочисленные букеты, подаренные героям дня. Как необычно, что твое лицо – не политика и не эстрадной примадонны, – почти каждый день появляется на экранах телевизора.

Как приятны слуху добродушные подколки друзей:
– Эй, звезда экрана! Когда автограф дашь? 
– Какой канал в какое время не включи – на тебя наткнешься...

Но однажды проснувшись, ты внимательно вслушиваешься в странную тишину и не слышишь чарующих звуков. Фанфары смолкли. Журналисты, посмаковав событие со всех сторон, исчезли, не попрощавшись.

А просто появились новые герои. И та же самая толпа, пронесшись мимо тебя и даже не заметив, уже им дарит свои букеты. И друзья не упустят:
– А чего это тебя в последнее время по ящику не видно?

Остались только цветы.
Давно потерявшие свежесть, грустно опустив подсохшие головки бутонов и изрядно подрастеряв лепестки, они по-прежнему стоят на столах и на подоконниках в вазах, стеклянных банках и обрезанных пластиковых бутылках.

Их разноцветные, блестящие, с кручеными полосками фольги наряды смотрятся жалобно и нелепо. Пора бы вынести да не поднимается рука.
Выбрось цветы и все: уже ничто не будет напоминать о празднике, который был.

Все-таки, был...


Месяц спустя работа в отделении кипела вовсю.
Праздники скоротечны, будни – постоянны и неизменны.
Менялись только маленькие пациенты, ради которых, по большому счету и затевалась эта шумиха.

Щадов сидел в ординаторской и проверял истории болезней.

Отдельного кабинета Олег себе не запланировал изначально: прятаться от коллег незачем, отделяться от команды не хочется. А такое понятие как престижность обладания своим персональным кабинетом и вовсе претило.

Недавно закончилась утренняя планерка.
Марина, отдежурив, уехала домой, Марат с Борисом заступили на дежурство: их голоса неразборчиво звучали из боксов.

Олег потер глаза и сладко зевнул: тоже с ночи.
Но до отъезда домой было еще восемь часов: заведующий работает каждый день, ночные дежурства – это его выбор. Хотя выбор – сильно сказано: приходится дежурить, на одну ставку заведующего не проживешь. Да и держать себя в форме надо, практиковаться, чтоб не превратиться в клерка от медицины.

А неплохо бы сейчас домой, поиграться с Ксюшкой, а потом уложить, да и заснуть вместе с ней, прижавшись к тепленькой, пухлой щечке...

В сестринской послышался смех.

Не спешат домой кумушки. Сдружились девчонки, никак не наговорятся.
А ведь совсем недавно, на первом собрании, сидели такие стеснительные, настороженные. Да и сам тогда заметно нервничал – все-таки впервые надо было выступить в роли заведующего.

Олег улыбнулся, вспоминая.
Как он тогда к ним обратился? «Сестрички...»

  – Сестрички. Во-первых, поздравляю вас с новым местом работы. Как ни крути, а половину жизни вы теперь будете проводить здесь. Поэтому хочу пожелать, чтоб на службу вы приходили с охотой, с желанием. Я знаю, что не все имеют опыт работы в реанимации, большинство пришли из соматических отделений, так? И вот теперь – во-вторых. Это самое важное.
 
Олег обвел девушек внимательным взглядом.

– Вы – классные сестры, профессионалы. Но я должен вам сказать, что работа в реанимации имеет свою особенность. Она в том, что здесь придется иметь дело с больными, которые...
 
Щадов помолчал, подбирая слово.

 – ... которые стоят на некоей границе. Это особая граница. За ней то, что уже нельзя ни повторить, ни переделать. Второго шанса не будет. Как бы вы себя не чувствовали, какие бы проблемы не одолевали – мы последний рубеж. Дальше только пустота.

Сестры с серьезными лицами слушали его в полной тишине.

– Нельзя нам дать пациенту перейти ту границу. И времени на это будет отпущено не так уж много. Всего несколько минут, когда силу, что на той стороне, еще можно заставить отступить. А для этого нам тоже нужно стать силой – единой и целостной, как организм. Только тогда шанс победить будет реальным. И если говорить образно, то головой этого организма является врач, руками его – сестры. Вы. Конечно, кроме тех манипуляций, которые врач должен проводить сам... Но в остальном – четкая и слаженная работа всего организма. Голова обдумывает тактику лечения, принимает решение, а руки исполняют его. Представьте, что будет, если руки будут работать сами по себе, голова – сама...

– Неврология какая-то, – сказала Иришка.

– Правильно, – согласился Щадов. – Какая уж там помощь? Не навредить бы. Другими словами, организм сломан, он не в состоянии выполнить поставленную задачу. А это значит, что произойдет то самое, непоправимое. С которым вам придется жить всю оставшуюся жизнь.

 Олег некоторое время помолчал и, словно оправдываясь, добавил:

– Сестрички, поймите правильно. Сам не люблю высоких слов, пафоса. Я просто хочу, не пугая и не преувеличивая, чтобы вы решили  для себя –готовы ли вы к такой работе? Подумайте. И если нет, то лучше уйти сейчас. Мы поймем. Обещаю, что не будет никаких упреков и косых взглядов. Потому что это будет честно...

Олег будто снова услышал ту пронзительную тишину, которая наступила после его слов. Было слышно как трепещет случайный мотылек, наивно пытаясь пробить стекло своими слабыми крылышками.

– Вот все, что я хотел сказать. Если есть вопросы – задавайте.

– Когда все ясно, какие могут быть вопросы? – тихо сказала Наташа. – Разве что к себе.

Олег согласно кивнул.
– Только когда будете отвечать на эти вопросы, сначала хорошенько подумайте... Людмила Григорьевна, пожалуйста.

Васильева откашлялась и вышла на середину комнаты.

– Вот что, дорогие мои девочки, хочу я вам сказать, – нисколько не смущаясь, начала она. – Есть три правила, которые надо крепко запомнить. Запомнить на всю жизнь! За все наши ошибки, недоработки, недостатки будет отвечать доктор. Поэтому – первое. Нет в этом мире ничего более пошлого и дрянного, чем подставить другого. По глупости ли, по незнанию – не важно. И уж тем более умышленно. А посему вбейте в свои хорошенькие головы: не знаешь чего-то, не уверен – спроси сто раз, но убедись в правильности. Поняли?

Сестры молча кивнули.

– Второе. Выходя на смену, забудьте о своих домашних, любовных, финансовых и других проблемах. Только больные дети. И точное следование назначению докторов. Есть какие-то мысли? Подойди к врачу, предложи, обсуди. Но сама чего-то менять не вздумай. Точность и внимательность. Смотри на этикетки флаконов и ампул, чтобы не спутать физраствор с гипертоническим...

– Ну это уж вы загнули, – уязвлено сказала Лариса. – Что ж мы, совсем того?

– Того ни того, а бывало. Называется-то одинаково: раствор хлорида натрия. Посмотрела чем-то озабоченная или просто невнимательная медсестра на этикетку, да и зарядила в капельницу. А на процентное содержание не глянула. И вместо нужного 0,9 % раствора, поставила 10 %. Надо продолжать, что будет потом?

Людмила Григорьевна строго посмотрела на Ларису и та виновато опустила глаза.

– А хлорид калия 4 и 7,5 процентные? А дофамин 0,5 и 4 процентные? И таких примеров тысячи. И уж, конечно, не дай вам Бог спутать хлорид кальция с хлоридом
калия – это все равно, что сразу убить ребенка. Вот так... Теперь – третье.

Она многозначительно помолчала.
- Олег Иванович сказал, мол, работать надо, как слаженный организм. А я бы добавила: как одна семья. Где каждый друг за друга горой. Никаких разделений – мое, твое. Я свое сделала и трава не расти, напарница забуксовала – ее проблемы. Ничего подобного! Нет ее проблем и твоих проблем тоже нет – один воз везем. Сделал сам – помоги другому.

Она строго оглядела сестер и, смягчив тон, продолжила:

– Девчонки, никого не хочу стращать. Но за несоблюдение этих правил буду драть, как сидоровых коз. Сразу скажу, что я не любитель таких мер. Старшая сестра – не цербер, который только и ждет ошибки, чтобы потом радостно надавать по шее и с чувством исполненного долга ждать следующей жертвы. Надеюсь, поняли. Так что давайте будем жить дружно, не рассчитывать на авось и не ставить себя вне этих трех правил. И вот что еще...

Она, задумавшись, пожевала губу.

– Дежурства у вас будут суточные. По закону – без права сна. Я двадцать лет в реанимации, знаю, каково это... Вопрос: можно работать так, чтобы и закон не нарушить и долю свою облегчить?

Людмила Григорьевна хитро поглядела на своих новобранцев.

– Отвечаю: можно. Россияне – народ смышленый. И в реанимации давно уже есть другой закон, негласный. Слушайте и не говорите, что не слышали.
 
Она глубоко вдохнула и начала объяснять.

– Вас в смене четверо. До полуночи работаем, как положено. В двенадцать двое идут спать до четырех, двое работают за четверых. Потом, с четырех до восьми – меняетесь. Четыре часа, конечно, не бог весть какой срок для отдыха, но очень помогает не сломаться. Это на собственной шкуре испытано. Ну и, конечно, если какая тревога – с койки вскакивают все. И работают без надутых губ, что, мол, они-то поспали, а мы, бедняжки, даже головы не приложив пашем. Уверяю вас, что в другой раз будет наоборот, если это кого утешает. Так что не ныть, обид не держать. Вот такое у меня к вам будет обращение. На сем позвольте и откланяться. Вопросы есть? Вопросов нет...   

Олег тряхнул головой.
Ладно, хватит отвлекаться на воспоминания. Еще три истории проверить, составить график на октябрь, проконсультировать во Втором отделении.

Вздохнув, он открыл серенькую, с потрепанными завернувшимися углами карточку и зашелестел страницами.

Мимо открытых дверей, согнувшись в три погибели, прошли санитарки, неся на плечах огромные полосатые тюки. В тюках что-то гремело и переваливалось, их постоянно приходилось подбрасывать резким движением спины, чтобы восстановить равновесие.

Биксы понесли в автоклавную. Тяжелые, металлические.
А это на первом этаже, в другом конце коридора.
 
Олег опять вздохнул.
Двадцатый век на исходе. Что там говорят: НТР, автоматизация, прогресс? А наши санитарки, как и сто лет назад, на своем горбу такие тяжести таскают. Да еще и гроши при этом получают.

Сестры тоже ненамного больше зарабатывают, бедолаги.
И тоже такие же мешки ворочают, когда аптеку получают.
А вреда побочного сколько... Дышат этой хлоркой, лизоформином. Потому что приходится помещение дезинфицировать, обрабатывать растворами. А иначе санэпидемстанция заклюет: приедет такая строгонькая и важная тетушка, возьмет смывы и посевы со всех мест и не дай Бог, если чего высеется...

Глаза свои тоже портят под кварцем. Как ни старайся, ни прячься, ни отворачивайся, а все равно порцию-другую излучения хапнешь. И не жалуются ведь, дежурят сутками, через день-два.

Да еще и выглядеть стараются хорошо: на свои мизерные зарплаты умудряются и прически делать, и косметику с одеждой покупать. Антон все завидует: если медсестра симпатичная, значит из реанимации.
Это – да. Девчонки у меня красавицы, рукодельницы...
Так, опять отвлекаюсь.

Олег потянулся за очередной карточкой, тоненькой и ровной.
Таких на сегодняшний день две, на вновь поступивших, еще не успели затрепать.
Но день-другой и разбухнут до размера журнала от постоянно подклеивающихся листов. Писать-то всем надо: и дежурным врачам, и консультантам. Пойдут по рукам, истреплются, станут ветхими, некрасивыми.

Все пишем, пишем... Контора пишет.
Помнится, на заре перестройки обсуждалась проблема о неимоверном объеме писанины у врачей. Больной вопрос, давно назревший. Как все радовались: наконец-то и до него руки дошли! Как же, дошли...

Тогда многие предлагали реформу карт болезни: и известные мировые светила и рядовые доктора. Под девизом «Лечить или писать?» такие баталии велись. Предлагались идеи от использования в работе клише до создания в клиниках отделений лингафонной обработки. То есть, врач на обходе записывает себя на диктофон, а дальше специально обученные люди переводят эту информацию на бумагу. Но дальше разговоров дело так и не пошло. Потому вот и пишем, пишем.

Марина, кстати, молодец: подробно пишет, разборчиво.
А вот мужички ленятся, каждый дневник наскоро, кратко. И почерк – то ли шифровка, то ли клинопись. Хотя придираюсь, наверное. Вроде все, что следует указали, параметры отразили. Кратко, но по делу.

Старые тертые врачи учат молодняк:
«Не для себя пишем – для прокурора. Он – юрист, в медицине не силен. Потому и судит по-своему: много написал – значит хороший доктор, внимательный. А то, что три четверти текста – «вода», не важно. А этот мало пишет. И хоть там все по делу, ан не прокатит: осадочек остался. Раз мало пишет – плохой доктор, нерадивый».

Олег смущенно почесал затылок: сам грешен. Не большой любитель писать.
Но никуда не денешься: в реанимации четыре дневника за сутки хочешь – не хочешь, а напиши, динамику отрази. Каждому больному. А если он еще и в критическом состоянии, так и вообще положено каждые два-три часа над бумагой склоняться.

Бывает, что нет никакой динамики за сутки: не ухудшается, но и лучше не становится. Как говорится, «стабильно тяжелое состояние». А писать все равно надо. Тогда, не мудрствуя лукаво, сдираешь предыдущий дневник. С перестановкой или заменой некоторых слов на синонимы... Тоже творчество. Только кому оно нужно? Не больному ребенку и его несчастным родителям, точно. Опять же, прокурору.

За дверью раздался протяжный звонок. Некоторое время спустя послышались шаги медсестры, торопящейся открыть дверь.

– И сколько я должна стоять под дверью? – послышался недовольный голос Митиной. – Чего закрываетесь? От кого прячетесь?

– Как положено, Зоя Александровна, – узнал голос старшей сестры Щадов. – Отделение режимное, чтоб посторонние не заходили.

– Ах, посторонние? Я тоже посторонняя? Главный врач стоит под дверью и ждет когда же реаниматологи соизволят поднять свои задницы!

– Мы не ставим дежурных у дверей, – сказал Олег, выходя на шум в коридор. – Все работают.

– Заработались, бедные. – Она подошла ближе и рассерженно глядя в сторону, строго спросила: – Где лежит Бурыгина?

– Есть такая. Во втором боксе.

– Тяжелая? – Митина стремительно зашагала в лечебный блок, продолжая на ходу допрос. – С каким диагнозом?

– Достаточно. Кетоацидоз, ацетонемическая рвота.

– Сколько ей лет? Как будете вести?

– Четыре. Уже ведем, Зоя Александровна: инфузионная терапия, рассчитали дефицит жидкости, текущие потери. Катионы, конечно, капаем приблизительно...

– Как это приблизительно? – перебила Митина. – Что за дурость?

– Вы разве не в курсе, что наша лаборатория уже неделю не определяет ни калий, ни натрий, нет реактивов?

Митина на секунду смутилась и уверенно сказала:
– Зальете мне ребенка.

– Объем, скорость инфузии – все рассчитано. К тому же, под контролем диуреза.

Войдя в бокс, Зоя Александровна прищурилась и огляделась.
За стеклянной перегородкой в третьем боксе находился Борис. Завидев начальницу, он торопливо засунул в уши отводы фонендоскопа и сделал вид, что так занят осмотром, что ничего вокруг не видит и не слышит.
 
– Она? – Палец, унизанный тонким ажурным колечком и массивным, с красным камнем перстнем, указал на одну из коек, возле которой хлопотали медсестра Лариса и Марат.
– Да.

Митина хотела что-то спросить, но вдруг словно поперхнулась. Брови гневно сошлись на переносице, глаза потемнели, грудь заходила ходуном.

– Это что такое? – пораженно прошипела она.

– Это – ребенок, – доходчиво объяснил Марат.

– Молчать! – сорвалась на крик главша. – Без вас вижу, остроумники! Что у нее с руками? Почему она привязана? Это... Это вы ее привязали?!

– Что вас так разозлило? – Олег явно не ожидал такой бурной реакции шефа. – Да, мы фиксируем ручки детям.

– Что?! – голос главного врача даже осип от негодования. – У вас все дети привязаны?! Да вы... Да вы...


Сузившиеся глаза, с тем особым холодом, который испепеляет, насквозь пробили Щадова и вонзились в Марата.
Бориса наверное спасла перегородка из толстого стекла.

– Да вы просто фашисты! – заорала главша. – Сейчас же развязать! Вы слышали меня?

– Нежелательно, – стараясь сохранять спокойствие, сказал Олег. – Она – ребенок и не понимает, что катетер в вене необходим. Если развязать руки, она вытащит его. А капать надо. И долго. Неужели лучше каждый раз подкалывать вену, чем, вставив один раз катетер, просто зафиксировать ручки?

– А сестры у вас на что? Пусть сидят рядом! Пусть держат за руку!
 
Девочка, испуганно наблюдая за разговором врачей, не выдержала повышенного тона и, заплакав, начала выгибаться.
Лариса, присев на край кровати, принялась ее успокаивать.

– Тогда им придется только тем и заниматься, что держать руки, – ответил
Олег. – А нужно ежечасно снимать параметры, записывать их в листе наблюдения, измерять диурез, вводить препараты болюсно, контролировать скорость введения жидкости... Зоя Александровна, это практикуется во всех реанимационных отделениях, здесь нет ничего сверхъестественного и ужасного.

– Меня не волнуют другие реанимации! В моей больнице такого издевательства не будет!

– К-какое же это издевательство? – не выдержал Марат. – Руки не стянуты,
привязаны свободно. Просто ограничены.

– Вы вообще молчите, когда говорит главный врач! Развязать!

Олег несколько секунд растерянно смотрел на разгневанного шефа, затем спросил:
– Вы уверены?

– Быстро!

– Хорошо. Лариса, развяжи, – приказал он негромко сестре и снова посмотрел на Митину. – Первое, что она сейчас сделает – это вытащит катетер.

Лариса ослабила повязки и рука ребенка тут же потянулась к локтю другой – той, что с катетером в вене. Сестра успела перехватить, но девочка, отчаянно крича и вставая на «мостик», настойчиво вырывала руки.

– И что, вот так, целый день постоянно держать? –  спросил Олег главшу.

Было видно по глазам, что категоричность ее заколебалась, но признать ошибочность своего приказа она тоже не могла.

К счастью, придумывать достойный ответ не пришлось, потому что в столовой заскрипела, закашляла рация – единственное в реанимации средство связи с больницей.

Внутренний телефон пока не установили, а городских в больнице всего два: в кабинете главного врача и в приемом покое. Митина искренне считала, что этого достаточно. Как Олег ни аргументировал, что и консультации по телефону требуются, и препараты крови на станции переливания заказывать надо, да и уходить на сутки без связи с семьями – лишние тревоги и беспокойство, мнение свое главша не поменяла. Поставила рацию.

Сквозь ужасные помехи, квакающий, искаженный голос произнес:
– Реанимация, срочно в приемный...

– Борис, давай, – распорядился Олег и быстро проговорил: – Извините, Зоя Александровна, надо работать. Так что вы хотели узнать про Бурыгину?

Мимо них грузной поступью промчался Борис.

Главша, не отпуская с лица выражение недовольства, строго сказала:
– Это внучка управляющей банком, чтоб вы знали.

– Хорошо, – пожал плечами Олег. – Но нас вообще-то интересует только состояние ребенка, а не положение его родных.

– Вы меня поняли? – вскинула лицо Митина. – Этому ребенку – особое внимание. – И быстро зашагала к выходу.
 
Олег проводил ее взглядом и спросил Марата:
– Ты, случайно, не знаешь: особое – это как?

– Особое? – Марат почесал затылок. – Наверное, попу целовать перед уколом...


Глава 12

Состояние малыша было критическим.

На посеревшем личике застыла маска страдания. Огромные ввалившиеся глаза, в ободке темных кругов, безучастно смотрели в потолок, из открытого ротика с сухими синюшными губами вырывался тихий, совсем не детский стон.

Мальчик задыхался. Маленькие легкие, сломленные воспалением, уже не справлялись со своей задачей. Яростно растрачивая последние ресурсы, организм помогал им тем, что стегал измученную мускулатуру грудной клетки. Сокращаясь с сумасшедшей частотой, она пыталась утолить кислородный голод хотя бы количеством вдохов.
Но такое дыхание было слишком поверхностным и лишь отнимало последние силы.

Возле него стояла мокрая от слез молодая мамочка и умоляюще смотрела на суетившуюся над ребенком Татьяну Валерьевну, врача приемного покоя.

– Доктор, помогите, пожалуйста, доктор, – тонко и монотонно выла она, зажимая рот скомканным платочком.

– Помогите, – проворчала Татьяна Валерьевна. – Вечно запустят дите, держат дома до последнего, потом – помогите... Почему вчера не приехали? Даже позавчера?

– Доктор, пожалуйста, – никого и ничего не слыша, твердила мамочка.

Бориса вдруг охватила паника.
Еще никогда ему не приходилось оставаться вот так, один на один с детьми, за плечами которых, не скрываясь, маячила смерть. Понимая, что он должен что-то делать, Борис вставил в уши звукопровода стетоскопа и рассеянно начал прикладывать его головку к прыгающей грудной клетке.

Волнение было столь сильным, что он не мог сосредоточиться и слышал только какой-то посторонний шум.
От внезапно нахлынувшего бессилия его замутило.

– Давай, Борис Михайлович, забирай быстрей, – услышал он будто издалека голос Татьяны Валерьевны.

Это несколько привело в чувство.
Судорожно и громко проглотив слюну, Борис кинулся к рации:
– Реанимация!

Несколько секунд, которые показались вечностью, была тишина, потом послышался искаженный помехами голос Марата:
– Да?

– Тут тяжелый! – срывающимся голосом крикнул Борис. – Очень!

Рация зашипела, из нее вылетел выкрик:
– Тащи! Быстро!

Забыв отключить рацию, Борис кинул ее на стол, схватил ребенка и побежал по коридору. За спиной, дико заголосив, запричитала мать и успокаивающе монотонно, на одном дыхании, заговорила Татьяна Валерьевна:
– Ну тихо-тихо ты что не рви сердце видишь в реанимацию же понесли там его быстренько на ноги поставят врачи хорошие сам Раевский отбирал знаешь
такого великий человек хороший он абы кого брать не будет они знаешь какие уууу они твоего сыночка мигом вылечат...

Борис вбежал в отделение.

Там, как в муравейнике, где каждый четко знает свой путь и обязанности, уже все пришло в движение: Иришка катила аппарат ИВЛ в бокс, Юля с санитаркой застилали кровать, старшая сестра шуровала в стеклянном шкафчике, набирая ампулы, мыл руки за стеклянной перегородкой Марат, Катя подсоединяла к штуцеру подачи кислорода шланг дыхательного мешка Амбу, в реанимационном зале слышался звон раскладываемого инструментария.

Олег встречал Бориса у входа.

Мгновенно оценив состояние ребенка, он старательно спокойно произнес:
– Готовим к интубации. Подколите пока «периферичку» и четыре куба дексона. Марат, давай, постарайся «подключичку» побыстрее и рассчитай дофамин. «Амбу» мне, – повернувшись, бросил он сестре.

Высокая Катя, казавшаяся великаншей из-за стоящего как камень перекрахмаленного колпака, подала Олегу дыхательный мешок и повернула кислородный кран. Живительный газ зашумел и Щадов, приложив треугольник маски к лицу задыхающегося малыша, начал ритмично сжимать дынеобразную камеру мешка «Амбу».

– Ирина, мониторим.

К груди ребенка тут же прилипли три белых кругляша, к которым Иришка присоединила электроды датчиков. Пискнув, засветился экран монитора и по нему поплыли три разноцветные – красная, голубая и желтая – кривые.

– Дексон, – старшая сестра бросила в лоток использованный шприц и посмотрела на Олега, ожидая следующей команды.

– Капаем «поляризующую», медленно, – сказал он и, продолжая закачивать кислород, перевел взгляд на Бориса. – Будешь интубировать.

Борис, все это время неприкаянно стоявший около Олега, побледнел.
– Я? – переспросил он ослабевшим голосом.

– Ты, – спокойно повторил Олег.

– Я ж ни разу еще...

– Вот и хорошо. Когда-то же надо начинать, – подмигнул Щадов Борису.

– А если я... – опасливо начал тот, но Олег перебил:
– Если об этом думать, то обязательно. Две минуты на обработку.

Получив помощь дыхательного мешка, который мерно закачивал кислород в легкие, обессиленный ребенок, совсем перестал дышать самостоятельно, экономя остаток своих сил на поддержку загнанного сердца.

– Уф, – облегченно выдохнул Марат. – Попал.

Олег бросил взгляд на голос: из-под ключицы малыша торчал заполненный кровью катетер.

– Ларис, крышку, плиз, – сказал Марат. – Сэнк ю. Так, о кей. С гепарином... Ол райт. Ничего, что я по–английски? – поинтересовался он мимоходом и снова сделавшись серьезным, распорядился: – Д-девчата, клеим. Юль, сколько, говоришь, весит?

– Девять восемьсот двадцать.

– Иваныч, пойду д-допминчику рассчитаю.

Олег, не переставая качать, согласно прикрыл глаза.

В проеме появился Борис с глухой марлевой повязкой на лице.   
– Готов, – неуверенно и хрипло сказал он.

– Лиля, пятьдесят миллиграмм калипсола в мышцу, – распорядился Щадов. – Не дергайся, – обратился он уже к Борису. – Соберись. Думаешь Михельсон с первого раза стал таким асом?

Борис нервно хохотнул.

– Есть калипсол, – отрапортовала Лиля.

Ни криком, ни стоном не реагирующий на все эти мероприятия ребенок, закатив глаза, заснул.

– Трубку какую взял? – спросил Олег Бориса.

– Четверочку.

– Правильно, четыре с половиной. Замени.

– Ириш, – в зал влетел Марат с листом назначений. – Значит, так: допмин полупроцентный три миллилитра в час, в стандартном разведении, в «централку». П-периферичку не убирай пока, пусть «полярка» капает т-тоже.

– Прямо сейчас?

– Да нет, после ужина. – Марат легонько шлепнул сестру ниже спины. – Давай-давай, Ириш, шустрей.

Олег посмотрел на монитор.
Желтая циферка, не смотря на его усилия, пульсировала между 90 и 91: насыщения крови кислородом было недостаточным.

– Давай, Борис Михалыч, начинай.

Легонько вздрогнув, Борис сел у изголовья ребенка и потянулся к лотку.
Руки заметно дрожали и он никак не мог насадить кривой металлический клинок на тубус ларингоскопа.

– Не спеши, – наставлял его Олег, – я его «дышу», все под контролем.

Наконец клинок защелкнулся и из него тонким лучом полился яркий свет.
– Отсос готов? – не очень уверенно, но деловито спросил Борис.

Вместо ответа послышался звук переключаемого тумблера и электроотсос загудел.

– А сам готов? – спросил Олег.

Напряженно глядя перед собой, Борис кивнул. Из-под его колпака вытекли две струйки пота.

– Сатурация? – перевел взгляд на Лилю Олег.

– 89.
– Подышим. – Щадов увеличил частоту сжатий камеры.

Прошло около минуты и снова раздался голос Лили:
– 92.

– Ну, выше уже не будет, – Олег сделал еще пять форсированных сжатий и убрал маску с лица ребенка. – Давай, Борь. Пошел.

По лбу Бориса уже не струился, а лился ручьем пот.
Внимательно щурясь, он ввел клинок в рот малыша и зашевелил им.

– Видишь надгортанник? – Щадов говорил спокойно и негромко, но лицо было напряжено. – Отведи его или приподними. Не усердствуй, помягче – можешь
порвать... Отвел?

Борис молча сопел, заливаясь потом.

– 85, – тревожно сказала Лиля.

– Выходи, подышим немного. – Руки Олега снова начали качать мешок «Амбу». – Отдохни, соберись.

Борис громко дышал, не отрывая взгляд от больного.

– 92, – облегченно сказала Лиля. – 93.

– Давай. – Олег убрал мешок и слегка придавил хрящик на горлышке малыша. – Теперь видишь?

– Вижу! – голос Бориса радостно сорвался. – Трубку!

Он протянул руку в синей перчатке, в которой тоже хлюпал пот.
Людмила Григорьевна опустила в ладонь изогнутую пластиковую трубочку и Борис ввел ее в рот. Она, будто упершись в барьер, выгнулась, а затем, пройдя его, провалилась в трахею.

– Отсос! – крикнул Борис.

Получив вибрирующий тонкий шланг, засунул его в трубку, торчащую изо рта. В нем тут же забурлила серо-желтая жидкая масса с примесью крови: клинок все-таки поранил слизистую.

– Подышим.

В мешке уже не было треугольной маски: Катя заменила ее пластиковым коннектором, который точно подошел к трубке, герметично закрыв просвет.
Воздух в легкие мальчика теперь качал Марат, а Олег прислушивался к дыхательным шумам, приставив мембрану фонендоскопа к его груди.

– Подтяни-ка трубочку чуток на себя, – сказал он Борису, – вся в правом бронхе.

Не отрывая глаз от Щадова, тот медленно потянул трубку.

– Хорош. – Олег еще немного послушал и убедительно кивнул. – Теперь нормально, с обеих сторон проводится. Ириш, вот на этом уровне и закрепи.

Взглянув на Бориса, он широко улыбнулся:
– Ай, молодца. Ну, с боевым крещением.

– Поздравляем, – подхватила старшая. – С вас причитается.

Истекающий потом, выжатый, как лимон Борис счастливо улыбался, скромно глядя в сторону.

– Еще санируем, подышим и переносим в бокс, – распорядился Олег. – А ты, Борис Михайлович, иди аппарат настраивай.

Когда малыша перенесли в бокс, аппарат для искусственного дыхания мерно гудел, раздувая на кончике дыхательного контура резиновую грушу: растянулась – вдох, опала – выдох. Когда вместо груши к контуру подсоединят трубочку, торчащую из горлышка малыша, точно также начнут раздуваться и измотанные свалившимся на них недугом легкие.

Олег посмотрел на мигающие датчики вентилятора и спросил:
– В каком режиме?

Борис стушевался:
– А я пока еще просто контур собрал, еще не это... не включал режим...

– Борь, – укоризненно покачал головой Олег, – запомни: собирая аппарат, тут же выводи параметры и режим. Ты же видел ребенка? Оценил его вес? Хотя бы приблизительно. А значит можешь рассчитать емкость легких, сказать какая в этом возрасте частота дыхания, соотношения вдоха к выдоху... У тебя было пять минут. Каждая секунда дорога. Понимаешь?

Борис виновато кивнул.

– Так, – продолжил Олег, – здесь лучше не «по объему» дышать, а «по давлению». Давай-ка, переключи режим.

Переключатель щелкнул и аппарат тревожно запищал.

– Чего это он? – растерялся Борис.

– Все правильно. – Олег показал на пульсирующие цифры на панели. – Видишь, границы заданной нормы в которых должен работать вентилятор ниже, чем есть настоящее давление? Вот он и кричит, предупреждает тебя: согласуй, говорит, границы, за которые выходить нельзя. Умная машина.

Борис начал крутить ручки с надписью «Alarm».

– Какое пиковое давление надо? – Олег испытывающе посмотрел на Бориса. Тот почесал лоб и неуверенно ответил:
– Ну, где-то, четырнадцать... пятнадцать... Да?

– Мало. Ориентируйся на восемнадцать – двадцать, потом прочтешь – почему... Вот так, молодец. Теперь можно подключать ребенка.

Малыш спал, лицо его порозовело. Утомленная долгой отчаянной работой грудь без сопротивления приняла помощь машины и ровно, с заданной частотой, выполняла дыхательные движения. Желтенькая цифра на экране монитора торжественно, не колеблясь, замерла на «сотне».

– Отлично, – сказал Олег. – Последи немного, потом концентрацию кислорода нужно уменьшить. Чистый кислород – тоже нехорошо.  Девчонки, увлажнитель залили?

– Обижаете, шеф, – убедительно развела руками Иришка.

– А почему не включен? – Вопрос был к Борису. – То есть ребенок сейчас получает сухой кислород?

– Черт, – как провинившийся школьник, тот суетливо нажал кнопку под
увлажнителем и покорно опустил голову.

– А моя соседка пьет винпоцетин от склероза, – сыронизировала Иришка.

Борис недобро взглянул на смешливую сестру:
– Какой склероз? Просто, это... забыл.

– Так а я о чем, – не унималась та.

Олег незлобно отвесил ей легкий подзатыльник.

– Ну-ка, дорогая, иди других детишек посмотри, – и когда та ушла, тихо сказал: – Вот так, Борь, слава быстро проходят. Был на высоте полчаса назад? Молодец, заслужил уважение. Думаешь, оно навсегда? Нет, братец. Авторитет врача, чтоб ты знал, штука очень хрупкая. Через пять минут после триумфа сплоховал – все, былые заслуги забылись. Вот об этом никогда не забывай. Никогда и ничего. Для сестер ты должен быть примером всезнания и уверенности.

Борис, громко сопя, кивнул:
– Я понял.

– Ну и молодец. – Олег по-дружески сжал его плечо и повернулся к сестрам: – Юляш, подойди. Значит так, ты остаешься здесь. Индивидуальный пост, все сутки. Не бросать ни на секунду. Катя, Ирина, Лиля – вам всех остальных. Это не значит, что Юлю можно забыть. Помогать, заменять ее, если...
– Если приспичит, – серьезно и понимающе закончила фразу Иришка.

Олег легонько щелкнул ее по носу и укоризненно покачал головой, но глаза его улыбались.

– Если все понятно – вперед. Работаем, девчонки.

– Грузить, если проснется? – поинтересовалась Юля.

– А вот это не твоя забота, а врача. Да, Борис Михайлович?

Упавший духом Борис воспрял и с готовностью выпалил:
– Конечно, – и, спеша выправить пошатнувшийся авторитет, блеснул знаниями: – ГОМК, сто миллиграмм на килограмм.

– Ну, ты ващще, – преувеличенно восхищенно прошептал Марат.

– Кончай прикалываться, – заулыбался Борис смущенно. – Я, может, себя проверить.

– Молодец, – одобрил Олег, – хотя доза может быть и другой. Как и препарат. Кстати, когда историю будешь писать, пожалуйста без жаргонных словечек. Как на нормальном языке будет «грузить»?

– С целью синхронизации дыхания с аппаратом, – четко и уверенно ответил Борис.

– Вах, шайтан, – опять зашелся в притворном восхищении Марат, а Олег согласно развел руки в сторону:
– Ну, давай, лечи.

– Пусть хоть в душ сходит, я послежу, – попросил за напарника Марат, – а то вымотался п-парень, аж испарения идут.

Ниже Бориса почти на голову, он припал к его груди и прочувствованно сказал:
– Не жалеете вы себя, батенька.

Борис зарделся, а Марат, поманив пальцем, прошептал на ухо:
– А вот девчонок пожалей. Там, в душевой мой д-дезодорант стоит, так ты не экономь.


Глава 13

Олег включил электрический поддон, заполненный песком, привычным движением разровнял его и посмотрел в окно.

В сером, уже утратившем свежую летнюю голубизну небе, собирались в стаю птицы. Прощаясь с городом, они кружили над постаревшими желтыми кронами деревьев и, не замолкая кричали, словно плакали. Оконное стекло гасило громкость птичьих голосов, но заглушить пронзительность их печали не могло и оно.

Олег вдруг вспомнил, как совсем недавно, будто вчера, такая же стая оповестила город о своем возвращении оголтелым радостным граем.

Он с легкой грустью вздохнул и принялся за дело.
С некоторых пор, до общебольничной пятиминутки и отчета медсестер в отделении, врачи сдавали смену и решали текущие вопросы за чашечкой кофе. Конечно, если не было каких-нибудь экстренных ситуаций.

Это стало ритуалом, который прочно закрепился, привнес по настоящему
домашний уют в полную формальностей больничную жизнь.

Кофе Олег всегда молол и варил сам, по-турецки.
Он не спеша засыпал в кофемолку зерна, сел на тахту и, словно бывалый 
шарманщик, закрутил ручкой.
Скрип старинной кофемолки, шорох и треск перекатывающихся и дробящихся бобов заполнили ординаторскую чудными, и правда чем-то схожими на звучание расстроенной шарманки звуками.

Кроме него в комнате в этот час находился Марат. Переодеваясь в рабочую пижаму, он негромко пел, отгородившись дверцей платяного шкафа.

Щадов улыбнулся. Он любил эти мгновения – прелюдию начинающегося рабочего дня. Когда ритм жизни, замедленный усталостью отстоявшей смены, опять набирал обороты, подпитываясь свежей энергией новой смены.

Постепенно пение за шкафом как-то потеряло стройность, стало прерывистым, а потом и вовсе перешло в бормотание и увлеченное сопение.

– Ты чего там притих? – поинтересовался Олег.
 
– Да молния... заедает, зараза... достала уже.

Щадов, не прерывая кручения, удивленно повернул голову:
– Ты ж вроде недавно эту куртку купил?
 
– Месяца нет...

– Помочь? – предложил Олег через минуту.

– Г-голову мне придержишь, когда в истерике забьюсь, – буркнул Марат. – К-кажется, уже недолго ждать.

Щадов негромко хохотнул.

– Пятый год, – в голосе Марата нарастало раздражение. – На дворе, блин, пятый год к-капитализм, а качество как у старой доброй фабрики «Заря большевизма». Только с виду красивее. – Он тихо выругался.

– На красоту и повелись, – грустно сказал Олег. – Когда из Союза убегали.

– А финны на что повелись? Куда их качество д-делось? Куртка вроде как финская.

– А сейчас все – вроде как. С пекинским диалектом...
 
Некоторое время стояла тишина, которую заполняли песня старой кофемолки и увлеченное сопение Марата.

– Ну, ты смотри... никому верить нельзя... Михалычу ее отдам. Если сниму.

– Почему Михалычу?

– Чтоб ему было... чем... з-заняться, – прерывисто, будто вместе с бегунком замка дергал и слова, сказал Марат. – А то зачастил к нам... все высматривает чего-то... в-вынюхивает.

– Может просто замок поменять? – засмеялся Олег.

– Вот Михалыч... п-пусть сам и... меняет. Уфф, – раздался, наконец, из-за шкафа облегченный вздох.

– Победил? Давай, выходи уже, разговор есть.

Марат осторожно выглянул из-за дверки:
– А что я т-такого сделал, сэнсей?
 
Шарманка затихла. Олег привстал, потрогал песок и удовлетворенно кивнул: накалился достаточно.

– Манакова из третьего бокса во вторник ты вел? – придав голосу строгость, спросил он.

– Манакова? Так... дай вспомнить. Да, я. А что такое?

– Эрмассу (Эритроцитарная масса – мед. сленг)переливал? 

 –Эрмассу? – предчувствуя нахлобучку, насторожился тот. – Во вторник?
П-переливал. Кажется.

– Да не кажется, а точно. – Олег вскрыл кофемолку, высыпал порошок в турку. – А в журнал гемотрансфузий кто за тебя писать будет? Пушкин?

Марат охнул и виновато хлопнул себя по лбу:
– Эх, шайтан, – и покачав головой, жалобно добавил: – Старею, сэнсей... Совсем иммунитет ни к черту стал.

– Иммунитет-то при чем?

Марат безнадежно махнул рукой:
– Опять вирус Альцгеймера п-подхватил.

– Ты мне зубы не заговаривай. Это, между прочим, второй «косяк» за неделю: консультацию в приемном тоже не записал.

– Иваныч, вот сам страдаю, веришь? Писать – терпеть не люблю. Как-то получается так: вроде, сделал дело, все н-нормально, без осложнений. Ну и...

– И благополучно забыл. – Олег уже заливал кофе водой. – Не рановато для склероза?

– Не вели казнить, – раскаянно затряс головой тот.

– Давай-ка, повнимательней, не ищи приключений на свою...

– ...голову? – услужливо подсказал Марат.

– И на голову тоже. – Олег поставил турку на песок и та негромко загудела. – Сам видишь, и без того проблем хватает.

– Б-больше не повторится. – Взъерошенная голова доктора опять скрылась за дверкой. – Вот те крест, аллахом клянусь. Есть, спать не буду – т-только писать, писать...

Медленно водя турку по раскаленному песку, Щадов с добродушной укоризной качнул головой.
По ординаторской поплыл завлекательный запах варящегося кофе.

– А-а, как пахнет, – стуча вешалкой, сладко шепнул Марат. – А где Маришка-то с Рыженко? К-курточки в шкафу висят, а хозяев не видно.

– Серега в душе, Маришка на консультации, во Втором.

– Вот. – В голосе Марата проявилась гордость. – Живёт д-дальше всех, а приезжает чуть свет. А кое-кто всем в п-пример какую-то там Эллочку ставит. Куда ей с бледным телом до нашей Маришки.

– Как раз про Эллу я и хочу с тобой поговорить.

Олег уже не сводил глаз с кофе: коричневая пена, густо постреливая пузырями, начала уплотняться и медленно подниматься к краям.

– Ой, какая интересная тема для беседы, – с холодком ответил Марат. – И г-главное – приятная. Сэнсей, нам что, больше поговорить не о чем?

Щадов не ответил. Будто рыбак, заметивший клев, он сосредоточенно замер, ожидая нужного момента для подсечки и мастерски снял турку ровно за секунду до того, как кофе обманчиво замирает перед неудержимым побегом.

– Вот так, – довольно прошептал он и, посерьезнев, добавил: – Ты, вот что, братец. Давай-ка, прекращай Эллу цеплять. В одном отделении работаем, одно дело делаем. Чего мирно не живется? С главшей какой-то напряг постоянный, так еще внути отделения разборки начались.

– Я? – в пижаме, трусах и штанами в руке, Марат возмущенно вышел из закутка. – Сэнсей! Обидны мне слова ваши... Да я с ней т-такой милый и тактичный, что аж сам себе удивляюсь!

– Жаловалась она мне на тебя.

– Нет, вы п-поглядите, – всплеснул руками тот. – Еще хватает совести жаловаться. Я чего-то не жалуюсь, что у меня на нее аллергия. Как заслышу этот ее здоровый д-детский смех – чесаться начинаю.

– И пригрозила, кстати, что Митиной будет жаловаться.

– Митиной? – дрожащим голосом переспросил тот. – Все... Я обписался.

– Марат, давай серьезно.

– А в чем, интересно знать, суть жалобы?

– Что ты ведешь себя с ней высокомерно, – аккуратно выкладывая пену по четырем чашкам, ответил Олег. – Сомневаешься в ее компетенции и профессионализме.

– Неправда.– Закинув штаны на плечи, Марат категорично сел в кресло. – Вот ни к-капли не сомневаюсь. Как можно сомневаться в том, ч-чего нет?

– Марат!

– Чего – Марат? Всё согласно закону «О влиянии фамилии на характер».

– Чего? Какому закону?

– Не слышал, что ль? Странно. – Марат явно пытался перевести разговор в шутливое русло. – Я этот з-закон ещё неделю назад открыл. В Нобелевский комитет заявку подал.

Олег сдержал ироничную улыбку, молча посмотрел на друга.

– Короче, – Марат откинулся на спинку. – Если к-коротко, суть в том, что некоторых т-товарищей Бог уже с рождения метит. Не родинками, не пятнами – фамилией. Ты не фыркай, не фыркай. Вот у тебя какая фамилия? Добрая, щадящая. А у Боряни? Такая – ух! – крепкая, основательная. У Маришки – п-поэтичная, даже – романтичная, а у меня... Ну, про мою пока не будем, сейчас не об этом... У Радушиной – душевная, светлая. Клара – к гадалке не ходи – за мужниной фамилией п-прячется. А девичья, небось, какая-нибудь Вреднюкова. Или – Румпельштицхен... А у Эллы? Это ж даже не фамилия – характеристика! На нее только посмотришь – и все ясно: Вагина.

Он выжидающе посмотрел на Щадова и авторитетно прищелкнул языком:
– Бог – не фраер. Вот только с ударением иногда п-промахивается: там явно на второй слог п-просилось.

– А Митина? – поддел Щадов. – С Митиной как быть? Нормальная симпатичная фамилия, а характер... Не пометил Боженька, пропустил?

– Как это пропустил? А имя?

– Так он еще и именами метит?

– А ты д-думал! Будет человек добрым, если его не именем нарекли, а
аббревиатурой? Змея Особой Ядовитости. Да и у Вагиной имечко не лучше, поэтому они и снюхались. Элеонооора! – пропел Марат томным баритоном и передернулся. – Истероидная акцентуация ее п-папашки с мамашкой. Чтоб уже с детства чадо выделялось. Вот Маришку п-почему-то Мариной назвали, а не Бриджит. Или, там, Кэролайн... Кэролайн Николаевна. Представляешь, какой бы она б-была с таким именем? Большая, рыжая и вредная. Да и ты, между прочим, не П-патриций Иванович. И, слава богу, не Фердинандо.

– У тебя все? – спросил Олег. – Не будет тебе Нобелевки. Любую фамилию можно и под плюс, и под минус подогнать. Давай серьезно поговорим.

– Ну давай, – вздохнув, согласился тот. – Говоришь, в одном коллективе работаем? Номинально – да, в одном. А на деле?

Он посмотрел на Олега прищурившись.

– Ты сам не в-видишь – что на деле? Ее же не интересует – как мы, что у нас? На д-дежурства п-приходит как гостья, помощи никакой. Даже – не гостья, а как к-комиссия высокая. Кстати, сегодня она отдежурила, ты застал ее утром?

Олег смолчал.

– Можешь не отвечать, я и так знаю. Нет, не застал. П-потому что такая фигня каждое дежурство. Серегу спроси, Маришку, если мне не веришь. – Марат, сдерживая нарастающую ярость, отвернулся. – Ладно, засунула тебя главша к нам, нас не спросив. Так ты реши себе: оно тебе надо иль нет? Если надо, так вливайся в к-команду, помогай напарникам. Не перекладывай свои дела на других, не п-противопоставляй остальным. Какое там... Взаправду, что ль, поверила в то, что – наставница? Что выше тебя, выше нас всех?

– Если еще и на это обращать внимание, – отмахнулся Олег. – Это же игра какая-то, согласись. Во-первых, она не копает...

– А чем ей копать? – вполголоса буркнул Марат, постучав кулаком по лбу.

– ... во-вторых, не ее это инициатива, а главши. А в-третьих, – Щадов, не
выдержав, засмеялся, – надень уже штаны.

– Знаешь, что больше всего бесит? – послушно надевая пижаму, тихо проговорил Марат. – Вот эта наше: «Я – начальник, что хочу, то и ворочу». Вот захотелось главше Эллу к нам засунуть и плевать на все остальное. На то, что есть завотделением. Что ординатор не может быть выше зава. Что есть какая-никакая к-корпоративная этика, что проверить тебя может либо начмед, либо сама г-главша, но только не эта... – вовремя оборвал он сам себя. – Кто она такая? Ну, кто? Профессор? Эксперт горздравовский? Всего лишь д-дежурант на полставки. К тому ж п-пустышка и первая халявщица.

– Ну зачем уж так? – урезонил Олег. – Она все-таки давно работает, на хорошем счету.

– Ты правда ничего не видишь, Иваныч? – удивленно всплеснул руками Марат. – Или сам себя успокаиваешь? Давай, давай, успокаивай... Думаешь, если сам порядочный, то и все такие же. Да я б-больше чем уверен, что Элла и в Первом отделении за счет Клары выплывает. Я Клару тоже недолюбливаю, чего уж там миндальничать. Но! Клара – голова. Умная баба, соображает, д-думает. Вот так Вагина и живет: там – за счет Клариной головы, а здесь – за счет нас, дурачков. Еще и нос кверху... А главша, блин, все это б-безобразие покрывает.

Он засунул руки в карманы и несколько секунд, успокаиваясь, покачался с пятки на носок.
 
– Классно быть фаворитом, да? Ни в зуб ногой, зато – флагман и г-гордость. – Он презрительно сплюнул. – Главное, во вкус вошла, понравилось. Всерьез себя к-классной дамой возомнила. Я все думал, что это она Митиной п-подыгрывает, шуткует, но нет, всерьез щеки надувает... А я не миротворец, Иваныч, я пошлость долго терпеть не могу. Раз человек сам не п-понимает, надо ему объяснить.

– Зная твой врожденный такт, – стараясь не запачкать стол, Щадов бережно разлил кофе по чашкам, – могу представить, что ты наговорил.

– Да ничего такого, – невинно захлопал глазами Марат.

– Давай, рассказывай. – Олег перенес чашки на журнальный столик, поставил сахарницу.
 
– Да чего там рассказывать? К-когда она в очередной раз с видом п-почетного академика начала Борьку журить за короткий дневник в истории, я не стерпел и ее же запись под нос сунул. Как говорится, фэйсом об тэйбл.

– Тебе сахару как всегда? Какую запись?

– Я убеждения не меняю, две ложки. Запись? М-минуточку.

Марат подошел к столу, выбрал одну карточку из стопки и зашелестел страницами.

– Так... так... Вот, нашел. «Состояние стабильно тяжёлое, крик громкий,
аппетит хороший...».

– Ну и чего в ней такого криминального? – удивленно спросил Олег.

– Да ничего. Если не учитывать, что это дневник Костоусова, который на
«трубе» и зондовом п-питании. И который не то, что кричать – г-говорить физически не может, потому как с трубкой в горле. А как можно оценить аппетит, когда по зонду к-кормишь, не в курсе?

Олег заметно помрачнел.

– Вот и я говорю... Зато выпендриться – медом не корми. Меня уже раздражает это ее вечное – «дыхание жестковатое». Вот не жесткое, а именно жестковатое! Т-ты на ощупь можешь сказать – мягкое или мягковатое, колючее или колючеватое?

– Ну, чего ты придираешься? Я не могу. А она, может быть...

– Иваныч, – качнул пальцем  Марат. – Она – Вагина, а не Башмет. И слух у нее далеко не абсолютный, чтоб т-такие нюансы определять. Это я тебе как уролог урологу г-говорю.

– А может и абсолютный.

– Счастливчик, – с деланной завистью сказал Марат.

Щадов непонимающе посмотрел на него.

– Г-говорю, повезло тебе, что пения ее не слышал, – пояснил тот. – Она, видите ли, на д-дежурствах петь любит. Монтсерат Кабалье, блин... Там не то что медведь – «КамАЗ» груженный по ушам п-проехал. Главное, не про себя поет, вслух.

Марат закатил глаза и передернулся.

– Видел в сестринской обои на стене у окна отклеиваются? Это от ее пения. А я сразу в к-курилку убегаю: у меня от этих звуков эмаль на зубах осыпается... Слух абсолютный, как же. Да с таким слухом везикулярное д-дыхание от жесткого отличить бы.

– Эх, – вздохнул Щадов. – Плохо. Плохо это все... Разборки в коллективе.

– Не в коллективе, Иваныч, не смешивай. Только с Вагиной. Ну, да! Ну не люблю я ее, сердцу не п-прикажешь. А за что любить-то? За п-подлянки, за пустоту? За самооценку завышенную?

Марат взял паузу, перевести дух.

– Я нормальных людей люблю, порядочных. Маришку люблю, девчонок наших люблю, Юриковну. Даже тебя с Боряней.

– Все равно, Марат, – примирительно сказал Олег, – дипломатию никто не отменял. Думаешь, послам всегда легко и приятно с людьми говорить? А ведь говорят. Да еще улыбаются, руку жмут.

– Дипломатия не всегда прокатывает, – ответил тот. – Кук, говорят, т-тоже был неплохим дипломатом да аборигены не оценили. И она при случае тебя сожрет. С удовольствием сожрет, п-помяни мое слово.

– Это моя просьба: будь с ней повежливей, хорошо?

– Хорошо, – буркнул Марат. – Как только она перестанет б-борзеть и
халявничать, так и сразу же.

– Уж постарайся. – Щадов посмотрел на часы. – Что-то Маришки долго нет. И Серега совсем замылся. Кофе стынет...


Глава 14 (продолжение)

– Кофеек. – Рыженко глубоко потянул носом и радостно потер руки: – Всю ночь ждал этой минуты.

Доктора перекатили журнальный столик к тахте, расселись.

– Не стесняйся. – Щадов пододвинул Рыженко чашку.

Тот смачно отхлебнул и с блаженством прикрыл глаза.
– Вещь, – восхищенно постучал он пальцем по фарфору. – Что-то, Иваныч, в Областной не замечал я за тобой таких талантов.

– Дык не стоим на месте, – улыбнулся Олег. – Ну как?

– Гуд. Но сахару пожалел, пожалел.

– А кофе надо пить без сахара. – В дверном проеме показалась Марина: немного возбужденная и раскрасневшаяся, как всегда с доброй открытой улыбкой. – Чтобы вкуса не перебивать. Я успела?

– Считай, в последний вагон заскочила. – Марат, приглашая, постучал рукой по креслу. – Чего так долго? 

– Сергею Владимировичу машину выбивала. – Марина села и с наслаждением пригубила из чашки.

– Мне? – изумился Рыженко.

– Вам, конечно. Так что, не торопитесь на остановку, сегодня поедете с комфортом, на нашем «Рафике».

– Это за что ж такая честь? – Рыженко недоуменно и радостно поднял брови. – Неужели за мои муки ночные?

– Не, за это у нас не возят. Ребенка из Второго отделения переводим к вам, в Областную, будете сопровождающим. Не откажете?

– Марина Николаевна, – масляным голосом пропел Серега. – Чтоб я тебе  да отказал?

– А что там с ребенком? – заинтересовался Олег.

– О, сейчас расскажу, – интригующе протянула Марина. – Давно у нас такого не было.

Она поспешно отхлебнула и деловито доложила:

– Девочка, четырех лет, третий день в отделении, диагноз так и не выставлен. Лечение получает симптоматическое. Анамнез жизни без особенностей. Захожу в палату, смотрю: вяленькая, бледная, аппетита нет. Кожа суховатая, тургор снижен, мышечный тонус – тоже. Некоторые лимфоузлы увеличены...
 
– Лимфогранулематоз, что ль?  Дебют? – напрягся Рыженко.

– Не торопитесь. Легкие, сердце – норма, гепатомегалия (увеличение размеров печени) выраженная – плюс пять из-под ребра. Селезенка тоже торчит, живот не напряжен. Жалуется на периодические боли в ногах. Дальше. Все анализы сделаны, ничего особого: в крови небольшое повышение СОЭ, нейтрофиллез, анемия, в моче – цилиндры. В биохимии, разве что, гипоальбуминемия (пониженное количество белка в крови). Есть рентген грудной клетки и головы в двух проекциях.

Доктора, прихлебывая кофе, внимательно слушали Марину.

– Беру снимки, смотрю. Тоже вроде все нормально. Кумекаю и так, и эдак... Опять вдоль и поперек прослушала-простукала. Уже хотела вас на помощь позвать, но, думаю, дай-ка ещё раз снимки черепа посмотрю. Взяла. И вдруг замечаю: по всей поверхности свода такие ма-а-аленькие кругленькие пятнышки.

– Остеомиелит? – дал свою версию Марат.

– Нет. Однородные, без секвестров. Второе отделение  тоже на них сначала внимания не обратили, подумали – артефакты.

– Что ж тогда? – задумался Олег. – Портальная гипертензия?

– Неа. Ладно, – пожалела своих коллег Марина. – Гистиоцитоз икс!

– Ого! – воскликнули мужчины почти одновременно.

– Говорю же, интересный случай, редкий.

– Интересный, – нерадостно согласился Рыженко. – Только хреновый.

– Ничего, – уверенно ответила Марина. – Главное – выявили, врага надо знать в лицо. Позвонила в гематологию, они согласились, будем переводить. Ничего, ничего. Там ей миелограмму (исследование клеточного состава пунктата костного мозга) сделают, уточнят... Чем раньше начать лечение, тем оптимистичней прогноз.

– Это смотря какая форма, – сказал Щадов.

– Их, по-моему, четыре, да? – прищурил глаз, вспоминая, Рыженко. – Вот, ведь, забывать начал... Четыре? Или – три?

– Три, – уверено сказала Марина.

 – Точно, т-три! – вскинулся Марат. – Мне ж гистиоцитоз на экзамене попался. Я еще, помню, этой отвечал, – он, вспоминая, затряс пальцем. – Как же ее? Шайтан, забыл... Она тогда доцентом б-была, ну? Фамилия еще такая смешная... Ну, как же ее?
 
– Воляпюк? – предположила Марина. – Вере Владиславовне?

Марат восхищенно хлопнул рукой об стол:
– Вот память, п-поражаюсь. Слушай, а ты воспитателя своего ясельного тоже по имени-отчеству помнишь? Да, она, точно. У меня «шпора» даже была, но она все равно «четверку» п-поставила, жадина.

– А кому она «пятерки» ставила? – скривил губы Серега. – У нее такая позиция была: мол, на «пятерку» только препод знает. Я же тоже к ней попал на экзамене, на пятом курсе. Мне, честно говоря, по барабану было, к кому попаду. Я знал, что нужный билет, какой я лучше всего знал, будет третьим справа в третьем ряду. Клавдия Прокопьевна постаралась, дай ей бог здоровья. Помните такую?

– Лаборанткой была на кафедре, – улыбнулся Олег. – Добрая такая тетушка, всегда студентам помогала.

– Как по нотам оттарабанил, аж сам собой гордился, но... – Рыженко ударил тылом ладони о ладонь. – «Четыре».

– Воляпюк теперь – профессор, – сказала Марина. – А когда Протопопова ушла на пенсию, завкафедрой стала.

– Протопопову ушли, – поправил Серега. – С таких должностей на пенсию по собственному желанию не уходят: либо болезнь, либо интриги. А тогда же  времена такие были – перестройка, гласность, новые веяния. Ну и наверху решили, что руководство должен коллектив выбирать, а не сверху спускать.  Воляпючка быстро смекнула что к чему, подсуетилась, побегала по людям, наобещала всем выше крыши и все. – Он убедительно цокнул языком. – Так сейчас депутаты делают перед выборами.

– Да ну их всех, – поморщилась Марина. – Тошно уже от этих депутатов, кафедралов... Лучше расскажите, как отдежурилось?

Рыженко, словно уходя от вопроса, шумно прихлебнул:
– Кофе, ребята, супер. Аж уходить не хочется. Мы-то, крестьяне, все больше по растворимому.

– А ты дежурь почаще, – подмигнул Олег. – Заодно и моих докторов разгрузишь. А то им частенько через сутки приходится.

– Почаще? Ну, если с... – Рыженко заулыбался и покосился на Марину.

– Шустрый к-какой, – незлобно проворчал Марат. – С Маришкой мы и сами хоть каждый день.

– Тогда, извиняйте. Второй такой ночи с вашей Вагиной я не переживу.

После этих слов Олег машинально кинул взгляд на Марата.

– Сэнсей, – замахал руками тот, – мы не сговаривались.

– А что Вагина? – напряженно спросил Щадов.

– Иваныч, – Серега по-прежнему держал улыбку, но в голосе появился холодок. – Не хотел говорить, но кто-то же должен... Где вы такую нашли?

– Нам ее п-по блату выписали, – откликнулся Марат. – Из субтропиков.

– Рассказывай, – нахмурился Щадов.

Рыженко старался говорить невозмутимо, но глаза выдавали раздражение: 
– Ты меня знаешь, Иваныч, я жаловаться не любитель. Все понимаю, сам наглый, но до такого даже я никогда не дохожу. – Он отставил чашку. – Ты вчера когда ушел? Около шести? Если помнишь, ее еще не было, я один от тебя больных принял.

Олег кивнул.

– Она только после семи появилась, – продолжил Рыженко. – После семи! Поела с нами и прилегла. Ну, это –ладно, нормально, тут нет претензий. Покажи мне в какой реанимации не спят? Но. – Рыженко тряхнул мокрой, после душа головой. – По обстановке же! И по согласию с напарником, по очереди. Сначала один «фазу подключит», потом другой. А этой даже в голову мыслишки не закралось – может и я тоже устал? Все ж на основной работе побегал, на подработку пришел. Нет, что ты... После десяти встала. Три часа! Я лечу, смотрю, корректирую, ее в палатах нет. Ладно... Потом девчата ужин приготовили, поели, покурили, поболтали. Я все жду – когда же она уже поинтересуется: сколько детей, кого взять? Да хотя бы кому истории написать? Опять нет. Это тоже – ладно, мелочи. Но вот когда пришла пора пахать, когда этого ребенка Гуревича привезли...

Вспоминая перипетии ночи, Серега распалялся все больше и больше.

– Приносят почти полутруп, а она стоит, блин, смотрит как мы бегаем, еще теоретизирует чего-то. Я как Фигаро скачу над пацаном: и трубу засунуть надо, и зонд, и вену забацать... Тут еще судороги, трясет не прекращаясь. Брадикардия такая уже, конкретная, давление по нолям, сатурация даже не определяется а эта...
 
Рыженко эмоционально и бесшумно пошевелил губами.

– Как приложение бесплатное, не мычит, не телится. А я же парень простой, ты меня знаешь. Я уже матом, давай, мол, шевелись! Так она ж еще и обиделась. Короче, помощи я не дождался. Она же даже контур собрать не смогла, Иваныч! Машку позвала! Ну, это как? Нормально?

Переводя дух, он сердито взял чашку, помолчал.

– Хорошо Григорьевна с нами дежурила. – Рыженко прочувствованно прикрыл глаза. – Пожалел меня Бог. Без нее б, наверное, не вытащил пацана. И девчонки молодцы, шуршали знатно... К утру похорошел, на спонтанку перевел.

– А какой диагноз? – спросила Марина.

– Не до диагноза было, Мариш, завести бы... Посиндромно лечил. Это
теперь вы копайте. – Рыженко сделал подряд два глотка и сладко выдохнул. –
Знаю только, что началось, вроде, как обычная респираторка вирусная. Потом
судороги, апноэ выдал. Привезли уже с гипоксическим отеком мозга. Да еще и рыхлый такой... А у них же, лимфатиков, все не как у людей.

– Разберемся. – Олег задумчиво прищурился. – Главное, вытащили.

– Вытащили. – Серега с облегчением перекрестился. – С Божьей помощью. Но так не всегда везет, ты и сам знаешь, Иваныч. Раз пронесло, другого раза не будет. И на кой хрен такие напарники? Да Дина бы уже давно вымела поганой метлой... Как такую вообще на работу взяли?

– Дык фэйс-контроль прошла, – развел руками Марат. – Корочки есть.

– Гони ее, Иваныч, пока не поздно, – почти угрожающе сказал Рыженко. – Ой, гони.
 
– Скорее мы вылетим, – невесело ответил Олег. – Ладно, буду думать. Что там у нас с остальными детишками?

– Терпимо, – успокоил Серега. – Троих «старых» еще подержать надо, одну на перевод. Кроме Гуревича, добавил вам еще одного. Малолетнего алкоголика.

– Как фамилия? – насторожилась Марина. – Не Ганичкин?

– Он. Что, знакомы?

Марина расстроено всплеснула руками.

– О-о, – прикрыл глаза Марат. – Старый добрый клиент. Как перепьет, так к нам. Уже в третий раз п-привозят.

– Третий? – вытаращил глаза Рыженко. – Ему ж всего девять лет!

– Видать, вундеркинд.

Рыженко болезненно покачал головой:
– То-то я чувствую – выхлоп такой профессиональный, как от моего соседа дяди Коли. Будто самогон с пивом. До комы ста грамм не хватило... Э-эх, страна, куда ж мы катимся-то...

Некоторое время все молча пили кофе.

Тишину нарушила Марина:
– Как он сейчас?

– Ну, уж получше, чем вчера.

– Если ты, Мариш, за пивком сбегаешь, так и совсем хороший станет, – с серьезной миной добавил Марат.

– Я сбегаю. За ремнем... Сергей Владимирович, а Костоусов что?

– Перевел на вспомогательное, – показал «окей» Рыженко. – Сатурацию держит. Только лаважьте чаще, по трубке мокроты – валом.

– Это хорошо, – довольно кивнул Олег. – Трубку поменяли?

Рыженко, прихлебнув, молча кивнул.

– А к Злобину родители приходили?


– Кажется, нет, – подумав, ответил тот. – А что?

– Да четвертый день мальчишка лежит, ни разу не навестили.

– М-да, – Рыженко осуждающе прицокнул языком. – Родили и забыли... Кстати, я ему лаборанта заказал, надо бы кровь перебрать.

– Заодно и Костоусову повторим, – одобрила Марина. – А Рощин как?

– Это который?

– Альвеолит.

– А-а, – вспомнив, закачал головой Рыженко. – Не порадую, Марин. За сутки без особой динамики, одышка сохраняется. Лечите.

– Кто там еще у нас? – Марат, вспоминая, прищурил глаз. – Старцева...
 
– И Шкуренков, – напомнил Олег. – Этот надолго: брошенный, пока вес не наберет.

– А вот Старцеву к маме. – Серега чмокнул щепоть пальцев губами. – Как огурчик.
 
– С мамочкой оно завсегда п-приятнее, чем с нами, – согласился Марат, смакуя последний глоток. – А давайте еще по чашечке сварганим?

– Хорошего понемножку. – Марина отставила пустую чашку и решительно хлопнула по коленям. – Все, пора работать. Марат, я возьму Рощина, Гуревича, Ганичкина и…

– И всех остальных, – со смехом остановил ее Марат. – «Энерджайзер» ты наш. Значится, так. Старцеву переведем, сколько останется? П-правильно – шесть. Каждому по т-трое. Далее. На аппаратах двое? Пополам. Г-годится?

– Тогда набирай себе по вкусу, мне остальных.

Она встала из-за стола, надела поверх пижамы халат.
– Сбегаю быстренько в Первое, договорюсь о переводе, – сказала Марина и махнула Рыженко: – Пока, Сергей Владимирович! Приходите дежурить.

– Если только с тобой, – тоже махнул ей Серега, улыбнувшись. – И если утром будет самая большая чашка кофе.


Глава 15

В Первом отделении всегда стоял шум, непривычный уху реаниматолога.

Плач детей сливался здесь с громкими голосами мамочек и сестер, почему-то никогда не прекращался звон ложек и кастрюль в буфете, гулко вещал телевизор в холле, его поддерживали прерывистые хриплые звуки переносных транзисторов в палатах.

По коридору неприкаянно ходили мамаши в мятых домашних халатах, с давно не мытыми, растрепанными волосами и многодневной тоской в глазах.

Все-таки, в реанимации несравнимо тише. Даже говорят там вполголоса – так уж заведено. Состояние детей обычно таково, что громко плакать они не могут. А уж если плач крепнет, наливается интонациями – это хороший признак: полегчало, выздоравливает.

Марина постучалась в ординаторскую и открыла дверь.

Клара Абрамовна и Эллочка пили чай. На блюдцах перед каждой лежал большой кусок бисквитного торта, вкусно пахло бергамотом.

– Ой, Марина-джана! – сразу начала позерничать Эллочка.

Она частенько вставляла в свою речь такие среднеазиатские словечки, даже бравировала этим, считая некой изюминкой.

– Чай будешь?

– Спасибо, только что кофе попили, – улыбаясь, ответила Марина.

– Смотри какой тортик, – сладко пела Вагина. – Жалеть будешь.

– Формы свои бережете, Марина Николаевна? – прищурилась Клара Абрамовна, рассматривая статную фигурку гостьи.

– Ой, ладно, – махнула рукой Элла. – Хорошего человека должно быть много!

Довольная своей остротой, она одиноко расхохоталась.
Марина поддержала ее улыбкой.

– Чай не хочешь, торт не хочешь. Чего пришла тогда? – продолжая смеяться, спросила Элла.

Марина даже не успела открыть рот, за нее ответила Клара Абрамовна:
– Да ребенка хотят нам сплавить, что ж тут непонятного.

– Точно, – Марина очень старалась не замечать язвительности. – Только не «сплавить», а перевести. К мамочке ей пора.

Клара медленно отхлебнула чаю и, глядя на Эллочку, сказала Марине:
– Шустрые вы у нас, реаниматологи. Раз-раз – и на перевод.
Она говорила так же медленно, как и пила чай, не спуская с губ улыбки.

Элла, откинув голову, заколыхалась от смеха:
– Не барское это дело – долго лечить.

Марина нахмурилась: шутки перестали быть добрыми.

– Барское – не барское, но девочка уже не реанимационная. Средней тяжести.
 
– А у вас все средней тяжести, – равнодушно сказала Шаповал. – Даже если на ладан дышат.

Наступила неловкая тишина, во время которой хозяйки кабинета многозначительно переглядывались, не смотря на гостью.

– Пойду, пожалуй, – заставив себя улыбнуться, сказала Марина. – Адекватно оценить состояние мы пока еще умеем. В общем и идти-то не стоило: в других клиниках такие вопросы по телефону решают.

– Так и работали бы в других клиниках, – не меняя тона, сказала Клара.

– Ближе к полудню переведем, готовьте койку, – пропустила колкость Марина. – Пока.

И, намереваясь уйти, повернулась к двери.

– А мы не будем брать, – сказала Шаповал, словно камень в спину бросила.
Эллочка хотела было расхохотаться, но некстати поперхнулась крошкой и визгливо закашляла.

– Как это не будете? – Марина недоуменно отпустила дверную ручку. – Должны взять, ребенок среднетяжелый, а значит уже не наш, а ваш.

– А не будем и все. Своих хватает.

Сказав это, Клара Абрамовна приподнялась и сильно ударила Эллочку по спине. Та, не перестав кашлять, повернула к ней багровое, со слезящимися глазами, лицо и, не в силах говорить, обиженно постучала пальцем по виску.

Марина обескуражено посмотрела на них:
– Что значит – своих хватает? У вас что – лимит? Квота на перевод?

Клара Абрамовна не ответила, с интересом наблюдая за подругой, которая постепенно приходила в норму.

– Джана, – с трудом произнесла Эллочка. Ее голос еще не совсем восстановился после кашля и звучал жалобным дискантом. – Ну, чего ты такая занудливая? Мы ж тебе намекаем: подержите до завтра, переломитесь что ли? Все равно вам сегодня делать нечего, я ж с ночи, знаю – у вас всего-то пять человек. А у нас – тридцать пять.

После этих слов настроение, еще несколько минут назад такое светлое и прекрасное, окончательно испортилось.

– Хорошо, видать, отдежурила,  – негромко сказала Марина. – Даже не помнишь: пять или семь... Можно было по-человечески попросить?

– Ой-ой, какие мы обидчивые и нежные, – неодобрительно покачала головой Клара Абрамовна. – Слова не скажи. Может, вас еще на коленях просить?

– Да нет. Мы предпочитаем простые дружеские просьбы. – Марина открыла дверь и, не оглядываясь, сказала: – Велите сестрам стелить койку. Всего хорошего.
 
В ординаторской, после отъезда громкоголосого Рыженко, наступила покойная, деловая тишина. Марат дописывал листы назначений, а Олег занялся составлением графика дежурств на следующий месяц. Взял чистый бланк, вписал фамилии, обвел карандашом выходные и начал обдумывать составление пар на смену.

И неожиданно притормозил: после утреннего разговора никак не склеивалась пара к Вагиной.

Олег, не решаясь поставить крестик, водил карандашом по фамилиям своих врачей, а перед глазами стояло уставшее лицо Рыженко, вспоминались эмоциональные, но справедливые реплики Марата. Марина хоть и промолчала, но и без слов понятно – тоже с Эллочкой хлебнула: она же, как лошадка рабочая, даже одна будет тянуть воз, не пожалуется.

– Иваныч, – нарушил безмолвие Марат. – Можно отвлечь? Что-то п-переклинило, запутался.

– Валяй, – не отрывая глаз от графика, кивнул тот.

– Ноль ноль одно процентный раствор, это – сто миллиграмм в миллилитре или тысяча?

– Тысяча.

– Я и без тебя знал, – серьёзно сказал Марат и, дразнясь, скривил рожицу. 
Олег так же шутливо замахнулся и опять склонился над столом.

Остается Борис. Нет, тоже нельзя.
Рискованно: опыта маловато. А если будет такая же ситуация, как сегодня ночью? На Эллу надежды нет, сам может запаниковать... Ну, ладно, два дежурства из трех с ней я возьму. А еще одно? Нет, конечно, они отдежурят и никто даже слова не скажет, но... Выходить в смену с ненадежным напарником – хуже нет. Самое правильное, наверное – отстранить Вагину пока от ночных дежурств. Но как?
К Митиной пойти, все объяснить? Нет, не то. Во-первых, стукачеством попахивает, а во-вторых... Во-вторых, не поверит она, оговором посчитает. Для нее же Элла – самый лучший доктор. Нас же и обвинит...
А может с самой Вагиной поговорить? Спокойно, по-человечески, один на один?

– Поговорю-ка я с ней, – подумал он вслух.

– С Вагиной Борисовной? – сразу откликнулся Марат. – О чем с ней можно говорить?

– Может, пусть пока в день поработает? Или поучится на курсах немного.

– Или совсем уволится, – продолжил Марат. – Мысль хорошая. Считай, врага ты себе уже нажил.

 Олег, не ответив, задумчиво почесал нос карандашом.

 – Иваныч, ты и сам знашь, дело-то не в этом. Ну, выучится она, пусть даже станет мэтром. А что изменится? Мы все равно никогда не станем напарниками, друзьями, п-понимаешь? Этому нигде не научат, это – либо есть, либо нет.

Олег опять не ответил: что тут скажешь?

– Э-эх, ладно, – вздохнул Марат. – Никуда она, к-конечно, не уйдет, так что... Пусть учится. Хотя бы дневники писать.
 
– Кто б говорил. Вы с Борисом тоже не ахти какие истории пишете.

– Да мы с Боряней, по сравнению с ней – Достоевский с Толстым, – приняв возмущенную позу, сказал Марат. – Просто п-пишем коротко. Краткость – сам знаешь, чья сестра.

– Скромный ты у меня, Достоевский.

– Что есть, то есть, – тут же согласился Марат. – Это у меня врожденное.

– Еще б протокол гемотрансфузии записывал без пинка, – уколол Олег.

– Это – рассеянность, – парировал Марат. – Между прочим, п-присущая всем гениям.

Ответить Олег не успел, в дверь заглянула Оксана:
– Доктора, в системе кислород кончается.

– Вот, спасибо, Ксюшенька, за добрую весть, – растроганно сказал Марат. –  Порадовала старика. Дай п-поцелую за это.
 
– Там дождь, куртку надевайте, – сказала сестра, подставляя щеку.

Марат громко поцеловал её и скрылся за шкафом.
– Зато не в т-три часа ночи, как обычно, – сказал он, переобуваясь.

– Видишь, Оксан, – хохотнул Олег, – во всем можно найти положительную сторону.

В это время в ординаторскую вернулась Береговая.
 
– Все хорошо? – спросил Олег, заметив ее расстроенное лицо.

Марина махнула рукой:
– Да, ну их. Представляете, не хотят Старцеву принимать.

Нетерпеливо дергая замок опять заевшей «молнии» на куртке, из закутка вышел Марат.

– Ну, как же, – пробурчал он. – Святое д-дело. Как ночью спокойно спать, если днем нервы людям не сделать? 
 
– Хотят, не хотят – кто ж их спрашивает, – пожал плечами Олег. – Пиши перевод.

Уже порядком раздраженный от тщетных попыток застегнуться, Марат тихо выругался и с силой рванул «молнию. Марина молча подошла к нему, пошевелила бегунком и куртка легко застегнулась.

Марат изумленно посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Олега.
– Ты видел? – прошептал он. – Как это она?

Олег расхохотался, а Марат, состроив на лице выражение неистовой
благоговейности, кинулся к Марине и, подняв ее, закружился:
– Барыня! До смерти не забуду, как ты меня от слов б-бранных да нецензурных отвела!

– Веселимся? – раздался вдруг голос.

Все разом притихли и оглянулись.
В дверях, строго нахмурившись, стояла Митина.

– Садитесь, Зоя Александровна. – Олег поднялся и гостеприимно показал рукой на тахту. – Кофе будете?

Вместо ответа главша разочарованно покачала головой.
– Хорошо устроились. Ну просто отлично. Кофейку попить да девчонок позажимать по углам. – Она обвела всех тяжелым взглядом. – Ох и бездельники... Здесь кофе пьют, в столовой какими-то пирожками пахнет. Вы работать сюда приходите или брюхо свое ублажать?

Щеки Марины покраснели, что было верным признаком не реакции на укор, а возмущения:   
– Что ж нам и есть не положено?

– Нет, конечно, – ответил ей Марат с серьезным лицом. – На работе работу работать надо, а не б-брюхо ублажать.

– Зоя Александровна, не волнуйтесь, – поспешно, не давая разгореться конфликту, сказал Олег и незаметно показал Марату кулак. – Дети осмотрены, назначения выполняются, коррекция лечения проведена.

– Правильно, – словно не слыша, саркастично скривила рот главша, – доктора на дежурстве кофеек попивают, обнимаются прилюдно. – Она  презрительно оценила взглядом Марину. – До детей ли.

– Дети не брошены, с ними всегда сестры.

– А должны вы с ними находиться! – повысила голос Митина. – Вы!

– В этом нет необходимости, – стараясь быть спокойным, ответил Олег, – для этого есть средний медицинский персонал. Уверяю вас, когда нужно, мы находимся около больных неотлучно.

– На каком основании вы переводите ребенка в Первое отделение? – без перехода, резко спросила Митина. Ее глаза, злобно сузившись, не мигая, глядели на Щадова.

Олег понял, что конфликта не избежать.
Вздохнув, он присел на стул и тихо произнес:
– Я не совсем понял ваш вопрос.

Митина раздраженно прикрыла глаза и, выдержав небольшую паузу, преувеличенно громко повторила:
– На каком основании...

– Я извиняюсь, – перебила Марина. – Олег Иванович расслышал вопрос, просто не понял.
 
– Закройте рот! – смерила ее Митина презрительным взглядом. – Не с вами главврач говорит! Над своим моральным обликом лучше подумайте!
 
Она снова обратила взор на Щадова и гневно процедила:
– Итак, я жду ответа.

– На том основании, что ребенок Старцева – ведь речь идет о ней, не так ли? – больше не нуждается в интенсивной терапии, – тоном, выказывающим удивление, ответил Олег. – Даже неудобно говорить о таких очевидных вещах.

Грудь Митиной заколыхалась. Сверля глазами и сдерживая ярость, она отчеканила:
– Запомните, Олег Иванович. Вопросы перевода из реанимации решать только через меня. Без моего ведома даже думать об этом забудьте.

Марат присвистнул и ошарашено переглянулся с Мариной.

– Что? – Олег растерянно поднялся. – Даже такие элементарные вопросы надо решать через главного врача? А тогда, извините, зачем нужен заведующий?

– Зоя Александровна, да вы что? – прошептала Марина с горящими щеками
и расширенными от недоумения глазами. – По всем канонам и приказам заведующий отделением не должен согласовывать перевод ребенка с вами.

– Здесь, – голос Митиной повысился, – здесь вы все будете согласовывать со мной. Абсолютно все. Ни шагу без моей визы. Я понятно говорю?

Олег огорошено качнул головой и в противовес громкому голосу начальницы, тихо произнес:
– Не очень, Зоя Александровна. Я уже не понимаю ни логики, ни вашего тона. И вообще, мне не понятно – что значит «здесь», «там»? Приказы пишутся в министерстве и требуют исполнения на всей территории страны.

Выслушав Щадова, Митина вдруг засмеялась: не разжимая губ, колко и угрожающе.
– На всей территории... Вы так ничего и не поняли. Ну что ж, это уже не мои проблемы. У меня нет желания объяснять вам, что больницей руковожу я, приказы пишу я. И состояние детей оцениваю тоже я. Как я скажу, так и будет. Теперь ясно?

В ординаторской повисла напряженная тишина.

– Ясно, – мрачно сказал Марат. – Здесь нам – не там.

– Никто не спорит, что руководитель – вы. – Олег очень старался говорить
спокойно и твердо. – Но я не уверен в правильности именно этого вашего заявления.

– А никто и не спрашивает, уверены вы или не уверены, – ядовито сказала Митина. – Меньше всего сейчас меня интересует ваше мнение.

Она небрежно окинула взглядом Олега и повернулась к двери.

– Зоя Александровна, – остановил ее голос Щадова, неожиданно жесткий, даже – требовательный. – Подождите минуточку.

Главша нехотя и раздраженно повернулась.
Щадов подошел поближе.

Их глаза встретились.
Некоторое время происходила молчаливая дуэль, в которой, к досаде Митиной, проигравшего не было.

– Зоя Александровна, – твердо сказал Олег, – когда я давал согласие работать в клинике, мы никак не обговаривали, что мне отводится всего лишь роль марионетки. Несмотря на уважение к вам, я все-таки воспользуюсь здравым смыслом, а также соответствующими нормативами и правами. Ребенок будет переведен.

Митина удивленно открыла рот.
Это было уже что-то совсем новое. Вернее, что-то давно забытое и потому неожиданное: давненько уже никто не оспаривал ее решения.
И тем более не смел перечить и не подчиняться.

Закипевшая злость судорогой свела ее рот, щека мелко задергалась.
Казалось, сейчас разразится грозный крик с теми наработанными нотками,
которые легко могут сломать, унизить, растоптать личность, не пожелавшую понять очевидного: кто он и кто – Я!

Но крика не последовало.
Зоя Александровна Митина умела быть хладнокровной.

Судорога преобразилась в кривую ухмылку, глаза прищурились, обдав Олега ледяной волной презрения.

– Видно по-хорошему вы не понимаете. – Она шумно вздохнула и, глядя куда-то в сторону, угрожающе добавила: – Что ж. Будем говорить по другому.

И, не прощаясь, вышла из кабинета.

Каблуки грозно отбили путь до входной двери, послышался щелчок открывающегося замка и сразу же резкий громкий звук с силой захлопнувшейся двери. Это было похоже на решительную точку в разговоре, последнее слово в котором осталось за ней, Митиной Зоей Александровной, главным врачом Второй детской больницы.

Тягостную тишину нарушил удивленный возглас Марины:
– Что это было?

– По расписанию, – мрачно сказал Марат. – С девяти до десяти вставить реанимации для профилактики. Ладно, пойду б-баллоны перекину.

Олег промолчал. Он вдруг почувствовал, что этот неприятный и совсем не понятный разговор – предвестник какой-то большой беды.               


Глава 16

В ожидании начала общебольничной пятиминутки, врачи, разбившись на кучки, стояли у кабинета главврача.
Узкий коридор напротив приемной был наполнен негромким гулом, из которого периодически выплескивалась звонкая трель смеха Эллочки. Верно второй рентгенолог Виктор Алексеевич рассказывал новые анекдоты.

Вся больница называла его Витюшей. То ли потому, что вел он себя этаким
простачком, рубахой-парнем, то ли его и правда не воспринимали всерьез.
Маленький, немного несуразный Витюша был непревзойденный позер, считал себя великим сердцеедом, постоянно сыпал комплиментами, любил повеселить публику. И всегда имел в запасе свежие и не очень анекдоты и хохмы.

Эллочка, завидев Витюшу, в первую очередь просила посмешить и тот с удовольствием паясничал, за что и вознаграждался ее восторженным смехом.

– А знаешь как по-украински Кащей Бессмертный? –  балагурил Витюша,
подготавливая ее к шутке притворной гримасой, изображающей с трудом сдерживаемый смех. – Чахлик Немрущий.

И, явно играя на публику, призывно, с похрюкиванием, гыкнул.
Тут же раздался гомерический хохот сраженной наповал Элеоноры.

– Что-то наш босс сегодня вельми запаздывает, – стоя в другой кучке, неподалеку от Витюши, сказал Антон. – Более обычного.

Елена Ивановна Гойда, уставшая от долгого ожидания, глянула на часы.
– Полчаса уже стоим, – недовольно качнула она головой. – В других больницах главврачи сами за полчаса приходят, а у нас наоборот, вечно ждем ее в коридоре... Что за манера опаздывать на работу?

Казалось, Клара Абрамовна тоже была увлечена Витюшиным балаганом: улыбалась, довольно кивала головой. Но видимо ее слух никогда не расслаблялся и эту реплику, сказанную вполне негромко, сразу запеленговал.

Сохраняя улыбку и как бы продолжая внимать шуткам, она уже переключила внимание на Елену Ивановну и, не дослушав очередного перевода, от которого Эллочка схватилась за живот и обессилено закудахтала, едко сказала:
– Начальство, Леночка, не опаздывает. Оно задерживается.

Гойда стушевалась, начала что-то говорить, будто оправдываясь, но Клару
Абрамовну уже не интересовала, поверженная точным уколом, коллега. Она опять согласно кивала веселому рассказчику.
– А Баба-Яга с казахского? Знаешь? Кошмар-апа, гы-ы!

– Что ж вы так неосмотрительно, – сочувственно сказал Антон своей поникшей заведующей.

И в это время в конце коридора показалась Митина.

Словно по чьему-то безмолвному приказу разговоры мгновенно прекратились. Кучки рассосались, все поспешно встали в рядок по стеночке. Настала глубокая тишина, в которой стук каблуков миниатюрной ножки главврача слышался громоподобной поступью исполина.

Зоя Александровна шла сквозь строй гордо и красиво. Лицо ее было спокойно и серьезно. На нём совершенно не было видно даже тени смущения из-за опоздания или малой крупицы желания принести извинения за долгое ожидание. Она даже не отвечала на многочисленные «здравствуйте» – робкие и негромкие. Лишь взявшись за ручку своей двери, она соизволила легонько кивнуть головой, равнодушно взглянула поверх толпы и скрылась в кабинете.

Еще несколько минут прошли в полном безмолвии, пока из-за двери не послышалось разрешение заходить.
Когда все расселись, дежурившая по больнице Ольга Игоревна раскрыла толстый, потрепанный журнал и начала доклад:
– В больнице состояло сто тридцать восемь человек, из них в первом отделении сорок два, во втором...

– Сколько детей в реанимации? – перебила Митина, глядя на свои пальцы.

Сбитая с привычной колеи Вельтщева начала шарить глазами по записям.

– Четверо, – опередила ее Марина, удивившись: обычно реаниматологи отчитывались после общего доклада, называя каждого своего пациента пофамильно, с подробным диагнозом и оценкой степени тяжести.

– Да, точно, – запоздало подтвердила Ольга Игоревна.

– А сколько всего поступило за сутки?

– Двенадцать.

– Из них в реанимацию?

– Одна, – ответила Марина. – Девочка восьми лет, отравление изониазидом.

Митина пренебрежительно усмехнулась.
– Значит, Олег Иванович, мы открывали отделение для того, чтобы вы приходили туда кофе попить, поговорить и отдохнуть? – не скрывая ехидства, спросила она. – А главное, с девочками пообжиматься? Так, Олег Иванович?

Громко прыснула Эллочка, ее робко поддержала Лариса Константиновна, но отчего-то испугалась и быстро примолкла.

– Зачем же так, Зоя Александровна? – понимая, что его положение заведомо проигрышное, сказал Олег.
Каким бы ни был ответ, он все равно будет расценен, как оправдание.
Митина мастерски владела этим приемом: оправдывается – значит виновен.

– А как – так? – продолжила Митина. – Из двенадцати поступивших вы взяли только одного. Одного! Мыслимое дело?

Она призывно посмотрела на всех и несколько докториц поддержали ее укоризненным покачиванием головы.

– Пусть другие, значит, работают, а реаниматологи – привилегированная каста, им положены кофе, покой и девочки.

Вагина опять откликнулась на остроту начальника коротким, но громким смешком.

– Мы приняли ребенка по профилю, – вступила в разговор Марина. – Могли бы и больше, но остальные были средней тяжести.

– Помолчите уж, – небрежно перебила Митина и, не скрывая брезгливости, добавила: – От стыда б сгореть, а она еще голос подает.

После этих слов Марина как-то потерялась.
Оглядевшись, она увидела глаза своих коллег. Большая часть из них блестела характерным досужим и от того обидным интересом, который бывает у случайных очевидцев уличной склоки, азартно ожидающих развязки.

– Вы о чем? – спросила она потускневшим голосом.

Ответить главша не успела.

Олег решительно поднялся и заговорил на повышенном тоне:
– Зоя Александровна, не надо переходить на личности. Вы прекрасно
знаете, что Марине Николаевне не в чем упрекнуть себя. Абсолютно. И давайте
закроем эту тему. Насколько я помню, был задан вопрос. Даже не вопрос, а упрек, что мы приняли всего одного ребенка из двенадцати. Я бы хотел прояснить ситуацию.

– Вы? – удивленно подняла прорисованную бровь главша. – Прояснить? Мне?!

– Пожалуйста, выслушайте. Реанимация уже изначально подразумевает избирательность госпитализации. Мы должны принимать тех детей, состояние которых выходит за рамки средней тяжести. Количество совершенно ни при чем. Порой один реанимационный больной стоит десяти соматических, Вы уже должны были убедиться в этом.

Олег выразительно посмотрел на Митину.

– Ну-ну, – снисходительно махнула она рукой. – Продолжайте.

– А во-вторых, поступление детей в реанимацию – дело стихийное. Вы же помните, что три дня назад у нас было восемь детей? Сегодня – четверо. И мы не знаем сколько будет завтра.

Митина некоторое время сидела в молчании со скучающем выражением.
И это было похоже на поведение строгой учительницы, вынужденной выслушивать оправдания нерадивого ученика.

– У вас все? – саркастично спросила она.

– Все.

– Потрясающая демагогия, – театрально сцепив ладони, едко сказала главша. – Потрясающая. Браво!

И тут же лицо ее переменилось, нахмурилось, глаза жестко прищурились. Едва открывая рот, она грозно заговорила:
– А теперь послушайте меня. Все эти ваши бредни можете оставить для детишек. На ночь им расскажете, вместо сказки. Ясно? Отделение открыто на десять коек. Значит, будьте любезны ежедневно держать, как минимум, восемь
человек, чтобы немалые затраты, идущие на реанимацию, оправдывали себя.

– Зоя Александровна, –  будто останавливая обвинительную речь, Щадов решительно поднял руку. – Хочу напомнить. Когда отделение еще планировалось, я убеждал вас, что оптимальное число коек для нас – шесть. Десять – цифра нереальная для соматической реанимации в небольшом городке. Даже в областной больнице меньше. Единственная реанимация в городе на девять коек в инфекционной больнице. Но она общая, там лечатся и взрослые, и дети.  А потом... Где же брать ежедневно восемь реанимационных детей? Или вы предлагаете закладывать любых, лишь бы было нужное количество?

– Прекратите демагогию, – повысила голос Митина. – Если не переводить детей через три-четыре дня, как вы привыкли, а держать их хотя бы неделю, отделение всегда будет заполнено и план койко-дней будет выполняться.

– Можно и так, – неожиданно согласился Олег. – Можно даже на двадцать коек открыть реанимацию. И закладывать туда среднетяжелых на две недели. Но тогда чем же такая реанимация будет отличаться от остальных трех отделений в нашей клинике? Чем, если там будут находиться дети, не нуждающиеся не только в реанимационном пособии, но и даже в интенсивной терапии?

Сидящая рядом с Олегом Ольга Юриковна, побледнев, испуганно дернула Щадова за подол халата.
– Помолчи, помолчи, – тихо и отчаянно прошептала она. – Что ты делаешь?

– А вам непременно надо отличаться? – ехидно спросила Митина.

Олег не глядя убрал холодную руку Ольги и ответил:
– Просто мы – реаниматологи. И должны заниматься своим делом: лечить
именно тяжелых детей. Стабилизировать состояние, снимать угрозу для жизни.
А долечиваться они должны в соматике, как это делается во всем мире.

Митина криво усмехнулась, глаза гневно вонзились в одиноко стоящую фигуру Щадова.

– Вот хорошо вы устроились, а? – хлопнув в ладоши, выкрикнула она. – Ну просто чудо, как хорошо! На все есть какие-то бредовые отговорки, можно никого не брать, ничего не делать и получать за это деньги.

– Я не голословно говорю, прочтите приказы, – терпеливо выслушав тираду, сказал Олег. – Деньги, говорите, зря получаем? Мы относимся к службе экстренной помощи, нам не за количество платят, а за постоянную готовность к приему и помощи нуждающимся детям.

– Тогда и пожарникам тоже не надо платить зарплату, раз п-пожаров нет, – подал голос Марат. – И выговоры им объявлять, бездельникам, за к-каждую неделю без пожаров.

Митина медленно приподнялась над столом:
– Это кто еще там вякает?

Не спуская с Марата глаз и гадливо морщась, она снова села на трон:
– Нет никто и звать никак...

Марат переменился в лице, левый глаз едва заметно запрыгал.
Напряженно улыбнувшись, он поднялся:
– Звать меня Марат Рустамович. Как-то под конец лета вы меня даже п-п-представляли всему коллективу. Видать, запамятовали.

– А ну сесть! – рявкнула главша.
Ее маленькая ладонь с силой хлопнула по полированной глади стола.
Большая половина присутствующих вздрогнула и, закрыв глаза, сжалась в комок, моля Всевышнего сделать их незаметными. А еще лучше – невидимыми.

– Вы что о себе возомнили? – казалось, что из расширенных от ярости ноздрей главши сейчас вырвется пламя. – Самые умные, да? А как насчет того, что через полгода горздрав посмотрит на результаты вашей работы и сократит койки? Куда пойдут ваши, Щадов, такие умные-остроумные доктора?

– Сократят? Именно это я и предлагал изначально, – не дрогнув, ответил Олег. – Очень правильное и рациональное решение. И лишние средства не расходуются, и отделение работает объективно, а не на показуху. А врачи никуда не уйдут – как раз по штату, сколько положено, одного даже не хватает. Разве что дежурить тогда придется по одному.

Закончив фразу, Олег вскинул глаза на своего шефа, внутренне подготавливаясь к следующему выстрелу в этой словесной дуэли.
Но Митина почему-то молчала.

Она вдруг отчетливо осознала, что не может ни возразить, ни продолжить спор. Аргументы Щадова были точны и, к ее ужасу, справедливы.

Растерянность и изумление, граничащее с оторопью, неприятными холодными струйками растеклись в груди, просочились до самого сердца, отчего оно даже замерло – на секунду, не больше, – но это неожиданно породило забытое уже чувство страха.
Митина просто физически, остро и болезненно ощутила, как дал трещину, казавшийся вечным монолит ее бесспорной правоты, бессрочного авторитета и беспрекословного подчинения.
Она даже услышала этот оглушительный треск и представила неровную линию разлома – отчетливо видимую и от того позорную, словно разошедшийся шов на дорогом платье, из которого выглядывает бретелька совсем не королевского лифчика.

И ее свита, еще недавно подобострастно расшаркивающаяся, не смевшая перечить и поднимать глаза, теперь злорадно хихикает, прикрывшись ладошкой, смакуя конфуз своей хозяйки.
Течение жизни в личных владениях, которое она так аккуратно и основательно замкнула на себе, ревностно и беспощадно следила за точностью поведения в ареале, неожиданно нашло брешь и предательски потекло по иному руслу, грозя подмыть пьедестал всемогущества.

Осознание этой угрозы, подобно кружке ледяной воды, сплеснутой в лицо, вывело Зою Александровну из непредвиденного нокдауна и заставило действовать.
Немедленно, не вдаваясь в причины – о причинах потом, на холодный рассудок. А
;сейчас всеми известными способами не дать развития, закрыть, завалить, похоронить в зародыше эти настроения.
 
– Молчать! – выкрикнула она.

Этот крик тяжелой волной перекатился по кабинету и накрыл свидетелей замешательства шефа липким страхом, понуждающим навсегда забыть увиденное, стереть в памяти отрезок жизни длинною в три минуты.

– Молчать! Сесть!

Неподвижно застыв в кресле, Митина движением глаз подвергла осмотру каждого: не осталось ли сомневающихся в том, что никакого конфуза не было?
И остановилась на Олеге.

– Вы – редкостный демагог, Щадов. И к тому же наглец. Вам показалось, что вы здесь самый умный? – Она недобро хмыкнула и презрительно окинула его взглядом. – Умнее главврача? Так вот, вам просто показалось. Вы пока еще не главный врач да и вряд ли когда им станете.

Чуть склонив голову и оттого глядя исподлобья, Олег молча слушал, проглатывая заметные даже постороннему намерения главши задеть его самолюбие.

– Напоминаю вам и остальным, если кто-то еще забыл. Здесь главный врач – я! – ладонь Митиной категорически и резко припечатала стол. – Я! И будет так, как желаю я! Да, я – диктатор! Потому что с вами иначе нельзя. И вы будете делать так, как скажу я. И лечить так, как скажу я. И если кому-то это не нравится – пожалуйста, вот дверь. Найдите начальника полиберальнее и подемократичнее. Есть желающие?

Обращаясь ко всем, она глядела на Олега, откровенно оценивая его реакцию. Но он не сменил ни позы, ни выражение глаз. Только губы стали бледными, почти белыми.

– Нет таких? Тогда будьте любезны подчиняться. Особенно вас это касается, господа реаниматологи. Во главе с господином Щадовым.

Олег медленно набрал в легкие воздух и опять поднялся.
Юриковна умоляюще замотала головой и опять схватилась за его подол.

– Вы правы, – надтреснутым голосом сказал Олег. – Мы обязаны подчиняться вашим требованиям и исполнять их. Но то, что предлагаете вы не отражено ни в одном приказе. Если вы его напишите, тогда другое дело, нам придется подчиниться. И уже на основании этого лечить так, как скажете вы. Только... – Он немного помолчал. – Вы и сами прекрасно знаете, что никогда не напишите его. Почему же я, лечащий врач, несущий ответственность за здоровье и жизнь вверенных мне детей, должен подчиняться несуществующему в природе приказу? Тем более, лечить по вашим рекомендациям? Вы – специалист совсем в другой сфере. И если что случится, то это не коснется вас, Зоя Александровна, вина целиком будет на мне. И на что я смогу сослаться в этом случае? Что было устное то ли пожелание, то ли повеление? Которое, простите меня, больше похоже на причуду. Пусть даже из уст такого уважаемого человека, как главный врач.

– Все сказал? – сухо спросила Митина.

– Нет, – качнул головой Олег. – Есть еще одна просьба.

– Ну?

– Зоя Александровна, не разговаривайте с нами в таком тоне, – тихо, но твердо произнес Олег. – Мы этого пока не заслужили.

Испуганный ропот пронесся по кабинету.
Митина неуловимо вздрогнула и, медленно подняв глаза, проткнула Щадова колким, уничижительным взглядом.

– Я всегда буду говорить так, как считаю нужным, – процедила она через некоторое время. – Особенно с вами. Всем это понятно? Все, разговор окончен.
Пятиминутка тоже.

Взяв первый попавшийся лист из стопки на краю стола, она наиграно деловито углубилась в его чтение. И если бы не мелкое дрожание пальцев и немигающий, без всякого интереса взор, никто бы и не заметил как раздражена главврач Митина и как не до чтения ей сейчас.

Толпа молча и торопливо покидала кабинет.

Пропустив нескольких перепуганных докториц, Антон подождал Олега, вышел с ним в «предбанник» и удрученно шепнул:
– Ты что ж делаешь, камикадзе?

Вместо ответа Олег расстроено махнул рукой и дождавшись, когда Марина и Марат выберутся из толчеи, пошел с ними в отделение.

Через две минуты кабинет главврача опустел.
Еще через две в обезлюдевшем коридоре показалась Клара Абрамовна.
Не постучавшись, она вошла к Митиной и закрыла дверь.

Немного погодя, на столе вечно печатающей секретарши Антонины заговорил селектор:
– Два кофе. Один с ксилитом.
– Я помню, помню, Зоя Александровна. Бутерброды?
– Нет. И к десяти Гойду ко мне. Есть вопросы?
Вопросов к главному врачу у Антонины никогда не было.
 

Глава 17

Олег, сгорбившись, сидел за столом и машинально чертил на листке какие-то узоры. Замерла на тахте, поджав по-турецки ноги и уставившись в одну точку Марина. Марат, не находя места, ходил по комнате.
В ординаторской было непривычно тихо.

– Вот чего человеку надо? – прервал молчание Марат. – Чего? Работаем, не сачкуем, крупных «косяков», слава богу, п-пока нет. А к-как пятиминутка, так – втык. Уже без втыка, как без пряников... Чего она хочет-то? Чего надо?

Марина, не меняя позы и выражения лица, протяжно вздохнула.

– Наверное, не подхожу, – задумчиво сказал Олег.

– Что значит, «подхожу-не подхожу»? – возмутилась Марина. – Это на роль в кино артисты могут не подходить. И то, когда фактура не та, типаж. Ты, между прочим, не напрашивался, тебя пригласили. И по-моему, ничем себя пока не скомпрометировал.

Олег промолчал.

– Так чего она хочет-то? – не унимался Марат, нервно меряя шагами ординаторскую. – Н-неспроста же вот так, конфликты из ничего?

– Полного подчинения она хочет, вот чего, – сказала Марина. – Беспрекословного. Чтобы сказала – и все сразу же, хором «Есть!»

Марат вытащил из кармана коробку сигарет, задумчиво посмотрел на нее и пожал плечами:
– Не знаю. По-моему, уже не только это. Мне кажется, она к-какую-то подлянку задумала. Пойдемте, посидим на завалинке?

Завалинкой в отделении называли место для курения.
Курящим был только Марат, но еще со времен ординатуры в Областной больнице как-то сам собой возник у них с Олегом некий ритуал. Выходя «на завалинку», Марат закуривал сам и давал другую сигарету Олегу. Тот подносил ее к носу, блаженно зажмуривал глаза и медленно, с чувством, вдыхал: запах табака ему нравился, но свежего, не зажженного. Так и «курили» вдвоем.

Марина тоже иногда выходила «на завалинку», за компанию. К дымящим коллегам она относилась спокойно, ни разу не высказав недовольства.

Для курилки в отделении было отведено место в душевой комнате – у окна, между чугунной ванной и коротким стеллажом, заполненным детскими горшками, металлическими суднами, ведрами и рулонами клеенки.
Дым в отделение не распространялся благодаря двум дверям: в тамбур, который ограничивал санитарный блок и непосредственно в ванную комнату. Кроме того, форточка давала хорошую тягу, поэтому дымом не пахло.

Это было  уютное место для дружеских, а порой и деловых бесед, куда очень любили заглядывать Антон, Витюша, Элеонора да и другие доктора, любящие подымить.

– А вы заметили, кстати? – вдруг спросила Марина, присев на край подоконника. – Что-то редко к нам гости заходить стали на перекуры. Раньше, бывало, по несколько раз в день забегали. Да и на чай давненько не жаловали. Кроме Юриковны да, пожалуй, Антона.

– А ведь и правда, – затянувшись, согласился Марат. – К чему бы это?

Олег грустно хмыкнул и посмотрел в окно.

Словно прочувствовав настроение, пейзаж за оконными стеклами потускнел, по оцинкованному отливу задребезжали мелкие капли осеннего тоскливого дождика.

– Боятся люди, – сказал он. – Смотреть на нее боятся, говорить боятся, гнева ее боятся. Раз нас каждую пятиминутку ругают, значит мы – опальные. А с опальными дружбу водить себе дороже: вдруг и на них гнев начальства перейдет.

– Дожила, – прошептала Марина. – Никогда не думала, что стану врагом народа.

– Не они такие – система. – Олег еще раз понюхал сигарету и вернул Марату. – Хочешь управлять без потрясений – наглядно покажи, что любишь только хороших мальчиков и девочек. А хороший при такой системе тот, кто всегда и во всем согласен, всей душой поддерживает и одобряет генеральную линию. А если еще умеет чувствовать настроение и желание  начальства, так вообще бесценный работник. И уже не важно, насколько ты хороший специалист, это второстепенно. Не хочешь по шее получать? Так стань «хорошим». Вот и стараются люди соответствовать. Как их за это осуждать?

– Да никто и не осуждает, – махнула рукой Марина. – Я просто не пойму. Есть ведь «хорошая» Элеонора. По всем статьям. Так пусть бы ее и поставила на заведование, тебя бы не срывала с места. Они, как погляжу, неплохо ладят, Митина ей даже тыкать себе позволяет. Вот ты, Маратка, на «ты» с главшей?

Марат поперхнулся дымом и, закашлявшись, перекрестился:
– Свят, свят... Таких друзей...

– То-то и оно.

– Ну, с кем–то ведь ей дружить надо? – сказал Олег. – У нее ж нет никого, ни мужа, ни детей.

– А тут вполне такая девчушка-веселушка, – туша окурок в банке из-под молочной смеси, согласился Марат. – Вот и снюхались.

– Вот я и говорю, странно, что не Эллочка заведующая, – повторила Марина. – Как так? Почему? Лучшая подруга главши, дипломированный специалист, «флагман»клиники и не заведует отделением. Новым, престижным, раструбленным по всему свету.

– Это ты, Мариш, сейчас реверанс в сторону Митиной д-делаешь, – заметил Марат. – Значит, не совсем дура, раз не поставила.

– Согласна. Но при этом Митина преподносит ее нам мамкой-наставницей и оглашает это при всем честном народе! Где логика?

– Так, все, кончаем перекур, – решительно встал с края ванны Олег. – Ну, поругал начальник, бывает. Чего мы зациклились? Пошли.

Выйдя из курилки, Олег зашел в кабинет старшей сестры.
Марина с Маратом остались наедине и он, задумавшись, спросил:
– Думаешь, жалеет уже старая, что Олежку п-позвала?

– Думаю, она не ожидала, что он будет иметь свою точку зрения. – Марина зашла в ординаторскую, взяла стетоскоп и привычно накинула его на шею. – Зацепил самолюбие. Боюсь, не простит она ему этого. Ладно, пойдем в боксы.

Марат рассеянно качнул головой:
– Пойдем... А, знаешь, немудрено.

– Что?

– Ну, когда с тобой никто не спорит, совсем нет к-критики, немудрено
забронзоветь. И думать, что только ты прав. А другие – так, погулять вышли. Хотя... – Марат даже остановился. – Не вижу я, хоть убей, где Олег поперек ее характера встал? Все у нас как п-положено, по этапам: тяжелых берем, лечим, улучшаются – переводим. В чем проблема, где поперек?

– Так главша требует чтоб не переводили до полного выздоровления.

– А в какой реанимации мира д-держат до полного в-выздоровления?

– Да ни в какой, – хмыкнула Марина. – А что ей до всего мира? Сам видишь, у нее здесь свой мирок. И она в нем, и царь, и Бог, и президент.

– И Минфин, – задумчиво добавил Марат.

– Не поняла.

– Вот, смотри. Чем больше коек, тем больше финансирование, так? А реанимационная койка – она самая дорогая. И если к-койки не заполнены, план койко-дней не выполняется, то и ф-финансирование по итогам года урезается. Так ведь?

– Так.

– Ну, и, соответственно, хороший кусочек хлеба с маслом, да с икорочкой, к столу не додается. А Олег с самого н-начала предупреждал, что койки будут лишними. И сейчас п-противится не по профилю заполнять. Вот и злится старуха пуще прежнего.

Марина понимающе цокнула языком.
– А ведь как преподносит красиво, – досадливо поморщилась она. – Мол, надо подольше подержать в реанимации, чтоб детишки окрепли, чтоб рецидива не случилось. Как бы о здоровье печется.

– А то мы т-такие д-дураки, чтобы нестабильного ребенка переводить.

– Сама бы подумала, зачем нам так подставляться? Лучше б оценила, каково ребенку, когда ему полегчало, кризис позади, одному без мамочки лежать в этих чужих стенах, где вокруг чужие тети и дяди. – В голосе Марины звучали нотки и жалости, и укора, и негодования. – На психику детей всем начхать. А ведь чем они скорее окажутся на руках матери, тем больше у них будет позитива, а значит и выздоровление ускорится.

Марат согласно кивнул и, подумав, добавил:
– Думаешь, главша не понимает этого? П-прекрасно п-понимает. Но финансирование, денежки.

Он шумно вздохнул и махнул рукой:
– Ладно, пойдем.

И они пошли в палаты, где деловито сновали медсестры, нудно гудел респиратор, словно осипшие сверчки жужжали дозаторы.

И лежали в кроватках больные детишки.

Они глядели широко открытыми от страха глазками на приближающихся врачей – злых и ужасных дядю и тетю, которые делают больно: тычут иголками, вяжут ручки. Они всегда одеты в одинаковые зеленые одежды и белые разбойничьи маски, которые закрывают их, такие же разбойничьи и, наверное, зубастые и бородатые лица, оставляя только глаза – чужие и строгие.
Увидев которые, остается только зажмуриться и отчаянно заплакать.


Глава 18

Елена Ивановна подошла за пять минут до назначенного срока, поэтому зайти в кабинет, конечно же, не решилась.

Она присела на стул в приемной, но волнение было так велико, что усидеть на одном месте не смогла. Пробовала заговорить с Антониной, но тонкий нюх секретарши подсказывал, что следует держать нейтралитет и воздержаться от беседы с человеком, в чем-то провинившемся перед начальством. А то, что провинность имела место, было бесспорным, иначе, зачем вызов на аудиенцию?
Озабоченно вздохнув, она пожаловалась на большой объем работы и отрешенно застрочила.

Чтобы унять колотящееся уже где-то в горле сердце, Елена Ивановна заходила из угла в угол, беспокойно поглядывая на часы. Ровно в десять она робко подошла к двери, нерешительно постучалась и, выдержав недолгую паузу, неуверенно вошла в кабинет.

Митина разговаривала по телефону. Её голос и лицо  изображали радость от общения: она мило улыбалась, почтительно поддакивала и даже пыталась шутить. Шутки были осторожными, проверенными временем, а тон фальшиво приподнятым.
Так говорят с начальством, задабривая его наперед или подтверждая свое безграничное уважение и полное согласие с линией.

– Вызывали, Зоя Александровна?

Митина бросила на Гойду мимолетный взгляд и на долю секунды поскучнела лицом – это был знак, что визитер замечен, но пока не до него.

Елена Ивановна осталась стоять в дверях, не решаясь ни войти в кабинет, ни выйти из него. Минут через пятнадцать, в словах начальницы начали звучать заключительные комплементы, которые продолжались довольно долго.
Наконец, она громко рассмеялась:
– И вам того же! Ждем-с! – сказала она сквозь смех и опустила трубку на витой рычаг.

Смех тут же прекратился, улыбка выветрилась.
Перед Гойдой сидела серьезная, чуть усталая, озабоченная бременем нелегкой государевой службы женщина, которая гордо осознает всю важность и величие несения этого бремени на своих хрупких женских плечах. Несмотря на посредственность, серость и неистребимую лень коллектива.

– Войдите, – сказала Митина тем особым, не раз проверенным жизнью тоном, от которого даже невиновный будет чувствовать раскаяние.

Елена Ивановна прошла по стеночке и робко села на краешек стула.
Митина не смотрела на нее: всеведающий прищур почти черных глаз с любопытством рассматривал фарфорового китайского болванчика, стоящего на столе. Да и действительно, не на эту же неблагодарную, средненькую, никчемную Гойду ей смотреть.

– Значит, не нравится главный врач? – спросила она у болванчика.

Елена Ивановна вздрогнула.
– Что? – сиплым от смятения голосом, спросила она.

Вместо ответа Митина равнодушно качнула блестящую голову статуэтки и та с готовностью откликнулась на прикосновение, потешно заплясала над неподвижным пузатым туловищем.

– С чего вы взяли, Зоя Александровна? – поспешно откашлявшись, спросила Гойда.

Митина медленно перевела на нее взгляд, с интересом рассмотрела, словно прощупала, побледневшее лицо и улыбнулась:
– Я, – она отчетливо проговорила, подчеркнула это короткое слово, придав ему самый глобальный масштаб. – Я знаю все. Вы еще подумать не успели, а я уже знаю.
 
Гойда глубоко вдохнула, намереваясь растолковать ошибочность таких выводов, но главша, прикрыв глаза, покачала вытянутым пальцем.

– Не надо. Не надо ничего говорить. – Она устало вздохнула. – Как дети малые, честное слово. Никак не привыкнете, что я все... всегда... обо всех знаю. Аж скучно уже. Ну, ничем не отличаетесь... – Ее глаза стрельнули на болванчика. – Разве что не фарфоровые.

Не выдержав напряжения, Елена Ивановна сорвалась на сумбурные оправдания:
– Да нет, Зоя Александровна, вы что, я никогда бы... Да мне нравится все, правда! Я и не говорила ничего такого, чтобы...

– Поражаете вы меня, – не дослушав, сказала Митина, – как под копирку. По одному сценарию: все начинаете чего-то бормотать, голос терять, оправдываться, как нашкодившие котята. А я ведь тебя считала хорошим врачом, достойным... Как видно, ошибалась.

Лепет несчастной ускорился и превратился в бессмысленный набор глаголов, с частицей «не».

– Ну, хватит, хватит, Елена Ивановна. Я поняла. Это благодарность мне такая за все, что я для тебя сделала, да? – Главша по-прежнему смотрела и разговаривала с болванчиком. – Я вот что думаю... Если начальник не мил, может, другого поискать? Более хорошего?

Гойда, будто захлебнувшись, осеклась, замолчала и наконец–то подняла глаза на шефа. Они были исполнены неподдельным страхом.

– Да что вы, – с трудом проглотив сухой комок в горле, торопливо сказала она. – Мне здесь нравится, и я не хочу...

Она вдруг опять замолчала, закрыла лицо руками и отчаянно прошептала:
– У меня трое детей.

Митина удивленно хмыкнула:
– Поздравляю. Только дети здесь ни при чем. Не надо ими прикрываться. Меня такими дешевыми сценками не прошибешь. За все в этой жизни надо отвечать. И в первую очередь – за слова. Слова, знаешь ли, думку любят, иначе они дорого стоят.

– Зоя Александровна!

– Я полагаю, мы больше не сможем работать вместе, – отрезала Митина холодно.

Гойда тихо ахнула и, не веря в реальность происходящего, отчаянно затрясла головой:
– Нет, нет. Нет! Я не уйду, я не хочу...

Лакированный ноготок главши опять легонько толкнул голову китайца.
Она надолго замолчала, наблюдая за его поклонами. Со стороны даже могло показаться, что это занятие ей более интересно, чем общение с, пусть и проштрафившимся, но живым человеком.

– Не уйдешь? – наконец произнесла она задумчиво. – Хорошо. Тогда я тебя уволю.

Из широко раскрытых глаз Елены Ивановны брызнули слезы, оставляя на щеках множащиеся черные линии от туши, отчего ее лицо стало смешным и, вместе с тем, жалким.

– За что? – глотая слезы, выкрикнула она. – Увольнять только за то, что я сказала, что вы всегда не вовремя приходите на планерку? – она прерывисто всхлипнула. – Это же не справедливо! У меня ни одного взыскания, ни одного выговора. Меня не за что увольнять!

– Не за что? – каменное лицо шефа оживилось, бровь удивленно поднялась.
– Ты так полагаешь? А знаешь, ты меня разочаровала. Да-да. Я почему-то думала, что ты мудрее. Не ожидала такой наивности.

Она засмеялась с закрытыми губами.
– Ну, народ. Не за что... Ладно, иди, Елена Ивановна, работай. Пока...

Так и не подняв глаз, Гойда покорно покачала головой, встала со стула, потерянно и медленно пошла к выходу. Дойдя до двери, она нерешительно затопталась, хотела что-то сказать, но Митина, уже с раздражением, повторила:
– Иди!

Елена Ивановна закрыла лицо руками и вышла из кабинета.

– Не за что, – повторила главша с издевкой и рассмеялась. – Ну надо же – не за что.

Посмеявшись, она промокнула платком глаза и серьезно, вполголоса, сказала:
– Найдем.

И подмигнула китайскому болванчику, который продолжал качать глянцевой лысиной: то ли глумясь над Гойдой, то ли укоряя начальницу.


Глава 19

– Ну, готова, что ль?
 
– Почти.

Маша поправила тяжелый свинцовый фартук и подошла к перекладине, на которой висел годовалый мальчик, затянутый в специальный корсет.
Протестуя неудобству и насилию, он безостановочно пытался вырваться из тесных объятий корсета и орал благим матом.

– Встань за его спиной. – Алексей Фомич, прищурившись, как фотограф, оценил положение сестры. – Левее... Вот так. Придерживай за бока, чтоб не телепался. Да не так – слегка, чтоб руки твои не наложились на картинку.

– Так?

– Ну... пойдет. – Фомич еще раз окинул взглядом позицию сестры и ребенка и зашел за перегородку. – Смотри, чтоб не шевельнулся. Снимаю.
 
Раздался громкий щелчок, услышав который мальчик удивленно замолчал. Но лишь на мгновение: за возобновившимся криком Маша едва расслышала негромкий голос рентгенолога:
– Готово. Подожди, пусть повисит пока, может, переснимать придется.
 
Он закрылся в темной каморке и чем-то загремел.

В ожидании результата, Маша встала перед ребенком:
– Ну, чего ты, Пашка? – утешая, почмокала она губами. – Пашунь... Ну, ладно тебе, не обижайся.

– Нормально, – послышался голос Фомича. – Снимай пацана. Все, идите. Эй, смотри фартук не унеси.

Подсушив рентгенограмму, Алексей Фомич нацепил очки, со знанием дела обрезал ножницами края и, подняв ее к свету, еще раз внимательно осмотрел.
Голова его медленно произвела качающие движения, позволяя глазам увидеть картинку как через очки, так и без них.

– Молодцы, – то ли с удивлением, то ли с одобрением протянул он.
Сел за стол, быстро описал увиденное, и, прикрепив скрепкой листок к снимку, направился к двери.
Но будто вспомнив о чем-то, внезапно остановился.

Фомич поднес ко рту сложенные горстью ладони, протяжно в них выдохнул и тут же принюхался. Не поверив себе, подышал еще раз и разочарованно крякнул. Медленно вернулся к столу и, лихорадочно пошуровав в ящиках, нашел половинку пластинки жевательной резинки. Стряхнув с нее крошки, кинул в рот, сосредоточенно пожевал минуту-другую, опять повторил процедуру с выдохом, выругался шепотом и подошел к шкафу.
Там, среди стопкой сложенных коробок с рентгеновской пленкой, стоял флакон одеколона.
Он зажмурил глаза, густо набрызгал лицо и, нервно поглядывая на часы, сел на стул, обмахивая себя снимком, словно веером...
 

Находящиеся в реанимации дети обязательно числятся за каким-либо соматическим отделением. Поэтому заведующие этими отделениями должны начинать свой рабочий день с обхода более тяжелых подопечных. Но, как правило, данный протокол не соблюдался и они приходили в реанимацию тогда, когда им это было удобно: чаще всего, после обхода в своей вотчине.

Впрочем, визиты в реанимацию были скорее проформой, потому что кардинально на лечебный процесс не влияли: коррекция терапии соматиками носила рекомендательный характер. Решающее же слово по тактике лечения все равно оставалось за реаниматологами, по праву непосредственно отвечающих за жизнь детей.

Такое положение дел обычно устраивало и тех и других.
Но конфликты порой все же возникали.

– Не поняла юмора? – Клара Абрамовна привередливо поджала губы и с недовольством показала лист назначений Эллочке: та всегда сопровождала ее на этих обходах. – Посмотри, что творят.

– Ну, – еще не прочитав, согласно закивала кудрями та. – А чего там?

– Чего, чего... Кулагину так и лечат кефзолом, а я его на гентамицин вчера заменила. Ведь записала в истории, четко и разборчиво... что творят...

– Вообще уже, – с преувеличенным возмущением подбоченилась Эллочка.

Клара потрясла листом назначений:
– Реаниматологи, кто сегодня ведет Кулагину?

– Я, – откликнулась Марина. Сидя на корточках, она меняла подключичный катетер у трехлетней девочки. – Подождите немного.

– Да уж подожду, – как-то угрожающе произнесла Шаповал.

Некоторое время она наблюдала за действиями Марины, изображая недовольство от вынужденного ожидания. Затем, заскучав, сменила выражение лица на привычно-улыбающееся и осмотрелась.

За стеклянной перегородкой снимала кардиограмму рыженькому мальчишке лаборантка из кабинета функциональной диагностики. Над ней, согнувшись, стоял Борис и, внимательно щурясь, следил за медленно выползающей лентой. У противоположной стенки над больным ребенком, густо опутанным проводками, мирно и деловито беседовали Щадов и Гойда.

Шаповал попыталась прислушаться о чем говорили между собой доктора, но стекло и посторонний шум работающей аппаратуры не дали удовлетворить досужий интерес.
И тогда она снова уставилась на Марину.

Наконец та поднялась, отдала распоряжения сестрам и подошла к Кларе Абрамовне:
– Что у вас, какие проблемы?

– У меня? – хмыкнула та. – У меня нет проблем. Это у вас теперь проблемы.

Эллочка незамедлительно оценила выпад подружки и закатилась.

– Клара Абрамовна, давайте без эпиграфов, – поморщилась Марина. – У меня дел выше крыши.

– Ну, это понятно, вы же у нас одни такие работящие. Деловые.

– Что вы хотели насчет Кулагиной?

– Какое вы имеете право отменять антибиотики, назначенные мною?

От такого тона Марина сначала опешила, а затем, едва сдержав смех, прыснула.
– Назначенные мною, – повторила она, с интересом разглядывая внушительную фигуру Клары. – О как. А вы – кто, извиняюсь? Академик с мировым именем? Ваше слово – последнее и не подлежит сомнению?

Ответ Береговой тоже понравился Эллочке, и она снова залилась смехом.

– А отменять антибиотики, как и назначать, я имею право по причине того, что мой диплом врача ничуть не отличается от вашего, – сказала Марина. – Он точно такой же, поверьте. Ну, может быть, цвет немного другой.

Шаповал уязвлено прикрыла глаза.

Она была успевающей студенткой, одной из лучших на курсе, но до
красного диплом не дотянула. Горечь от того, что кто-то оказался более успешным, так и не прошла, несмотря почти на пятнадцатилетнюю практику. Более того, приобрела вид стойкого комплекса неполноценности, который сразу же выдавал себя откровенной неприязнью к «краснодипломникам», моментально выплескивался сложным чувством, замешанном на зависти и ревности.

– Потрудитесь объяснить, – не меняя нравоучительного тона, сказала она.

– Это всегда пожалуйста. Извольте, «профессор». – Марина перестала улыбаться. – Вы считаете, что для трехмесячного ребенка аминогликозиды, с их известным побочным нефротоксическим эффектом, предпочтительнее цефалоспоринов? И это при том, что креатинин Кулагиной и без того на верхней границе нормы. Я бы поняла вас, если бы был произведен анализ на чувствительность к антибиотикам, показавший именно на гентамицин. Но так как уровень нашей лаборатории оставляет желать лучшего, я выбрала меньшее зло и назначила антибиотики широкого спектра действия. Мой ответ удовлетворил вас?

Элла, участвующая в разговоре периодическим подхихикиванием, замолчала и с интересом устремила взор на Клару Абрамовну.

– Ну, умничать-то вы горазды, – произнесла та, вернув на лицо улыбку. – Непонятно только – зачем мы тогда сюда ходим, рекомендации пишем?

– Наверное, затем, чтобы вместе найти лучшее и оптимальное решение, – недолго думая, ответила Марина. – Но уж точно не для того, чтобы ревностно отстаивать именно свои назначения. В ущерб здоровью больному ребенку.

Шаповал измерила Марину взглядом.
– Ну-ну. Так и передать Зое Александровне? – медленно сказала она.

– А Зоя Александровна-то тут при чем? – недоуменно прыснула та. – Хотя...Раз уж здесь так принято – передавайте. Если ко мне больше вопросов нет, то я пойду? Мне еще кровь переливать...   

Как бы ни была высока степень накала дискуссий у постели больных, повлиять на привычный уклад жизни реанимационного отделения было не в ее власти: жизнь все равно текла по своему стандартному руслу.

Несмотря на несовпадение взглядов и проявление чувств, каждый занимался своим делом. Сортировали свежее белье, принесенное из прачечной санитарки, сосредоточенно сдвинув брови, наглаживала пижамы и простыни Теща, палатные сестры выполняли назначения докторов, а старшая по смене получала необходимые медикаменты в кабинете старшей сестры.

Людмила Григорьевна стремительно порхала возле своего грандиозного  шкафа-стеллажа. Она невесомо взлетала на стул, чтобы дотянуться до самых верхних антресолей, тут же спрыгивала на корточки, безошибочно находя нужную дверку из множества, распрямлялась, разводя руки по диагонали и тогда они, независимо друг от друга, шарили по разным концам шкафа.

Движения ее рук были столь быстрыми, что вполне уместно сравнение с пассами фокусника: в них непостижимым образом вдруг появлялись то рулончики ваты, то коробки с ампулами, то пакетики с системами. Все это укладывалось на руки, зачарованно наблюдающим за действом Юле и Оксане.

– Так, – удовлетворенно кивнула Васильева, кинув очередной пакет. – Теперь миорелаксанты... Так, держите... Что еще? Ганглиоблокаторы... Вот вам пентаминчик.

Когда раздались три коротких, отрывистых звонка в дверь, она, словно престидижитатор из цилиндра, вытягивала из коробки нескончаемую ленту шприцев.

– Свои, – подмигнула девушкам старшая. – Пойду, открою. Стойте здесь, еще шприцы инсулиновые дам.

– И перчатки, – напомнила Оксана.

– И витаминки, – просяще захлопала ресничками Юля.

– Варенья вам фейхоаевого не надо? – бросила старшая на ходу и через секунду уже открывала дверь.

– И снова здравствуйте, – стряхивая дождинки с кепки, сказал ей Марат.

– Батюшки, – удивилась Людмила Григорьевна. – Давно не виделись. Чего не спится после дежурства? – Она посмотрела на часы. – И часа не прошло.

– Не судьба. – Марат зашел  в отделение. – Григорьевна, такое дело. Племяшка у меня п-приболела, температура не падает. Не угостишь анальгином с димедролом? По паре ампул?

– Конечно, конечно, – сочувственно закивала та. –  Только девчонок отпущу, ладно? Посидите пока в ординаторской, я быстро.

– Да ничего, постою.

Марат прислонился к стене, но едва старшая скрылась за дверью, как опять послышался звонок – теперь одиночный и длинный.
Он щелкнул замком. За порогом стояла Лариса Павловна Кофанова.

– Прошу, пани, – пригласил он. – Чай, кофе, промедол?

– А ты чего это? – удивленно вскинула брови Кофанова. – Ты же, кажется, вчера дежурил?

– А я же живу здесь, в моечной. Не знала? Заходи в субботу на п-пироги.

– Да? – недоверчиво протянула Лариса Павловна. – А Клара Абрамовна не у вас, случайно?

– Знамо дело, у нас.
 
– В ординаторской?

Марат приложил палец к губам и заговорщески посмотрел по сторонам.
– В шкафу, – громким шепотом сказал он.

– В смысле? – тоже шепотом поразилась Кофанова. – Как это? Зачем?

– Сам не понимаю, – озабоченно развел руками Марат. – Каждый день такое повторяется: п-приходит и сразу в шкаф лезет. Закроется и сидит там до половины одиннадцатого. Сколько сейчас?

Лариса Павловна растерянно посмотрела на часы.
– Тридцать пять. Одиннадцатого.

– Должна уже выйти. Иди, п-посмотри.

Кофанова послушно сделала шаг и недоверчиво остановилась.
– Шутишь? – с надеждой спросила она.

– Пытаюсь, – согласился тот. – Ладно, не обижайся.

Кофанова с облегчением засмеялась и шутливо замахнулась.
– Ну, ты вообще, Маратка! Мне вообще-то не до шуток.

– А что такое?

Та неопределенно махнула рукой.

– А Клара тебе зачем? – не отставал Марат.

– Да, там... – Она громко вздохнула. – Девочка у нас, диагностическая. Ее надо в эндокринологию переводить, а эндокринология же только в Областной детской, а они не хотят брать.

– Почему?

– Да подросток она, понимаешь? Ни туда, и ни сюда. В детский стационар поздно, во взрослый – рано. Короче, вышли на Первую городскую. Они сначала тоже упирались, только через Зою Александровну и достучались, спасибо ей, позвонила, попросила. Согласились вроде, слава богу. Только дополнительные бумаги потребовали, анализы кое-какие.

– Ну и в чем проблема? – не понял Марат. – Делайте анализы пошустрее.

– Сделали уже.

– Так переводите, п-пока они не раздумали. А Клара-то тебе зачем?

– Зачем, зачем, – пряча глаза, ответила Кофанова. – Надо же согласовать.

– Вообще-то для этого есть специально обученные люди, – сказал Марат. – Начмеды н-называются. Слышала о таких?

Лариса, вместо ответа, нервно хихикнула.

– Иди к Стоцкой да согласуй, д-делов-то.

– Да это понятно, – ответила та с неловким смешком. – Просто... ну, ты ж сам знаешь, здесь так заведено, сначала к Кларе Абрамовне надо.

Из кабинета старшей, бережно придерживая все выданное подбородками, вышли медсестры.

– Затарились, девчонки? – помахал им Марат. – И п-почем нынче хлоргексидин?

– Подорожал, – осторожно ступая, ответила Оксана. – Меняем поллитра на коробку грильяжа.

– Годится. Припрячь литрушечку нашей смене на завтра. – Марат опять посмотрел на Кофанову и грустно произнес: – Да, точно. Я и з-забыл, что в нашей клинике живут по п-понятиям. Митина – пахан, Клара – смотрящая.

Он махнул рукой и пошел к Людмиле Григорьевне.
Лариса, виновато вздохнув, засеменила в лечебный блок.

– Шприцы-то есть? – спросила старшая, пока Марат засовывал пакетик с ампулами во внутренний карман.

– Откуда у крестьянина.

– Как всегда, сапожник без сапог. – Васильева достала из стеллажа планшетку со шприцами. – Может, еще что?

– Спасибо, барыня. – Марат с благодарностью поцеловал старшую сестру в щеку. – П-пока нет. Мне бы температуру сбить, а с остальным справимся. Но если что, не дай Бог, конечно...

Не договорив, он заговорщески подмигнул:
– Мона?

– Не мона, а нуна, – серьезно ответила Людмила Григорьевна.

Застенчиво заглянув в лечебный блок и не решившись отвлекать занятых осмотром докторов, Алексей Фомич зашел в пустую ординаторскую и она мгновенно наполнилась ароматом, стойкость которого ничуть не уступала вечному благовонию парикмахерских.

Скучая походив из угла в угол, он остановился перед стеллажом, с интересом просмотрел корешки книг. Затем подошел к мойке, находящейся за дверью. Приблизив одутловатое лицо к зеркалу, он долго и с сожалением рассматривал его, даже попытался пальцами расправить тяжелые складки под глазами. Наконец, разочарованно вздохнул и, укоризненно глядя на свое отражение, обреченно покачал головой.

В это самое время послышались голоса идущих с обхода врачей.
Гойда и Шаповал зашли первыми и сразу же направились к столам: поскорее бы покончить с писаниной.

– Ой, чего-то Фомичем пахнет, – простодушно объявила Эллочка.

Клара, садясь за стол, согласно хмыкнула:
– Да уж. Хорошо хоть не тройным брызгается.

Элла незамедлительно расхохоталась.

Закрытый дверью от взора входящих Алексей Фомич сконфуженно замер.

– Наверное, снимок приносил. – Марина пошарила глазами по заваленным историями столам. – Нет, не видать...

Понимая неловкость ситуации, Фомич все же решился показаться и деликатно покашлял.

– Я ж говорила! – опять залилась Элла. – Фомич, тебе только в «прятки» играть. Тебя ж везде найдут по запаху!
 
– Я и не думал, – стараясь придать голосу безразличие, обиженно ответил тот и протянул рентгенограмму Щадову. Сдержанная улыбка ощетинила седой ежик усов: – Поглядите-ка.

Олег включил негатоскоп и Марина радостно взвизгнула: 
– Алексей Фомич! Дайте я вас расцелую!

– Отлично. – Олег с облегчением распрямился. – Борис, а ну-ка найди остальные «фотки» Пашки Терешина.

Все, кроме Шаповал, сразу же скучковались у негатоскопа, рассматривая выставленные в ряд рентгеновские снимки.

– Все, купол полностью расправился, – ликовала Марина. – И синусы свободные.

– Как снимочек? – напрашиваясь на похвалу, спросил Фомич.

– Гениально, – поддержала его Марина. – Как картина Репина, каждую альвеолку видно.

Тот польщено приосанился, но сразу же пропустил укол от Клары:
– Мастерство не пропьешь, да, Фомич?

Усы рентгенолога уныло поникли.

– Клара Абрамовна, – урезонил Олег. – Посмотрите лучше, какая динамика. Помните, вы неделю назад говорили – не жилец Пашка?

Шаповал нехотя поднялась из-за стола, внимательно просмотрела галерею.

– Ну, молодцы, – пожав плечами, сдержанно произнесла она. – Молодцы. Сами наломали дров, сами и подчистили за собой.

Приподнятость настроения докторов после этих слов заметно померкла.

– Другого я от вас и не ждала, – с горечью махнула рукой Марина.

– А как вы хотели? – голос Клары похолодел. – У ребёнка и без того двухсторонняя с плевритом была, так вы ещё и пневмоторакс (скопление воздуха в плевральной полости, как осложнение катетеризации подключичной вены) ему забабахали. А теперь гордитесь, что вытащили.

– От осложнений никто не застрахован, – сказал Олег. – Бывает. Главное – выявили, справились с последствиями.

– Покажи мне хоть одного реаниматолога, который бы не прокалывался на пневмотораксе? – задетый за живое, повысил голос Борис. – Даже у корифеев такое бывало! Или ты думаешь, что Цыбулькин с Михельсоном только с первого вкола централки ставят?

В ответ Клара одарила того уничижительным взглядом:
– На воре шапка горит?

– Пойду, пожалуй, – вдруг засобирался Алексей Фомич. – Надо еще... это... там... у меня, – пробормотал он и торопливо покинул кабинет.

– Я специально,что ль? – начал оправдываться Борис. – С каждым могло случиться.

– А случилось с тобой, – презрительно смерила его взглядом Шаповал.

– И у меня бывало, – поддержал Бориса Олег.

– И у меня, – кивнула Марина. – Это ожидаемое осложнение.

– А у меня ни одного не было, – гордо вскинулась Эллочка. – Я...

– Ясен пень, – едко прервал ее Борис. – Ты ж ни одного ребенка еще не
закатетеризировала.

Глаза Вагиной забегали.
– Я?! Да я их тысячами ставила! Там, в Ташкенте.

– Свежо предание, – неприязненно процедил Борис.

– Да перестаньте вы! – не вытерпела Марина. – Мальчишка на поправку пошел, а мы тут никому не нужные разборки устраиваем.

 – Тем более, что и сами достоверно не знаем – ятрогенный (ятрогения – (лат.), ухудшение состояния пациента, вызванное действиями врача) пневмоторакс или спонтанный? – сказал Олег. – При такой пневмонии вполне мог произойти.

– Ну, ладно, ладно, – сдалась Клара Абрамовна. – Я – что? Я – ничего. Вытащили? Ну и молодцы. Герои, практически.

– И не таких вытаскивали, – кичливо сказала Эллочка.

Шаповал переменилась в лице. Стиснув зубы, она медленно перевела взор на свою подругу.
– Кто? – В ее глазах был такой лед, что Элла оцепенела. – Кто и не таких вытаскивал?

– Ну... мы, – неуверенно сказала Вагина. – Реаниматологи.

– Мы пахали, – оценивая подругу презрительным взглядом, процедила Клара сквозь зубы.

И всем присутствующим вдруг стало ясно, что это выплеснулась долгое время сдерживаемая неприязнь к человеку, «дружба» с которым вынуждена и не имеет ничего общего с искренностью. Которая держится на обыкновенном расчете, обеспечивающим сносное существование в пространстве одного, отдельно взятого сообщества.

– Тебе до них, – тем же ледяным тоном сказала Клара Абрамовна. – Сначала научись анализ крови с анализом мочи не путать.

И вышла из кабинета.


Глава 20

Осень, еще вчера лицемерно прятавшая свою натуру под маской теплых деньков, с каждым часом становилась все увереннее и развязнее.

И однажды резко и бесцеремонно свергла с престола засохшее, постаревшее и обессилевшее лето, задула пронзительными, неуютными ветрами, собрала в стаи птиц, пугая их скорыми заморозками, глумясь, оборвала последнюю листву с оцепеневших деревьев и, грозно хмурясь, воцарилась на троне.

Посеревшее небо, беспомощно повиновавшись новому владыке, горько и безутешно расплакалось, пролив на пожухшую потрескавшуюся землю степного городка тонны холодных слез.

Вода лилась два дня, не переставая. То замедляя свое падение, – и тогда нудная, незаметная глазу морось ехидно обволакивала прохожих, и после этих объятий они становились мокрыми до последней нитки, – то, включая небесный душ до отказа, вставала плотной, искажающей панораму взора стеной и грозно постреливала гулким, внезапным громом...


Улица, ведущая к больнице, в одночасье превратилась в одну большую, неровную коричневую лужу со скользкими глинистыми краями.

Единственным спасением была узкая полоска древнего асфальта, давно провалившегося и выщербленного, но все же пригодного в эту пору неукротимого буйства стихии. Он был нещадно вымазан липкой, жирной грязью проезжающими грузовиками и потому почти незаметен. Но все же это была твердыня и люди, коряво перескочив заполненные водой кратеры, подсознательно славили Бога, ступая по ней.

Марина торопилась, но приходилось постоянно сторониться флегматично проезжающих по воде машин, обдающих мелкими брызгами. А еще прыгать через лужи и обходить грязь, отчего движения ее были рванными, спешка нерациональной.

На полпути до больницы, мимо медленно проехала «Волга», заставив Марину встать чуть ли не в самую жижу. Из окна на нее без всякого выражения посмотрела Митина и оценив своим фирменным, снизу вверх, взглядом, равнодушно уставилась в заляпанное лобовое стекло, по которому тщетно скребли «дворники».
Даже не притормозив, машина проехала мимо.

– Не больно-то и хотелось, – проводив ее взглядом, пробормотала Марина.

Сделав неимоверный финт, она прыгнула через лужу и едва удержалась, чтобы не влезть ногой в блестящую жидкую грязь.

После пятиминутки Антонина, робко постучавшись, внесла в кабинет
начальницы поднос с чашкой кофе и блюдцем с нарезанным сыром.
С услужливой бережностью поставив его на стол, она встала рядом, ожидая дальнейших распоряжений.

Митина взяла чашку, пригубила и, подумав, одобрительно кивнула.
Антонина расплылась в счастливой улыбке и поспешила к двери.
– Алексея Михалыча поторопи, – приказала ей вслед Зоя Александровна.

Через три минуты запыхавшийся завхоз уже входил в кабинет.
– Задержался, Зоя Александровна, вот ведь, – виновато закачал он кудрями с порога. – Главное, никогда не задерживался, правда же? А тут сестры-хозяйки,
приспичило им всем сегодня.

– Что, всем сразу?

– Как есть! Кроме этой, как ее... из желудочного...

– Из желудочного, – уязвила его главша. – Эх, позорник. Пять лет ведь уже
в больнице работаешь. А если б у нас и гинекология была? Представляю, как бы
ты называл.

Она ехидно засмеялась.
Согласно махнув рукой – что, мол, с меня взять, – завхоз тут же, с готовностью поддержал начальницу смехом.

– К делу, – резко, без перехода, прекратив смех, сказала главша.

В ту же секунду и лицо Михалыча стало предельно серьезным, будто и не смеялся. Деловито нацепив на нос очки, он открыл потертую папку красного дерматина с полустертым, позолоченным профилем Ленина и едва различимой надписью «Делегату 16 областной партийной конференции».

– Так, – начал он читать по листку. – Котенко, ну, которая из Второго, опять просит заменить раковину в буфете. Еще, значить, заказала... так, так, так... семь лампочек на сто ватт, банку краски, белой, на килограмм, кисточки, растворитель.

Никак не реагируя на отчет, главша молча пила кофе мелкими глотками.
Завхоз, осторожничая, тоже взял паузу.

– Ну, дальше, дальше, – поторопила Митина.

– Так... эта, – волнуясь, прокашлялся Михалыч. – Выдавать или...?

– А что там с раковиной?

– Ну, по правде говоря, надо бы поменять. Там, знаете, на боку, если наливать, то полную не нальешь, проржавело.

– А почему раньше не сменил?

– Так я ж предлагал! – подпрыгнул Михалыч. – Говорил, давайте, дескать, мои мужики сделают. У меня на складе есть листы оцинкованного железа, а Равиль раньше-то жестянщиком работал. Вот. Но они же хотят магазинную, говорят, мол, чего позориться с самодельными.

– Чего-чего? Это кто так говорил?

– Ну, это... И Котенко, и Гойда, на. Ой! – Он испуганно зажал рот ладонью. – Простите, вырвалось.

– Зажрались, – прищурилась Митина. – Магазинную им. Значит так, сделаете сами, установите, будут недовольны – ко мне. Понял? Дальше.

– А эта... краску, лампочки?

– Выдай. Дальше.

– Так, – опять углубился в чтение листка завхоз. – Надежда из Первого просит новые ведра, чайник электрический, тоже краску...

– Какой еще чайник?

– Эта... электрический. В ординаторскую, сгорел ихний, что ли.

– Росомахи. Вот что значит – не свое: жгут по три чайника за год. Ну, за это они у меня еще получат. Ладно, выдай все.

– И ведра? – на всякий случай – вдруг не услышала? – переспросил Михалыч. – Три штуки просят.

– Я ж сказала – все.

– Понял. – Он что-то подписал, подчеркнул в листе. – Дальше. Валентина из реанимации. Две лампы дневного света заменить, поменять прокладку в кране на кухне и...

– Прокладку поменять? – скривилась главша. – Столько мужиков в отделении и просит поменять прокладку?

– Вот и я то же самое сказал! – опять подпрыгнул Михалыч. – Ну надо же, а! Те же слова, Зоя Александровна! До буковки. А она знаете чего? Говорит, мол, каждый своими делами заниматься должен. Наглость какая, да?

Митина, не ответив, продолжила пить кофе.

– Вот я и говорю, наглость какая, – напомнил завхоз свою солидарность с мыслями начальства. – Что с ними делать будем?

– Да ничего, – фыркнуло начальство. – Прокладку в кране и сами заменят.

– А эта... Лампы?

– Ты же им недавно менял. Что, будем только им на лампы все деньги тратить? Надо – сами купят, не обеднеют. Тогда и свет жечь зазря не будут.

Михалыч, согласно пожав плечами, с усердием нарисовал в листе прочерк.

– Все? – многозначительно спросила Митина. – Больше ничего не скажешь? 
Ее глаза с ожиданием уставились на своего зама.

Тот покашлял в кулак и заговорил громким шепотом:
– Леха, ваш водитель...

Он вдруг оборвал себя, испуганно оглянувшись на дверь.
Убедившись, что она закрыта, доверительно перегнулся через стол.

– Я говорю, Леха-водитель как-то стал себя так вести, – завхоз мудренно покрутил ладонью. – Недовольство высказывать. Я бы даже сказал – непочтительность, на. Ой, еще раз извиняюсь... Говорит, а чего это, мол, мы бухгалтерию развозим и на работу, и обратно, а врачи сами, на автобусах добираются. Мол, чего бухгалтеры в больнице главнее докторов, что ль?

Главша удивленно отстранилась от поднесенной к губам чашки.
– Это Леша так заговорил? Скворцов?

– Ну! – заговорщеским шепотом подтвердил Михалыч. – Совсем уже распустились.

Некоторое время Зоя Александровна держала снисходительную улыбку и молча пила кофе.
– Ну-ну, – наконец, произнесла она. – Что еще?

– Фомич вчера уходил позже на полчаса, но явно «под мухой». Видать, опять втихую глушить начал.

– А днем ты его видел?

– Вот днем – нет, – сокрушенно хлопнул ладонью о колено завхоз, – врать не буду. Не люблю я врать, вы ж знаете меня, – горделиво добавил он.

– Сегодня проследишь, – приказала главша. – Зайди несколько раз, как бы невзначай и приглядись. Понял меня?

– Понял, понял, – понимающе прищурился Михалыч.

На его лице появилось выражение гордости за проявленное доверие.

– Про реанимацию что скажешь?

– А я ж рассказывал, как Валентина нагло говорила, мол...

– Это я слышала. Еще что?

Михалыч, задумавшись, тихо замычал, сосредоточенно стуча кулаком по губам.

– А! – вдруг радостно подпрыгнул он. – Эта! Сам не видел, врать не буду, не люблю я этого, вы ж знаете, а вот Кофанова, когда к ним заходила, видела, что Бориска с родителями беседовал и те ему коньяк дали. Такой, в коробке.

– И что? – заинтересовалась Митина. – Пили?

– Нет, – твердо ответил завхоз. – Не пили. Наверное, в тумбочку убрали. У них там, знаете, в ординаторской, у окна тумбочка такая стоит, они в нее подаренные напитки ложут.

– Не ложут, а ставят.

– Ставят, ага, да-да. Я заглядывал один раз... Ну, когда приходил, а их там
никого не было. Так вот, там уже шампанское полож... поставлено и какие-то
еще три бутылки, не успел рассмотреть. То ли вино, то ли обратно коньяк. Узнать?

– Не надо. – Главша с разочарованием посмотрела на него, медленно допила кофе. – Больше ничего?

– Равиль и Юрка-электрик вчера утром, когда..., – с энтузиазмом начал Михалыч, но Митина сморщилась:
– Вот с этими сам уж как-нибудь, понял?

– Тогда – все. – Завхоз с сожалением развел руками.

– Не густо, – взгляд начальницы говорил, что она потеряла интерес к личности своего зама по АХЧ. – Ладно, иди. Работай. В четверг жду.

– Это обязательно, – вскочил со стула Михалыч. – Обязательно. Я все помню, Зоя Александровна: понедельник, четверг – как штык.

– Иди, штык. Сегодня заставил меня напоминать? Штык...

– Так это ж сестры-хозяйки, – с виноватым смешком начал объяснять Михалыч, но Митина уже подняла трубку телефона и сделала отмашку, как от назойливой мухи.
Завхоз поспешно сложил папку и, мелко семеня, исчез из кабинета.

– Ко мне, росомахи, – произнесла главша в трубку.

Когда Клара с Эллочкой зашли в кабинет, Зоя Александровна, чертыхаясь,
рылась в сумочке. Там перекатывались и гремели какие-то предметы, которыми всегда наполнены дамские сумки, но то, что она искала, никак не находилось.
 
– Ну, ты смотри, а, – раздраженно процедила она. – Куда ж я ее?

Громыхание усилилось, стало нервным и беспорядочным.
Клара Абрамовна и Эллочка, не роняя ни звука, с интересом следили за поиском.

– Слава Богу, – выдохнула Митина облегченно и извлекла из черного атласного нутра пудреницу.
Вагина счастливо хихикнула.

– Чего скалишься, росомаха? – открывая пудреницу, сказала ей главша без злобы.
Этот мирный тон рассеял осторожную напряженность Эллочки и уже свободный, не сдерживаемый смех, звонко покатился по кабинету.

– Посмотри на нее, – сказала Митина с нарочитым укором, – ржет бездельница. У любимого шефа пудра кончилась, а ей хихоньки да хахоньки.

– Мою возьми, – услужливо предложила Элеонора.

Зоя Александровна, выскребая поролоновым блином с донышка последние крошки, прикрикнула:
– Какую твою? У тебя какой тон? Должна была уже вчера мне новую принести.

Эллочка по привычке залилась смехом:
– Откуда ж я знала, джана? Сказала б хоть.

– А чего ты вообще знаешь? Должна была знать. Чувствовать надо! Я зачем тебя тут держу, лоботряску? – Митина говорила строго, но глаза ее улыбались.

Вагина нарочито оскорблено ахнула:
– Мама-джана! Я что, ничего не делаю? Зря хлеб ем? Да я как пчелка пашу.

Перестав натирать щеку пудрой, Митина иронично и снисходительно осмотрела ее долгим взглядом.
– Ну, хлеб-то ты, как раз, зря ешь, – саркастически произнесла она.

Та в ответ заученно протараторила:
– Хорошего человека должно быть много.

Переливы смеха, отражаясь от дубового гарнитура, заполнили кабинет.
 – Зато я самая красивая. Кто еще в больнице красивее меня? Ну, и кроме тебя, конечно?

– Ишь, ты, прогнулась, – довольно проворчала Митина. – Кто ж тебе, морда твоя не русская, внушил, что ты красивая?

Элеонора жеманно загримасничала и приняла вычурную позу.
– А разве не так, джана? – с придыханием сказала она и, не отрывая томного взгляда от главши, медленно и похотливо облизнула покрытые пламенной помадой губы.
 
Та, всплеснув руками, засмеялась:
– Ну, не росомаха, а? Совсем распустилась.

Посмеявшись, она опять приняла серьезное выражение.

– Ладно, все, кончай спектакль. Антонина, – склонилась она над селектором, – через пять минут машину. Да! Скворцов с сегодняшнего дня уволен, так что на мою машину пересадить Петряева.

– Лешечку уволила? – поразилась Элла. – За что, шеф?

– За надо, – отрезала главша. – Не лезь куда не просят.

Все это время просидевшая молча Клара Абрамовна, вдруг сказала:
– А Береговая-то, пожалуй, посимпатичнее тебя будет.

Словно не веря в услышанное, Эллочка ошарашено уставилась на подругу.
– Маринка, что ли? Ой, да ладно, нашла красавицу.

– А что, и правда ведь хороша, – подначила фаворитку Митина, с интересом ожидая ее ответа.

Эллочка надула губы и уязвлено огрызнулась:
– Да просто блондинка. И худющая, как швабра... Чего там красивого-то? 
Она отвернулась, обиженная на весь белый свет.

Митина и Шаповал перемигнулись и, ничего не говоря, с улыбкой наблюдали за ее дальнейшей реакцией.

Через несколько секунд, поняв, что утешать никто не собирается, Эллочка как ни в чем не бывало повернулась обратно и, сияя, объявила:
– Все равно, самая красивая здесь – я!
И беспечно захохотала.

В это время послышался негромкий стук в дверь и сразу же вошла Стоцкая.

– Зоя Александровна, у нас..., – озабоченно начала она.
 
– Выйди отсюда, – прервал ее резкий рык Митиной.

Начмед растерянно захлопала глазами и, будто не поверив, опять неуверенно заговорила:
– Я хотела сказать, в гастроэнтерологии...

– Выйди, я сказала! – раздраженно повторила главша.

Тамара Георгиевна поспешно вышла.

– Ты чего это, мамк, сегодня такая? – прыснула Эллочка. – Увольняешь, на людей рычишь?

– Раздражает она что-то меня в последнее время, – со скукой на лице, проворчала Митина. – Эти ее сережки-висюльки... Все колебается чего-то, как сопля, никак к нужному берегу не пристанет. Не рыба, не мясо.

– Да уж, – инертно промолвила Клара. – Это – не начмед.

Главша придирчиво посмотрела на хронически улыбающееся лицо Клары:
– А я ведь тебе предлагала. Чего заартачилась?

Клара жеманно махнула рукой и промолчала.

– Все, – тихо, будто размышляя вслух, сказала Митина. – Что-то я распустила вас. Пора чистку делать. Капитальный ремонт. А то развелось росомах: Щадовы, Стоцкие, Береговые...

И, повернувшись к Элеоноре, скомандовала:
– А ты, красивая моя, давай-ка, садись в машину и пулей в магазин. Через час на совещание, а у меня пудры нет.

– Я даже еще обход не сделала, – запротестовала, было, Эллочка, но, встретив вмиг преобразившийся ледяной взгляд шефа, осеклась и быстро спросила: – А какой тон? 

   
Глава 21

– Так, доктора.

Грозно уперев руки в боки, в дверном проеме стояла Теща. Она очень старалась придать голосу и выражению лица максимальную строгость.

– Что еще за новости? Почему в буфете на столе перчатки лежат?

– Ой, – смутился Борис. – Это я. Я там хлеб резал...

– А в ведро выкинуть не судьба?

– Да я перекусывал, скорей-скорей, – начал оправдываться Борис. – Чего-то, забыл про них, честно говоря.

Теща укоризненно покачала пальцем:
– Если кто-нибудь, когда-нибудь еще раз забудет...

– ...получит по наглой рыжей морде. – Из-за ее плеча показалась Иришка. – Правильно я говорю, Теща Васильевна? Олег Иваныч, а Широкову клизму обязательно?

– Мальчишка два дня без стула. Вперед.

Иришкина голова тяжко вздохнула и исчезла.

В дверях, по-прежнему грозно хмурясь, ожидала выводов сестра-хозяйка.

– Валь, мы тоже все поняли, – заверил Олег. – Больше так не будем. Да, Борис Михайлович ?

Тот как бы боязливо втянул голову в плечи и послушно закивал.

– Ладно, – примирительно усмехнулась Теща. – Я чего заходила-то: там вас родители ждут на беседу, в приемнике.

– У-у, – недовольно сморщился Борис, нехотя поднимаясь из-за стола. – Сейчас начнут докапываться.

– А ты как хотел? – укоротил его Олег. – Говорить с родителями – тоже часть твоей работы.

– Да дописать хотел, – заканючил тот. – И протокол еще, на плазму.

– Ладно, пиши. Сам схожу.
Под не очень настойчивые протесты Бориса, Олег надел халат и вышел из
отделения.

В нешироком коридоре напротив приемного покоя, стояла немногочисленная кучка родителей, ожидающих встречи с лечащими докторами своих детей.

– Кто на беседу с реаниматологом? – обратился к ним Щадов.

Из кучки отделилась молодая пара и подошла ближе.
Коротко стриженный, одетый в пеструю спортивную куртку парень, ненавидяще уставился на Щадова.

– Здравствуйте, слушаю вас, – сказал Олег.

– Это я тебя слушаю, – резко ответил стриженный. – Как мое дите?

Олег выдержал небольшую паузу.
– У меня в отделении шесть пациентов. И все – дети. Как фамилия ребенка?

– Как-как... Кудасов, Витек. Должен знать уже, пть.

– Кудасова Витю знаю. – Олег напрягся: грубость тона уже с первых секунд превышала допустимые нормы. – Вас до сегодняшнего дня не имел чести. Состояние мальчика пока тяжелое.

– Да вы че там, в натуре, пть! – безумно выпучив глаза, вскипел отец. – Вчера был тяжелый, сегодня! А вы там на кой хрен тогда? Коновалы, пть!

Жена разъяренного папаши, совсем юная девушка, с привычной робостью наблюдала за сценой и молчала. У нее была какая-то мудреная прическа с бритым затылком и длинными прядями на висках, выкрашенными в черный с зеленым отливом цвет, лицо покрывал неуместно яркий, карнавальный макияж.

– Не можешь лечить, переводи, пть, в другую больницу! – орал отец, наскакивая на врача.

– Прекратите истерику, – негромко, но твердо оборвал его Олег. – И следите за своей речью. Все ж не на «стрелке».

Осадив отца, он сдержанно вдохнул и начал объяснять:
– Лечение – процесс длительный, требующий времени. И он зависит от множества факторов: запущенность болезни, состояние иммунитета, развитие осложнений. Перевод в другую клинику не повлияет на все эти условия. Врачи тоже хотят, чтобы ребенок скорее пошел на поправку, но... Чудо только в сказках бывает. А в жизни – долгая, кропотливая работа. Мы работаем, господин Кудасов. И так же, как и вы надеемся на улучшение.

– Надеемся? – опять завелся тот, сжимая кулаки. – Вы че, пть, даже не знаете, вылечите или нет?!

– А вы знаете что будет с вами завтра? – жестко спросил Щадов. – Через час? Через пятнадцать минут? Мы врачи, а не боги, предсказывать и чудеса творить не умеем. Мы просто используем все известные медицине методы и средства. Нам, к сожалению, неведомо как на них будет реагировать организм ребенка, сможет ли принять нашу помощь?

– И че, – снизил обороты отец, – сколько он так пролежит?

– Не знаю. Делать прогнозы – удел синоптиков. Мы делаем все возможное.

Отец несколько смягчился, но сохранил выражение ярости и презрения.
– Чего-нибудь надо? Ну там, лекарства, пть, еще чего там?

– Пока все необходимое есть.

– Слышь, а ты...

– Ко мне надо обращаться на «вы», – повысил голос Олег. – Это не я к вам пришел за помощью, а вы ко мне. Имейте хотя бы немного уважения к людям, которые спасают вашего ребенка.

– А ты... вы должны это делать, – заметно сбавив напор, сказал отец.

– Я никому ничего не должен, – сказал Олег. – Я делаю свою работу и стараюсь делать ее хорошо. Но никому, в том числе и вам, ничего не должен. Поэтому не надо со мной разговаривать в таком тоне.

Он строго посмотрел на отца и тот неожиданно отвел глаза в сторону.

 – Когда вы, наконец, поймете, что грубостью, унижением, запугиванием, только мешаете работать? А значит, мешаете и выздоровлению своего же ребенка. Вы понимаете, что после таких вот «бесед», врач запросто может надломиться? Потому что он не робот, а человек со своими переживаниями, своей реакцией на ваши слова.

Папаша промолчал, прочувствованно и слегка виновато приглаживая короткий чубчик.

– А передайте ему от нас, а? – жалобно попросила мамочка, протягивая пакет.

– Что там?

– Яблочки, апельсины, «Сникерс». Еще вот – йогурт, сок.

– Сок возьму. Все остальное пока не пригодится, Витя на зондовом питании.

– Ну, это, – отец явно пытался примириться. – Возьмите, там, сами скушаете.

– Спасибо, мы покупаем себе фрукты, – сухо ответил Олег.

– Да че там вы купите на свои зарплаты? – то ли со снисхождением, то ли с жалостью сказал отец Вити. – Че, пть, не знаю, сколько вы получаете, что ль?

– Хорошо хоть это понимаете, – грустно усмехнулся Олег. – До свидания.

– Вечером можно прийти? – просительно произнес папаша и смущенно протянул руку. – Ну, вы, это... извините, пть, переживаю, должны понять.

– Конечно, приходите, – сказал Олег, пожав ладонь. – С пяти до шести.

И быстро пошел в отделение.

– О-о, видать, хорошо поговорили, – взглянув на Олега, сказала Марина.

– Что, опять все врачи – козлы? – усмехнулся Борис.

– Вроде того.

Олег сел за стол, взял историю болезни, начал было читать, но не смог, расстроено отодвинул.

– Что ж такое? Когда все это началось? Ведь никогда раньше такого пренебрежения не было, наоборот – медики всегда были уважаемыми людьми. – Он потерянно развел руками. – Может, мы сами виноваты?

– Ну, нет, – не согласилась Марина. – Почему сразу мы сами? То есть, я согласна – и в нашей профессии всякие встречаются. Но зачем же всех под одну гребенку? Ты впервые меня видишь, поговори, разберись, оцени. Нет, уже изначальная уверенность в несостоятельности, наскок, сквозь зубы, на «ты»...

– И что характерно, – присоединился Борис, – когда все позади и ребенок выздоровел, даже извинения не попросят, спасибо не скажут.

– Правда, обидно, – вздохнула Марина. – Трое из пяти родителей то смотрят подозрительно, не веря ни одному твоему слову, то сразу кричать и оскорблять начинают.

– А вы такого хирурга Коноваленко знаете? – спросил вдруг Борис.

- Который в ЦДХ (Центр детской хирургии)? Конечно, кто ж его не знает. Хороший мужик.

– Когда я проходил там учебу, он вот такую статистику вывел.
Борис, не усидев, вскочил и азартно заговорил:
– Из десяти родителей, детей которых он оперировал – успешно, без осложнений, – при выписке ведут себя так: четверо просто уходят, ничего не говоря, трое на прощание обкладывают матом, двое просто благодарят, один преподносит какой-нибудь презент.

– Приблизительно так же и у нас, – прикинув, согласилась Марина. – Врачи нынче везде не в почете.

Олег грустно покачал головой:
– И пресса как с цепи сорвалась... Что ни день, так статья о каком-нибудь монстре в белом халате. Причем, зачастую с чужих слов, со слухов, без проверок и экспертиз. Что, хороших врачей не стало? Не проводится сложных операций, нет случаев спасения безнадежных больных?

– Об этом писать неинтересно, – сказала Марина. – Нужна сенсация, адреналин, эмоции.

– Вот и создается у людей образ: циничный, бездушный, нетрезвый,
вымораживающий деньги доктор. Кто нас уважать будет?

– Можно? – В открытую ординаторскую, держа в руке лист назначений, заглянула медсестра Катя. – Борис Михайлович, у Кичигиной на двенадцать физраствор с тренталом, а его нет.

– Замени на пентоксифиллин, – опередила Бориса Марина. - Он точно есть.

– А дозировка?

– Такая же, Кать.– Давай, перепишу. – Борис склонился над листом, отдал сестре и та, понятливо кивнув, ушла в палаты.

– И что ж теперь? – продолжил Борис прерванный разговор. – Если какой-то архитектор напортачил где-то в расчетах и спроектировал дом, который рухнул, мне теперь всех строителей ненавидеть? Ну, глупо же? А с врачами так и получается... Какой-то маленький расизм получается. Только у расистов все черные второго сорта, а у нас – врачи.

– Самое главное то, что у людей постепенно складывается мнение, что на нас можно накричать, оскорбить, задеть самолюбие, а мы должны это спокойно принимать. А если огрызаемся, то сразу становимся недостойными «высокого звания врача» и на нас можно подавать в суд, – сказала Марина.

– Кстати, в последнее время такое участилось, – подметил Олег.

– Получается, мы совсем бесправные? Статья за оскорбление личности на нас не распространяется? За угрозу, хватание за грудки? – Марина возмущенно поцокала языком. – Марату на прошлой неделе какой-то папашка ножом угрожал, это нормально?

– За это везде по морде бьют, – поддакнул Борис. – А нам нельзя. Я и говорю, маленький расизм. Уже ниже плинтуса опустили.

– Я на днях беседовала с одним. Нет, не кричал, не обзывал – интеллигентный такой, хорошо одетый...

– Олег Иванович, – в ординаторскую опять заглянула  Иришка, – всё, мы покакали.

– Поздравляю, – улыбнулся Олег. – Там в палатах все нормально? Мы не нужны?

– Пока нет, – подумав, ответила Иришка. – На копрограмму собрать?

– Валяй, – нетерпеливо махнул ей Борис и обратился к Марине. – И чего там дальше? Такой, говоришь, интеллигентный весь.

– Ну и вот, – продолжила та. – По всему видать, чиновник какой, из администрации. Так, скажу я вам, с подобными типажами разговаривать еще сложнее, чем с «братками». Все, что говоришь, он выслушивает с таким лицом, снисходительным и недоверчивым, что начинаешь чувствовать себя виноватой в том, что его ребенок болеет. Стиль разговора следующий: изначально он «ИМЕЕТ ПРАВО», а я «ДОЛЖНА», понимаете? Принесите, говорит, его историю болезни, покажите его назначения. То есть, знает, что имеет право на чтение медицинской документации. Вы понимаете в назначениях, спрашиваю? У вас медицинское образование? Нет, говорит, но вы ДОЛЖНЫ мне показать. Ладно, приношу, показываю. Он, естественно, ничего не понимает. Ну, говорит, объясняйте. Не просит – объясните, пожалуйста, а приказывает. ДОЛЖНА! Я тогда говорю, что могу объяснить в двух словах, только вы не поймете, потому что, чтобы это понять, люди учатся шесть лет в институте и еще полжизни. А вы, говорю, за десять минут хотите принцип действия лекарств понять. Знаете, что он мне ответил? А вы, говорит, не за десять минут, два часа объясняйте, четыре... Вы должны! У меня, говорит, время есть, объясняйте столько, сколько нужно для того, чтобы понять. Представляете? То есть, он имеет право и у него даже мысли нет – а есть ли у меня время, чтобы тратить его на медицинский ликбез?

– Ну, и чего ты сказала? – поторопил Борис.

– Так и сказала. Два часа, извините, объяснять не могу, потому что, во-
первых, вы не один, меня и другие родители ждут, а во-вторых, если я каждому родителю буду по два часа читать лекции о препаратах и назначениях, то у меня не останется времени на лечение детей. Предложила прийти ближе к часу ночи, когда времени побольше. Говорю, если не будет неотложных мероприятий, с удовольствием поделюсь с вами своими знаниями. Так он посчитал это некорректностью, такое недовольство выразил. А о том, что его поведение тоже весьма некорректно, даже не подумал.

– Да и не нужны ему эти лекции, – с раздражением сказал Борис. – На сто пятьдесят процентов уверен, что просто хотел показать тебе твое место.

– Наверное. Но каково мне после этого работать? Когда каждой клеточкой чувствуешь массовое недоверие, подозрение в некомпетентности. Должны же быть причины сомнению? Я бы поняла, если б он поговорил со мной раз, второй, присмотрелся... Веду себя высокомерно, безразлично, грублю? Пожалуйста, предъявляй недоверие, воспользуйся правом. Так нет же! С первого знакомства, сразу в штыки.

Наступила кратковременная тишина, во время которой каждый вспоминал похожие ситуации.

– Знаете, – сказал Олег, спустя некоторое время, – древние врачи говорили своим пациентам: «Нас трое – я, ты и твоя болезнь. С кем ты? Если со мной, то вдвоем мы победим ее. Если с ней, мне будет трудно одному справиться с вами».

– Мудрые раньше были люди.

– А у нас что получается? В половине случаев мы одни и против болезни, и против негатива родителей. Еще и против этого поголовного предубеждения, что все врачи – подлецы.

– Еще и против самодурства некоторых начальников, – вставила Марина и Олег с Борисом, переглянувшись, засмеялись.

– Вот ведь, а? – посмеявшись, опять запечалился Борис. – И так жизнь – не сахар. Цены растут, в стране бардак, платят хуже, чем дворнику в ЖЭКе. Я вот эти джинсы уже пять лет ношу. А тут еще эти нервы ненужные. – Он отчаянно махнул рукой. – Вон, мой однокурсник, Сашка Королев, хирург. Недавно виделись, «девяточку» беленькую купил. Потому что у  них уже давно платные услуги. Кроме обязательных операций, официально разрешены и коммерческие, платные. Неплохо живет сейчас, в ус не дует.

– А урологи? – добавила Марина. – Гинекологи? Тоже.

– И, между прочим, к ним уже так не относятся, зря не грубят. Потому, что понимают, что свои деньги заплатили, чтобы этот врач тебе помог. А у нас?
Борис опять махнул рукой:
– Нам государство копейки платит, значит дешевые мы врачи, большего не заслуживаем. А с дешевками чего церемониться? И платных услуг предъявить не можем.

– Да какие у нас могут быть платные услуги, Борь? – одернул его Олег. – С
кого деньги брать предлагаешь? Ты родителям, которые и так горем убитые, будешь показывать прайсы с расценками? Жизнь ребенку спасать желаете? Это будет стоить столько-то. Нет денег? Тогда, извините... Так ты предлагаешь?

– Конечно, нет. – Борис, пряча смущение, начал чесать лоб. – Я не об этом хотел сказать. Я к тому, что государство-то должно это понимать? И платить нормально.

– Государство давно расписалось в своем бессилии, Борис. Те же платные услуги почему так легко разрешили? Да потому что оно, государство, не в состоянии дотировать медицину. Потому и дало послабления: выкручивайтесь, мол, сами. На хлеб-то вам дадим, а вот на маслице сами зарабатывайте. Будете много работать, еще и на икорочку наработаете.

– Тогда мы опять в пролете, – кисло сморщился Борис. – Эх, дурак, надо было в урологи идти.

– А если все уйдут в прибыльные отрасли, кто детей вытаскивать будет? – улыбнулся Олег.

– Пусть государство и вытаскивает, – огрызнулся Борис и хотел что-то сказать еще, но тут из бокса донесся тревожный возглас Кати:
– Доктора, у Спириной судороги!

И все трое, сразу забыв об обидах, несправедливости и материальном
недостатке, сорвались со своих мест и секунду спустя уже были в боксе.


Глава 22

Дни проходили за днями ничего не меняя в жизни больницы.

Внезапно вспыхнувший конфликт не обострялся, так и оставшись неприятным эпизодом. Подобно неожиданно образовавшемуся фурункулу на теле здорового человека: не прогрессировал, но и не исчезал, а тлел медленно, в одной поре, подогреваемый ежедневными и уже предсказуемыми вопросами Митиной на пятиминутках о количестве детей в отделении.

Сложность диагнозов, тяжесть состояния, даже результат лечения не интересовали главного врача. Все это вносило нервозность в, и без того напряженную работу отделения, незаметно нарушало гибкость в избрании тактики терапии. И заставляло работать с оглядкой: а не подхлестнет ли этот шаг наш фурункул, не ускорит его прогрессирование? Не прорвется ли он?

В один из таких дней появился в реанимации новый доктор, Валерий Владимирович Мшанский.
Низкорослый, широкоплечий, в очках с толстыми линзами, которые до непропорциональности, по отношению к другим деталям лица, увеличивали его глаза. И от того они казались широко открытыми, удивленными и будто полными детской наивности.

Может быть поэтому его очень редко называли по имени-отчеству, чаще – Валерик. Даже сестры, которые (ни для кого не секрет) всегда между собой называют врачей по именам, бывало, забывшись, окликали его вслух:
– Валерик!

Спохватившись, они, конечно, виновато ойкали и, краснея, поправлялись. Но потом все повторялось вновь.

Впрочем, Валерик никогда не обижался.
Он вообще был простым и добродушным парнем.

Щадов знал его давно, с тех пор, как студент второго курса Мшанский пришел работать в реанимацию ОДБ сначала санитаром, а затем и медбратом и проработал в отделении до самого окончания института.
Неконфликтный, работящий, он вызывал симпатию как у врачей, так и у сестер. Единственное что настораживало и даже не нравилось Олегу, так это то, что Валерик легко менял свое мнение, всегда соглашался с другими. Даже тогда, когда его правота была бесспорна. И работу свою делал хорошо только после того, как его направят в нужное русло.

Валерик хотел быть реаниматологом, но на момент прохождения субординатуры конкурса в группу не прошел. Уезжать обратно в районный центр ему, уже привыкшему к городской жизни, не хотелось. Поэтому, чтобы остаться в городе, он поступил в клиническую ординатуру на кафедре общей гигиены. Но мысли о своей мечте не оставил. И когда весть об открытой Раевским реанимации полетела по городу, Мшанский тщательно взвесив все «за и против», подумал и попросил аудиенции у Митиной.

Впечатление на главврача он произвел хорошее и она, на удивление легко и
быстро, приняла везунчика в штат. Даже не смотря на отсутствие первичной специализации.

Причин на такую щедрость у Митиной было две.

Первая – штатное расписание. Спланированное на десять коек отделение требовало обязательного присутствия на дежурствах двух врачей. Имея в наличии лишь четверых постоянных и двух – Эллочку и Рыженко – совместителей, которые брали по два-три дежурства в месяц, Митина понимала, что дежурить штатным докторам приходится в основном через сутки, что, конечно же, утомляло их.
Но здоровье врачей беспокоило ее меньше всего. Важнее было то, что такое положение нарушало трудовой кодекс и могло отозваться неприятностями на очередной проверке какой-нибудь комиссии.

Вторая причина была гораздо весомее.
Из разговора с Валериком Митина поняла, что они с Щадовым когда-то вместе работали в областной больнице, достаточно хорошо знакомы и он мог бы запросто сначала подойти к нему, заручиться поддержкой. Но Валерик сразу, напрямую пришел к ней, а это означало, что парень, при всей его видимой простоте и наивности, не так прост и правильно понимает суть смысла жизни: авторитет главного врача для него важнее старой дружбы.

Большим плюсом было и то, что он станет вторым после Бориса, который не является протеже Щадова. Таким образом, в отделении возникнет паритет, который всегда можно будет использовать себе во благо.

К тому же вел себя Валерик крайне почтительно, смиренно, разговор начал с комплиментов ее неординарному таланту организатору здравоохранения: неуклюжих и банальных, но очень правильных с точки зрения дипломатического подхода.
Такие люди всегда нужны.

Поэтому она сразу подписала заявление. Нестыковка с профилем нового доктора была самой маленькой проблемой – нужные связи имелись везде. На специализацию или переподготовку можно отправить позже, а пока пусть поработает каждый день в день, подежурит с опытными коллегами, вникнет, вспомнит навыки.

А там видно будет...


Из приемного покоя Валерик вернулся быстрым шагом, запыхавшись.
На его лице было выражение предельной озабоченности.

– Стелем, сестрички! Поторапливаемся! Готовим на периферичку!

На голос из бокса выглянула Марина:
– Что там?

– Стеноз гортани, – убедительно ответил Валерик. – Давно такого не видел,
махровый стенозище. С цианозом, задыхается.

По коридору реанимации, почти переходя на бег, уже стремительно шла санитарка из «приемника», неся на руках девочку лет четырех.

Шумное, свистящее дыхание ворвалось в тишину отделения, разнося в каждый его уголок флюиды тревоги и предчувствие долгой и, скорее всего, ювелирной работы на волоске от пропасти.

Включился невидимый тумблер и размеренная, просчитанная по часам, тихая до поры жизнь перешла в режим повышенных скоростей и точных, отработанных до рефлекса распределения функций каждого винтика всего этого большого и сложного механизма под названием «реанимация».

С сухим треском лопались упаковки шприцев, коротко хлопнув, открывались ампулы, довольно запищав, оживал включенный в сеть монитор,  заполнялись живительным раствором прозрачные пластиковые системы, маленький катетер со смешным названием «броунюля» готовился к встрече с веной, вырвавшись из запертых трубок, шипел в дыхательном мешке кислород.

– Какой же это стеноз? – в полголоса, чтоб не услышали сестры, произнесла Марина и укоризненно посмотрела на Валерика.

Огромные глаза за стеклами очков смущенно и быстро заморгали.

– Астма это, Валер. Типичный астматический статус.

– Ну да, конечно, астма! – согласно закивал головой Валерик. – Статус даже, да. Я еще там подумал: точно, думаю, астма. Выдох вон как затруднен. А при стенозе-то, наоборот, вдох.

Девочка, согнувшись, сидела на краю койки, хватала воздух раскрытым, посиневшим ртом, с пугающим безразличием отдавшись суетившимся вокруг нее сестрам.
   
– Не справится девчонка, – не слушая напарника, оценивала ребенка Марина. – Куканить (интубировать трахею – мед. сленг) придется, вентилировать (подключить к аппарату искусственного дыхания –  мед.сленг).

– Однозначно, – безоговорочно согласился Валерик. – Легкие раздуты да
бронхоспазм вон какой. Конечно, такой газообмен неэффек...

– Давай, собирай контур, – перебила его Марина, – а я пока затрублю (вариант сленга, означающий интубацию трахеи).

Даже не пытаясь договорить, Валерик с усердием бросился к аппарату искусственного дыхания. Довольно быстро респиратор был собран, настроен и успокаивающе убедительно раздувал «грушу».

– Готово. – Валерик деловито наморщил лоб и, как бы между прочим, поинтересовался: – На вспомогательном режиме или принудительном?

– Конечно на принудительном.

Валерик тут же переключил режим и опять спросил:
– Как будем лечить? Эуфиллин титровать?

– Боюсь, эуфиллин уже бесполезно. Думаю, тут адреналином придется...

– Я тоже так думаю, – понимающе взмахнул головой Валерик.

– ... и преднизолон по максимуму.

– Правильно, – сказал Валерик одобрительно.

Со стороны могло показаться, что это не Марина находила правильное решение, он и сам все это знал.
Просто уточнял, проверял себя. А заодно и Марину.

   
Затишье на фронте принципиальной войны между Митиной и Щадовым несколько притупило страх остального населения больницы. Напряженность ослабла, головы поднялись, разговоры стали громче и веселее.
И в реанимацию опять зачастили гости.

Приходили поговорить за жизнь Ольги-гастроэнтерологи, заигрывал с сестричками и уморительно острил рентгенолог Витюша, приносила к чаю рулет Гойда. Ежедневно заходящая по необходимости несения службы начмед Тамара Георгиевна, теперь могла и задержаться, не отказавшись от чашки кофе.

После полудня, когда текущие дела, обходы, назначения, консультации в основном сделаны и можно немного расслабиться, обязательно появлялась Ольга Юриковна – одна из немногих, если не единственная, кто навещала опальное отделение и в Дни гнева, когда большинство испуганно пряталось по своим норам-ординаторским, чтобы разбушевавшаяся гроза ненароком не задела их случайными молниями. И если в отделении не было экстренности, задерживалась надолго и с удовольствием.

– Хорошо у вас, – сказала она однажды. И грустно вздохнула.

– Это – да, – Олег со сдержанным удовольствием осмотрел ординаторскую. – Красивое отделение получилось.

– Я не об этом, – покачала головой Юриковна.

Олег вопросительно посмотрел на неё.

– Ну, как правильно сказать? – Она вдруг засмущалась. – У вас как-то... не знаю... Жизнь ощущается, что ли... Понимаете? Вы именно живете, вот в чем разница. Все как-то естественно. Как дома.

– Так и должно быть. А у вас разве не так?

Сарьян грустно махнула рукой:
– У нас сестры сами по себе, мы сами по себе. Не о чем поговорить, нет общих интересов. Только по работе. Пробовали как-то объединиться, отмечать дни рождения...

– Правильно, – одобрила Марина.

– Толку-то. – Она опять махнула рукой. – Не вышло ничего. Собрались пару раз, посидели неловко, сказали общие слова и через час поняли – ни-че-го общего. Когда расходились, даже облегчение почувствовалось.

– А с другими отделениями почему «семьями» не дружите? – спросил Олег. – Ведь давно уже вместе работаете?
 
– Ой, – поморщилась Юриковна. – Сами не видите, что ль? Здесь если дружить, то против кого-то. Все ж по кучкам. Суверенитет.

– Поэтому у каждой незалежней к-компромат наготове, да? – сыронизировал Марат, листая какой-то медицинский журнал.

– Святое дело. Слей компромат на соседа и будет тебе поощрение за бдительность. Вот и осторожничаем, отношения чисто дипломатические: улыбаемся, переговариваемся ни о чем. А чуть спиной повернешься и уже ожидаешь: полетит или нет камень, который у любого всегда за пазухой ?

– И у тебя камешек припасен? – улыбнулся Олег.

– С волками жить, – серьезно ответила Ольга. – Держу, но только для  самообороны. Сама первая не буду кидать.

– Серпентарий, – подвел итог Марат и захлопнул журнал. – К-кому от этого спать спокойней?

– А то не знаешь кому?

– Да знаю, – отмахнулся Марат. – П-просто отказывается мой умишко понимать – на фига это вообще надо? Ведь полжизни на работе проводим, людям климат нужен мягкий, п-почти домашний.

– Старый добрый принцип, – сказал Олег. – «Разделяй и властвуй» называется. Его пока никто не отменял.

– Но почему нельзя властвовать без интриг? – возмутилась Юриковна. – Ну, почему, скажите? Просто приходи, держи свои владения в порядке, следи за работниками. Если я плохо работаю, тогда – да, пожалуйста, взыщи с меня, на то ты и начальник. Но когда я все нормально делаю, так поощри, а не придирайся к тому, чего нет. И не унижай меня, я же тоже человек.

– Без интриг, Оль, апломб не дает, – сказала Марина. – Он же, чуть человек поднялся – сразу на поверхность всплывает. Не зря же говорят: хочешь узнать человека, дай ему власть.

– Вот тут я не согласен, – запротестовал Марат. – Здорового человека, без этой вот внутренней гнильцы, никакая власть никогда не испортит.

– Почему-то эта самая гнильца всегда появляется именно у тех, кто у власти, – парировала Марина.

– С языка сняла, – поддержала Юриковна и они обе рассмеялись.

– Неточная расстановка терминов, девочки, – поигрывая бровью, ответил Марат. – Гнильца, а вместе с ней и апломб не появляются – они уже есть. Изначально! Только пока еще в зачаточном состоянии. А власть п-просто стимулирует темпы их роста. Андерстенд?

Он откинулся на спинку тахты и авторитетно произнес:
– Есть у меня на этот счет своя теория. Может, когда-нибудь получу за нее Нобелевскую премию. Или хотя бы Ленинскую. Но согласен и просто на «тринадцатую».

– Такая же, как про фамилии? – улыбнулся Олег.

– Нет, сэнсей, эта серьезная.

– А расскажи? – обрадовалась возможности задержаться Юриковна, устраиваясь поудобнее в кресле.

– Долго, – с нарочитой строгостью сказал Марат. – А нам с Маришей еще плазмаферез делать.

– Да, Оль, плазма уже размораживается, – подтвердила Марина.

– Вот пока размораживается и успеешь, Маратка, – настаивала Сарьян. – А вдруг теория верная?

– Ну, хорошо, сами напросились. – Марат поднялся и хитро улыбнулся. – Тогда, как г-говорил наш уважаемый доцент-дерматовенеролог Банщиков: «Сядьте, дети, в круг скорее, речь пойдет о ...». Ну, вы в курсе.

Все так же хитро улыбаясь, он обвел всех выжидающим взглядом:
– Вот скажите, зачем вообще нужны начальники?

– Как зачем? – отозвалась Юриковна. – Рабочий процесс организовывать.

– Так, еще?

– Направлять.

– Так.

– Следить за исполнением, – добавила Марина.

– Наказывать, – дополнила перечень Юриковна.

– Вот! – вскинул палец Марат. – Самое заманчивое право начальника. И м-между прочим, очень многие сказали бы именно это слово первым. Наверное, не раз слышали: эх, был бы я начальник, все б у меня по струнке ходили?

– Да, да.

– Вы только вдумайтесь. Человек мечтает стать начальником не д-для того, чтобы  направить, организовать процесс, модернизировать – нет. По струнке ходить заставить, вот оно – счастье. А зачем? Для чего? Это как-то улучшит к-качество работы? То есть, что я хочу сказать...

Марат, прищурившись, почесал затылок.

– Сдается мне, что власть изначально притягивает именно этим правом. Легализация права наказания, по поводу и без. Просто потому, что право имею.

– Ну, не знаю, – засомневалась Марина. – Меня не притягивает.

– Потому что нормальная, – сразу же ответил Марат. – Это право может нравиться только людям ущербным душой.

– Это как?

– Ну, как. Может, не любили их с детства, лупили во дворе, в игры не принимали. Знания им д-доставались тяжелее, талантом Бог обидел. Не смогли реализоваться как лидеры, как профессионалы... Да много причин. Но они все хотят доказать – как несправедлив был этот мир к ним. А как это сделать? Да вылезти «наверх»! В нашем хвором обществе это п-пока является п-первым признаком успешности. Вот и начинают они жилы рвать, чтобы любым п-путем попасть на вершину. Пусть не Олимп, пусть г-горка какая-нибудь – не важно, она же выше. А когда попадут, первым делом начинают восстанавливать справедливость. В их понимании, к-конечно. А оно самое примитивное. Не оценили меня, не уважали? А я вот он, наверху! Над вами, такими умными. И теперь вы подчиняетесь мне. Вот теперь оцените. А не оцените, то вам же хуже, потому как право наказывать имею. За свои застарелые обиды, смешки, унижения, за нереализованные в пору юности мечты, за одиночество.

– Но ведь это не те люди, которые как раз и не ценили, не дружили, игнорировали, – возразила Марина.

– А это уже не важно. В их комплексе неполноценности виноват весь мир.

– А я согласна, – сказала Юриковна. – Почему-то когда нужен новый заведующий, то в девяноста девяти случаев из ста это место получит не самый грамотный, а самый шустрый.

Все, как по команде, посмотрели на Олега.
Тот, подыгрывая, согласно развел руками.

– Вот ты какой, олень северный, – с деланным разочарованием сказал Марат.

– Да я не про Олега, – поняв двусмысленность своих слов, спохватилась Юриковна. – Я ж сразу сказала, девяносто девять против одного!

– Сечешь, Мариш, как нам п-повезло? – рассмеялся Марат. – К единственному нормальному из ста попали.

– Это вы меня еще не знаете, – улыбаясь, сказал Олег и сделал жуткое лицо. – Я злой и страшный. Р-р-р.

– Не старайся, – сказал Марат. – Т-ты к власти не рвался, она тебя сама нашла. Как, вообще-то, и д-должно быть. Поэтому тебе важен не статус, а п-процесс.

Марина и Ольга Юриковна обняли Щадова с обеих сторон:
– Да хороший ты, хороший.

– Но ведь согласно твоей поговорке, Мариш, должен испортиться, правильно? – в том же шутливом настрое, сказал Марат.

– Не успеет, – вырвалось у Ольги и она сконфуженно ойкнула.

– В смысле? – насторожилась Марина, но та, покраснев, уже старалась перевести разговор в другое русло:
– Марат, а твоя теория не объясняет – почему именно так происходит?

– А почему у нас вообще очень многие вещи принимают какие-то уродливые формы? – быстро откликнулся Марат.
 
– Ну и?

– По моему глубокому убеждению, начало начал всему этому б-безобразию идет от одного нехорошего лозунга, который однажды был п-принят за высшую справедливость.

– Что ж за лозунг такой? – заинтересовался Олег.

– Вы его с детства знаете. «Кто был никем, тот станет всем».
– Ага. То есть, революция виновата?

– А разве нет? – прищурился Марат. – Когда революции п-приносили благо? Назови хоть одну? Любая революция – это п-переворот не только г-государственного строя, но и сознания.

– До революции тоже хватало самодуров и держиморд, – возразила Марина.

– Согласен. Но только революция дает шанс быстро возвыситься не самым достойным. К тому ж, не самым грамотным и образованным. На любом уровне – уезд, город, страна, партячейка. Или – больница.

– Так-так, – с интересом сказал Олег, – продолжай.

Марат вдохновенно заходил по комнате:
– Вот, представьте. Живет в некоей забытой Богом деревеньке крестьянин Ванька. Не самый лучший: дом у него п-покосившийся, худой, корова одна и та замухрышечная, дети голодные, жена злая. Вздыхает он да на соседа злится, у которого и терем справный, и коров целое стадо, и лошадки есть, и птица. И дети у него сытые, к грамоте тянутся, и жена любящая да красивая. Злится наш крестьянин, пьет горькую, жалуется на несправедливость. И не понимает, не хочет понять, что все это соседу не с луны с-свалилось, а далось работой тяжкой. А тут как раз революция! Новая Власть. А мы не только из учебников, мы уже по себе знаем как Новая Власть к власти приходит, правда?

– Ты про девяносто первый?

– А чем не революция? Смена строя же произошла?

– Согласно определению в школьных учебниках – да, – согласился Олег. – Но мы все хотели перемен.

– Хотели. Только разве ж думали, что такой ценой обойдется?

– Все революции задумывают романтики, осуществляют фанатики, а плодами ее пользуются негодяи, – напомнил Олег. – А они за ценой не стоят.

– О чем и речь, – развел руками Марат. – Любая власть понимает, что романтики быстро отрезвеют.

– Как мы с тобой, – грустно улыбнулся Щадов.

– Да. Поэтому дает зеленый свет всем лояльным к ней. Сейчас это западники, а тогда, в семнадцатом – малограмотные крестьяне да рабочие.
 
Марат так увлекся рассказом, что совсем перестал запинаться.

– Ты был никем, спрашивает их Новая Власть? Ничего, теперь станешь всем. Дают нашему Ваньке в руки ружье и говорят проникновенно, с надрывом: «Ну, все, Ванек, теперь ты здесь Власть! Давай, дорогой наш товарищ, строй светлое будущее в своей отдельно взятой деревне, как учат нас классики марксизма!». А Ванька не то что «Капитал», он «Репку» с «Колобком» в жизни не читал. И с чего, спрашивается, он светлое будущее начнет строить?

– С поиска соратников.

– Правильно, – кивнул Марат, подняв палец. – А соратниками должны быть проверенные люди. То есть, такие же, как и он сам. Самые надежные люди – собутыльники, правильно, сэнсей?

Волей неволей ставшие зрителями театра одного актера, доктора негромко засмеялись.

– И первым делом бежит наш Ванька с командой во двор к своему соседу, у которого, как я уже отметил, есть все, чего нет у нашего Ваньки. Есть по причине толковости первого, и нет по причине непутевости второго. И бежит он туда не для строительства светлого будущего, а, прикрываясь этим, злость да обиду многолетнюю выплеснуть. Он ведь теперь Власть и имеет право. Вваливается он в дом и давай строить этот свой новый мир. «Ну что, соседушко-кровопивец, нажился на нашем поту-крови? Баста, натерпелися! Пойдешь теперь, как враждебный нашей системе элемент, по этапу лес валить. А в доме твоем теперь я, как пострадавший от твоего мировоззрения жить буду». Не понимает сосед, какую он кровь пил, когда? Но куда против ружья да мандата. А Ванька уже во вкус вошел, дальше идет, смотрит по сторонам зорко. Глядь, учитель словесности: чистенький, в шляпе, в очочках, бородка подстриженная. Кипит злость в Ваньке: сам-то в рубище, зарос, про азбуку мельком слышал. «А-а-а, интеллигент, значит?! – кричит Ванька в праведном гневе. – Шибко грамотный? Ну-ка, вставай к стенке, гнида дворянская!». Смотрит новая Власть на таких Ванек и спокойная она за свое будущее. Такие уже ни за что ее свергнуть не дадут, костьми лягут. Потому что всю жизнь непутевыми да неуважаемыми были, а тут – раз и над другими поднялись.

Марат остановился, переводя дух.

– А дальше что было? – нетерпеливо спросила Юриковна.

– А дальше Ванька – уже не Ванька, а Иван Иваныч. Потому как партиец и председатель колхоза. Щеки у него округлились, прибарахлился, персональной телегой обзавелся. Худо-бедно грамоту осилил на уровне церковно-приходской школы. Правда, дальше учиться не стал. Зачем? Всегда ведь можно сказать: «Не до учебы нам было. Мы спину гнули на буржуев проклятущих. А теперь и подавно некогда – светлое будущее строим!».

– О, эта отмазка до сих пор безотказна, – улыбнулась Марина.

– Вот так окреп наш Ванька, то есть, простите – Иван Иваныч. Появились в нем лоск, важность и ощущение превосходства. Щи он теперь не лаптем, а ложкой хлебает, чай пьет из чашек, экспроприированных у соседа. Держит ручку тремя пальцами, отставив мизинец с грязным, черным ногтем: не хухры-мухры, слышали про этикет. Жена его платья хозяйские на себя перешила, невиданной доселе помадой пользуется. Зад грязный, зато губы в помаде – новые времена, новые веяния: теперь по фасаду оценивают. Так же и с работой: главное, внешне проявить, что дело для тебя важнее всего на свете. А для этого много не надо: главное, слова высокие поубедительнее говорить.

 – Еще советовать почаще, – добавил Щадов.

 – Особенно там, где понятия не имеешь, – уточнила Марина.

 – Вот так и старается Иван Иваныч показать, как он поддерживает генеральную линию, как работает, себя не жалеючи. И прилипает к его лицу выражение важности и постоянной озабоченности за страну. Придут к нему ходоки, как к представителю Власти, с какой бедой своей, а он, даже слова не молвя, отмахнется заученным жестом: не до вас! Тут такие тяготы-невзгоды на плечах лежат, мне бы ваши проблемы. Да так убедительно, что ходокам аж стыдно становится: и правда, пошто ж мы дорогого Иван Иваныча по пустякам тревожим, от государственных дел отвлекаем?

– Ты репетировал, что ль, Марат? – засмеялась Марина. – Так складно выводишь.

– Наболело, – ответил тот. – Ну вот, потерял мысль. На чем я остановился?

– Некогда ему пустяками заниматься, – подсказала Юриковна.

– Ага, – оживился рассказчик. – А тут и подчиненные нервы треплют: никак колхоз в передовые ряды не выводят. «Почему!!!» топает ногами Иван Иваныч, по матери кроет. «Дык, стараемся», мямлят они, «но как мы могем, когда вы нам того-то не даете, в том-то отказываете». Пуще прежнего злится начальник: «Может мне вам и нос подтирать? Вместо няньки за вами ходить? У меня такое хозяйство на плечах, а вы все ждете, когда Иван Иваныч за вас и работать начнет?!».

– Росомахи эдакие, – ввернула Юриковна. Все засмеялись.

– Уходят подчиненные, – продолжил Марат, – за работу берутся с рвением, инициативу проявляют, чтоб не ругался больше. А он опять молнии метает: «Кто позволил такое внедрять?». «Дык некогда ж вам, вы ж такой груз на плечах несете. Потому сами так решили». «Ах, вы решили? Сами? Без моего одобрения?

– Возомнили о себе? – поджав губы, попыталась изобразить голос главши Юриковна.

– Со мною сравняться захотели? – показала фирменный митинский жест головой Марина.

– Точно так, – хмыкнул Марат. – И спустит с них три шкуры. Те уходят и уже не понимают – что им делать, как работать? Привычно – плохо, а инициатива наказуема. Вот и работают где-то посередине этих крайностей, средненько. Соответственно, итог тоже средненький. И получается, что Иван Иваныч один работает. Руководит, управляет процессом, разъяснительную и воспитательную работу проводит, на путь истинный наставляет. В общем, не просто штаны просиживает, а за дело радеет, себя не жалеючи... Не устали? – спросил Марат своих зрителей.

– Давай-давай, не отвлекайся.

– Так и едет колхозный воз, – продолжил Марат. – Скрипучий, подбитый, залатанный. Вот-вот развалится. Вместо четырех колес всего три. Да и те: одно деревянное, другое в полтора раза больше, третье – квадратное. Тянут работяги, как лошадки, эту несуразицу, с ног валятся, не понимают – почему бы колеса не заменить? «А и нечего вам понимать!», стегает их Иван Иваныч, «есть за вас кому думать-понимать. Везите себе, как велено-указано. На новых колесах любой поедет, а вы так смогите, чтоб через трудности. В трудности счастье-то!». Покормит он их – не досыта, а так, чтоб с копыт не свалились, а то забалуются. А еще сбавит на некоторое время темп и силу стегания плеткой.

– Пусть помнят мою доброту, – иронично поднял вверх палец Олег.

– Угу. А чуть передохнули и опять бич по спинам гуляет: «Ишь, лодыри-бездельники!». А роптать начнут или сдохнут по пути – ничего, других найдем.

– Очередь до остановки, – добавил Олег.

– Да-а, нарисовал картинку, Маратик, – подала голос Марина. – Получается, кто наверх попадает, сразу превращается в злобного монстра?

– Напоминаю: речь идет о том проценте, которые в силу различных обстоятельств – о чем мы говорили вначале, – уже имеют такие зачатки. Просто попав на верхушку, они оказываются в благодатной для развития этих зачатков среде. Потому что сразу обосабливаются от остальной массы: льготы, паек, машина с персональным шофером. Можно «тыкать» людям, которые в отцы годятся, зная, что к тебе никогда не обратятся на «ты». Можно опаздывать...

– Начальство задерживается, – со смешком напомнила Юриковна.

– Во-во, даже глаголы другие применяются. Уже изначальное оправдание любых косяков. А еще потому они такими становятся, что боятся.

– Кого боятся? – не поняла Ольга.

– Да не «кого», а «чего». Место свое тепленькое потерять. Вокруг таких Ванек, которые тоже Иван Иванычами стать хотят, как донов Педров в Бразилии. И все следят, терпеливо ждут, когда ж он споткнется или бдительность потеряет? Всем ведь хочется обособиться. И шанс такой есть – у нас же страна равных возможностей.

– Но некоторые все же равнее, – процитировала Марина.

Постучав пальцами по столу, Щадов задумчиво произнес:
– Не из-за таких ли вот Иван Иванычей опять зреют революции?

– В том числе. Но результат будет таким же. Революция – это же процесс не одного дня, поэтому новой власти опять понадобятся лояльные люди. Просто вместо Иван Иваныча будет Иван Никифорович или Марфа Сигизмундовна.

– Выходит, хороших начальников не бывает в природе?

– Еще как бывает, – оптимистично подмигнул Марат. – Я даже с Юриковной не соглашусь: не девяносто девять против одного, это она от отчаяния или от обиды. Ну не пришлось ей с нормальными поработать, что ж поделать. А у меня главврач в ЦРБ был отличный мужик. И начмед такой же.

– А нормальные – это какие?

– Которые не ради пайка наверх стремятся. Которые во главу угла ставят не свое положение, а дело, которое им сделать надо. Которые уважают своих людей, потому что именно они и творят процесс, которым он руководит. Которых, как и всех нормальных людей, коробит от хвалебных од в свой адрес и раболепия.

– А что, бывают такие? – с нескрываемой иронией, спросила Юриковна.

– Не веришь? – усмехнулся Марат и вздохнул. – Вот довели девчонку, нормальность за сказку принимается. Я, в отличие от тебя, ставлю, если не пятьдесят на пятьдесят, то шестьдесят к сорока – точно.

– Ну, не знаю.

– Да есть, есть нормальные хозяева, – опять сел на своего «конька» Марат. – Они на таких телегах свой воз везти не будут. И лошадушек своих берегут, кормят не только сеном, но и овсом, гриву чешут, купают. А когда видят, что губы их пенятся от усталости, передохнуть дадут, стегать не будут. А еще напоят, погладят, слова добрые пошепчут. Понимает такой хозяин, что доброе отношение вернется к нему сторицей. У таких хозяев колеса хоть и не новые – не всегда же денег хватает, – то уж точно одного диаметра и смазанные. Чтоб лошадям полегче было. Ведь, по большому счету они и воз, и тебя, на этом возу восседающего, везут.

– А того, который к шестидесяти процентам относится? Его не везут?

– Везут, – парировал Марат уверенно. – Везут! Но такому хозяину главное, не КАК везут – легко ли, тяжело, есть еще силы или на последнем издыхании? Ему важнее, что ЕГО везут! Дорогого, уважаемого, непревзойденного. Вот и едет он, почивает на лаврах, любуется собой. А когда начальство покрупнее спросит его, что ж ты, мол, любезный Иван Иваныч, отстаешь так? Ведь и лошадей уже сменил не меряно, и денег мы тебе уже на три новых телеги выделили? Как такое получается? Тогда Иван Иваныч вздохнет горестно, махнет привычно рукой: мол, хозяйство такое попалось. Ну не везет на хороших работников и коней, все ленивые да бестолковые попадаются. А телегу купить не на что: все деньги им на корм, бездельникам... А сам еле сдерживает сытую отрыжку да в окно косится: не торчит ли из-за угла предательски задок его новой кареты, купленной на те самые деньги для трех телег.

Марина, согласно закачав головой, засмеялась.

– И заканчивается такое обычно тем, что работники-лошадушки получают выговор, пару из них на живодерню. А Иван Иванычу – очередную поддержку, а то и звание заслуженного или народного деятеля своей отрасли. Ибо он непосильную ношу тянет.

– Слушайте, а правда ведь, – подключилась Марина. – Звания заслуженных и народных врачей, в основном, получают главные врачи.

– Как правило, – согласился Олег. – В котором есть приятные исключения.

– Такие редкие, что и говорить неудобно, – уточнила Марина и они оба рассмеялись.

– Да Бог с ними, – сказал Марат и в его голосе вдруг послышалась злость. – Дело даже не в этом. Пусть награждают себя, вешают медальки – т-традиция у нас такая, забыли, что ль? Это полбеды. Вся дерьмовость-то в том, что они постепенно теряют ощущение реальности. Правда с ложью перемешиваются напрочь. На черное показывают и без зазрения совести называют белым. То есть, они лучше знают, как называется, какой цвет, как тебе дышать, как ходить, что пить и что есть. А некоторые настолько проникаются этим фактом, что уже искренне приравнивают себя к Богу, имеющему право вершить судьбы.

Наступила тишина, во время которой Марат продолжал мерить комнату шагами, остальные, задумавшись, сидели, не глядя друг на друга.

– Основная масса населения принимает эти правила, другая, которая поменьше, понимает, что правила дурацкие, но не спорит, чтобы жизнь себе не портить. И самая маленькая часть вступает в противоречие, пытаясь доказать абсурдность таких правил. Не забыли, за что Раевского «съели»? Поспорить с властью решил. Только время и рассудило.

Олег задумчиво теребил мочку уха: верный признак того, что выстраивает мысль или сомневается.
 
– Все так, – наконец, сказал он, – все так. Но вот послушают нас люди со стороны и знаешь что скажут?

Марат вопросительно качнул головой.

– А то, что вот, мол, собрались неудачники и жалуются друг дружке, что такие умные и хорошие, не пробились в верхи. Обиженные и недооцененные.

– Наверное, скажут, – подтвердил Марат. – Даже обязательно скажут. И это только доказывает, насколько больное у нас общество. Надежда людей на жизнь в справедливом гармоничном мире, которые просто хотят четко и правильно делать свое любимое дело, в-воспринимаются как жалоба снобов, не подпущенных к к-кормушке.

–  Ну, правда ведь, ребята? – сказала Марина. – Ну, скажите, что мы  сверхъестественного требуем? Достойного человека во власти? И почему это
воспринимается как что-то несбыточное?

– Да потому, – ответил ей Марат, – что сама система вхождения во власть на любом уровне, даже самом незначительном, дает такой соблазн моральных и материальных преимуществ, что люди, явно не достойные должности, но алчные, сделают все и даже больше, чтобы обойти достойных и загрести эти преимущества. Но мы уже об этом говорили.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросила Марина.

– Что, опять революцию готовить?

– Революция – лучшая п-питательная среда для взращивания таких вот Ванек, – сказал Марат. – Только хуже станет. Общество д-должно меняться не революционно, а эволюционно.

– Мне кажется, – развил свою мысль Олег, – надо просто отменить неприкрытую градацию, пайки и льготы, особое положение... Вот, ты, Марин, сколько получаешь?

– По четырнадцатому разряду тарифной сетки.

– Правильно. А главврач – по одиннадцатому. Поболее твоего, но ненамного, согласись. Но. – Он вскинул палец. – У тебя машина есть?

Марина, хмыкнув, отрицательно покачала головой.

– А у главши есть. У тебя сколько квартир?

– У меня, Олег Иванович, однокомнатная в малосемейке, с мужем и ребенком.

– А у главши квартира в Центре и квартира на Западе.

– Еще особнячок строится, – подсказала Юриковна. – Эллочка трепалась, я сама слышала.

– Как тебе? – вопросил Олег. – Нравится? С каких таких доходов? Ну, очевидно же не с зарплаты. Так же, как наука умеет много гитик, так и главврачи «умеют» много путей для развития своего благосостояния.

– Знаем, плавали, – отозвался Марат. – Откаты от фармфирм и медтехники, липовые договоры по ремонту, фонд экономии заработной платы и тэдэ и тэпэ.

– То-то смотрю во всех больницах ремонт хронический, никогда не кончается, – задумалась Юриковна. – Оказывается, выгодное дело?

– Так я к чему этот разговор клоню, – продолжил Олег. – Когда не будет вот таких лазеек и условий, которые дают карт-бланш для махинаций, когда не будет «особости положения», вот тогда наверх будут лезть не ради престижа и обогащения. И тогда, может быть, будут замечать именно толковых. Таких, как, например, Марина или Марат, – неожиданно закончил он и лукаво подмигнул.

– Спасибо за к-комплимент, конечно, – серьезно сказал Марат, – но меня во власть не надо. Не мое. Я просто хочу работать без нервотрепки.

– Говорят, Марат, у дураков мысли сходятся, – согласилась Марина, – то же самое хотела сказать. Хотя знаю, что если надо – смогу. И организовать, и направить.

– А наказывать? – сыронизировал Марат.

– Ну не все же страдают «Синдромом Ваньки», – сказала  Ольга.

– Не все, – согласился Олег, – но синдром заразный. Особо опасный для людей с пониженной порядочностью. Потому что сразу дает почувствовать преимущество положения. А некоторые им уже в детстве заражаются.

Олег, улыбнувшись, обвел всех взглядом.

– Были такие одноклассники? Разгильдяи несусветные, учиться лень, но чуйка развита вот так. – Он уверенно показал большой палец. – Быстро смекают – можно вылезти на верхушку если не как отличник учебы, то как активист по линии общественных нагрузок. К тому же, при равенстве положений с отличниками – и те, и другие висят на стенде «Наша гордость», – будет иметь преимущества, потому что – общественник. Надо просто стать культоргом, профоргом, комсоргом и так далее. В нужный момент проявить рвение, заслужить одобрение авторитетных старших товарищей, войти в комитет и – вот она, синекура. А чтоб старшие товарищи укоренились в правильности своего мнения о тебе, почаще и потемпераментнее говорить пламенные речи, бичевать недостатки, выводить на чистую воду. Вот так с детства приучаются к двойному стандарту. Главное – говорить правильные слова, а делать можно хоть прямо противоположное. Ничего, что все знают, что ты так и остался разгильдяем и слабым учеником. И ты сам это знаешь. Но зато завуч уже руку пожмет, выясняя, как движется дело в смысле отмечания годовщины чего-нибудь. С него же, с завуча, тоже какое-нибудь ОблОНО спросит об этой годовщине? Так что он теперь с тобой в одной упряжке. И, соответственно, ты автоматически возвысился над товарищами.

– Были, конечно, – согласно качнул головой Марат. – Где ж их нет... А когда принципиальная Марьиванна ставила т-таким вот идейным «пару» по русскому, сам директор журил ее: нехорошо, мол, уважаемая. Имидж портите нашему активисту. Он ведь несет общественную работу, п-понимает всю остроту текущего момента, ну до учебы ли ему, а вы его «двойкой» унижаете.

– Вот так и вырабатывается этот паразитизм. – Олег бессильно развел руками. – А потом они таким же путем и в институт идут. А там и поле деятельности шире и люди важнее. Там они окончательно заматереют, обзаведутся нужными знакомствами и связями.

– Живой пример – твой однокурсничек, – то ли презрительно, то ли иронично усмехнулся Марат.

– Это который Болоян? – конкретизировала Марина. – Арташесик?

– Не Арташесик, а Арташес Суренович, – сделав серьезную мину, поправил Олег. – Да, типичный пример. Наглядное пособие, как надо себя вести, чтоб не было мучительно больно. Как вспомню: отработок каждый семестр столько, что «хвост», как у павлина, двоек – «банановая роща». И как птица Феникс после сессии – не отчислен. Уметь надо.

Вспомнив что-то, Олег усмехнулся:
– Мы ему как-то говорим, мол, Арташес, кончай уже ерундой заниматься, выучи хоть раз урок.

– А он?

– А он злой и пристыженный, огрызается: «Сами учите. Вы, кажется, на врачей учитесь. А мне не надо, я на главного врача учусь».

– Бесподобно! – восхитилась Марина. – Какая крылатая фраза! Ай да Болоян!

– Ай да сукин сын, – подхватил Марат. – И стал-таки главврачом. В башке пусто, зато руководитель клиники. Автоматически – уважаемый человек.

– Надо отдать ему должное, – заметил Олег, – у него просто потрясающий дар находить контакт с нужными людьми. Какое-то врожденное чутье – как правильно себя вести в данный момент. Когда пошутить, когда совета спросить, когда подарок принести. Вынюхать кому какой дефицит нужен, достать его у одного в обмен на другой дефицит у второго, выменянный у третьего. Способный в этом плане парень. К пятому курсу был уже своим в доску в горздраве, к мэру без стука входил, с прокурором на шашлыки ездил.

– Вот, пожалуйста, – подытожила Марина. – Известный, уважаемый человек. Главврач Детского Центра, доктор меднаук, профессор. Вы верите, что можно стать профессором, кое-как закончив институт? Что это – озарение Божье нашло, ума прибавилось?

– В-видать, скрывал свою одаренность, – подковырнул Марат.

– Долго скрывал, однако, – прыснула Ольга.

– Времена сейчас такие, – грустно улыбнулся Олег. – Можно и академиком стать, были б деньги да связи... А еще он депутат гордумы.

– Дай время и в Государственную Думу пробьется, – сказала Марина. – Даже сомнений нет.

Помолчав, Олег улыбнулся и покачал головой:
– В газете недавно о нем писали... «Светлый человек, честный и принципиальный. Врач от Бога». А врач от Бога так ни разу ни одного ребенка лично не вылечил.

– Насчет честности даже сомнений нет, – рубанул воздух рукой Марат. – Уверен, что все коттеджи, машины и собственный ресторан нажиты честным, непосильным т-трудом.

– Это мы всю правду знаем, потому что варимся в этом соку, – сказала Марина. – А люди-то читают, верят и восторгаются: «Какой хороший человек! О детишках заботится, Центр построил».

– Построил, – процедил Марат насмешливо. – Как же, нашли мецената. Город п-построил.

– А почести-то ему.

– Слушайте, зло берет уже, – возмутилась Юриковна. – Чем хуже человеческие качества, тем лучше качество жизни. – Она тяжело вздохнула и безнадежно махнула рукой. – Все равно ничего не изменишь.

– А кто-нибудь когда-нибудь пробовал? – спросила ее Марина.

Сарьян, подумав, неопределенно пожала плечами.

– Вот то-то и оно. – Марина хлопнула по коленям. – Ладно, давайте заканчивать посиделки. Работать надо.

– Согласен, – поддержал Марат и деловито добавил: – А гонорар за лекцию можете перевести на мой счет в Цюрихском банке. Хотя наличными т-тоже можно.

Ольга Юриковна встала с тахты, задумчиво постояла некоторое время и вдруг сказала:
– Я сейчас подумала... Ну, насчет – пробовал ли кто-нибудь. Вот просто представила, что я попробовала.

Она помолчала и, закрыв глаза, осторожно прошептала:
– Так страшно...


Глава 23

Осенние ночи невозможно спутать с ночами летними или весенними – они темнее, неуютнее.

Небо черное, как глубокий омут в холодной реке. И звезд не видно: наверное, закружило их, засосало в этом плотном бесконечном водовороте.

Луна, еще недавно такая румяная и гладкая, как поспевшее яблочко, сморщилась, стала какой-то кривой, щербатой.

Незаметные на черном фоне облака, подгоняемые дорвавшимся до власти буйным осенним ветром, убегают, боясь замедлить свой ход, передохнуть и бросают на луну неровные, рваные тени.

И от этого кажется, что луна вздрагивает, болезненно гримасничает, держась из последних сил за невидимый небесный крюк, чтобы не сорваться и не улететь вместе с облаками в бесконечную пропасть ночного неба…


В отделении горели ночные лампы, успокаивая своим бережным неярким светом взвинченные за день нервы. Дневные звуки, словно почувствовав свою неуместность, спрятались где-то, ожидая своего часа.

В лечебном блоке слышались шаги медсестер, выполняющих свою работу, даже не заметив наступления ночи. День, ночь – какая разница, болезнь не засыпает.

Включался иногда, всхлипнув, электроотсос, сливалось с тишиной ненавязчивое жужжание линеомата да боязливо вскрикивал ребенок, переживая во сне больничные страхи.

Когда нет экстренной работы, болезнь распознана и скована цепями, подобранного только для нее и усмиряющего только ее лечения, когда все идет своим чередом – такая ночь на дежурстве даже приятна.

Конечно, еще приятнее ночевать дома, на родной кровати, под привычным одеялом, но... Человечество пока не придумало такого «чудо-укола», чтобы – раз, и кожа порозовела, сумбурное, тщетное дыхание нормализовалось, а сердечко, скинувши недуг, затикало ровно и спокойно, как новенькие часы.

Потому и приходится докторам коротать ночь, подремывая вполглаза и прислушиваясь вполуха, желая себе, чтобы до утра не послышался за окном, не предвещающий ничего хорошего звук подъехавшей «Скорой помощи», чтобы не вскакивать, заводясь обильно впрыснутым в кровь адреналином, вновь дающим уставшему организму энергию и силу для очередной схватки за жизнь.

Как убаюкивает темень за окном.
Как ласково и настойчиво приглашает она накрыться теплым пледом и забыться светлым, живительным сном.
Да, жаль, что нет этих «чудо-уколов».

– Ты пользуйся моментом пока тихо, п-покемарь, – предложил Марат.

Он лежал на тахте и смотрел, как Марина, быстро водя рукой, выполняет «самую главную» из множества работ, входящих в обязанности врача: пишет в историях болезни дневники наблюдений.

Марат всей душой не любил эту «канцелярскую» составляющую своей службы и до последнего, до пересменки откладывал нудную писанину.

– Все. – Марина с облегчением закрыла историю болезни и Марат завистливо вздохнул. – Сам чего момент не ловишь?

– Думаю. Знаешь, Мариш, – он приподнялся на локте, – чего-то зацепила меня эта фраза Юриковны. Помнишь, сегодня? Странная какая-то, не к месту.

– Насчет «не успеет»? – уточнила Марина. – Да, меня тоже покоробила.

– Вот что она имела в виду? – Он недоуменно скривил губы и помолчал, обдумывая. – Ну, не о смерти же, правильно?

– Нет, конечно. Она уверена на все сто, что главша его или снимет или...

Марина запнулась и красноречиво посмотрела на Марата.

– Или уволит, – согласно покачал головой тот. – И ведь добьется своего, зараза.

– Да за что его снимать? – возмущенно заерзала Марина. – Тем более увольнять? Какая-то причина должна быть? Пьет? Прогуливает? Руки не оттуда растут, детей гробит?

– Ф-формально причину всегда можно найти... Был бы человек, статья найдется. Игра-то без правил.

– Это точно, – огорченно цокнула языком Марина. – Все правила в двух пунктах изложены.

Марат посмотрел на нее вопросительно.

– Ты их знаешь, – невесело усмехнулась Марина. – Да все знают. Пункт первый: «Начальник всегда прав». Пункт второй: «Если начальник не прав...».

– «... – смотри пункт первый», – закончил Марат. – Старая шутка.

– В каждой шутке есть доля шутки, – заметила Марина.

– Шайтан меня возьми... Это сколько же поколений живет по этим правилам? – мрачно усмехнулся Марат. – Человек т-только рождается, а у него уже в крови: «Смотри пункт первый». Еще и острить умудряется.

– А что еще остается делать? Только острить да надеяться, что когда-нибудь разум восторжествуют над абсурдом.

– Надеяться, – поморщился Марат и отмахнулся. – Деды наши надеялись, отцам говорили: мол, мы-то – ладно, не д-довелось пожить по-человечески. Но уж вы-то точно не так жить б-будете. Вы-то по людским законам, правильно поживете. Отцы тоже не дождались, нам те же напутствия завещали.

– Нам, судя по тому, что в стране творится, тоже ничего не светит. Будем
дедовскими словами своих детей надеждами тешить.

– А дети – внуков наших. Эх, дурдом. – Марат протяжно вздохнул. – Так ждали перестройку, думали все ошибки учтём, н-нормально заживём. А только страну потеряли...

Они замолчали, задумавшись.

– Не понимаю я Митину, Маратка, – опять вернулась к больной теме Марина. – Хоть убей, не пойму. Ведь нормальный, порядочный, умный парень. Что ей еще надо?

– В том и беда, что умный, – раздался вдруг голос Антона.
Он уже давно стоял в дверях, с интересом следя за диалогом.
– Не помешаю? Что-то скучно сегодня в приемнике, никто не поступает. Дай, думаю, в гости схожу.

– Не накаркай, – махнул рукой, приглашая, Марат. – Скучно ему.

На ходу снимая с шеи фонендоскоп, Антон прошел в ординаторскую.

– Уж, извиняюсь, что без стука. – Он грузно опустился в кресло. – Дверь была открыта.

– Наверно, санитарки молочные бутылочки в кухню понесли, – посмотрев на часики, пояснила Марина.

– А у вас, оказывается, такие темы задушевные по ночам обсуждаются, – плутовато улыбнулся Антон.

– У нас эти темы уже не только по ночам, – пожаловалась Марина. – Они вообще из головы не выходят.

– Вы, как я понял, про Олега и Митину? – протирая очки и близоруко вглядываясь в лица хозяев, спросил Антон.

– О них.

Антон надел очки. Взгляд его сразу стал уверенным, жестким.

– Нельзя здесь быть умным, господа. Чревато, знаете ли, для здоровья.

– Да? – сделал удивленное лицо Марат. – И куда же теперь умище девать?

– А для друзей прибереги, – ответил Антон неожиданно серьезно. – Для жены, для детей. Только перед начальством не шевели им. Не раздражай, как быка красной тряпкой.

– Дожили. Уже интеллект, как белье ворованное, прятать надо.

– Да, – убедительно сказал Антон. – Надо. Ну не любит начальство тех, кто умнее его самого. Оно же шкурой чувствует тех, кому в интеллекте проигрывает. А вдруг скинет умник ее с пьедестала? Путь-то наверх нелегкий был: сколько раз оно через себя переступало, позвоночник до хруста прогибало, вверх карабкалось. – Он убедительно прикрыл глаза. – Не нужны ему соперники, даже потенциальные. Любыми способами – интригами, угрозами, преимуществом положения – защитит оно свое место от наглецов, которые посмели умнее оказаться.

Антон закинул ногу за ногу и опять улыбнулся.

– А потом, с годами, когда уже весь этот «естественный отбор» прошел и
все умники выкорчеваны или сломлены, а остальные угрозы не представляют,
начальство почивает на лаврах. И зреет, наливается солидностью, матереет. Наступает ровная, счастливая жизнь, как по книжке, без потрясений. По накатанной. Но работа есть работа, люди меняются, одни уходят, другие приходят. И однажды появляется вдруг, невесть каким ветром принесенный, другой, новенький умник. И начальство опять начинает волноваться. Но уже не за место, нет. – Антон вяло покачал ладонью. – Место залито таким твердым цементом многолетних навыков, дружбы с нужными людьми и кругленькой цифирью на счету в банке, что не под силу умнику даже пошевелить сей постамент.

– Логично, – похвалила Марина. – Но чем тогда вызвано волнение?

– А вызвано оно тем, – не заметил похвалы Антон, – что за долгие годы пребывания, всеобщего почтения и обязательного преклонения, происходит в голове начальства некоторый сдвиг.

– Какой? – перебил его Марат. – Тот, о котором я п-подумал?

– Нет, не по фазе. – Антон, обдумывая ответ, немного помолчал. – Ну, как вам сказать... Понимаете, начальник, отвыкший от несогласия, сомнений и споров, однажды уверовывает в то, что он и есть сам Закон. Единственно правильный, самый лучший и самый неоспоримый. И только он, из всех живущих, самый Великий, Могучий и Ужасный. Но вот беда: как бы ни был силен сдвиг, как бы ни была глубока вера в свою избранность, живет в начальственной душе такое...  – Он напряженно замычал, подбирая нужное слово. – Такое... Что-то маленькое и безымянное. К тому ж невыводимое, ни временем, ни людским мнением. Такое – Нечто.

– Как эхинококк в печени, – прокомментировал Марат.

– Хуже, – отозвался Антон. – Потому что оно не органической природы, а божественной. Которое есть в каждом из нас, и которое одни классики литературы называют Внутренним голосом, другие Голосом совести, а третьи истинным «Я». И это Нечто точно знает настоящую цену и авторитету, и соответствию должности, и уму, и могуществу. И когда это Нечто начинает говорить – кирдык: нет пытки ужаснее. Потому что нет ничего страшнее понимания своей дешевизны. Как ни прячет начальство, как ни глушит его криком, самодурством, превышениями полномочий, самоутверждением, а точит Нечто его душу, глумится, что не по Сеньке шапка на нем. Начинает оно оправдываться перед собой, но...

Антон бессильно развел руками.

 – Это перед людьми можно оправдаться, вывернуться, обмануть. А себя не
обманешь. И понимает начальство с ужасом, что все его заслуги – пшик. И любовь всенародная – до поры, до времени. Ведь любовь эта есть, пока оно на пьедестале стоит. А слетело – и все: только что хлопающая и обливающаяся слезами умиления толпа, так же истово и растопчет, припомнит все унижения, недооценку и обиды. То есть, слетать с пьедестало нельзя, смерти подобно. А угроза этому одна – умники. Потому что они первыми замечают среди позолоты и восхваления эти торчащие «заячьи уши» недостатков, как руководителя. И потому, что они – единственные, у кого глаза открыты, а не зашорены теми самыми двумя пунктами.

Антон многозначительно посмотрел на Марину.
Та понимающе прикрыла глаза.

– И тогда, – продолжил Марат, – начальство начинает п-принимать меры. Зря, что ль, оно столько сил потратило? Столько лет подчиненный люд взращивало, характеры ломало, мировоззрение меняло? И чтоб все это пошло насмарку из-за какого-то там умника?

– И ведь сколько уже сломала, – тихо сказала Марина. – Посмотрите, как ведут себя подчиненные в большинстве своем. Не спорят, унижения мимо ушей пропускают,
льстят.

– Вы, д-дорогой наш, Иван Иваныч, самый лучший, самый умный, самый справедливый, самый-самый-самый!
Вытянув губы, Марат зачмокал, целуя воздух, а потом в сердцах сплюнул.
   
Антон бесшумно засмеялся.

– Было б смешно, если б не было так печально, – сказала Марина.

Антон снял очки, протер глаза платком и снова нацепил их на нос.
– Жизнь такая, – сказал он, вздохнув. – Не ум нужен, горе от него. Нужен здоровый и гибкий позвоночник.

В это время открылась дверь и в проеме появилась каштановая копна волос сестры Наташи.
– Доктора, посмотрите катетер у Хмылева.

– Что, не фурычит? – вскочил с дивана Марат. – Сиди, – бросил он Марине и скрылся за дверью.

– Молодцы вы, – одобрительно, с едва заметной ноткой зависти, сказал Антон. – Бережете друг друга, помогаете. Вот ты первая с места сорвалась, а Марат остановил. В другой раз ты то же самое сделаешь. А у нас... – Он махнул рукой. – Никто с места не сдвинется, будет ждать, что кто другой побежит.

Марина, пожав плечами, ответила:
– Как не беречь? Одну лямку тянем. Как-то само собой.

– Быть умным тоже само собой, – усмехнулся Антон скептически. – Но невыгодно. Проще проглотить глупость, согласиться, что дважды два – семь с половиной. Главное, не возражать, не спорить и не умничать. Лучше так.

– Кому лучше?

– Себе. Во всяком случае, спокойнее. Я ведь, любезная Марина Николаевна, тоже все, как и вы вижу, все понимаю. Не дурак, не сочти за нескромность: три языка знаю, аттестат и диплом у меня красненькие. Порой такая тоска одолевает, когда гляжу, как такие вот начальники, как наша мадам, людей уродуют. Да что людей – страну.

Он помолчал немного и добавил, натужено приподнято:
– А все равно ничего не сделаешь. Что толку расстраиваться, рвать последние волосенки. – Антон шутливо погладил свою рано поредевшую макушку и нравоучительным тоном произнес: – Когда не можете противостоять насилию – расслабьтесь и получите удовольствие. Народная мудрость.

– Вот так мы и делаем, – беспомощно развела руками Марина. – Делаем, что ничего не делаем, чтобы хоть что-то поменять. Мы же умные, мы же понимаем – что с дурака возьмешь? А по ночам плачем и мечтаем, что однажды мир сам все поймет и вдруг перевернется: дураки проиграют и уступят свои места умным, порядочным и толковым людям, которые и приведут мир к гармонии.

– Хороша сказка на ночь. – Помолчав немного, Антон нехотя встал. – Добро победит зло, умные – дураков, все будут радостными и счастливыми...

– ... и умрут в один день, – закончил, вернувшийся из боксов Марат.

– Приблизительно так, – улыбнулся Антон. – Ну, ладно, пойду. Коль никто сегодня не болеет, вытяну ноги на кушетку.

– Ступай, – снисходительно разрешил Марат. – Ежели вчера не грешил, так и дежурство б-будет спокойным. И нас гонять не понадобится.

– Я-то – сама чистота и невинность, – заверил Антон смиренно, – но... Всяко, знаете ли, бывает.

– Сплюнь, – посоветовала Марина. – Нам достаточно, у нас семеро.

– А куда вы денетесь с подводной лодки, – шутливо пригрозил Антон.

– Да уж, – согласилась та и с надеждой добавила: – Но пусть хоть сегодня детишки не болеют, ладно?
 
– Я только – за. – Антон вышел из ординаторской, но, секунду спустя, вернулся и приглушенным голосом, заговорщески проговорил: – Я могу быть уверенным, что наш разговор так и останется нашим?

– Ну, нет, – запротестовал Марат. – На это я пойтить не могу. Завтра же обо всем расскажу нашей дорогой, любимой, справедливой и г-глубокоуважаемой.

– Это по-нашему, – довольно кивнул Антон. – Надеюсь, сегодня не увидимся.
– Скучной нам всем ночи, – ответили реаниматологи в один голос.


Глава 24

Ноябрь как-то сразу, по хозяйски показал городу, что баловать теплом, как это делал его покладистый предшественник октябрь, не намерен.
Почти прекратились дожди, иногда только выпадали – кратковременные, холодные.
Земля по утрам промерзала и каменела, покрывалась тонкой, просвечивающейся, как паутина, ажурной вязью инея.

Пернатые патриоты, гордо отказавшись менять отеческие морозы на заграничное солнце, распушив перья, хоронились на ночь под крышами, даже не делая попыток летать, чтобы сберечь тепло.

Привыкшие к свободе головы людей, нехотя облачались в теплые шапки, руки прятались в варежки и перчатки...


 
На остановке было столько народа, что впору думать, будто здесь проводится стихийный митинг. Не хватало только флагов и самодельных растяжек с лозунгами, обличающими местные власти.

Растянувшись в обе стороны от павильона, выполненного в авангардном стиле – без стен, с причудливой извилистой крышей и встроенной будкой-ларьком, – людская масса хаотично колыхалась.
Иногда из нее отделялся кто-то самый нетерпеливый, выскакивал на проезжую часть и вглядывался в непрерывный поток машин: не показались ли над разноцветными кузовами долгожданные усы-мачты троллейбуса?

В студеном воздухе висел напряженный, недовольный гул, который сопровождался уже по-зимнему густым испарением, собирающимся в сизое, долго не исчезающее над толпой облако.

Долгое ожидание транспорта до предела заводило нервы.
Негодование выстреливало громким, похерившим приличие и цензуру словесным громом, накрывающим без разбору, словно шрапнель и городской транспорт, и дороги, и дармоедов-чиновников, и их родословную, и всю историю страны от Рюрика до Ельцина.

Подъезжающий к остановке долгожданный автобус, завидев угрожающе
надвигавшуюся ему навстречу толпу, испуганно останавливался метров за тридцать, вываливал из своего переполненного нутра несколько помятых пассажиров, быстро закрывал двери, защемив чей-то плащ или сумочку и торопливо спасался бегством, объезжая разгневанную ораву и заглушая ревом мотора проклятья в свой адрес.

Другой автобус и вовсе проезжал, не останавливаясь.

Третий останавливался, проехав на безопасное расстояние, тоже освобождался от некоторого излишка и с интересом наблюдал за отчаявшимися одиночками, которые, уповая на чудо, что есть мочи бежали к открытым дверям, за которыми, держась за воздух и нарушая все законы физики и гравитации, висели счастливчики, попавшие на рейс. Чуда, конечно же, не случалось: когда до желанных дверей оставалось метра три, они с триумфально-литавровым, победным звоном захлопывались и автобус, ехидно урча и покашливая выхлопами прямо на неудачников, издевательски медленно отъезжал.

По направлению движения в центр, к остановке быстрым шагом подходил немолодой мужчина в кепке-«жириновке» и мятым целлофановым пакетом в красной от холода пятерне.
– Троллейбусов не будет, – авторитетно заявил он первой попавшейся женщине, хотя явно обращался ко всем. Прилипшая к нижней губе начатая сигаретка забавно подпрыгивала в такт словам. – Автобусы тоже дохлый номер, на конечной уже под завязку.

– Почему?! – яростно взревела толпа, готовая, подобно патрицию, растерзать гонца, принесшего плохую весть. – Почему не будет?!

В считанные секунды «гонец» оказался в эпицентре, окружившей его возмущенной многоголовой массы.

– Обрыв линии, – испуганно махнул он рукой. – Там еще, на проспекте Энергетиков, прям недалеко от заводской проходной.

Говорил он доходчиво и заискивающе, показывая, что и сам такой же собрат по несчастью и всем сердцем разделяет негодование замерзших земляков.

– Обрыв, ихумать. Напрочь. Машины стоят, штук семь, мертвые. Вот. Да я сам уже три остановки пешкодралом. Еще одну пройти, – просяще сказал он и, протиснувшись через живое кольцо, поспешно зашагал дальше.

Олег посмотрел на часы. До начала смены оставалось двадцать две минуты.
Если остановить попутку, то можно успеть.
В кармане лежала стотысячная купюра: хватило бы, но...
Жена достала ее утром из комода, где они обычно хранили свою семейную казну. Последнюю. Зарплату задерживали третий месяц.

Тратить последние деньги на такси Олег не решился.
И отчаянно побежал, понимая, что это глупо, все равно не успеть. И что неприятности его сегодня ожидают большие.

Когда он, уже сбив с непривычки дыхание, миновал вторую остановку, рядом притормозила машина.
– «Динамо» бежит? – раздался хрипловатый голос.
Неловко перегнувшись к правому пассажирскому окну, на Олега смотрел, улыбаясь, усатый широкоплечий мужчина.

– Все бегут, – машинально, как пароль, ответил Олег, пытаясь вспомнить владельца красивого «Лексуса». То, что они были знакомы или, по крайней мере, когда-то общались, не вызывало сомнений: слишком уж запоминающейся была эта хрипотца, с нарочитой протяжкой гласных.

– Далеко бежим?

– До центра.

– Ого, – удивленно хохотнул водитель и, остановившись, открыл дверь. – Не жалко дыхалки? Садитесь.

Считая каждую секунду, Щадов мигом запрыгнул в кресло.
– Вас, наверное, Бог послал, опаздываю сильно, – благодарно выдохнул он. – По пути?

– Без разницы, – деловито протянул усач и, переключив рычаг, с визгом
набрал скорость. – Все туда же? В Детскую Областную?

– Подальше, – испытывая неловкость за то, что не может вспомнить человека, который знает место его прошлой работы, поправил Олег. – Я теперь во Второй детской.

– Это которую Раевский построил? Слышал, слышал.

Некоторое время он молча крутил руль, а потом, не глядя на Олега, вдруг сказал:
– Илюха мой, Олег Иванович, в школу пошел в этом году. Все нормально, тьфу-тьфу. И учится, и соображает.

Водитель замолчал, покусывая губу, а затем его усы раздвинула радостная улыбка:
– Такой бутуз стал. В карате его отдал, да... А какой был, помните? Если б
не вы тогда, не знаю... Гляжу на него, как он бесится и тебя, Иваныч, вспоминаю. – Переход на «ты» произошел как-то естественно, сам собой. – Поднял мне пацана.

Олег, как ни старался, не мог вспомнить о каком ребенке идет речь: слишком много прошло таких вот Илюшек через его руки.

Уточнять было неудобно, поэтому он нейтрально и бодро ответил:
– Ну и слава Богу.

Одной рукой вертя «баранку», другой водитель пошарил в увесистом бумажнике и протянул визитку:
– Вот, Олег Иванович, звони, если что. Я за своего пацана в долгу.

– Давно работаю, а до сих пор не знаю, как отвечать, – немного смутился Олег. – В кино обычно говорят: «Это мой долг» или «На моем месте так поступил бы каждый». А в жизни это как-то пошловато звучит, согласитесь.

Он прочитал визитку.
– Скажу просто спасибо, Сергей Геннадьевич.

– Можно – Сергей. Серега.

– Приятно, Сергей, когда тебя помнят.

– А такое только фраера могут забыть. Короче, там телефоны есть, звони на любой. И адрес, если что. Иваныч, – Сергей опять покусал губу и, повернувшись к Щадову, прищурился: – Я человек серьезный, пустых базаров не люблю. Поэтому, будут проблемы – звони, поможем. Времена нынче такие...
 
В отделение Олег влетел в начале десятого.
– Девчонки, халат! – крикнул он, торопливо скидывая ботинки и переобуваясь в кожаные шлепанцы.

Старшая, держа халат так, чтобы Олегу осталось только попасть в рукава, деловито отчиталась:
– Все нормалек, Борис Михайлович уже на пятиминутке, Рустамыч сдает дежурство Марине Николаевне и Валерику... Владимировичу. «Косяков» вроде не было.

– Дети как? – спеша, на ходу спросил Олег. – Никто не захужал?

– Да говорю же, пока все нормально. Вот как после пятиминутки будет – не знаю, – намекнула Людмила Григорьевна на опоздание.

Олег виновато развел руками и побежал по коридору.

Тишина в кабинете главного врача была такой идеальной, что тихий и робкий голос Ларисы Павловны, докладывающей о прошедшем дежурстве, звучал достаточно отчетливо даже за закрытой дверью.

Собравшись с духом, Олег постучался и открыл дверь:
– Разрешите?

Лариса Павловна, не зная, как вести себя в таких случаях – продолжать отчет или ждать ответа начальницы? – растерянно замолчала.
Остальные устремили свой взор на Митину.

Та равнодушно оценила взглядом опоздавшего, выждала долгую паузу,
усугубляющую и без того неловкое положение Щадова, после чего язвительно сказала:
– Какое счастье. Сам Олег Иванович удосужились нас посетить. Это большая честь, спасибо. Мы же понимаем, вы человек занятой, до таких ли пустяков, как пятиминутки.

– Из вновь поступивших... – все-таки решила продолжить зачитывание Кофанова, но главврача уже не интересовала статистика прошедших суток.

– Вот она, наша доблестная реанимация, – прервав докладчицу короткой отмашкой, сказала она преувеличенно торжественно. – Для нее дисциплина – пустой звук, она выше этих мелочей. Светила местные... Олег Иванович, – тон главши, без перехода, сменился на строгий, официальный. – Я объявляю вам строгий выговор за опоздание на...

Митина демонстративно медленно посмотрела на часики, стянувшие золотым браслетом пухлое запястье:

– ...на семь минут. Нарушений дисциплины в своей клинике я не допущу. Не высыпаетесь – ложитесь спать раньше.

Понимая, что аргументы насчет транспорта только увеличит количество издевок, Олег промолчал.

– Все по местам, – скомандовала Митина. – Планерка закончена.

Врачи молча повскакивали со своих мест, торопясь покинуть кабинет начальницы. Щадов закрыл дверь за последним и близко подошел к столу.

– Вы даже не будете выяснять причину моего опоздания? Сразу выговор?

– Строгий выговор, – усмехнувшись, поправила Митина.

– Мне кажется все-таки, что степень наказания несколько превышает тяжесть проступка.

– А меня не интересует, что вам кажется. – Голос Зои Александровны звучал равнодушно, глаза смотрели с глумливым превосходством. – Вы допустили дисциплинарное нарушение и должны быть наказаны.

Щадов понимающе кивнул и, помолчав, спросил:
– Зоя Александровна, скажите честно. Почему вы придираетесь ко мне? Я бы хотел подобрать другое слово, но, извините, не нахожу.

Митина расплылась в улыбке и откинулась в кресле, не ответив.

– Сначала непонятные претензии к лечебной работе, теперь, не захотев разобраться, выговор за опоздание, которое, кстати, не по моей вине. Хотите, чтоб я ушел?

Из плотно сжатых в надменной улыбке губ Митиной вырвался смешок, но слов не последовало.

– Значит, хотите. – Олег опустил голову и покачал ею. – Не мытьем, так
катаньем. Хорошая идея, главное – испытанная. Несколько выговоров и есть прекрасный резон для высшего руководства: почему человек с таким моральным обликом и трудовой дисциплиной не может работать не только заведующим, но и вообще врачом.

– Вы не дурак, Олег Иванович, – наконец заговорила Митина. – Я знала это. Раз уж все понимаете, так идите, складывайте чемодан.

– Я буду вынужден защищаться, – неожиданно твердо сказал Олег.

Услышав эти слова, главша расхохоталась:
– Защищаться? Это как же, интересно знать? Отстреливаться из парабеллума?

– Не все так просто, Зоя Александровна. Вы, наверное, не знаете, а может и забыли за ненадобностью... У вас же, как я понял, такого никогда не случалось? Но, – он прямо посмотрел в глаза начальнице, – не всякий выговор можно считать приговором.

Митина медленно оторвалась от мягкой спинки и с выражением утрированного внимания и интереса, легла грудью на стол:
– Правда? – спросила она, придав голосу издевательскую наивность. – Ай-яй-яй... И как же вы намерены отменить приговор?

– Соответственно своим правам. На вашем приказе я напишу, что ознакомлен, но не согласен. Причину несогласия, если это понадобится высокой комиссии, я объяснить смогу, взяв справку в администрации, которая подтвердит факт обрыва проводов троллейбусной линии. Очень не люблю сутяжничать, но найду свидетелей, которые подтвердят, что тринадцатого ноября 1995 года, в период с 7:10 до 8:10, автобусы проезжали мимо остановки «улица Монтажников» не останавливаясь. Личного, а тем более – персонального автомобиля, я, увы, не имею, поэтому моя зависимость от городского транспорта очевидна.

– Ишь ты, какой грамотный. Можно было такси поймать.

– Зоя Александровна, – укоризненно покачал головой Олег, – как некорректно. Вам ли не знать, что в последний раз зарплату выдавали в августе? Люди уже третий месяц в долгах живут, вынуждены на еде экономить, до такси ли. И вы это подтвердите. Придется подтвердить... Думаю, с учетом вышесказанного, комиссия согласится, что в данном случае можно бы было ограничиться устным порицанием.

Слушая Щадова, Митина продолжала держать улыбку, но выражение глаз постепенно менялось с беспечно-самоуверенного до растерянного.
Когда он закончил, ее всегда красивая очаровательная улыбка стала застывшей и до неловкости неуместной. И оттого – страшной.

– Правду хочешь найти? – она медленно, угрожающе поднялась над столом. – Потягаться со мной решил? Со мной? Ты?

Буравя Олега ненавидящим взглядом, Зоя Александровна глухо, без интонаций, засмеялась.

И опять началась дуэль взглядов – жесткая и принципиальная, как вопрос жизни и смерти. Оружием главного врача был смех – неприязненный, угрожающий, с теми унизительными нотками, которые может позволить себе человек, заранее уверенный в своей победе.

Щадов защищался молчаливым взглядом исподлобья.

Такие поединки уже не раз устраивались Митиной для демонстрации своего всемогущества. Как последнее, надежное средство, наглядно показывающее ослушникам ничтожность их претензий на право собственного мнения и навсегда лишающее способности к подобной дерзости.

С неизменно возникающей сладострастной дрожью в груди, она ждала наступления того упоительного момента, когда в смутьяне начнет пробуждаться страх. Страх вынужденного признания ее силы и власти, который исказит лицо и заменит выражение недавнего достоинства в глазах почти животной покорностью.
Которая сразу же заставит их смиренно потупиться.

Но неожиданно дуэль проиграла она сама, вдруг отвела глаза.
На мгновение, но отвела.

Осознание проигрыша было так обидно и даже – мучительно, что она, малодушно отказываясь поверить в происшедшее, опять впилась глазами в это ненавистное бледное лицо и засмеялась громче, стараясь вложить в смех всю силу своего презрения, а заодно и спрятать за ним грызущий душу позор непростительной осечки.

Но поздно.
Взор уже не сжигал, смех звучал наигранно и только подчеркивал тщету усилий.

Это было второе поражение Митиной, после того, на пятиминутке, когда отлаженная, не знающая критики система ее правления, впервые дала сбой.

– Сгною, – зашипела Митина, тяжело дыша. – Уничтожу. Сам уйдешь, щенок!

Олег по-прежнему молчал и продолжал смотреть в ее глаза.

И Митина сорвалась:
– Вон, отсюда, тварь! Молокосос! Ты у меня землю жрать будешь, понял? Вон! Вон!!

Осыпаемый бранью, Олег немного постоял, затем повернулся и пошел к дверям.
У порога остановился и, подумав, сказал:
– Вас можно не любить, ненавидеть, можно презирать. Но почему-то вас жалко. – Открыл дверь и, не закрыв за собой, вышел.

– Что? – опешила главша. – Кого? Это ты... Меня?!

Внутри у нее словно что-то взорвалось, затмив рассудок и выпустив на волю в миг выросшую до беспредельности злобу. Злобу, которая, более ничем не сдерживаемая, разметала барьеры приличия и в клочья разорвала хладнокровие и хваленое самообладание. В пустоту кабинета полетели проклятья, вылетая в открытую дверь и заполняя собой приемную.

Антонина, напуганная, сбившаяся с ритма своей ежедневной игры на клавишах, закрыла глаза и, съежившись, замерла, вздрагивая после каждого выкрика.


Глава 25

Митину просто трясло. Множество разнообразных по сути и одинаковых по накалу переживаний – негодование, ярость, уязвленность, стыд, – охватили и пропитали каждую клеточку ее существа.

Они не давали собраться, задуматься, дышать.
Но больше всего не давала покоя досада.
Словно красная лампочка тревоги, она однообразно и громко гудела, заглушая логику и взращивая в потерявшем все связи с реальностью мозгу одно-единственное желание: беспощадной и упоительной мести.

Досада преобладала над всеми остальными эмоциями, она была бескрайней и разноликой. Потому что ее продуманный и казавшийся легко выполнимым план дал сбой. Потому что она, привыкшая к легким победам и беспрекословному подчинению, дрогнула и отвела глаза, не выдержав взгляда какого-то ничтожества. Потому что в этом взгляде была решимость, уверенность и даже жалость к ней. Потому что он усомнился в ее всесильности и в этом его поддерживает коллектив. Потому что ее слово, раньше принимавшееся как божественный завет, оказалось далеко не решающим в вечном споре о запятой в приговоре «казнить нельзя помиловать».
Потому, наконец, что сорвалась, закричала, тем самым, признав свое поражение.

А еще потому, что сохранившийся островок логики безжалостно колол униженное самолюбие, призывая согласиться, что Щадов прав.

До наивности страстно пытаясь утешить себя, что это просто недоразумение, небольшой срыв, Митина потянулась к телефону местной связи.

Гладкая белая трубка выскальзывала из почему-то ставшей мокрой, трясущейся руки и гулко падала на стол. Взять ее получилось лишь с третьей попытки. Тяжело и шумно дыша, она набрала номер ординаторской Первого отделения, нетерпеливо ожидая, когда же бесконечные гудки сменит человеческий голос.

– Ко мне! Обе! Быстро! – отрывисто крикнула она и бросила трубку на рычаги.
Но не попала.

С грохотом ударившись о стол, та завертелась, поползла к краю, по пути захватывая бумаги и рухнула вниз, повиснув и закачавшись на спиралью закрученном проводе. Листы, порхая, неряшливо застелили ковер.

Зоя Александровна вдруг замычала, медленно поднялась с кресла и, вытаращив глаза, схватила спираль. Дернув ее вверх, вцепилась в трубку и с размаху, с ненавистью швырнула о стенку.

– Тварь, – прошептала она и, закрыв глаза, откинулась на холодную кожу кресла.

В проеме двери показалась голова Элеоноры.
– Мам, ты меня звала? – Радостно и громко, как в рекламе начала она.
Но увидев побледневшее лицо шефа, осеклась:
– Зоечка Александровна! Что случилось, мама-джана?

После внезапной вспышки гнева, Митина уже немного успокоилась.
– Ну, тварь, – тихо шептала она. – Какой же наглец, а...

– Щадов, что ли? – сразу же сообразила Клара Абрамовна. – Это он довел?

– Наглец, – словно заведенная, тихо повторяла главша. – Каков наглец...

Клара понимающе покачала головой.
– Что, крепким орешком оказался? – как всегда насмешливо улыбаясь, спросила она. – Сопротивляется?

– Ну, вот, мамк, – тут же подхватила Эллочка, – а говорила в шесть секунд разделаешься.

Митина с трудом изобразила на лице презрительную улыбку:
– Говорила, значит так и будет. Не таких ломала. – Она нехотя замахнулась на Эллу: – Подначивает еще, овца крашеная.

– Ну, слава богу, полегчало, – счастливо засмеялась та.

– По правде сказать, сама не ожидала. – Все еще тяжело дыша, Митина задумчиво пожевала губу. – Говорили – мягкий, неконфликтный. И вроде не блатной, поддержки наверху у него точно нет – босота... Но одиночки обычно и на рожон не лезут, а этот.. Неужели, эти росомахи так на него влияют?

– Какие? – в один голос спросили подруги.

– Да сучка эта, Береговая. И этот... как его там... морда татарская.
 
– Маратка! – подняв кверху лицо, залилась смехом Элеонора.

– Чего ржешь? – добродушно кивнула главша и от этого мягкого тона Вагина, едва передохнув, вновь надолго закатилась.

Глядя на нее, Митина наконец расслабилась, улыбнулась.

– Вот, дурища ты у меня, а. Палец покажи – под диван от смеха закатится. Точно они, – не делая паузы, обратилась она к Кларе. – Недаром он их первыми привел. Гляди-ка, умники какие нашлись, никого не боятся. Даже меня... Ну я им устрою.  Они у меня пожалеют, что вообще на свет появились.

Не меняя ни интонации, ни маски на лице, Клара тихо произнесла:
– Они и правда не дураки, я предупреждала.

– Ой, да ладно, прям умные, – всхлипывая после смеха, ревниво бросила Эллочка. – Как все, не умнее нас.

– Ну, тебе-то точно сто очков вперед дадут, – с кривой улыбкой ответила Клара Абрамовна.

Элеонора протяжно ахнула и, собираясь возразить, вытаращила глаза, но Шаповал уже обращалась к начальнице: 
– Какие планы?

– Сгною.

– Это понятно, но... Тут случай особый. Запущенный. По накатанному не пройдет.

– Ты что, хочешь сказать, что я..., – обиженно начала Эллочка, но ее перебила главша.

– Да заткнись уже, – цыкнула она и, не шелохнувшись, опять перевела взгляд на Клару: – Есть соображения?

Та неопределенно пожала плечами и хитро улыбнулась:
– Ну... не знаю.

– Не томи!

– Ну... – Шаповал опять пожала плечами. – Иногда для дела полезно из недругов союзников делать.

Она замолчала, оценивая реакцию шефа.
Митина нетерпеливо махнула рукой – продолжай.

– Я и говорю. Мнения человеческие – они же не твердыня, какая-нибудь? Они и поменяться иногда могут. Скажем, при определенных условиях. Например, выгодных. Сдается мне, что и эти... Как вы их там назвали? – Клара небрежно хохотнула. – Сучка и морда татарская? Хорошо сказано. Так вот, думаю, не такие уж они и стоики идейные, партизаны-коммунисты. Тоже могут и переменить взгляды насчет своего Щадова. Как вы считаете?

Щелка полуприкрытых век главной увеличилась, блеснув мимолетной искоркой одобрения.
– Соображаешь. Во всяком случае, мои думки подтвердила. – Она подняла
бровь и беззвучно засмеялась: – Росомаха.

Благосклонно, даже с уважением оценив взглядом Клару с головы до ног, она вдруг расхохоталась – с облегчением, не сдерживаясь.

Эллочка сразу же с радостью подхватила настроение шефа, залившись блаженной трелью. Даже вечная улыбка Клары Абрамовны не оказалась незыблемой: она медленно расплылась, обнажив до предела десну и показав крупные продолговатые зубы.

Посмеявшись, Митина откинулась в кресле и хитро прищурилась:
– Только сначала я проведу один забавный этюд. Хочу им показать кое-что. Чтоб они, сявки, поняли, как не надо себя вести...


Глава 26

Борис с Маратом, уже переодетые после смены, сидели в креслах, Марина с Валериком – на тахте. Лица у всех были удручены.

Старшая сидела за столом напротив расстроенного и более обычного бледного Щадова и грустно, еле заметно качала головой.

Еще в кабинете была Ольга Юриковна.
Заглянувшая минут за пять до того, как Олег вернулся с аудиенции, она задержалась и теперь стояла у окна и с сочувствием посматривала на него.
Никто ничего не говорил, тишина была неприятной и, казалось, бесконечной.

– Значит, все-таки война, – нарушил затянувшееся безмолвие надтреснутый голос Марины.

Все это время глядевший в одну точку, Олег медленно кивнул:
– Война. Только зачем? Стараюсь найти логику – не нахожу, хоть убей. Сама ведь пригласила, не напрашивался. И сразу начала искать причины, чтобы уволить.

– Да, – привычно согласился Валерик, – логики чего-то нет.

Опять повисла тишина.
Юриковна вдруг занервничала и, пряча глаза, еле слышно сказала:
– Есть.

Все с непониманием уставились на Ольгу.
А она, опустив голову, молчала и суетливо теребила пуговицу на халате.
 
– Что? – напрягся Борис. – Что ты хочешь сказать?

И Сарьян заговорила, сбивчиво и сильно волнуясь:
– У нее своя логика, Олег. Понимаешь, она... Ребята, только прошу вас, поймите правильно. Она... Вы не знаете ее. Это только цветочки. Олег, Марин... Она же все равно сделает так, как ей надо. Она все равно уволит. Раздавит и уволит. Вы не первые, поймите. За те тринадцать лет, что она... вы не представляете – сколько же она раздавила...

Ольга Юриковна перевела дыхание и громко зашептала:
– Я не хотела вам говорить. Все надеялась, что она переменит свой... свои...
То есть, нет... наоборот. Я хотела рассказать, но... Нет, опять не так...

Задрожавшей рукой, она попыталась потереть лоб.
– Не то я говорю, ребят... Я просто боялась. Я рассказать вам боялась. Знаете, хочу рассказать, уже соберусь, но... Страшно делалось. И опять помалкиваю, в себе держу.

Она зажмурила глаза и горестно закачала головой.

– Ты успокойся, – Олег поднялся и, приобняв ее за плечи, посадил на свое место. – Успокойся, Оль, ну? Что ты боялась рассказать?

Ольга покорно села и замолчала, собираясь с мыслями.

Молчание затягивалось, но никто не торопил ее, не произнес ни слова, боясь помешать. Все терпеливо ждали, когда она сможет начать говорить.

– В мае это было, где-то в первых числах. Я пошла в Первое отделение – то ли ребенка проконсультировать, то ли еще что – не помню сейчас. Не важно. Подошла к ординаторской, двери были приоткрыты. Я услышала голос Митиной, ну и, естественно, побоялась войти. Думаю, подожду, пока они поговорят, а потом зайду. В общем... Так получилось, что я нечаянно, подслушала...

 
– Какой чай?

Митина была в приподнятом настроении. Игриво развернувшись на каблуках, она плюхнулась в кресло.
– Чаем тут не отделаешься.
Она хитро и ласково посмотрела на Элеонору.

– Тогда кофе, – предложила та и похвалилась: – Это мамашки меня отблагодарили. И конфеты вот, тоже мамашки.

– Легко хочешь отделаться.

– А у нас и коньячок есть.

– Тоже от мамашек?

– Ну, любят они меня, что ж я виновата? – довольно захихикала Вагина. – Благодарят, отбоя нет. Так что, коньячку, джана?

Митина снисходительно махнула ладошкой:
– За такое дело не грех и коньяку.

– Ой, шеф, я в тебя такая влюбленная! – засуетилась Эллочка, бросилась к
секретеру и вытащила початую бутылку «Арарата».

– Так, – с напускной строгостью, которая только подчеркивала прекрасное настроение, протянула главша. – Почему открытая? Пьем, значит, на работе?

– Ой, да это когда еще, – начала оправдываться Эллочка, но Клара Абрамовна, до этого момента молча наблюдавшая за диалогом, перебила:
– Да, ладно, Элка, не вертись уже. – И, смущенно поправив очки, покаялась: – Было дело, Зоя Александровна, грешны. На первое мая по рюмашке пропустили. За солидарность трудящихся.

– Трудящиеся, мать вашу. Вы-то какое к ним отношение имеете? За День шахтера или рыбака тоже наливаете?

– Джана, – изобразила на лице невинность Элеонора, – да мы...

– Ладно, ладно, – благодушно кивнула Митина. – Прощаю. Наливай.

Фаворитка поднесла своей хозяйке маленькую хрустальную рюмочку и та, взяв ее, торжественно изрекла:
– Ну, можете поздравить своего босса. Я только что из администрации. Вопрос об открытии реанимации решен окончательно и бесповоротно: она будет у нас.

– Кто бы сомневался, – ненавязчиво польстила Клара.
 
– Завтра уже – почувствуйте, какие темпы! – начнется строительство нового корпуса.

Две подруги восхищенно зацокали языками.
 
– В августе отделение реанимации будет открыто самим маэстро Раевским. Поэтому, – Зоя Александровна ласково и добро посмотрела на Элеонору. – Предлагаю тост за нового заведующего новым отделением!

– Ой, шеф! – взвизгнув, полезла целоваться Эллочка, расплескивая коньяк.
   
Митина самодовольно и нарочито небрежно – что за телячьи нежности, –
отстранилась, однако лицо ее при этом сияло.

Звучно чокнувшись, они выпили и потянулись за шоколадом в огромной красивой коробке.

Довольная Элеонора не отрывала обожающих глаз от Митиной. Вытянув губы трубочкой, она громко чмокала, изображая благодарный, признательный поцелуй.
Зоя Александровна благосклонно смотрела на кривляющуюся любимицу, но вдруг лицо ее стало серьезным.
– Заведующей-то будешь, – задумчиво и тише обычного сказала она. – Но...

Эллочка поперхнулась. Испуганно прервав поцелуи, непонимающе уставилась на главшу. Клара Абрамовна настороженно прищурилась.

А Митина, тем временем, продолжила:
– Ты, Элеонорка, конечно, человек хороший... А, кстати, кто тебя человеком-то сделал? – На миг отвлекшись на шутку, она так же на миг и улыбнулась. – И за что люблю тебя, росомаху? Так вот. Человек-то ты хороший, но... Но, но, но. Давай будем глядеть правде в глаза.

Не сводя с Эллы прищуренных глаз, она медленно откинулась в кресле:
– Организатор из тебя – как из г**на пуля. Ни-ка-кой.

Испуг на лице Эллочки сменился гримасой обиды.
– А чего я, плохо лечу, что ль? – надувшись, заканючила она. – Зачем так обижаешь, джана? Ну, вообще уже, я не могу... Ага, благодарили бы меня мамашки, если б я плохо лечила.

– Вот только не надо, – поморщилась главша. – Не надо мне-то? А то я не знаю, как ты на каждом обходе себе «благодарности» заказываешь.

Глядя, как Элла сначала побледнела, а затем пошла розовыми пятнами, Клара саркастически ухмыльнулась.

– Высоко сижу, знаешь ли, – подмигнула Митина и прерывисто, с закрытым ртом, засмеялась. – Все про вас про всех знаю. Вы еще подумать не успеете, а я уже знаю.

Глаза ее опять подобрели. Обняв, она притянула к себе пристыженную и униженную фаворитку.
– Да ладно, проехали. Не мое дело. Нравится – выпрашивай, мне-то что. Лишь бы жалобы потом не писали.

Она покровительственно потрепала по щеке совсем упавшую духом Элеонору и показала на рюмку:
– Давай-ка, вторую. – И, наблюдая, как та, с выражением незаслуженно терпящей оскорбления, молча наливает, пошутила: – Как говорит наш дорогой мэр: «Не вовремя налитая вторая – зря переведенная первая».

Они опять чокнулись. Отпив половину, Митина откусила от конфеты и легко ткнула любимицу кулачком:
– Вот, скажи, радость моя ненаглядная, готова ты организовать работу отделения? Которое тебе же придется создавать. С нуля. А? Готова? – Ее глаза с неприкрытой иронией буравили поникшую Эллочку. – Кадры набрать? Аппаратуру нужную выписать?

– А то не смогу, – неуверенно ответила та, обиженной интонацией маскируя сомнения. – Я вообще-то реаниматолог.

– Да-а-а, – как бы понимающе, но с откровенной издевкой протянула главша. – Ты знатный реаниматолог. Хоть поработала в реанимации-то?

– Ну, конечно, а как же, – торопливо сказала Вагина. – В интернатуре.

– В интернатуре, – передразнила ее Митина. – Маловато будет, дорогуша. В интернатуре она работала... Эх, росомаха, – уже мягко и дружелюбно продолжила она. – Чтоб ты без меня делала. Ладно, уж. Главное, корочки есть. Так уж и быть, позаведуешь. Заслужила.  А лечить... Лечить другие будут.

Она хитро подмигнула.

Потерявшая равновесие духа от смены настроения начальницы Элеонора, не зная, как себя вести дальше, нервно хихикнула.

– Ну, так что? Справишься? – Главша посмотрела на нее в упор. – Открыть? Разобраться? Набрать? Выбрать? Справишься?

Клара Абрамовна, как всегда, улыбаясь, с интересом наблюдала за этой сценкой и медленно жевала конфету.

Элеонора обреченно замолкла, отвернувшись к окну.

– Вот то-то и оно. – Митина устало откинулась на спинку и надолго замолчала. Потом взяла рюмку, взмахнув, выпила остаток и задумчиво сказала: – Поэтому заведовать будет другой, который справится.

– Ну вот, только что сама говорила, что заслужила, – дрожащим голосом буркнула Эллочка.

– Он все и сделает, – не замечая реплики, продолжала главша. – И спланирует, и откроет, и все-все-все, что нужно. Ну, а когда будет готово, дам немного поработать и...

Она некоторое время молча смотрела на подруг, затем сделала страшное лицо и полушепотом рявкнула:
– Ам!
И через секунду, расслабив мышцы лица, улыбнулась.

Клара Абрамовна понимающе причмокнула.

Элеонора на глазах воспрянула духом, возбужденно затараторила:
– Как же ты... то есть, вы с ним расстанешь... тесь? А если он все хорошо будет делать?

– Конечно он все хорошо будет делать. Зачем мне плохой на такие дела?

– Ну и как же его убрать? – не унималась Эллочка. – Если все хорошо, надо ж какую-то причину?

– В шесть секунд, – щелкнула пальцами главша. – Вам надо причины? Их есть у меня. А нет, так будет.

Клара Абрамовна одобрительно покачала головой:
– Неплохо. Есть кандидатура?

Зоя Александровна, посмотрев на Вагину, повелительно кивнула:
– Принеси-ка водички. – И пока Элеонора звенела графином о стакан, ответила: – Нашла. Поговорила со знающими людьми. Знаете такого, Щадова?

– Из Областной? – сразу вспомнила Клара. – Знаю, приезжает к нам на консультацию. Толковый парень.

– Ой, это симпатичный такой? – встряла в разговор Элеонора, поднося шефу стакан. – Такой высокий, голубоглазый, да?

– Да, хороший парень, – согласилась Митина, – все так и говорили. Молодой, грамотный, но...

Она сделала пару глотков и лукаво прищурилась:
– Не орел. Слабый, говорят, мягкий. Не боец. Так себе... Вот он все как надо и сделает, можно не сомневаться. А потом... – Пригубив еще, помолчала. – Потом сам не захочет работать.

Эллочка восхищенно захихикала.
Митина, сделав последний глоток,  вернула ей стакан.

– А тебе достанется и отделение, и врачи, и сестры. Вот таким образом. И тебе хорошо, и мне спокойнее, когда на заведовании свой человек.

– Даже жалко чего-то его, – сказала вдруг Клара Абрамовна.

– Ой, ты, муси-пуси, – удивленно скривилась главша. – Надо же. Ну, пусть не увольняется, просто врачом работает под Элкой, пожалуйста.

– Если я еще что-то в чем-то понимаю, то Щадов не останется, – задумчиво сказала Клара Абрамовна. – Уйдет.

Эллочка согласно покачалась и осторожно спросила:
– А если с ним все уйдут? С кем я работать буду?

Глаза Митиной презрительно прошили фаворитку насквозь.
– Ты что, совсем? – Она постучала пальцем по лбу. – Как дите малое, честное слово. Где ты видела, чтоб из-за одного человека все уходили? Такого в природе не бывает. Чем глупости говорить, лучше составь мне завтра список оборудования для реанимации, посмотрим, на что ты годишься. И больше не нервируй меня, Элка, своими глупыми вопросами. Давай-ка, третью наливай. Бог троицу любит...
 
Ольга Юриковна замолчала и виновато подняла глаза.

Больше всего сейчас она боялась увидеть осуждение в глазах людей, которых по-настоящему, искренне уважала, даже, наверное, любила и от которых так долго держала в тайне правду.

Действительно, все смотрели на нее, но в глазах было не осуждение, а
потрясение. Настолько глубокое, что никто не мог найти слова, которое бы смогло выразить его глубину.

Это гробовое безмолвие нарушила Людмила Григорьевна: 
– Да как же так можно, – остолбенело выдавила она. – Господи, неужели так можно?

– Ну, теперь хоть понятно, – горько усмехнулся Олег. – А то я уже и не знал, что думать. Что за придирки такие, какие-то надуманные... Оказывается, все просто: использовала и выбросила.

– Вот дерьмо, – со злостью процедил Марат. – А ты еще о какой-то дипломатии г-говоришь. С кем? С ними?! Да таких к людям близко подпускать нельзя!

Марина отрешенно покачала головой:
– Не могу поверить. Люди так не поступают.

– Я говорила вам, она страшный человек. – Ольга умоляюще сложила руки: – Олег, не спорь ты с ней. Не связывайся. Молчи!

– А толку-то? – Голос Марины звучал так, словно она говорила через боль. – Что изменится? Что, если цель уже поставлена?

– Ну, может тогда... может, все по-другому будет?

– Та же ж**а будет, – выругался Марат. – Т-только вид спереди.

– Нет, Оль, с ней наоборот нельзя молчать – сказала Марина. – Иначе она так и будет считать себя повелителем. Сколько, говоришь, уже людей сломала? Много? А вы все молчите, терпите.
   
– А куда нам прыгать? – опустив глаза, сказала Юриковна. – Что мы можем? Все боятся.
 
Все это время молча слушавший перебранку Олег тихо повторил:
– Говоришь, много уже хороших врачей и подруг здесь потеряли? Я, Оль, не осуждаю, страх – чувство, действительно, сильное. Он ставит перед выбором: быть изгоем, пропасть или жить спокойно? И поэтому он – самый надежный способ подчинить.

Он ненадолго замолчал, теребя мочку уха.

– Самый важный инстинкт – инстинкт сохранения жизни. И он почти всегда преобладает над волей, логикой, разумом. Все видят, как «съедают» другого и понимают, что могут стать следующим. Разум предлагает множество путей избежать этой участи, но сам же, подавленный страхом, выбирает самый надежный: покорность. Тогда больше шансов, что зубы схватят не его. И, оказывается, что хоть это и мучительно, но все же проще – потерять сначала друга, потом убеждения, а потом и лицо. Без лица жить все-таки можно.

– Оль, а следующей будешь ты, – сказала Марина. – Пусть не сегодня, даже не завтра, но послезавтра обязательно будешь. Не потому, что ты плохой специалист, а потому что начальству что-то не понравится: характер, голос, запах духов.

– Вякнешь против – работу потеряешь, – робко возразила Ольга.

– Ну, конечно, лицо потерять куда менее трагично, чем работу, – постыдила ее Марина.

– Мариш, Олег! – взмолилась Юриковна. – Ну что мы можем? Мы же маленькие людишки. А она – главная! Понимаете? Главная! У нее все: власть, связи, полномочия. Она ж нас сожрет!

– Сожрет, – согласился Марат. – Поодиночке обязательно сожрет. Вы ж не пробовали защищаться? Объединиться? Всем миром, всей к-клиникой.

– А почему ты себя называешь «людишки»? – с укором спросила Марина. – Мы – люди, Оль. Люди!

– Не пойдут всем миром. – Ольга отвела глаза. – Нет, не пойдут.

– Что, всех устраивает такая жизнь? Придирки, доносы, унижения? Манипуляции с людьми? Нравится это средневековье?

– Все равно она сделает, что хочет. И Олег уйдет.

– Да почему это Олег должен уходить! – закипел Марат. – П-по чьей-то прихоти, самодурству он, видите ли, д-должен уйти!

– Да! – поддержала Марина. – Почему именно Олег? Пусть сама уходит! Она такой же наемный работник, а не частная владелица. Ей одной Олег не нравится, вот пусть и уходит. – Она решительно выпрямилась. – Все. Надоело. Раз так, то я тоже объявляю ей войну.

– Да спуститесь с небес, – обреченно сказала Ольга. – Ну и что вы вдвоем докажете?

– А п-почему это вдвоем? – Марат, привстав, вытащил из кармана сигареты и хитро ей подмигнул.

– Ну, втроем, – уже неуверенно сказала Юриковна.

Марина с Маратом, не сговариваясь, посмотрели на Бориса и Валерика.
Марат кивнул им вопросительно.
Увеличенные очками глаза Валерика еще больше расширились.
– Базар нужен? – попытался он схохмить бодрым голосом, но бодрость получилась, какой-то натянутой. – Да за Иваныча всех порву.

Борис обиженно выпятил губу:
– Не буду я под Элеоноркой работать.

Марат с превосходством посмотрел на Юриковну и демонстративно развел руками – что, мол, и требовалось доказать.

Олег смущенно улыбнулся:
 – Ребят, спасибо. Вы ж знаете, я за должность не держусь. Просто не люблю, когда с нами, как с куклами.

– А я не люблю, когда за меня решают, с кем я должна играть и когда я могу говорить, – с вызовом добавила Марина.

– А я не люблю, когда несправедливо, – подключился Борис.

– Как будто я люблю, – поддакнул Валерик с чувством. – И я не люблю.

– А я просто ненавижу, когда бездарности по имени Элеонора, приходят на все готовенькое, а мы должны спокойно смотреть на это б-безобразие и не роптать, – закончил Марат.

Марина облегченно засмеялась: 
– Ну, вот, видишь, Оль. А ты говоришь – поодиночке.

Та неуверенно пожала плечами:
– Ой, не знаю, не знаю. Вы сильно рискуете.

Марат подошел к ней ближе, посмотрел в глаза и ободряюще подмигнул:
– Шампанского хочется.

Ольга не нашлась, что ответить и вымученно улыбнулась.


Глава 27

Олег с Борисом возвращались из приемного покоя.
Пришлось экстренно промывать желудок четырехлетнему мальчонке, который якобы наглотался таблеток амитриптилина, неосмотрительно оставленных на тумбочке дедушкой.

Ребенка привезли до смерти напуганная мамочка и сам дедушка, которого била такая крупная дрожь, что когда он говорил, слова вылетали отрезанными слогами, словно перекусывались лязгающими зубами.

Самое главное, что они не были до конца уверены: успел ли мальчик съесть
таблетки? А тревогу забили, когда увидели, что он играется с пустой баночкой и вытащили изо рта две полурастворившихся пилюли.

Так или иначе, но желудок промыть все равно, следовало.
«Лучше перебздеть, чем наоборот», говорил в таких случаях Серега Рыженко.
И это было хоть и грубо, но абсолютно верно.

Мальчишка яростно кричал и извивался, удерживаемый сестрой и врачом приемного покоя. Татьяна Валерьевна, сосредоточенно закусив язык, держала ноги, но ее мотало в разные стороны неукротимой силой, вдруг проснувшейся в маленьком ребенке. На помощь вызвался дедушка, но не выдержав крика родного чада, вскоре беспомощно убежал во двор. Мамочка даже и не пыталась помочь. Зажмурив глаза и закрыв уши руками, она, сгорбившись и что-то шепча, раскачивалась на коридорной кушетке.

Гибкий тонкий зонд пришлось вводить в желудок через нос, так как зубы ребенка были намертво сжаты. Уговоры и попытки открыть рот принудительно, закончились воплем медсестры, которая отскочила к окну и с удивлением уставилась на прокушенный до крови палец.
После того, как зонд ввели в носовой ход, к истошному крику страдальца присоединились громкие, почти взрослые звуки рвотных позывов, услышав которые мамочка побледнела и сползла с кушетки. Татьяна Валерьевна, бросив реаниматологов, начала совать ей под нос ватку с нашатырным спиртом и хлопать по щекам. Приведя в чувство, уложила в коридоре и, пообещав горячий чай, побежала обратно.

Изрядно забрызгавшись, процедуру, все же, выполнили – до чистых промывных вод.
Освобожденный от зонда и переданный на руки бледной и счастливой мамочке малыш, взмокший и перемазанный липкой смесью слез и соплей, успокоился и, всхлипывая, с подозрением следил за Татьяной Валерьевной, заполняющей историю болезни.

– Сегодня ребенок должен остаться у нас, – сказал Олег родственникам, – надо проследить, понаблюдать. Мы же не уверены – принимал он таблетки или нет? Если да, то это проявится, и тогда мы сможем ему помочь. Ну, а если нет, то ночь понаблюдаем и утром отпустим со спокойной душой. Татьяна Валерьевна, пишите и поднимайте к нам, хорошо? А мы пока кровать подготовим.

В коридоре на них наскочила Стоцкая, озабоченная, возбужденная.
– Ой, на ловца и зверь бежит. Ребята, сегодня в час дня планерка у Зои Александровны. Передайте, пожалуйста, гастроэнтерологам, а то мне еще в Первое, Второе забежать надо.

– Опять? – удивленно поднял брови Борис. – Была ж утром. Уже одной мало?

– А что такое? – насторожился Щадов: экстренные планерки среди дня обычно не предвещали ничего хорошего. – Скажите хоть к чему готовиться? К порке или повешению?

Начмед, пряча глаза, неопределенно пожала плечами и заторопилась:
– Побегу, ребята. Еще и в лабораторию надо, в рентген...

Комфортно устроившись в своем широком кресле, Митина отрешенно и строго следила за тем, как весь ее врачебный персонал заполняет кабинет, старательно бесшумно двигает стулья и, настороженно поглядывая друг на друга, рассаживается.

– Сегодня в реанимации кто дежурит? – спросила она сурово, когда смолк последний шорох.

– Береговая и Костин, – поднялся Олег.

– Костина вижу, где Береговая?
– Марина Николаевна на посту, в отделении.

Ноздри главши раздраженно зашевелились:
– Я, кажется, предупредила, чтобы присутствовали все? Или для реанимации слова главного врача пустой звук?

– Должен же кто-то остаться с детьми? – возразил Щадов.

– Я сказала быть всем! Ничего не случится, если она отойдет из отделения на три метра. – С недовольным лицом, она пошарила глазами по докторам и приказала: – Алла Сергеевна, приведи-ка сюда Береговую. Быстро!

Шангина послушно вышла из кабинета. До самого ее возвращения в кабинете не было произнесено ни звука. Главша сидела как истукан, недовольно глядя на макушки опущенных голов.

– Уж, простите, что пришлось вас от дел отвлечь, ради такого пустячка, –
ехидно сказала она, когда Марина, в сопровождении Аллы Сергеевны, вошла в кабинет.

Надев очки в узенькой, почти невесомой оправе, главша взяла исписанный убористым почерком двойной тетрадный лист и несколько секунд смотрела на него. Подогрев интерес и напряжение публики, медленно помахала им и с горечью произнесла:
– Сейчас я зачитаю вам письмо от бабушки одного ребенка. Которому очень не повезло. Потому что он попал во Вторую детскую больницу. К нам. Догадываетесь, о ком и про кого это письмо?

Словно луч прожектора, шарящий в темноте в поиске обреченных смельчаков, решившихся на побег, ее прищуренные глаза искали встречи с хоть чьим-нибудь взглядом. Но – даром: никто не хотел искушать судьбу.

– Это письмо уже прочитано горздравом. Вот резолюция: «Принять меры и доложить». Думаю, никто не сомневается, что я обязательно приму меры?

Она строго, поверх очков, посмотрела на опущенные головы.
И начала читать.

В письме говорилось о глубокой душевной травме, которую получил автор, столкнувшись с черствостью, хамством и равнодушием людей, профессия которых изначально подразумевает милосердие, сострадание и божью искорку; о том, что всех этих прекрасных качеств начисто лишена доктор Гойда, которая почему-то является еще и заведующей отделением; о том, что Гойда почти не делает обходов, занимается в рабочее время личными делами, что в отделении царит анархия и неразбериха; о том, что на просьбы и мольбы автора уделить внимание больному ребенку, она отвечала грубостью, даже послала туда, о чем и писать-то неприлично и вообще вела себя надменно и цинично.

А еще о том, что автор, несмотря на ужасный шок, не хочет терять веру в горячие сердца врачей из-за одной, порочащей всю благородную семью медиков представительницы этой самой семьи. И очень надеется, что главный врач в лице уважаемой Зои Александровны найдет способ обуздать произвол и вынести справедливое наказание.

Иногда Митина прерывала чтение и устремляла презрительный взгляд на Елену Ивановну. И тогда многие тоже начинали смотреть на нее: кто с любопытством, кто с осуждением, а кто с сочувствием.
А она, растерянная и испуганная, не веря своим ушам, непонимающе глядела на начальницу.

– ... прошу принять меры. – Главша отложила бумагу, сняла очки и величественно возлегла в кресле. – Вот такой срам. Что вы можете сказать в свое оправдание, Елена Ивановна?

Гойда непрерывно глотала слезы, не в силах начать говорить.

– Я жду.

– Это неправда, – наконец выговорила Елена Ивановна срывающимся голосом.

– Ах, неправда? – повысила тон Митина. – Что – неправда? Этого письма нет? Или я его сама написала? Ночью сидела и сочиняла? Неправда... Сама в грязи по уши, так меня хоть не пачкай своими подозрениями. Со стыда б провалиться, а она еще тут всех с грязью смешивает. Неправда ей. Вот письмо, адрес, вот подпись. На, посмотри! Лечился этот ребенок у вас? Не слышу?

Гойда кивнула:
– Я помню этого ребенка. Да, лечился. Но не с бабушкой, а с мамой.

– А какая разница? Бабушка не чужой человек. Они, бабушки, еще получше мам знают. Или, думаете, она не может отличить черное от белого?

– И никакого конфликта у нас не было. Мать ребенка не предъявляла мне никаких претензий. Давайте вызовем ее, спросим!

– Зоя Александровна, согласен, надо выслушать мать, – поддержал Гойду Олег. – Ее мнение будет более объективным.

– Вас забыла спросить! – гневно сверкнула глазами главша. – Вы, Щадов, в
адвокаты решили податься? Не тужьтесь. – Она измерила его презрительным взглядом. – Вам самому скоро адвокат понадобится. Итак!

Митина снизила громкость и с выражением объявила:
– За халатное отношение к своим обязанностям и действия, порочащие моральный облик российского врача, я объявляю Гойде Елене Ивановне строгий выговор и снимаю с должности заведующей отделением. С сего часа исполнение обязанностей завотделением возлагаю на Шангину.

Все перевели взгляды на Аллу Сергеевну. Та, покраснев, опустила глаза.
 
А Митина медленно и торжествующе повернула голову туда, где среди других находился Щадов. Встретившись с ним глазами, она вдруг криво улыбнулась и еле заметно подмигнула.

– Вот таким образом, – не сводя с Олега глаз, продолжила главша. – Хотя после такого позора надо просто увольнять.

Олег грустно усмехнулся в ответ и понимающе прикрыл глаза: «Я вас понял, весь этот спектакль для меня».

«Да. Ты – следующий!», так же, одним взглядом, ответила Митина.
А вслух сказала:
– На этом все. По местам.

Первым вышел Олег, по пути остановившись перед Еленой Ивановной и дружески пожав ей плечи.  За ним и другие доктора вереницей потянулись к выходу.
И в это время раздался отчаянный вскрик Елены Ивановны:
– Но это же неправда! Это не справедливо!

Словно подстегнутая криком, толпа ускорила движение.
Кабинет моментально опустел. Только Гойда, вздрагивая от беззвучного плача, продолжала сидеть.

– Да, кстати, – как бы мимоходом бросила главша, занявшись бумагами и не обращая внимания на опального доктора. – Второе письмо уже в пути. Когда оно дойдет, мне придется...

Голос ее будто надтреснул, лицо выразило неутешную горечь:

–... уволить тебя.
   
Она неприкрыто издевалась над ней.

Елена Ивановна отняла ладони от лица, вытерла слезы и вскинула взгляд на Митину.

Неприятный холодок медленно выпрямил спину Зои Александровны.
Она привычно ожидала увидеть во взгляде раскаяние, покорность, мольбу: для того и устраивала такие вот спектакли, чтобы в финале насладиться картинкой смиренного страха в глазах раздавленных подчиненных.

Но заплаканные глаза Гойды смотрели с презрением.
– Все ясно, – тихо и совершенно спокойно сказала она.

Это было совсем не по сценарию. Испытанному на многих, проверенному временем сценарию для не очень покладистых. И этот разочаровывающий и неприятный экспромт заставил Зою Александровну засуетиться, занервничать.

Она начала лихорадочно искать способы, которые вернули бы нарушенный финал к привычной мизансцене.

– И что же тебе ясно? – поспешно спросила Митина.

– С вами все ясно. – Елена Ивановна шмыгнула покрасневшим носом. – Я не буду ждать этого вашего «второго письма». Я напишу заявление. Сегодня же, сейчас же.

Она устало закрыла веки и вдруг спросила:
– Как же вы живете? С таким грузом на душе? Это же невозможно...

Глаза открылись, в них было холодное равнодушие и брезгливость.
– Или вы сами уже настолько поверили в то, что понапридумывали или... Да что с вами говорить. Дайте бумагу.

– Или что? – напряглась Митина. – Договаривай, договаривай! Ну?

Гойда отрешенно, словно смертница, которая уже знает свою участь и готова к ней, посмотрела долгим взглядом на начальницу и договорила:
– Или вам просто недоступен смысл такого понятия, как «мораль».

Митина побледнела. Идеальный психологический этюд, которым она рассчитывала убить двух зайцев – припугнуть, позволившую себе вольности Гойду и поставить на место Щадова, – потерпел сокрушительное фиаско.
Ожидаемая легкая победа обернулась ничьей. Или поражением?

– Ах, ты, – зашипела она и угрожающе поднялась. – А, ну-ка, пошла вон отсюда! Чтоб духа твоего не было!

– Да-да, – спокойно и, кажется даже не заметив гнева, сказала Елена Ивановна и придвинула к себе чистый лист. – Меня здесь больше не будет. Я не хочу работать с вами.

И, посмотрев на Митину с презрением, тихо добавила:
– Мне противно работать с вами...
 
Домой Митина приехала раньше обычного.

Настроение было никудышным. Душу надоедливо грыз какой-то тревожный червячок: воскрес, будь он не ладен, выбрался из подкорки. Столько лет молчал, задавленный прочной, бескрайней уверенностью в правильности, непогрешимости своих поступков и мыслей – авторитетных и единственно верных и вот, на тебе – опять вылез и нудно терзает. Еше и насмехается: не столь уж ты и всесильна. Все труднее даются победы, все чаще происходят сбои.
Слабеешь. Старость, наверное, совсем близко приблизилась.

Зоя Александровна села на мягкий пуфик, сняла туфли и, прислонившись затылком к стене, закрыла глаза.
 
И опять возникла картинка – с больничного двора уходит Гойда.
Навсегда. Грустная, потерянная, оплеванная. И, надо признать, непобежденная.

Она идет одна, держа в опущенной руке сумку и пакет: наверное, книги и халат. А на нее, пугливо прячась за шторами, со всех окон смотрят недавние коллеги, медсестры и санитарки, которые – так уж здесь  принято – не попрощались с ней открыто, не выразили сожаления, не пожелали удачи: контакты с опальными опасны для собственного спокойствия.

Потом ее догнали Щадов и Береговая. Еще и Ольга Юриковна подбежала...
Не побоялась ведь, чертовка... Да, достойно уважения, но наказать надо.

Они что-то говорили ей, но через открытую форточку долетали только обрывки фраз:
– ...уволить не так просто, как она пугает...
– ...что ж ты так опрометчиво...
– ...ах, Лена, Лена...
– ...она же того и добивается, чтобы человек сам написал заявление...

И, самая запомнившаяся фраза: 
– ...теперь и мы не сможем помочь...
 
– А чем бы вы помогли, сявки беспомощные, – сказала Зоя Александровна вслух.
И вдруг поймала себя на мысли, что сказала это как-то неуверенно.
Она даже вздрогнула и открыла глаза.

И еще одна мысль, от которой она как ни старалась отделаться, которая целый день неотступно преследовала и истязала, казнила задетое самолюбие, в этот миг заставила признаться себе, что она почему-то завидовала Гойде.

Митина решительно тряхнула головой и резко встала.
Привычными движениями отстегнула шиньон, водрузила его, словно шлем, на туалетный столик и пошла в ванную.

После душа она переоделась в длинный, бордового цвета с золотистыми драконами на полах тяжелый халат и прошла в кухню.
Следовало бы поужинать, но с некоторых пор она не любила ужин дома.
Он крайне подчеркивал ее одиночество.

Митина всячески старалась обмануть и даже искоренить это обидное ощущение: стелила красивую скатерть, выставляла дорогие приборы. И хоть не очень любила спиртное, наливала красного вина в хрустальный фужер на высокой, причудливо ограненной ножке. Роскошно обставленный стол несколько гасил тоску.

Негромко включив диск любимой Миррей Матье, Зоя Александровна нарезала сыр, ветчину, выложила в глубокое блюдце несколько лоснящихся маслин, налила вина. Оно было сладко-горьким, не крепким и Митина надеялась, что вредный червячок успокоится, отпустит.

Сделав несколько глотков, Зоя Александровна, словно мгновенно ослабев, вдруг с тяжелым стуком опустила фужер. Лицо ее сморщилось, рот некрасиво скривился.

Позабыв об изысканности мимики, которую так долго тренировала, она тонко, навзрыд расплакалась, громко хлюпая вмиг разбухшим носом.

Так продолжалось минуты три. Затем плач резко оборвался.

Митина тщательно вытерла глаза бумажной салфеткой и подняла лицо.

Это было прежнее, строгое, даже – грозное лицо главного врача, умеющего управлять своими эмоциями.
Даже если и кому-то что-то показалось.

На долю секунды по этому лицу скользнула тень досады за случившуюся слабость.
Но и она быстро исчезла, не оставив и следа.


Глава 28

– В больнице состояло сто восемьдесят шесть человек, из них: первое отделение – сорок восемь, второ...

– Почему ухудшился Малышев? – перебила Митина Ольгу Юриковну, раздраженно глядя совершенно в другую сторону.

Этот взгляд, заученный до мельчайших тонкостей, выработанный долгой тренировкой, должен был показать нерадивым работникам, – а работать приходится с нерадивыми, других бог не дал, – что шеф заранее знает все их дальнейшее поведение: начнут сейчас мямлить, оправдываться, нести чушь.

– Да он не ухудшился, – действительно начала оправдываться Юриковна. – Он же поступил только позавчера, еще острый период. Просто поднялась температура, мы приняли меры.

– Почему в реанимацию не перевели?

– Состояние не было таким уж тяжелым, – пожала плечами Сарьян. – Ввели литическую смесь, дезинтоксикцию капельно...

Митина наконец удосужилась посмотреть на докладчика.
Взгляд был холодным, разочарованным.

– Не нравитесь вы мне в последнее время, Ольга Юриковна. Такая была правильная, ответственная. От реаниматологов учишься равнодушию? Целыми днями там пропадаешь.

– Я не целыми днями, я только по делу, по лечению, проконсульти...

– По лечению в Первое ходи, если хоть чему-то научиться хочешь! – перебила
главша. – А не туда, где трех человек держат, пухнут со сна, чаи гоняют, а гонору, как будто Вселенную на своих плечах держат.

Марина возмущенно ахнула.

– Вы очень корректны с подчиненными, – не выдержал Олег. – Хотя я  понимаю ваши чувства к нам. – Он помолчал и со значением добавил: – Теперь понимаю. Просто хочу напомнить, что пока еще ни одному ребенку с показаниями госпитализации или перевода в реанимацию не было отказано. Да, сейчас у нас именно трое детей, соответственно состоянию. Динамика, между прочим, положительная.

– Целых трое, – сочувственно скривила губы главша. – Наверное уработались, бедняжки?

– На прошлой неделе, посмею напомнить, было десять. Сверх ежедневной нормы. Вы этого как бы не заметили.

– Может вам за это еще и ордена дать? – съехидничила Митина.

Зная о напрасности дальнейших доводов, Олег покачал головой:
– Лучше просто постарайтесь понять, что в реанимации надо оценивать не количество человек, а качество их состояния. Насколько далеко зашла болезнь? Насколько вероятна угроза жизни?

– И прикрываясь такими красивыми словами, со спокойной душой дрыхнуть в пустом отделении, – поддела главша.

Эллочка без промедления разразилась бесконечным хохотом, приправляя его повизгиванием и громким иканием.

– Эй, ты не описаешься? – участливо спросил ее Марат и повернулся к главше: – А меня, например, радует, когда дети не тяжело болеют.

– Может нам по домам ходить, тяжелых детишек выискивать? – включилась в разговор Марина.

Выщипанные ниточкой брови главши, удивленно поднялись.

– Это кто еще тут вякает? – презрительно изрекла она. – Кто это тут такие грамотные?
   
– Да что ж такое, опять забыли? – всплеснул руками Марат, поднимаясь. Судя по выступившим желвакам, он был взбешен. – Вот это – Марина Николаевна. Запомнили? А я – Марат Рустамович, – с той любезностью, которая на грани фола, представился он. – Это мы тут т-такие грамотные.

– Та-а-ак, – недобро усмехнувшись, протянула Митина. – И что ж тебе спокойно не живется? Все норовишь на неприятности нарваться?

– Да я б и жил спокойно, – ответил Марат, сбросив улыбку, – если б меня  слышали или хотя бы имя запомнили.

– Ух, как заговорил. – Главша недобро прищурилась. – Голос прорезался?

– Угу, б-баритон, – понимая, что заводит шефа, бодро ответил Марат. Глаз его мелко задергался, выдавая сильное волнение.– Не всем же быть немыми.

– Бэ-бэ-баритон, – передразнила главша и вдруг прошипела сквозь зубы: –Вон, наглец.

– Где? – изобразил удивленно-покорную гримасу Марат, озираясь.

Глаза Митиной ненавидяще выкатились. Вцепившись пальцами в подлокотники кресла так, что побелели кисти, она угрожающе приподнялась.

– Выдь вон! – гаркнула она так, что, сидящая рядом Тамара Георгиевна вздрогнула и выронила свою папку. – Гаер балаганный! Бездарь! Серость убогая! Говорить сначала научись!

Громко прыснула и опять начала икать Эллочка.
Марат сконфуженно покраснел.

– Да что вы себе позволяете! – медленно поднимаясь со стула, громко
прошептала Марина, но Марат, пересилив смущение, остановил ее.
 
– Нет, она все-таки описается, – глухо сказал он, кивнув в сторону Эллы и обратил взгляд на начальницу. – Хорошо, Зоя Александровна, я п-постараюсь. Но и вы уж тоже как-то научитесь менять привычную для вас неуважительную интонацию, когда разговариваете с коллегами, п-пусть и подчиненными.
   
Митина не нашла что ответить. Только тяжело задышала и гневно сощурилась.

Марат подошел к двери и, взявшись за ручку, добавил:
– Да. Еще. Надо говорить не «выдь», а «выйдите».

– Че-о-о? – взревела главша.

– Не «чо», а «что», – опять поправил Марат. – Образованные люди именно т-так г-говорят.
И в совершенной тишине вышел из кабинета.

– Да вы что? – бешено вращая глазами, вскричала главша. – Вы что? Вы совсем страх потеряли? С кем так разговаривать вздумали?! Да вы все – никто и звать вас никак!

– Зоя Александровна, прекратите! – перебил ее Олег. – Прекратите унижать людей! До встречи с вами всегда считал, что пятиминутки предназначены для того, чтобы решать рабочие вопросы, а не оскорблять врачей. Я не считаю возможным для себя быть участником такого... беспредела. Другого слова просто не нахожу, простите.

Всегда сдержанный и спокойный, он резко, с шумом отодвинул стул и тоже покинул кабинет. С подчеркнутой небрежностью измерив начальницу взглядом, за ним последовала и Марина.

Напуганные глаза врачей потрясенно проводили их до двери.

– Ну, кто еще? – задыхаясь от злобы, грозно спросила Митина. – Пожалуйста!

И тогда, покрывшийся испариной Борис молча поднялся с места и, ни на кого не глядя, пошел к выходу.


Глава 29

Потихоньку затихли звуки, сопровождающие суету рабочего дня.
Опустели, обезлюдили коридоры, закрылись на замки двери административных кабинетов и вспомогательных служб, повисли на вешалках белые халаты и пижамы. Медперсонал, переодевшись в гражданское и сразу же потеряв строгость и значительность, разошелся-разъехался по домам.

Остались дежурные. С легкой тоской во взгляде проводили они своих вольных и повеселевших коллег и заступили на пост, с первой же минуты, нетерпеливо начав обратный отсчет до утренней пересменки.

И только реанимация, потеряв всего троих – заведующего, старшую сестру и сестру-хозяйку, работавших в дневную смену, – не заметила конца рабочего дня.
Служба суточная, до утра еще нескоро...

 
Непривычно хмурый и осунувшийся Марат обошел лечебный блок, поколдовал над аппаратом, проследил за больным малышом – на пользу ли пошло «колдовство»? – , кое-что дописал в листы назначений и вернулся в ординаторскую.

Там, полулежа на тахте, читал книгу Борис.

Марат подошел к окну и вздохнул: память опять и опять возвращала его к неприятному моменту в кабинете главврача.

Он болезненно поморщился и прислонился лбом к темному стеклу.
За окном, едва различимые в рано наступившей ночи, качались деревья, казавшиеся без листвы изможденными, больными. Но скоро и они пропали, затуманенные его дыханием.
 
– Хоть бы поступил кто, – сказал он негромко.

– Накаркай, накаркай, – проворчал Борис. – Совсем, что ль?

– Да день какой-то безразмерный. Было б чего экстренное, глядишь и утро скорее бы наступило.

Марат оторвался от стекла и повернулся к Борису:
– И чтоб главше п-повода не давать опять по Иванычу проехаться. Из этих троих двое завтра т-точно на перевод.

– Что ж мы виноваты, что ль? Ну, не поступают, не ловить же на улице.

– Объясни ей. – Перед глазами опять встала пренебрежительная усмешка Митиной и он снова поморщился, как от боли.

– Да ладно тебе, – уловил переживания напарника Борис, – забей. Что с дуры возьмешь?

Марат расстроено покачал головой:
– Нет, Борянь, она д-далеко не дура. Она ведь осознанно, чтобы под самый дых, чтобы больно... Дураки так не умеют.

– Но и умные так не поступают.

– Наверное. П-просто у нее ум не туда направлен. Не на созидание, а на сохранение.

– Сохранение чего?

– Удобного для себя мирка. М-малейшая угроза этой стабильности – тут же предупреждающий удар.

– Не понял. Какая угроза-то от тебя исходила?

– Да никакой. Обычное несогласие, может быть недовольство. Но и таких эмоций в ее мирке не должно быть: вдруг они заразны? Эпидемия пойдет, не дай Бог. Зачем ей т-такие проблемы? Лучше сразу задавить.

Борис надолго задумался и вдруг сказал:
– Вот если буду начальником когда-нибудь. Ну так, представим себе. И что, я так же себя вести буду?

– О-о, брат. – Марат иронично качнул головой. – Если такие мысли п-посещают, то тебе не надо быть начальником.

– Чего ты так сразу? – смутился тот.

– А то, – усмехнулся Марат, окинув глазами огромную фигуру Бориса. – Некогда тебе будет с такими мыслями заниматься созиданием. Ладно, хватит о грустном. – Он посмотрел на часы. – Я Юшкова на спонтанку (режим ИВЛ, когда через аппарат поступает кислород, но больной дышит самостоятельно – мед.сленг.) перевел, сам дышит. Еще часок погляжу и, даст Бог, сниму с «кукана» (интубационная трубка – мед.сленг.). Лишь бы не захужал.

– Ну, вот, – со свистом рассмеялся Борис. – Еще и этого переведем.

– Этот по-любому завтра никуда не уйдет: п-почти неделю на «трубе». Пока на кислороде полежит, пока постинтубационный стеноз п-пройдет. Дня два-три в лучшем случае.

Марат пошел в палаты.
Там, за столом дежурной сестры, заваленным нарезанными кусками марли, сидели Наташа и Иришка. В конце рабочего дня, когда машина увозила главврача домой, чрезмерная формальность санэпидрежима давала трещинку послабления и сестрам позволялось снимать чепчики. Они с удовольствием обнажали головы, заплетали освободившиеся шевелюры в косички и хвостики и сразу же превращались в милых, домашних девчонок.

Потряхивая хвостиками, Наташа и Иришка сосредоточенно скручивали «шарики», складывали тампоны и, завернув их в узел из той же марли, укладывали в металлическую биксу, на стерилизацию.
Делали они это ловко, даже красиво.

– Как вы складненько, – улыбнулся Марат и присел на краешек стола. – Как пельмени лепите.

– Достали уже эти пельмени, – нарочито сердито сказала Иришка. – Каждую смену лепим.
 
– Знаете на кого вы сейчас похожи? На девиц из старины, которые «под окном, поздно вечерком». Третьей не хватает.

– Будете третьим, Марат Рустамыч? – пригласила Наташа.

– Куда мне. – Марат притворно-почтительно замахал руками. – Разве можно такую тонкую работу мужикам д-доверять?

– Вот так всегда, – тоже притворно вздохнула Наташа. – Все самим приходится.

– Судьба, – согласился Марат. – У меня встречное предложение. Хочу Юшкова с «трубы» снять, п-помощника ищу. Подсобишь?

– Вон, Бориса Михайловича позовите, у него сегодня простой,– съерничала Иришка.
Сестры, переглянувшись, рассмеялись.

– А он заслужил, – заступился за напарника Марат. – Своих всех вылечил, п-перевел. Зато новые все его будут.

– Пока новые поступят, все бока отлежит. Вот и пусть разомнется с вами.

– Да что Борис Михалыч, – махнул рукой Марат. – С вами оно приятнее. Да и кто лучше вас полуспиртовый к-компресс сделает? А ингаляции?

– Не подлизывайтесь, не подлизывайтесь, – продолжила шутливую перебранку Наташа. – Ладно уж. Ничего без женщин не можете...

В ординаторскую Марат вернулся через час.
Настроение поднялось. Опасения, что после экстубации у малыша нарастет одышка и придется опять сажать на «трубу», к счастью, оказались напрасными, он неплохо задышал самостоятельно. Ничего, полежит в кислородной палатке, девчонки каждый час будут паровые ингаляции делать – все будет хорошо.

Да и от общения с сестричками тоже на душе потеплело.
Марат улыбнулся.
«Молодцы у нас девчонки. Где еще такие есть? Не вредные, мастеровые, красивые. Особенно, Наташка...»

Марат включил настольную лампу и неяркий свет проявил глазам пустую комнату.
– Боряня, ау. Ты где?

– Здесь я, – послышалось за спиной.

– А, точно, – хлопнул себя по лбу Марат. – У тебя же вечером игра в «прятки», извини, з-забыл.

– Да не прячусь я, – смутился Борис. – Просто в столовку выходил.

– В любимый кабинет?

Борис затушевался и, глядя в сторону, спросил:
– Слушай, у тебя ничего пожрать нет?

– Так ужинали ведь недавно? – удивился Марат.

– Ага, недавно. Еще в восемь часов.
– Ну. – Марат посмотрел на часы. – А сейчас двадцать пять одиннадцатого. Чуть больше д-двух часов прошло.

– Да? – Борис разочарованно почесал затылок. – А чего ж тогда так жрать хочется.

– Вот проглот, – хохотнул Марат. – Там в холодильнике сало есть, иди, п-
пожуй.

Борис опять замялся и виновато отвел глаза:
– Да, это... Нету там сала.

– Как это нету? Я лично на ужин нарезал, там еще такой кусок... – начал Марат, но увидев смущение дружка, прервался и удивленно протянул: – Когда успел-то?

– Пока ты с «кукана» снимал, – повинился Борис. – Чего-то есть так
захотелось. Ну я и... это...

Лицо его было удрученно-виноватым. Вкупе с внушительной статью это выглядело так смешно, что Марат, не сдержавшись, расхохотался.

– Ладно, – сжалился он, насмеявшись.
 
Подошел к своей тумбочке и чем-то зашелестел, захрустел.
– Вот, – наконец, сказал он и вытащил пакетик. – Лапша к-китайская, одноразовая. Пойдет?

– Ага, – обрадовался Борис.

– Держи. – Марат кинул напарнику пакетик и нравоучительно произнес: – Ешь «Ролтон», сынок. И твои волосы всегда будут мягкими и п-пушистыми.
 
Борис, облегченно выдохнув, побежал заваривать спасительную лапшу.

А Марат опять подошел к окну. Но как ни вглядывался, ничего не смог разглядеть в непроглядном мраке.
У осенних ночей очень хорошая черная краска.
      

Глава 30

– Ну, ты скажи, а? В страшных снах не представишь! Сто лет работаю, но такого...

Потрясенная Татьяна Валерьевна, тяжело и с присвистом дышала.

 – В одной курточке дранной, рубашонка грязнющая, штаны рваненькие. О, Бог ты мой, пресвятая матерь Богородица... Голова аж кишит вся, напрочь вшивая! Аж сваливаются гниды, живого места нет. Банка «Нитифора» на него ушла. Боже мой, Мариночка, ну ты скажи...

– Где ж нашли такого? – осматривая мальчика, горестно покачала головой Марина.

– «Скорая», дай бог им здоровья. Случайно нашла, представляешь? Ехали с вызова где-то в «Шанхае», а он на лавочке полулежит, говорят, к забору прислонился. – Татьяна Валерьевна тяжело и продолжительно выдохнула. – Бабка какая-то подбежала, говорит, с утра уже так лежит. Родителей, говорит, давно уже не видала, алкаши, говорит. От нее и узнали, что звать Вовкой Бачуриным, что девять лет ему. Поубивала бы, гадюк таких. Это я про родителей. Вот, нисколько б рука не дрогнула! – Она боевито уперла руки в боки. – Вот ни капельки! Еще и кастрировала бы! Прям с рождения.

– Так убивали бы или кастрировали с рождения? – улыбнулся Олег.

– А все вместе!Только чтоб не рожали больше, гадюки такие.

Мальчик, не двигаясь, лежал на клеенке и равнодушно глядел на сестер, которые отмывали мыльным раствором его грязное, с застойным кислым запахом худое тельце.

– Разве ж это мать? – не могла успокоиться Татьяна Валерьевна. – Это, какое сердце надо иметь? Дитя на водку променять! И почему не разрешат отстрел таких сволочуг? Да самолично бы пошла. Самой первой бы! Уже сил никаких нет от этих алкашей. Сами жизнь себе сломали, так еще и детки горе ложками хлебают. – Она решительно поджала губы. – Прям стреляла бы их!

– Тоже с рождения?
 
Та, выпуская пар, шутливо замахнулась на Олега зажатым в кулаке фонендоскопом.
– Мои сестры из «приемника» до сих пор отойти не могут, – понемногу
успокаиваясь, сказала Татьяна Валерьевна . Одышка, вызванная то ли потрясением, то ли беготней по этажам, отпустила ее. – В шоке все.

– Слабенькие они у вас, – сказал Олег и с гордостью кивнул на своих сестер, которые уже вытирали мальчика и перестилали постель. – Юляш, давай сразу замониторим. И манжетку надень.

– Не нравится он мне, – напряженно глядя на отрешенное лицо ребенка, сказала Марина. – Загруженный, отеки... Нефрит?

– Да с голодухи, небось, опух! – яростно выкрикнула Татьяна Валерьевна. – Небось, не ел уже неделю. Ух, гадюки ср**ные...

Возмущенно качая головой, она повернулась к выходу:
– Ладно, ребята, пойду. Лабораторию я предупредила, сейчас подбегут.

Но сделав пару шагов, вдруг вернулась.
– Вы уж постарайтесь, ребятушки, – просящее и жалобно зашептала она. – Вытащите мальчонку, а?

– Постараемся, Татьяна Валерьевна, – показал «но пасаран» Щадов. – Не все ж чай пить да с сестрами обниматься.

Та все же отвесила Щадову незлобный легкий подзатыльник и, заметно успокоившись, удалилась.

– Подкалываюсь? – спросила Леночка, держа наготове броунюлю.

– Сразу кровь набери, – кивнул Олег, – на биохимию, группу, резус.

Лена молча кивнула и занялась веной.

В это время тихо зашумел монитор, манжетка медленно и туго сжала тонкое, бледное плечо мальчика. На экране засветились, забегали цифры.
И Олег огорошено присвистнул.

– Высоковато, – удрученно согласилась Марина и повернулась к сестрам. – А моча была?

Те отрицательно покачали головой.

Марина несколько секунд подумала и решительно распорядилась:
– Ну-ка, девчонки, дайте мочевой катетер.

Моча из катетера вытекла скудными каплями грязно-красного цвета. Сестры негромко охнули, Щадов подавлено произнес:
– Кажется, Мариш, ты права, гломерулонефрит. Острая почечная.

– Вот тебе и давление, и отеки. И энцефалопатия.

– До эклампсии бы не дошло, – тревожно добавил Олег.

Марина, не ответив, суеверно сплюнула.

Олег, что-то обдумывая, потеребил мочку уха и, повернувшись к погрустневшим сестрам, ободряюще произнес:
– Девчонки, ну чего пригорюнились? Все будет нормально.

– Будет, – преувеличенно бодро ответил ему хор из трех голосов.

– Вот так-то лучше, – удовлетворился Олег. – Готовьте на «подключичку».

И снова склонившись над ребенком, тихо прошептал:
– И предстояла им ноченька чудная да безмятежная...


Утром, на стыке пересмены, после общебольничной пятиминутки и последующей отделенческой планерки, в ординаторскую забежала Теща и сочувственно сообщила:
– Олег Иванович, вас Митина вызывает.

– Батюшки, – на усталом после дежурства лице Марины прорезались скорбные морщинки. – Ну что еще? Пять минут, как от нее вышли.

Олег надел белый халат поверх зеленой робы:
– Может, чего сказать забыла?

– Ага, – буркнул Марат. – Гадость к-какую-нибудь.

Марина села на диван и тревожно сказала:
– Вот как тут домой уедешь? Подожду.

– Да ладно тебе, езжай, – успокоил Валерик. – Может она поощрить вас хочет за вчерашнее дежурство.

Он весело посмотрел на друзей, ожидая реакции, но шутка повисла в воздухе.

– Орденом Святого Ебукентия, – мрачно процедил Марат. – Очередным, но не п-последним...


– Вы почему до сих пор ничего не предпринимаете? – сразу же, без вступления начала кричать Митина, лишь Щадов переступил порог кабинета. – Вы хоть почесались, чтобы ребенка перевести?
 
Сесть она никогда не предлагала, Олег стоял напротив, как на допросе.
– Какого ребенка? – спросил он устало. – Куда переводить? И зачем?

– Еще имеют наглость спрашивать какого! – на лице главврача появился злобно-презрительный оскал. – Бачурина! Почему он все еще у вас?

– А где же ему быть, Зоя Александровна? – не меняя тона, спросил Олег. – Мы – соматическая реанимация, а у Бачурина острый гломерулонефрит, острая почечная недостаточность. К сожалению, эклампсия. Куда его переводить?

– Хотите, чтоб он погиб у вас? Он погибнет! – уверенно пообещала главша.

– Ваше «доверие» к нам просто поражает.

– Срочно переводите в Областную больницу! Сейчас же!

Олег старательно спокойно ответил:
– Мальчик, бесспорно, тяжелый. Очень. Но почему вы думаете, что в Областной ему станет легче, а у нас он погибнет? Там оборудование лучше, врачи умнее? Нет, Зоя Александровна, это наш по статусу ребенок. Диагноз мы выставили, план лечения наметили.

– Опять демагогия, – не скрывая отвращения на лице, перебила Митина.

– Я уже проконсультировался с Диной Ивановной и нефрологами из той же Областной больницы. Они согласны с нашей тактикой.

– Да что вы мне со своей Диной Ивановной! – брезгливо скривила рот главша. – У нас есть свой штатный консультант, Стрижаева Галина Петровна. Между прочим, – она многозначительно покачала указательным пальцем и сделала долгую паузу, чтобы Щадов проникся важностью этой информации, – доцент кафедры педиатрии.

– Хорошо, – успокоил Олег, – поставьте и ее в известность. Но не думаю, что рекомендации специалистов Областной детской больницы окажутся менее ценными, чем рекомендация кафедрального работника.

– Мне до лампочки, что вы там думаете! Думает он. Учтите, Щадов, за последние пять лет в моей клинике не умер ни один ребенок. Вы это понимаете? Ни один! Смертность – ноль. Где вы еще видели такие показатели, назовите?

Олег молча слушал главшу, чуть растянув уголки рта в грустной и безнадежной улыбке.

– Нигде! – кипятилась та. – Сто процентов даю, что нигде. Это лучшие показатели в области. В области – это по меньшей мере. Понимаете? И если мальчик умрет...

Глаза Митиной закрылись. Качая лакированным шиньоном, она медленно, чеканя каждое слово, тихо сказала:
– Я не знаю, что я со всеми вами сделаю.

Сохранив на губах нерадостную улыбку, Олег так же тихо спросил:
– И после такой моральной поддержки вы хотите от своих подчиненных четкости в мыслях и работе?

– Я предупредила. Идите.

Главша принялась раздраженно копаться в своих бесконечных бумагах.
 
– Знаете что, – услышала она негромкий голос Щадова и зло вскинула глаза.
Олег будто и не слышал императива начальницы, стоял на том же месте.
 – Не за Бачурина вы переживаете, – сказал он, – а за свои показатели. У вас беспроигрышная тактика – лечить только среднетяжелых детей. Чуть потяжелее и сразу паника: вдруг умрет, показатели попортит. Скорее сплавить его, в другие клиники, куда угодно. Понятно теперь, почему эти циферки у вас самые лучшие во Вселенной... Одно не пойму: зачем же вы на открытие реанимации согласились? Ведь здесь не исключены летальные исходы.

– А это уже не твоего ума дела, – ответила Митина, после некоторой заминки. – И не с тобой обсуждать эти темы. Иди уже!

– Можно последний вопрос? – жестко спросил Олег. – Ответьте, пожалуйста, что будет с детьми, если такую тактику выберут все главные врачи города?

И, не дожидаясь ответа, вышел.


Состояние Бачурина ухудшилось. В этот же день он впал в ступор – удивленно поднял белобрысые бровки, сложил обиженно пухлые губы, уставился в одну, только ему видимую картинку на потолке да так и замер надолго, не меняя ни позы, ни выражения лица и не реагируя на манипуляции и насильственную смену положения.

Олег с Валериком хлопотали возле него, когда в бокс влетела Иришка и громким шепотом выдохнула:
– Шухер! Главша!

Послышался приближающийся стук каблуков и, не успев войти в палату, Митина грозно закричала:
– Дождались? Довыпендривались?

Валерик сразу застыл, вперив испуганный взгляд на Щадова.

А Олег вдруг почувствовал опустошающую усталость...

После обеда позвонил Серега Рыженко и попросил подстраховать часа на три – какая-то накладка на операции, где он давал наркоз. То есть, на дежурство он выйдет где-то ближе к семи часам. А значит придется, после непростой ночи,
задержаться до вечера.

Но не это было главной причиной внезапно охватившего чувства.
Физическая усталость – пустяк, как бы ни была сильна, она пройдет. Гораздо сильнее изматывало это непрестанное нагнетание, нервозность, постоянное ощущение следящих глаз, только и ждущих неверного хода.

Этот накал, не остывающий даже тогда, когда на кону стояла жизнь пациента, настолько мешал сосредоточиться, что не давал ходу необходимой в этом деле импровизации и инициативе, не отпускал до предела натянутые нервы.
И конца этому не было видно.

– Чего дождались, Зоя Александровна? – с тяжелым вздохом спросил он.

– Что ребенок в кому впал!

– А это не кома... – дружелюбно и успокаивающе начал Валерик, но Митина так зыркнула, что он остановился на полуслове и надолго замолчал.

– Это – ступор, проявление энцефалопатии. – Олег сделал усилие, чтобы говорить спокойно. – Болезнь запущенная, идет нарушение водного обмена: отеки не только снаружи. Отек мозга – вполне ожидаемое проявление болезни. Мы боремся с ним.

– Ах, ожидаемое?! А умрет – это тоже будет ожидаемым финалом?

Олег устало потер глаза ладонью:
– Что вы хотите от нас? Зачем эта напряженность? Кому от этого станет лучше – ребенку, нам? Или вам? Лечение идет, я постоянно держу связь с нефрологами и Диной Ивановной.

– Я уже говорила, что меня меньше всего интересует мнение вашей Дины Ивановны!
– Чье мнение вас интересует?

– И это я уже говорила, Щадов! Нас всегда консультирует доцент Стрижаева!

– Ей приходилось одной, без консилиума с реаниматологами, консультировать таких тяжелых больных? А Дина Ивановна уже тридцать лет...

– Закрой рот! – Взгляд главши просто сдирал кожу – настолько злобный и цепкий. – Хочешь навязать мне свое мнение? А не слишком ли зарываешься, щенок? Ты еще нет никто, чтоб мне свое мнение навязывать!

– Да, – не стал обижаться Олег. – Десять лет – это не много. А мнение... – Он пожал плечами. – Знаете, мои учителя всегда призывали не скрывать своей точки зрения. Они говорили, что мнение – это итог работы мысли. И чем их больше, тем легче найти правильное решение.

– Что?! – Митина была близка к срыву, к истерике.

Злость настолько захватила рассудок, что единственным способом прийти в норму, было бы разъяренно вцепиться наглецу в волосы, расцарапать это отвратительное бледное лицо. Чтобы этот мерзкий, зарвавшийся тип понял, что он должен молчать! Молчать! Всегда! И не противоречить! Не иметь своего мнения! А покорно слушать и делать то, что скажет ему она – Митина Зоя Александровна, главный врач Второй детской больницы!

– Сборище хамов, – с трудом взяв себя в руки, сказала она. – Ну, смотри. Если угробишь ребенка, я тебя...

И, бешено сверкнув глазами, вышла быстрым шагом.


Глава 31

Доцент Стрижаева откликнулась на вызов Митиной так поспешно, что уже через сорок минут была в реанимации.

Седая, низкорослая и полноватая, она выглядела старше своих лет, но никаких попыток усовершенствовать свою внешность, так присущих женщинам, не предпринимала. Гладкий пробор на голове, не ведающей о разнообразии причесок, тяжелая черная оправа очков на лице, даже не подозревающем о существовании косметики. Облаченная в простые, без прикрас и излишеств одежды, она всем своим видом показывала женщину с неудавшейся личной жизнью. Более того, давно уже плюнувшую на эту самую личную жизнь и послушно плывущую по течению судьбы-реки с двумя пунктами назначения: «дом – работа».

Она была типичной представительницей кафедральных работниц – одной из тысяч, живущих стереотипом, что скромная внешность только подчеркивает богатство внутреннего мира и самозабвенную преданность науке.

Где бы не появлялась Стрижаева, она почему-то всегда вызывала сочувствие и желание напоить горячим чаем.

– Чашку чаю, Галина Петровна? – гостеприимно и немного сострадательно
предложил Щадов, поздоровавшись.

– Нет, – торопливо ответила та и направилась прямиком к столу. – Историю болезни Бачурина, пожалуйста.
 
Читая, она то и дело поправляла очки и понимающе мычала. Иногда разочарованно цокала языком и укоризненно качала седой луковкой на голове. Наконец, отложила историю и, ни слова не говоря, деловито направилась в палаты.

– Галина Петровна, – вежливо остановил ее Олег, – у нас режимное отделение, надо бы переобуться.

Стрижаева сконфузилась.
– Ой, так быстро сорвалась, чего-то, – начала оправдываться она, – даже туфли сменные забыла.

– Ничего, – успокоил Олег, – у нас есть вторая обувь для гостей.

Он вытащил из шкафа черные, грубого дерматина широкие шлепанцы с надписью «Р.О.» белой масляной краской сбоку.
– Такие вот выдали. Подойдут?

Маленькая ступня доцента утонула в необъятных просторах шлепанца.
Двигаясь как на лыжах, она неуклюже «поехала» в бокс.

– Маски на входе, пожалуйста, – ненавязчиво подсказал Олег.

«Лыжнице» пришлось сделать два трудных шага назад – шлепанцы так и норовили остаться на месте.
Она остановилась перед аккуратно сшитым конвертом из желто-розовой клеенки с восемью карманами, из которых торчали марлевые повязки. На карманах было расписано время – рекомендуемый срок использования масок.

Стрижаева, подумав, вытащила одну из кармана с надписью «14.00 – 17.00» и спрятала за ней лицо.

Пощупав, прослушав и постукав ребенка, который по-прежнему апатично смотрел в потолок, не реагируя на прикосновения доцента кафедры  педиатрии, Галина Петровна встала и махнула рукой, приглашая Олега в ординаторскую.

Там уже был Валерик, вернувшийся из «приемника».
Склонившись над столом, он осторожно заливал кипятком чайный пакетик.

– Отбой, Иваныч, не наша, – деловито отчитался он. – Обструктивный бронхит, без ДН (дыхательная недостаточность). По-любому, девчонка нереанимационная. Короче, я не взял.

– Осмотр, рекомендации, обоснования отказа написал?

– Обижаешь, начальник, – развел руками Валерик и, завидев оглушительно
шаркающую Стрижаеву, изобразил на лице великую радость: – О, Галина Петровна, здрасьте! Давно вас не видел! Чайку?

Стрижаева нахмурилась, отрицательно помотала головой.

Сев за стол, еще раз пролистала историю болезни и авторитетно, как и положено консультанту, произнесла:
– Ну, что, Олег Иванович, я вам скажу. Гломерулонефрит у мальчишки. ОПН (острая почечная недостаточность), энцефалопатия.

– Мы это уже вчера поняли, – согласился Олег и показал титульный лист истории, на котором был написан диагноз.

– Если б поняли, до ступора бы не довели, – наставительно сказала Стрижаева. – Надо было еще вчера начинать лечить.

– Так вчера и начали, – недоуменно поднял брови Олег. – Борьба с гипертензией, с почечной недостаточностью, калий снизили, противоотечная терапия. Вот лист назначений, все по часам. Посмотрите.

Она взяла лист и осмотрела его с обеих сторон:
– И все?

– Диуретики, гормоны, вазопрессоры... А вы бы что-то еще добавили?

Чтобы обдумать ответ, Стрижаева с повышенным вниманием опять углубилась в чтение.
– М-м? – наконец произнесла она, с фальшивой рассеянностью посмотрев на Щадова: вы, мол, что-то сказали?

– Что бы вы еще добавили к лечению?

– Я? Ну, например... Вы не надели ему теплые шерстяные носки. А таким детям это просто необходимо. Потом, таким детям просто необходимо давать масло с сахаром. Делать такие шарики и давать. Это просто жизненно необходимо... А это что такое? – она, нахмурившись, ткнула пальцем в лист. – Дофамин на целые сутки, что ль?

– Конечно, титруем же.

– С ума сошли? Убирайте.
Она говорила, пряча смущенный взгляд за имитацией интереса к истории болезни.

– Вы сейчас серьезно? – удивленным полушепотом спросил Щадов.
 
Стрижаева почему-то промолчала. Тогда опять заговорил Олег:
– И как будем стимулировать клубочковую фильтрацию? Теплыми носками и масляными шариками? Кстати, – он озабоченно нахмурился, – а как это сделать практически?

– Шарики? Берете масло, смеш...

– Да нет, – перебил Олег. – Как ими кормить по зонду?

Вместо ответа Стрижаева показала сверхувлеченность чтением: так захватывающе, что ничего не слышу.

– Так почему дофамин не нужен? – настойчиво спросил Олег.

– А вам не понятно? У мальчика и без того гипертензия, а вы еще и вазопрессорами его.

– Да вы посмотрите, в какой дозе.

– Да хоть в какой.
– Галина Петровна, он тем и хорош, что в зависимости от дозы избирательно действует на разные рецепторы. У нас три микрограмма на килограмм в минуту, почечная доза, как раз действие на ДА-рецепторы.

Стрижаева пренебрежительно отмахнулась:
– Вазопрессоры – они и есть вазопрессоры, давление по-любому поднимут. Оправдан такой риск при уже выраженной мозговой симптоматике? Убирайте.

Олег обескуражено потер подбородок.
– Вот это да... Так и записать в истории болезни?
 
– Ну, знаете. – Стрижаева обиженно поджала губы и поднялась. – Правду о вас говорят, с вами невозможно разговаривать. Вызвали меня на консультацию, так имейте уважение.

– А мы и не вызывали, – чуть слышно сказал Валерик, осторожно глядя в сторону.

– Иметь уважение – это как? Согласиться? – спросил Олег. – Я правильно понимаю? Знаете, Галина Петровна, я уважаю мнение консультантов, но, как-то приучен к тому, что они обычно дают компетентные, резонные рекомендации. Простите меня, вы выдаете за панацею какие-то вторичные процедуры.
 
– Ну, да, конечно, – обиженно ворчала Галина Петровна, нервно сворачивая свой халат. – Вы же самые умные. Доцент вам не указ, главврач от вас уже в прединфарктном состоянии.
 
– Галина Петровна, – Олег подошел к ней поближе. – Давайте начистоту. Вы уж простите, но такое ощущение, что вы стараетесь предложить что угодно, лишь бы в разрез с нашей терапией. Это заказ от Зои Александровны?

– Какой еще... заказ? – вдруг покраснела Стрижаева.

– Сделать заключение о несостоятельности нашего лечения.

Стрижаева, пытаясь показать всю глупость такого предположения, неуверенно фыркнула.

– Понятно, – расстроено кивнул Щадов. – Все понятно... Хорошо, мы готовы отказаться от наших назначений и лечить так, как скажете вы. Только, пожалуйста, сначала запишите свои выводы в историю болезни и обоснуйте эту тактику ведения. Но...
Он жестко посмотрел на доцента.
– Не думаю, что на ЛКК (лечебно-контрольная комиссия) вас правильно поймут. Я насчет масляных шариков и теплых носков.

Чувствуя нелепость своего положения и не зная, что ответить, Галина Петровна быстро зашаркала к выходу, так и не засунув в пакет халат – словно спасалась бегством.

– Галина Петровна, подождите. – Олег примирительно улыбнулся. – Вы забыли переобуться и надеть пальто.

Стрижаева остановилась, растерянно посмотрела на ноги и медленно вернулась.

– А знаете, я понимаю Зою Александровну. – Олег поднес ей сапоги и, аккуратно свернув выроненный халат, спрятал его в пакет. – Ну не любит она нас, что поделать? Поэтому все, что мы делаем, считает в корне неверным. А вот вас понять не могу. Зачем вы, специалист со званием, кафедральный работник, идете на это?

– На что я иду? – не поднимая глаз, спросила доцент кафедры педиатрии, заранее зная неприятный ответ.

– Вы поставили себя сейчас в такое нелепое положение, предлагая рецепты от земского фельдшера, хотя прекрасно понимаете, что лечение адекватно. Его, кстати, и нефрологи Областной клиники одобрили. На что вы рассчитывали? Что мы бездумно примем все, что нам скажут?

Время, потраченное на смену обуви, пошло на пользу Стрижаевой: она несколько пришла в себя после замешательства, смятение ослабило пресс. Выражая лицом попранное достоинство и незаслуженное оскорбление, Галина Петровна предприняла вторую попытку уйти.
– Какой заказ? Какая чушь! – завывая, заголосила она, почти убегая. – Я, между прочим, доцент кафедры педиатрии! А вы такое говорите. Не стыдно?

Дверь захлопнулась и Валерик, сразу же перестав осторожничать, дал волю своему остроумию:
– Дурдом «Ромашка», выезд в город. С барабанами. Ну, доценты, блин, дают!

Олег сел в кресло и некоторое время молчал.
Потом протяжно вздохнул иопустил голову в ладони:
– Да не смешно, Валер. Врачи грызутся между собой, выясняя, чье мнение влиятельнее. И уже не до пациентов... Дожили.

Его ладони медленно протерли лицо и соскользнули на колени.
– Со всех концов травля... Даже Галина Петровна, тихая и безобидная Галина Петровна, и та против нас. 

Стрижаева влетела в кабинет главши и сразу же, чуть не плача, запричитала:
– Ну, Зоенька, удружила, спасибо тебе! Так подставить... А я, тоже, дура, на поводу пошла.

– Полегче, полегче, – остановила ее Митина привычно настроенным на такие моменты голосом – уверенным, пресекающим любые попытки вывести ситуацию из-под контроля. – Что такое?

– А что такое? Да ничего особенного! Только обо***лась с ног до головы, а так – ничего! – Она села на стул и закрыла лицо руками. – Господи, вот подставила – так подставила...

– А головой надо думать. Обо***лась она, видишь ли. Могла бы стратегию какую-нибудь выстроить.

– Какую стратегию? – отчаянно выкрикнула Стрижаева. – Какую? Когда?! Ты ж подумать не дала, сразу послала. Мол, сырые ребята, критику кафедру проглотят, послушают. О, господи, стыдоба-то какая...

Митина скривилась и презрительно покачала шиньоном:
– Э-эх… Доцент, тоже мне. Какого-то пацана не смогла на место поставить.

– А ты смогла? – уколола Стрижаева. – Небось, смогла бы, не просила меня в такие игры гадостные играть.

– А я и не лечебник, – ехидно осклабилась главша, – я – организатор. Не надо, дорогуша, перекладывать свою никчемность на меня. Я-то любого задавить могу. – Она угрожающе потрясла пальцем. – Но административными ресурсами. По своей части, поняла? Поэтому на тебя, на ученого человека, преподавателя со стажем и понадеялась. А ты...

– Да правильно там у них все, – махнула рукой Галина Петровна. – И с нефрологами не один раз проконсультировались.

– Что, не хватило масла в голове зацепиться за что-нибудь? – Презрение в глазах и в голосе было предельно. – Тряпка ты, а не доцент.

Некоторое время она пренебрежительно рассматривала свою, совсем раскисшую подругу, затем, разочарованно выдохнув, сказала:
– Зря я на тебя понадеялась... Ладно. В четверг консилиум соберу, позову теперь шефа твоего. Может она хоть на что-то способна. Приедешь с ней, поняла? Чем больше титулованных особ, тем лучше.

Она задумчиво закусила губу.
– А я второй фронт открою по своей административной линии. Чтоб некоторые росомахи не думали, будто все такие же никчемные.

И кинула взгляд, полный превосходства на сгорбленную, хлюпавшую носом Галину Петровну.


Глава 32

Встав слева и чуть позади от Митиной, Людмила Григорьевна уже битых полчаса терпеливо ожидала решения. Зоя Александровна прочитывала кипу маленьких листков-требований и с каждым листком выражение недовольства на лице возрастало.

Составление таких требований было частью работы старшей сестры.
Как профессиональная домохозяйка перед походом в магазин записывает на листочке – какие продукты закупить, какие пополнить, так и старшая сестра всегда должна знать – достаточно ли в отделении препаратов, растворов и расходного материала для бесперебойной работы? И по мере необходимости заполняет эти листочки и приносит на утверждение заведующему.

Но во Второй больнице следовало нести сразу к главному врачу.

Наконец, недовольство главши достигло крайней степени.
– Куда вам столько спирта? – сурово спросила она. – Пить не хватает?

– Что вы, мы к «Хеннеси» привыкши, – без улыбки отшутилась Людмила Григорьевна. – А спирта недостаточно подписываете, расход-то большой. Каждая катетеризация, даже периферическая, не говорю уже о центральной, сколько спирта требует. Операционное поле обработать надо? Руки врачу и сестре – надо? А компрессы полуспиртовые?

– Хватит, хватит уже этой вашей демагогии, – морщась, остановила ее Митина. – Что зав, что старшая. Два сапога пара.

– Я не прошу ничего лишнего. Норму расхода спирта на одну процедуру давно до нас расписали.

– Нормы я и без вас, умников, знаю! – Голос главного врача зазвучал уверенно и раздраженно. – Сестер своих поучите, а меня не надо! Нормами она меня стращает... Хватит и половины литра.

– А-а-а! – изумленно вдохнула старшая. – Да вы что, Зоя Александровна? Это же нам на два дня. Потом что делать будем – без обработки работать? Спирт сэкономим, на госпитальной инфекции проштрафуемся. А не дай Бог сепсис?

Митина не удостоила ее ответом.

Обреченно подняв голову, Людмила Григорьевна скосила глаза и так же шумно выдохнула – бесполезно.
– У нас тетрадь есть, Зоя Александровна, «Расход спирта» называется. Вы
проверьте ее, прочтите на досуге. Ни капли лишнего.

Но та уже читала следующий листок.
– А марли куда столько? Выписала б уж тонну, чего мелочиться?

– Да мы и так только половину от требуемого получаем, – отчаянно взмахнула руками старшая. – Вы не представляете, сколько «шариков» расходуется каждый день. А тампонов? А лангеты под катетером перебинтовывать? Вы же нам бинты не разрешаете выписывать.

Предварительно мелодично звякнув, словно извиняясь за прерванный разговор, зазвенел телефон.

– Да, – взяв трубку, недовольно сказала Митина и вдруг лицо ее просветлело, оживилось. – Нелли Карловна, здравствуй, дорогая! Вот, молодец, что позвонила. Что? О, еще как!

Прикрыв трубку рукой, она нетерпеливо, коротким жестом головы, показала Людмиле Григорьевне, что аудиенция закончена и тихо прошептала:
– Переписать. Позже зайдешь. Как здоровье? – ласково протянула она уже в трубку. – Ну и прекрасно. Есть еще порох в поро... Как? Ягоды какие? Ах, в ягодицах? Ах-ха-хах! – грудь Митиной затряслась от смеха. – Ну, Нелли Карловна, артистка. Надо запомнить. Да по старому все... Кстати, как с моим вопросом? Решается? Ну, спасибо, дорогая, спасибо... Нет, сегодня у меня консилиум в два часа. Во вторник? Конечно, очень даже. С меня причитается... Не то слово! Для хорошего человека все найдем. Давай, дорогая! Жду.

Она положила трубку и на губах ее постепенно проявилась очаровательная улыбка.


Было уже далеко за полночь, когда Олег почувствовал, что если сейчас же не заснет хотя бы на полчаса, то не сможет сделать и шага. Усталость незаметно заполнила его и хитроумно подчинила волю, убедив, что важность каких бы то ни было дел слишком преувеличена.

Желание заснуть было столь велико и заманчиво, что бессчетная стая мыслей вдруг потеряла способность собраться воедино и беспомощно разлетелась, уступив этому желанию поле для безраздельного властвования.

– Мариш, что-то я плыву, – виновато сказал он, частым морганием пытаясь удержать безвольно закрывающиеся глаза. – Чуток придавлю, наверное. Я быстро, ладно?

– Зачем быстро? – понимающе ответила та. – Не надо быстро, я же здесь. Давай, ложись.

Олег повалился на тахту. Марина, укоризненно качнув головой, достала из шкафа подушку, подложила ему под голову. Подумав, достала еще байковое одеяло и заботливо укрыла.

– Спасибо, – сонно прошептал Олег. – Ты толкни, если что.

– Сам вскочишь, когда бегать начнем, – ответила Марина.

И эти слова были чистейшей правдой.
Как бы ни был глубок и сладок сон, стоило только любому проходящему по коридору человеку ускорить шаги, а тем более побежать, как он рассеивался в мгновение – рефлекс тревоги. Когда все спокойно, бегать незачем.

Олег, сразу ставший невесомым, мягко проваливался в самую приятную негу из всех возможных и существующих в природе – негу сна. С неизменно появляющимися в этот миг ощущениями умиротворения и счастья, он пролетал мимо происшедших за день событий, голосов, образов и звуков, беспорядочно и причудливо смешанных в нескончаемый своеобразный видеоролик.

И когда уже мозг, задурманенный и расслабленный этой каруселью, почти упокоился и отдался сну, одна картинка прожитого дня, вынырнув из подсознания, прервала плавность полета и опять взбудоражила его.
Падение прекратилось, чары сна ослабли.
С удвоенной энергией заработавший мозг, вернул память Олега в то мгновение, когда у постели больного Бачурина проходил консилиум...

– Мда, – завкафедрой госпитальной педиатрии, профессор Вера Владиславовна Воляпюк сложила руки на груди и озабоченно покачалась.
Она сидела на стуле возле постели с пациентом, а вокруг нее, словно почетный караул, терпеливо стояли Митина, Стоцкая, Стрижаева, Шаповал, Олег, Марина и Валерик.
– Прискорбно. – Воляпюк недовольно поджала губы. – Весьма прискорбно.

Очень ухоженная, всегда красиво и со вкусом одетая, никогда не надевающая колпак, чтобы не испортить прическу, она только что, в полной и почтеннейшей тишине провела наружный осмотр больного и выслушала доклад Марины по лечению и динамике его состояния.
 
– Главное, – явно ища поддержки, пожаловалась Стрижаева, – никого слушать не хотят.
Голос ее был переполнен интонациями задетой профессиональной чести.
 – Говорю им, не надо дофамин, не нужен он сейчас, в остром периоде, так ведь – нет, на своем стоят.

– Какой тут дофамин?  – безапелляционно сказала профессор. – Додумались, тоже мне. Ребенок и так загружен...

Стрижаева с нескрываемой радостью переглянулась с Митиной.

– ...и так загружен, зачем еще наркотические препараты?

Галина Петровна хотела что-то сказать в продолжение, но после слов своего шефа осеклась. Сразу съежившись, она сконфуженно отмолчалась.

– Вообще-то, дофамин никогда не был наркотическим препаратом, – полуудивленно, полуосуждающе сказала Марина.

Воляпюк, сохраняя выражение полной непроницаемости, едва заметно дернулась.
– Ах, дофамин? – пытаясь скрыть смущение, она изобразила на лице усталость. – Тьфу ты, послышалось, что промедол даете. С этими студентами скоро совсем чокнешься...

Олег поймал себя на мысли, что очень старается найти схожесть в звучании этих двух препаратов. Он посмотрел на остальных и по выражению лиц понял, что и они заняты тем же.

А профессор между тем с натугой хохотнула – дескать, вот, бывает же.
Митина, мало поняв – о чем была речь, все же поддержала ее понимающей улыбкой. Возникла неловкая пауза.

Стрижаева, стараясь побыстрее замять казус, кинулась на помощь шефу:
– Гормонов дают недостаточно, антибиотик всего один.

– А сколько надо? – спросил Олег. – Для прикрытия от вторичной инфекции достаточно и одного, широкого спектра.

– Ну вот, видите? – опять развела руками Стрижаева. – Как с ними говорить?

– Да вот так и говорить, – авторитетно хмыкнула Воляпюк, начальственной интонацией реабилитируя себя за промах. – Как заслуживают. Как положено, в конце концов. Консилиум решает, они исполняют. Что еще за анархия?

– Абсолютно согласна. А то ведь совершенно динамики нет, – сказала Стрижаева и, чуть поколебавшись, кивнула на ребенка. – Даже Бачурин – мальчишка, сам мне вчера сказал: «Хреново лечите».

– Это как же он смог такое сказать, если уже второй день ничего не говорит? – возмущенно ахнула Марина.

– Почаще с больными быть надо, – не глядя на Марину, поспешно сказала Стрижаева. – Он приходил в себя. На некоторое время, но приходил...
 
Олег поморщился, вспомнив смущенное от сознательной лжи лицо доцента. Воспоминания притупили сон и он, продолжая переживать те события, вздохнув, сложил руки за головой.

Марина тогда, раскрасневшаяся от праведного негодования, складно и уверенно, как по нотам, рассказала весь патогенез, объясняющий причины невозможности речи у больного мальчика.

Посрамленная Стрижаева, пробовала защищаться. Ей помогала Клара Абрамовна, но против науки не попрешь. Тогда на помощь пришла Митина и не к месту вспомнила несколько случаев неуважительного, по ее мнению, поведения реаниматологов по отношению к коллегам. Обсуждение и осуждение было таким живым, что истинная цель консилиума надолго была забыта.

– Что, скажете Архипов был не тяжелым? – скандальным тоном спросила Шаповал, неприязненно глядя на Щадова. – Помните такого? Как будто мы вас по пустякам вызывать будем.

– Бывало и такое, – не стал любезничать Олег.

– Да что вы говорите. – Клара Абрамовна презрительно смерила его взглядом. – Прямо, замучили все вас бедных. Одни вы такие труженики, а остальные...

– Вы про Архипова что-то хотели сказать, – перебил ее Олег.

– А то и хотела, что он явно ваш был. А вы в истории написали, что его состояние средней тяжести и в интенсивной терапии не нуждается.
 
– А кто смотрел, напомните?

– Борис Михайлович ваш разлюбезный. Или Шигабутдинов. Не помню.

– Не важно, хоть оба. Раз написали, значит так и было. У меня нет причин не доверять им. И судя по тому, что вы так и не перевели этого ребенка к нам,
оценка состояния была адекватна.

– Да просто бесполезно вас просить, поэтому сами и лечили. Тяжелого.

– Конечно, он был тяжелым, – уверенно подтвердила Митина. – После вашей записи Клара Абрамовна свою оставила, где черным по белому написано, что состояние тяжелое.

– А почему вы считаете, что запись Шаповал объективнее нашей записи? – спросила Марина.

Митина в некотором замешательстве помолчала и вдруг, резко переведя взгляд на Валерика, спросила:
– Валерий Владимирович, ребенок был тяжелым?

Валерик, как всегда исполняющий роль скромного статиста и не участвующий в диспутах, зажался, глаза его жалобно и испуганно забегали.
Не зная, что сказать, он суетливо поправил очки и нервно почесал лоб.

– Ну? – жестко спросила главша, сверля глазами.

– Я не видел, – неуверенно начал Валерик, но, встретившись глазами с начальницей, побледнел и тихо закончил: – Но, наверное, тяжелый.

– Что? – нарочно переспросила главша, хотя тихий ответ Валерика услышали все. – Скажите всем, громче!

– Тяжелый, – почти закрыв глаза, выдохнул Валерик.

– Что и требовалось доказать, – победно сказала главша и сложила руки на груди.

 
Этот эпизод окончательно прогнал сон.
Олег, как и в тот миг, опять испытал саднящее чувство горечи от трусливого ответа своего товарища и вспомнил исказившееся, словно от боли, лицо Марины. И едкую улыбку Клары Абрамовны, и заинтересованные, явно ждущие продолжения, глаза профессора.


– Это ничего не доказывает, – глухо сказал Олег. – Если есть к нам претензии, предлагаю поднять историю болезни Архипова и разобрать наши действия.

– Вот еще, – хмыкнула Шаповал. – Делать больше нечего.

– Тогда давайте не будем отвлекаться и продолжим консилиум.

Они оставили больного на попечение сестрам и вернулись в ординаторскую.
И были жаркие дебаты, обмен мнениями и долгий монолог профессора.
За все время, проведенное у постели больного, она почти ничего не говорила, только мудро хмурилась и императивно интересовалась мнением остальных, так и не высказав своего. Но в ординаторской словно ожила, попала в свою тарелку: привычная к долгим выступлениям с институтских кафедр, надолго захватила внимание коллег. Говорила она очень хорошо и красиво, можно было заслушаться. Когда-то также были хороши и ее лекции: Олег отлично помнил их яркость и убедительность.
Но прошли годы, а набор учебных догм профессора не изменился.
И это только подтверждало грустную истину о большой разнице между теорией и практикой.

Воляпюк давно уже стала «свадебным генералом» на консилиумах.
Приглашали ее не для того, чтобы услышать особое мнение – все знали, что его не будет. И ценных соображений от нее никогда не ждали, потому что они не выходили за рамки курса лекций по педиатрии.
Но отдавая дань когда-то давно возникшему ритуалу – так уж заведено, есть в медицине свои обряды, – продолжали приглашать, чтобы в конце консилиума выслушать давно известные прописные истины, имеющие ценность только для студентов старших курсов.

Закончилось все ее категорической рекомендацией накрывать мальчика стерильной простыней, чтобы избежать «грозных гнойничковых осложнений» и скомканной фразой, что, несмотря на ущербность и недостаточную глубину лечения, его пока не следует менять, а оставить все, как есть.

Что и было записано в историю болезни, после чего все гости разошлись.
Мшанский, хоть его и ни словом не упрекнули, начал оправдываться, что его не так поняли, а потом вдруг жаловаться на боли в сердце. Преувеличенно изображая, как ему худо и виновато глядя в сторону, Валерик попросил Олега отдежурить за него.
И когда тот согласился, начал так заискивающе благодарить и навязчиво уверять, что отдаст «долг» по дежурству в любой удобный день, что Олег почувствовал неприятную, близкую к брезгливости неловкость.

 
Щадов откинул одеяло и присел на тахте: спать уже совсем расхотелось.
В кресле, опустив на колени какой-то медицинский журнал, в «полглаза» дремала Марина. Стараясь не потревожить ее, Олег тихо вышел из ординаторской и направился в палаты.

За столом дежурной медсестры сидела Оксана.
Перед ней лежал толстенный учебник по анатомии: поступила в мединститут, но ночные дежурства в отделении по-прежнему брала.

Она почти беспрестанно зевала, терла глаза, трясла головой – в общем, отчаянно боролась со сном, но упорно продолжала учить задание.
Время от времени Оксана приподнималась со стула и ее покрасневшие глаза внимательно глядели через стеклянную перегородку на показания мониторов и на спящих детей. Убедившись, что все в порядке, снова устремляла сразу же закрывающиеся глаза на книгу. И опять начинала трясти головой и тереть веки, так и не поддаваясь сладкому мановению дремы – надо учиться...

Сердце Олега пронзила глубокая, почти отеческая жалость. Какая же она трудяга, эта маленькая девчонка...

Сочувственно вздохнув, он, чтобы не мешать ей, пошел в третий бокс не через пост сестры, а через коридор.
В этом боксе лежал самый тяжелый ребенок из всех имеющихся: годовалый мальчик уже третьи сутки находился на искусственной вентиляции легких и положительной динамики пока не предвиделось.

За ребенком был закреплен индивидуальный пост, сейчас его несла Лиля.

Мерный шум аппаратного дыхания погасил шорох его шагов. Он неслышно прошел в палату и остановился у кровати больного.
Лиля, откинув голову и приоткрыв рот, сладко спала на стуле.

В интубационной трубке малыша уже скопилась и бурлила мокрота. Сатурация приближалась к нижней границе нормы.

Олег присел перед спящей сестрой на корточки и несильно похлопал ее по ладони. Та нехотя задвигалась, но глаз не открыла.

– Лиля, – тихо позвал Олег и та, встрепенувшись, проснулась.
Некоторое время сестра непонимающе глядела на него, пытаясь сообразить, в чем дело. Наконец, глаза прояснились, в них появилось выражение крайнего смущения и вины.
– Ой, простите, Олег Иванович, – зардевшись, забормотала она. – Сама не знаю, как получилось...
– Давай посанируем, – показал Олег на трубку.

Лиля сию секунду соскочила со стула, включила электроотсос.
После санации бронхов показания сатурации опять взлетели до сотни.
Олег убавил концентрацию кислорода и присел на кровать.

– Лиль, я все понимаю, – сдержано сказал он. – Конечно, ты устала. Конечно, тебе тяжело. Но... – Он взял ее за руку и, помолчав, спросил: – У тебя же есть сын?

Не глядя на него, та виновато кивнула.

– Ты постарайся сейчас понять меня правильно. Просто представь на секундочку, что твой сынок тоже лежит в отделении. Он серьезно болен и ему требуется постоянное внимание. А сестра, которая следит за его состоянием, ненадолго уснула, потому что тоже устала. И не сделала вовремя инъекцию, не прочистила трубку, не сменила подгузник.

Наверное Лиля представила, потому что в ее глазах промелькнул страх.
Она еще ниже опустила голову и еле слышно прошептала:
– Простите. Больше не повторится.

– Вот и хорошо. – Олег улыбнулся, поднялся. – Верю.

И она, сконфуженно глядя снизу вверх, тоже улыбнулась.               


Глава 33

В реанимационном зале стоял неприятный, резкий запах хлора.
В отделении шла генеральная уборка – обязательная процедура для режимных отделений. И участвовали в ней все, кроме палатных сестер.

Облаченная в клеенчатый фартук поверх пижамы, Теща сосредоточенно намывала оконную раму мыльным раствором. Делала она это молча, не спеша, серьезно нахмурив брови. В отличие от Иришки, которая энергично наяривала ветошью по стене и, не замолкая, пела.

– Слушай, Маша Распутина, ты другие песни, кроме этого своего «Чукчи в чуме» знаешь? – сдержанно поинтересовалась Теща, когда Иришка в третий раз, без остановки затянула припев.

– Мильон, – уверила та. – Даже – два. А ты какую хочешь?

– Которую глухонемые поют, – сделала заказ Теща, наблюдая через окно, как на больничный плац въехала белая «Волга» с синей овальной эмблемой
горздравотдела на передних дверцах.

Иришка засмеялась и упоительно закрыв глаза, поднесла к лицу шнур от кварцевой лампы.
– Не смею огорчить вас отказом, – театрально сказала она. – Новинка сезона, хит всех времен и народов! Специально и исключительно для вас, милая Теща Васильевна!
Держа шнур, как микрофон и жеманно виляя бедрами, словно эстрадная
певичка, Иришка заголосила:
– Ты отказала мне два раза, не хочу сказала ты...

«Волга» тем временем остановилась точно напротив крыльца.
Водитель выскочил и, заученно обойдя нос машины, галантно открыл правую дверцу. Тяжело вытаскивая грузное тело, из нее вышла рослая, крепко сложенная женщина с высоко уложенной, вороного цвета прической, такого же цвета норковой шубе и сапогах.

– Вся черная, как чертовка, – пробурчала Теща. – Кто это такая красивая, не знаешь?

Помахивая «микрофоном», Иришка подтанцевала к окну.
Пение оборвалось.

– Хочевская, – выразительно процедила она. – Зам Пятитыщенки.

– К нам, что ль, опять? – Интонация тещиного голоса была полна надежды на отрицательный ответ.

– К кому ж еще, – похоронила ее чаяния Иришка и нехотя откинув шнур, выглянула в коридор: – Марина Николаевна, взгляните.

На ходу навешивая на плечи стетоскоп, из бокса выбежала Марина и посмотрела в окно.
– Ну, это точно по нашу душу, – удрученно цокнула языком она. – Не сидится же в теплом кабинете... Олег Иванович где?
 
– В каптерке моей, – упавшим голосом сказала Теща. – Мне стеллаж под белье надо собрать, а завхоз своих людей не дает. Вот они с Борисом Михалычем... сами.

Марина прошла по коридору и открыла кабинет сестры-хозяйки.
Там, сидя на коленях, Олег с Борисом молча и увлеченно крутили отвертками.

– Плотники, кончай работу, – скомандовала она. – Хочевская приехали-с.

– Радость-то какая, – кисло поморщился Олег и с неохотой поднялся. – День, кажется, не заладился.

– И что теперь? – заволновался Борис. – Что делать-то?

– Что делать, что делать. – Щадов преувеличенно строго посмотрел на его перепуганное лицо. – За вазелином беги...
 
Примерно через полчаса заместитель заведующей горздравотделом Нелли Карловна Хочевская посетила реанимацию.
Возвышаясь почти на треть над сопровождающими ее лицами – Митиной, по правую руку и начмедом Стоцкой по левую, – она величественно плыла по коридору, распространяя сладкий запах цветочных духов, слегка приглушенный ароматом недавно выпитого свежемолотого кофе.

Чуть спереди, словно гид, шел Щадов и показывал высокой гостье свою вотчину.
– Здесь лечебный блок. – Олег остановился у застекленной двери, разделяющей отделение на два пространства: для непосредственно реанимационных мероприятий и вспомогательного, бытового. – Три бокса на девять коек, плазмаферезная – там еще одна койка, реанимационный зал. Пройдете?

Он протянул руку к настенной вешалке перед дверью, где висели халаты для консультантов, входящих в лечебный блок.
Но Хочевская уже переступила порог реанимационного зала. Как была – с непокрытой головой, в шерстяной кофте и кожаных сапогах.

– Где храните растворы? – Низкий красивый голос был исполнен того известного оттенка, который присущ высокому положению. И который заранее подразумевает, что ответы не принимаются, ввиду их очевидной глупости и несостоятельности.

– Вот, – показал Щадов на стеклянный шкафчик, тесно заставленный флаконами. – Глюкоза пяти- и десяти процентная, физраствор, коллоиды, сода...

Хочевская едва заметно и несколько удивленно – надо же, все правильно, – качнула головой, еще раз придирчиво осмотрела все помещение и медленно повернулась к выходу. И тут взгляд ее победно вспыхнул.

– А это что за свинство? – насмешливо спросила она.
Палец указал на пластиковую корзину с использованными флаконами.
– Почему здесь стеклотару держите?

– А где ее держать?

– Ну, не в реанимационном же зале. Где все априори должно быть стерильно. Грубейшее нарушение, за это наказывать надо. – Хочевская повернула голову к Митиной и так же насмешливо уточнила: – И очень строго.

Митина, словно статуя, отстраненно и равнодушно выслушала начальницу. Неподвижность и непроницаемость этого памятника на короткий миг оживила искорка удовлетворения и легкий согласный кивок головой.

– А находиться в реанимационном зале, где все должно быть априори стерильно, без спецодежды, без сменной обуви и в шерстяной кофте – это не грубейшее нарушение? – раздался вдруг голос Марины.

Хочевская даже вздрогнула.
Давно вычеркнув за ненужностью из памяти ситуации, когда замечания могут быть адресованы ей, она с изумлением уставилась на Марину.
Повисла угнетающая тишина.

– Да как вы смеете? – пришла на помощь онемевшей Нелли Карловне Митина.
 
Спасительный окрик вывел начальницу из ступора, опять распрямил могучую фигуру и даже вернул речь:
– Во-первых, я всего лишь на минутку...

– Этого достаточно для расстерилизации, – не дав передохнуть, нанесла второй удар Марина.
Похоже, это был нокаут. Хочевская с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами надолго окаменела.

– Замолчите сейчас же! – перекосившись, крикнула Митина.

– Что вы такое... говорите...? – не в силах оторвать глаз от непривычного, совсем не божественного вида всегда царственой Хочевской, испуганно зашептала Стоцкая.

– Вы совсем обнаглели? – топнула ногой Митина. – Вот, Нелли Карловна, вот она – молодая поросль, смена наша. Даже понятия не имеют, что такое субординация.

– Почему же? – начав демарш, Марина уже не могла, да и не хотела остановиться. – Субординация есть обоюдное соблюдение этикета. И со своей стороны я всегда его соблюдаю. Просто хотела уточнить: не является ли то, о чем я сказала нарушением, тоже требующем наказания?

Нелли Карловна оскорбительно поджала губы.
 – Ладно, – многозначительно прищурившись, протянула она. – Хорошо. 
И гордо подняв подбородок, пошла к выходу.

Будто привязанная к ней невидимой нитью, Митина неуклюже дернулась и почти побежала следом.
– Зайдешь ко мне, – сверкнув глазами, бросила она Марине на ходу.

Секунды три спустя так же дернулась Стоцкая и, запоздало охнув, зацокала по плитке, догоняя своих боссов.

– Мариш, ну, ты даешь, – растерянно улыбнулся Олег. – Даже я при сестрах постеснялся замечание сделать. Хоть и известный хам и невежа.

Марина раскраснелась: в моменты волнения ее щеки всегда становились пунцовыми.
– Вот почему-то мы стесняемся, а они нисколько, – сказала она. – При сестрах, при санитарках, по делу, не по делу.

– Ехала докопаться, – прыснув, сказал Борис, – в итоге сама закопалась. 
И, не сдержавшись, рассмеялся в голос:
– Выходит... выходит, – захлебываясь смехом, выговорил он с трудом, – я вазелин... для Хочевской?

Олег, прикрыв лицо ладонью, беззвучно затрясся от смеха.

– Ну, правда же, – успокаиваясь, сказала Марина. – В грязных сапогах зайти в реанимационный зал и еще поучать о какой-то стерильности.
   
Олег унял смех, улыбаясь, вытер глаза и покачал головой:
– Одно плохо: ни черта они не поняли. Поняли только, что им нагрубили.
 
– И плевать, – махнула рукой Марина. – Надоело уже. Устала от их наглости, вседозволенности. Привыкли стращать, думают, что их законы вообще не касаются. А надо иногда напоминать. Даже не иногда, почаще с небес на землю опускать.

– Да, уж. – Борис все еще подрагивал плечами от убывающего смеха. – Уж опустила, так опустила.

– Слушай, Мариш, – приобнял Олег свою боевую подругу, – давай вместе к Митиной на ковер пойдем?

– Неа, – решительно и спокойно ответила та. – Она меня пригласила и я одна пойду.

– Не страшно одной? – Спросил Борис, вытирая под очками глаза.

Марина посмотрела на него и серьезно ответила:
– А мне нечего бояться. Я не шутила, когда сказала, что тоже объявляю им войну.


Береговая поздоровалась с Антониной и вошла в кабинет главного врача.
Хочевская уехала, о ее присутствии здесь напоминал лишь тающий шлейф цветочного амбре. Митина с хмурым лицом читала какие-то документы.

– Вы меня вызывали, Зоя Александровна.

Быстро глянув поверх очков и ничего не ответив, та продолжила чтение.
Марина присела на первый попавшийся стул и прислонилась затылком к стене. Молчание затягивалось.

– Зоя Александровна, вы меня вызывали? – спросила Марина еще через три минуты.

– Кто дал тебе право так вести себя с заместителем заведующего горздравотделом? – сразу же, вместо ответа послышался гневный полукрик главши. – Совсем уже ума не на грош? Это какой надо быть дурой, чтобы задавать ей, – указательный палец привычно вскинулся к потолку, – такие вопросы?

– Как раз дурой быть и не надо, – хладнокровно ответила Марина. – А права у нас одинаковые, по одной Конституции живем. У нас обязанности разные.

– Что? – Лицо Митиной негодующе вытянулось. – Так. Все, хватит. Мое ангельское терпение не беспредельно. Вы уволены. Вот бумага, пишите заявление об уходе.

– Я? – Марина удивленно посмотрела на начальницу и покачала головой. – Ну, нет. Я об увольнении не просила и писать ничего не буду. Хотите уволить – пожалуйста. Попробуйте.

– Что? Что значит «попробуйте»?

– А то и значит. – Марина, не пряча взаимной неприязни, посмотрела ей прямо в глаза. – Вы и вправду уверены, что можете уволить меня? Есть причины?

– Это не проблема, – многозначительно усмехнулась главша.

– Я не пью на работе, не курю, даже не матерюсь. В разврате не замечена, с больными корректна. Я даже никогда не опаздываю. К тому же, говорят, неплохой доктор. Так за что вы меня уволите?

– Не зарывайтесь, девушка, – повысила голос Митина, но глаза ее растерянно забегали.

– А вы не пугайте. Я не Гойда и вас не боюсь. Совсем. – Марина развела руками и сочувственно вздохнула. – Вы не можете уволить меня. У вас потому раньше так все легко получалось, что люди не знают своих прав. А вы, наверное, решили, что так и положено?

– Ах, ты. – Потемнев от гнева, главша шумно вдохнула, чтобы разразиться яростным громом.
Но в это самое время в ее голове неожиданно пронеслась одна интересная и даже выгодная мысль, которая в мгновение рассеяла тучи, отложив гром и молнии на другой раз.

Она медленно выдохнула и нажала кнопку селектора:
– Антонина, два кофе.

После чего опять устремила взгляд на Береговую и вдруг улыбнулась:
– А вы – молодец, хорошо держитесь. Приятно удивлена, да-да. Честно говоря, не ожидала.
Она уважительно качнула головой.
– Мне всегда импонировали смелые и умные люди. Вот такого, вашего склада. Давно с такими не встречалась. Вы, наверное, и сами убедились – с кем приходится работать. Давайте-ка, поговорим начистоту...

 
В отделение Марина вернулась минут через двадцать.
Молча и отстраненно прошла по коридору мимо старшей сестры, которая с удивленной настороженностью посмотрела ей вслед.
Войдя в ординаторскую, Береговая с ногами забралась в кресло.
Обычно красное после бесед с начальством лицо было бледным.

– Ты чего, Марин? – встревожено поднялся над столом Олег.
– С Вами все в порядке? – забеспокоилась Людмила Григорьевна.

Береговая медленно подняла на Олега глаза: они были полны потрясения.
– Вот... сволочь, – тихо прошептала она.
Щадов растерянно переглянулся со старшей:
– Я?

Марина закрыла глаза и едва покачала головой:
– Эта... – Она так и не нашла подходящего эпитета начальнице. – Эта... Она сейчас купить меня хотела. Вот так взять и купить.
Трудно, рывками вздохнув, будто что-то мешало ей дышать, Марина тихо повторила:
– Меня... представляете?
 
– Она думает, что в этой жизни все продается. – Олег присел перед ней на корточки и подмигнул: – А я подумал, что ты меня сволочью назвала.
Он рассмеялся, Людмила Григорьевна тоже. От их смеха атмосфера немного разрядилась, Марина вымученно улыбнулась.

– Какую цену-то предлагала? – спросила старшая.

– Цена у них стабильная. – Было видно, что она заново переживает тот скверный эпизод. – Тридцать сребреников... Меня другое поразило: она почти не сомневалась в результате, вот что ужасно. Делать такое предложение и уже быть уверенной в том, что его примут. Это как надо презирать людей?
 
Марина, словно не веря в случившееся, изумленно покачала головой.

– Понимаю, говорит, как вам... ну, мне... как вам тяжело работать с такими коллегами. Один какой-то неадекватный, другой чуть поумнее третьекурсника, а заведующий вообще...

Марина запнулась, стесняясь повторить слова главши.

– Да говори, чего уж, – добродушно разрешил Олег.

– Ну... Короче, с тряпкой тебя сравнила.

– А Валерика что ж не охарактеризовала? Я ведь правильно понял: первый – Марат, второй – Борис. А Валерик?

– Вот Валерика она как-то обошла. – Марина помолчала. – Рассчитываю, говорит, что вы будете заведовать отделением. А я гляжу на нее и с ужасом понимаю: а ведь она всей душой верит, что человек за место зава на все пойдет. На все! Дружбу предаст, подставит, заложит, съест...

– Ну, а вы? – робко, как будто боясь ответа, спросила Васильева.

– Я? – На бледном лице опять начали появляться розовые, быстро наливающиеся цветом пятнышки. – Знаете, ребята, всяко в жизни бывало, но... Такого мне еще ни одна сволочь не предлагала.

Старшая облегченно вздохнула и радостно засмеялась.
И, не сдержав эмоций, обняла Марину и подтянула в объятия Олега.


Глава 34

Олег опять опоздал.
И причина на этот раз была до позорного банальной: он проспал.
Старый будильник, испытанный друг, преданно служивший еще со студенческих времен, вдруг остановился среди ночи. Олег проснулся сам, почувствовав какую-то тревогу, минут за сорок до начала смены.

Со стремительностью, достойной чемпиона на стометровке, он проделал все утренние гигиенические церемонии и через десять минут, не позавтракав, уже затискивался в набитый автобус.

Как на грех на мосту столкнулись две легковушки. Одну из них развернуло так, что она встала почти поперек, заняв обе полосы.
Пока на месте аварии деловито сновали инспектора и эксперты, замеряя тормозной путь, сонный и недовольный регулировщик пропускал по очереди в узкую лазейку два встречных потока.

Дожидаясь своей очереди, автобус, в котором ехал Олег, тяжело, с одышкой рычал, нервно дергался, проезжал пару-тройку метров и надолго замирал, ожидая долгожданный жест регулировщика. И когда тот делал нужный взмах, радостно ревел и прорывался вперед еще на три метра, после чего опять цепенел – один из череды многоцветной, разномастной гудящей и грохочущей автомассы.

Ожидание казалось вечным. Щадов то и дело поглядывал на часы, обреченно наблюдая за минутной стрелкой, которая, казалось, сегодня движется стократ быстрее обычного.


Опоздание было существенным, почти на полчаса.
Олег вбежал в отделение и сразу услышал эту непривычную для утреннего часа, какую-то гнетущую тишину. У стены молча и понуро стояли Марина с Ритой. Выглянула из кабинета на стук входной двери Людмила Григорьевна, пряча в платок покрасневшие глаза.

– Что случилось?

Стараясь держаться бодрячком, старшая улыбнулась. Улыбка получилась виноватой, жалкой.
– Зайдите на завалинку.

В курилке на подоконнике сидел Марат с отрешенным посеревшим лицом и подкуривал новую сигарету от только что выкуренной.

– Бачурин? – похолодел Олег.

Марат медленно покачал головой:
– Кисленко.Ты его не видел... В т-три ночи с Валериком приняли.

Глядя в окно, он затянулся.
– Тебе не стали звонить, поздно было... Да и зачем? – Он опять сделал глубокую затяжку. – Отравление ферроцироном. Все сделали, Иваныч, веришь? До шести держали, а потом пошел винтом, ДВС (диссеминированное внутрисосудистое свертывание) попер...Минут пятьдесят заводили, может даже час. – Марат посмотрел на Олега уставшими покрасневшими глазами. – Ушел...

Взгляд почти сразу соскользнул, опять возвратив его к прожитому эпизоду своего проигрыша смерти.

Олег присел на ванну.
– Сколько лет? – помолчав, спросил он.

– Девять. Такой п-пацанчик... хороший, крепкий... Мать с отцом все это время за дверью простояли, не уезжали. Все надеялись... Я сразу понял – не вытянем... И врач «Скорой» тоже, как-то... без оптимизма.

– Родители знают?

Марат болезненно прикрыл глаза, кивнул.
– До сих пор ее крик в ушах. – Он машинально потянулся к коробке с сигаретами. – Отец как плакал. Такой здоровый мужик рыдает – страшно...

– Кончай курить. – Олег легонько стукнул по руке, уже открывающей пачку. Марат послушно кинул ее на подоконник. – А Валерик где?

– С пятиминутки п-пришел и сразу же домой заторопился. Чего-то такое срочное там у него...

– Он был на пятиминутке? – облегченно вздохнул Олег. – Слава Богу.

– М-м, – задумчиво кивнул Марат. – Главша ее сегодня за три минуты п-провела. Наверное, боялась, что ты успеешь.
Он сочувственно посмотрел на Олега.
– Праздник у нее сегодня: врачи не справились, зав опоздал.

– Да уж, – шумно вздохнул Олег, – подыграл я ей. Черт, как некстати... Сегодня кто дежурит? Марина с Борисом?

– Марина с Элеоноркой. Считай – одна.

Марат опять замолчал, взгляд напряженно замер: вернулся назад, в ночь.

– Давай-ка, брат, дуй домой, – сжал его плечо Олег. – Поспать тебе надо.

– Какое там поспать. Вскрытие в двенадцать. – Глядя в одну точку, ни к кому не обращаясь, Марат спросил: – Все правильно сделали иль пропустили что, не заметили?

– Не накручивай. – Олег поднялся и успокаивающе хлопнул друга по плечу. – Ферроцирон – такая штука подлая, сам знаешь. Успокойся, понял? Ладно, пойду детей погляжу и – на ковер...

 
– Опять обрыв электролинии? – с издевательским сочувствием спросила Митина.

Стараясь не реагировать на укол, Олег ответил:
– Нет. В этот раз моя вина.

– Как благородно, – сделала проникновенный жест головой главша. – Даже не будете искать виноватых?

– Увы, огорчу. Сам виноват, проспал.

Митина довольно улыбнулась и ядовито заметила:
– У вас на редкость спокойный и глубокий сон. Так безмятежно спят, когда совесть чиста и никакого груза на сердце. – В ее голосе по-прежнему звучали все те же насмешливые интонации. – Или же, наоборот, когда все до лампочки. А ведь в отделении, между прочим, тяжеленные дети.

– Вы ждете моих оправданий, Зоя Александровна? Их не будет, я же признаю – виноват. Готов принять наказание.
Щадов сделал паузу и добавил:
– А с детьми находились дежурные врачи, в профессионализме которых никто не сомневается. Кроме вас.

– Да уж, профессионалы! Такие профессионалы, что ребенка до смерти довели. У нас первая смерть в клинике за столько...

Она вдруг осеклась, вспомнив, чем закончилось обсуждение темы смертности в предыдущий раз.

– Доблестная реанимация... А на очереди еще и Бачурин.

– Вы уже хороните его? – холодно спросил Олег.

– С такими профессионалами, думаю, недолго протянет. – Митина бесцеремонно махнула рукой. – А на каком основании Шакирову переводите? Первое отделение постоянно жалуется на вас, что переводите недолеченных. Если ребенок брошенный, он что – не человек? Его надо скорее в Первое отделение сплавить? Недолеченного?

– Какой-то День Сурка, – устало вздохнув, сказал Олег полушепотом. – Одно и то же каждый день... На том, Зоя Александровна, основании, что дыхательная недостаточность купирована, гипертермии нет уже сутки, в интенсивной терапии не нуждается. Брошенный он или домашний – нам разницы нет. Недолеченный? Да. Мы и не должны долечивать. Наша задача снять угрозу для жизни. Что мы и сделали: перевели из тяжелого состояния в среднетяжелое. Теперь достаточно продолжить антибактериальную и симптоматическую терапию в Первом отделении. Боже мой, сколько же раз я уже говорил вам это?
 
– Как все запросто, – недобро улыбаясь, всплеснула руками Митина. –
Тяжелючего ребенка раз – и перевели в здоровые.

– Никто и не говорит, что девочка здорова. Но и не тяжелая. Как раз по статусу такие и долечиваются в соматике.

– Мне-то не вешайте лапшу! Я сама лично ее видела!

– Когда? – удивился Олег.

Глаза Митиной забегали:
– Когда, когда... На обходе.

– То есть, в понедельник? – уточнил Щадов. – Согласен, тогда она была тяжелой. Но сегодня пятница. Мы эти четыре дня не сидели.

– Ну с вами разве можно о чем-то говорить? – растягивая слова, сказала главша с сарказмом. – Такие умные, что всем рот заткнете. Только почему-то дети у вас, таких грамотных, умирают.

– Отравление ферроцироном, Зоя Александровна. Да еще и позднее обращение. У нас практически не было шансов.

– А это вскрытие покажет – ферроцирон ли там был и были ли шансы, – зло жаля Олега глазами, сказала главша. – Я объявляю Вам выговор. Надеюсь, на этот раз Вы не сомневаетесь в объективности главного врача?

Олег, не прячась от взгляда, промолчал.

–Это – первое. И учтите, Щадов. – Митина устрашающе прищурилась и заговорила медленно, выделяя каждое слово. – Если, не дай Бог, однажды, какой-нибудь ребенок ухудшится в связи с ранним переводом из реанимации, я поставлю вопрос о вашей хваленой компетенции в горздравотделе. Это вам на второе. Свободен.

Олег закрыл за собой дверь, хотел уже было вернуться в реанимацию, но на полдороге замедлил шаг, подумал и, развернувшись, быстро зашагал в приемный покой.

Татьяна Валерьевна как всегда заполняла историю болезни.
Напротив нее сидела молоденькая мамаша, с химическими, мелкими, как у белого пуделя, кудряшками. Она держала на коленях ребенка месяцев десяти, беспрерывно покачивая его и визгливо ухая.

– Корью, ветрянкой, свинкой, краснухой болел? – не поднимая глаз, строго спросила Татьяна Валерьевна.

– Кто?

– Папа Римский...

– А-а, – поняла мамочка. – Нет, не болел. Ух-ух-ух! Только краснухой. Или ветрянкой?

Татьяна Валерьевна устало выронила ручку и тихо простонала.

В это время в кабинет вошел Щадов.
– Доброе утро, – тихо поздоровался он и кивнул на телефон: – Позвонить нужно.

– Давай, давай, – разрешила доктор и сочувственно сморщилась: – Как вы там? Сильно попало за...

Она замешкалась, посмотрела на мамашу и, оберегая ее душу, не ведающую о другой стороне медицины, уклончиво спросила:
– Ну, за это... ночью?

Олег грустно улыбнулся и красноречиво развел руками.

Татьяна Валерьевна понимающе кивнула и, тяжело вздохнув, продолжила допрос мамаши:
– Прививки вовремя делали?

– Ему-то?

– Да нет, конечно, меня ж Папа Римский интересует. Ну, народ...

Стараясь не мешать, Олег взял трубку и набрал номер:
– Реанимация? Галина, ты? Привет, привет, конечно узнал. Нормально... Все хорошо... Слушай, я как-нибудь забегу к вам, поговорим, лады? Позови Дину Ивановну, будь другом. И тебе тоже.

Не отрывая трубку от уха, он присел в ожидании.

– Дина Ивановна? Здравствуйте, это Олег Щадов. Вот, спасибо, приятно, что еще не забыли. Дела? Ну, как вам сказать... Не очень... Да, случилось. У нас тут экзитус, Дина Ивановна. Ферроцирон. Да, да... Просьба у меня есть, можно? Вы, насколько я помню, с Козеевой неплохо ладите? Дружите? Тем лучше. Да тут такое дело... Надо чтоб именно она прозекцию провела... Сегодня! Ну, там... интриги королевские, хотелось бы подстраховаться. Что, что? Так, знаю, знаю, что ее не подкупишь, потому и звоню. Я-то в диагнозе уверен на сто процентов, надо чтоб и патанатом был объективным. А Козеева – это железно... Поговорите? Спасибо... Да я за это три поляны накрою! Целую, привет всем. Спасибо еще раз, очень выручили, Дина Ивановна! Если б вы знали как...

Он положил трубку, благодарно кивнул Татьяне Валерьевне и задумчиво пошел обратно.

Есть у медиков такой перл черного юмора: «Самые умные врачи – это прозекторы. Только они знают точно отчего умер больной».

Они – последняя точка. Их заключение – последняя инстанция.
Оглашение их окончательного диагноза может стать для лечащего врача либо обвинением, либо оправданием и третьего не дано.

Не каждый человек может отказать себе в поблажке воспользоваться преимуществом положения. И многие патанатомы извлекают из этого немалую для себя выгоду. Олег не мог знать и судить обо всех – просто видел, как некоторые подъезжают на работу на весьма дорогих иномарках.

Но зато он знал Козееву.
Лидия Васильевна была профессионалом в своем деле: более тридцати лет над прозекторским столом. Начитанная, дотошная, неразговорчивая. И неподкупная. Сколько же раз подходили к ней гонцы с сумками, конвертами и с одной маленькой просьбой: переписать заключение на более лояльное. Которое бы не расходилось с диагнозом в направлении на вскрытие или на титульном листе истории болезни. И всегда уходили не солоно хлебавши.

А она так и не обзавелась не то что иномаркой, но и отечественной машиной. Прозекторы – такие же врачи, на одну зарплату, без шабашек и гонораров не пошикуешь.

Козееву не любили, даже ненавидели, но уважали.
Через косые взгляды, беспомощный скрип зубов и плевки вслед.
Это было истинное уважение. Не за веселый нрав, не за коммуникабельность и приближенность ко двору, а именно за профессионализм и раздражающую нечистоплотных докторов порядочность.

Теперь Олег был спокоен: с этой стороны Митина ничего сделать не сможет.

Едва закрылась дверь за Щадовым, Митина взяла телефонную трубку, начала было набирать номер, но задумалась. Немного постояв, решительно опустила трубку на рычаг и быстро вышла из кабинета.

Секретарша моментально взвилась со с грохотом отъехавшего стула.

– Я в Первое, – бросила Митина ей и стремительно пошла по коридору.
Она ступала твердо и деловито, глядя перед собой, привычно не замечая и не отвечая на приветствия поспешно расступающихся подчиненных.

Дойдя до ординаторской Первого отделения, рванула на себя дверь.

Подруги сидели по краям дивана и, откинувшись на подушки, с интересом
слушали рентгенолога Витюшу, восседавшего между ними.
– …а я, короче, чувствую – все, суши весла. Не дойду уже до кровати, –
поигрывая головой, рассказывал он. – Все ж, по поллитра «Мортеля» на брата.

– «Мортеля», – с почтением протянула Эллочка.

– Фигню не пьем, – хвастливо приосанился Витюша. – А там еще и пива было немерено... Ну и вот, я, короче, такой, собираю последние силы и – щучкой в постель, фи-и-ить!

Эллочка, по обычаю, закатилась смехом.
 
– Допрыгнул и сразу отрубился. Даже – не! Отрубился пока летел! Я ж понял, что если не долечу, то точно на полу ночевать придется, среди...

– Элеонорка! Клара! – прервал рассказ рентгенолога голос главши.
 
Услышав рык начальницы, Витюша осекся и торопливо вскочил.
– Пошел, – не глядя на него, прошипела Митина сквозь зубы.
Того словно сдуло ветром – исчез, только негромко хлопнула дверь, закрывшись с другой стороны.

Элеонора с Кларой, поднявшись, молча смотрели на шефа.
Враз установившуюся тишину заполнял лишь старательный дубляж надоевших до оскомины сериальных голосов из включенного телевизора.
Ухватив шнур, Митина резким рывком выдернула его из розетки.
И без того дышавшая на ладан и ходившая ходуном розетка выпала из гнезда, внутренности ее беспомощно повисли на коротких проводках.

– К вам сегодня ребенка из реанимации перевели? Шакирову.

– Перевели, перевели, – успокаивающе закивала Элеонора. – Уже лечим.

– А что, кто-то за нее хлопочет? – многозначительно подняла бровь Клара.

– Как состояние? – игнорировала вопрос главша.

– Да ничего, хорошая... вроде. А что?

– А не должна быть хорошая, вот что, – не разжимая губ, сказала Митина. – Не должна. Понятно? Или надо объяснить некоторым? Особо одаренным?

Митину вдруг начала одолевать злость.
Она понимала, что эта злость на саму себя и всячески старалась отвлечься, простить себе свои замыслы, не думать о них. Но не могла. И от того злилась
еще больше, просто закипала. Поэтому сорвалась на Элеоноре.

Та, не желая прослыть особо одаренной, торопливо исправилась:
– Хотя, конечно, не совсем хорошая... не очень...

– Я просто уверена, что не очень! – убедительно прочеканила каждую букву главша.

Ничего не понимая, Эллочка с мольбою уставилась на Клару. Та помогла:
– Вы скажите уже, как надо-то? Мы же все понимаем.

Митина медленно склонилась к их лицам и, рассматривая в упор, ярко произнесла:
– Понимаете? А то, что ребенка перевели рано, понимаете? Что недооценили тяжесть состояния, понимаете?
Изучая некоторое время выражение их глаз, она молчала. Затем так же медленно выпрямилась:
– Что-то не понятно? – Вопрос прозвучал, как угроза.

– Теперь понятно. – Клара Абрамовна привычно расплылась в улыбке. – Так бы и сказали. А то тестируете как первокурсниц.

Будто обессилев, Митина тяжело опустилась в кресло:
– Она должна вернуться в реанимацию. Должна. Поняли меня? Иначе грош вам цена. Да и мне, в придачу.

– Так что, не лечить что ли? – мелькнула догадка в глазах Элеоноры. Она
испуганно растянула рот, пытаясь сотворить улыбку.

Митина удивленно повернулась к ней.
– Разве я это говорила? – спокойно спросила она. – Как только тебе такое в
голову пришло? Ты же врач, Эллочка. Ай-яй-яй...

С неприкрытой иронией рассматривая потупившуюся любимицу, она покачала головой.

– В истории болезни... я подчеркиваю: в истории болезни... – Митина двусмысленно помолчала, переводя взгляд с одной на другую, – должно быть все написано до буковки. Подробнейше. Что поступила в тяжелом состоянии... Или – нет... Напишите, ближе к тяжелому, а то эти щенки могут прицепиться к слову... Терапию расписать еще подробнее. Мол, назначено то-то и то-то, пятое-десятое. Но несмотря на лечение, состояние остается тяжелым. Даже...

 – ...отмечается отрицательная динамика, – прозрела Элеонора.

Главша согласно прикрыла веки:
– И все это в связи с ранним, необоснованным переводом из реанимации.

Сказав, она повернулась к окну и надолго замолчала.

За окном падал первый, еще редкий снег. Легкие, почти прозрачные снежинки робко припадали к стеклу, прилипали и, вздрогнув, судорожно сворачивались, превращаясь в капельку. Которая сразу же, словно слезинка по щеке, стекала вниз.

– Вот и зима, – вполголоса, будто говоря сама с собой, произнесла она.
Помолчала еще, прищурив глаза, то ли вспоминая что-то, то ли раздумывая.
– Зима, зима... А этот говнюк ещё пожалеет у меня, что на свет родился. И с этим... с Мараткой надо поговорить... Ничего. Ничего... Куда им, зеленым, до меня... Сявки.

Клара с Элеонорой не шевелясь, словно боясь потревожить хрупкость волны, на которую настроилась душа шефа, замерли на диване.
А та, кивая головой после каждой фразы, будто соглашаясь, вела диалог с
собой и рассматривала заплаканное окно.

Наконец, она встрепенулась. Глубоко вздохнула и, посмотрев по сторонам,
немножко удивилась, увидев подруг. Затем успокаивающе хлопнула себя по
коленям, поднялась. И мгновенно повеселев, подмигнула и прищелкнула языком:
– Правильно я говорю? То-то же... Ух, росомахи мои!


Глава 35

Марат сидел в кабинете главного врача и сердце его неистово колотилось.
Привыкшая к сутулости спина распрямилась, поддавшись неукротимому столбняку внутренней напряженности.
Он выжидающе, искоса глядел на Митину, нарочито долго ковыряющуюся в ящиках, и почему-то на ум приходила картинка про собачек Павлова. Только у них на включенную лампочку усиливалось слюнотечение, а у вызванных на ковер к начальству – инстинкт самосохранения.

– Знаю, знаю о чем думаете, – ласково, почти по-матерински, заговорила Митина, подняв на Марата участливый взгляд. – Что я такой тиран злобный, несправедливая, такая-сякая, да? Думаете, думаете, я же вижу.

Ее лицо было мягким, умиротворенным. Оно просто излучало добродетель.
 
– А я ведь за дело болею. Чтоб детишкам хорошо было, чтоб врачи мои работали спокойно, без трудностей. И так им достается: жизнь-то какая нынче.

«Мягко стелет, – подумал Марат и поморщился. – Не к добру...»

– Где еще такое оборудование есть? То-то и оно. Скажете, не моя заслуга, Раевского, да? А ведь реанимации здесь могло и не быть. Три больницы участвовали в конкурсе, а выиграла я. А почему? Да потому, что смогла убедить. А почему смогла? Да потому что, действительно, за дело душой болею. А вы думаете, что я злая, равнодушная. – Она пристально посмотрела на него и добро улыбнулась. – Эх, Марат Рустамович, я ведь все про всех знаю.

– Даже не сомневаюсь, – напряженно согласился Марат. – Вашей службе внутренней разведки любой «Моссад» п-позавидует.

Конечно, он понимал, что такое говорить нельзя. Но еще больше понимал, что сейчас ему предстоит пройти ту самую процедуру, которую недавно выдержала Марина. Выдержала блестяще. И именно сейчас настанет и его момент истины – тот срок, когда всем словам, убеждениям и поступкам определится настоящая цена. Цена его чести.

Митина улыбнулась:
– Я понимаю шутки, Марат Рустамович. Только вот не до шуток мне. Я понять тебя хочу. Ой, – забеспокоилась она, – ничего, что на «ты»?

Тот благодушно развел руки и она, успокоившись, продолжила:
– О тебе все говорят как о хорошем враче. Это очень похвально. Кстати, что с твоей речью? В детстве чего-то испугался?

– Ага. Бабайку.

– Это ерунда, – главша сделала вид, что не заметила ерничества. – Да и незаметно почти... Ведь никто не дразнит?

– Никто, – согласился Марат, – кроме вас.

Митина смутившись, кашлянула в кулак и сменила тему:
– Мало того, что ты хороший врач, ты, судя по всему, весьма интересный, разносторонний человек. Вдумчивый, веселый. Талантливый, говорят. – И
совсем уж по-матерински, добро и тихо: – На гитаре играешь, да? Играешь?

– Хотите п-поговорить о музыке? – Марат очень старался показаться расслабленным, но напряжение не отпускало: когда начинают расхваливать товар, значит, скоро и цену предложат.

– Я же говорю: все про всех знаю, – с расстановкой, продолжая держать на губах мудрую, умиротворенную улыбку, сказала главша. – И про доктора Шигабутдинова тоже... Марат, а ты кто по национальности?

– Эстонец. Чистокровный. Разве п-по фамилии не видно?

Митина натужно рассмеялась, но почти сразу посерьезнела.
– Смотрю на тебя, Марат, и не могу понять. Поведение твое не понятно... Зачем хочешь казаться более грубым, более глупым, чем есть? Идешь на поводу у Щадова?

«А вот и он, – похолодел Марат. – Момент истины».

Ведь знал, что он наступит, ждал его, готовился! А настал и будто холодной водой окатило. Как-то чересчур обыденно, исподволь.
И от того более неожиданно и коварно.

Сердце, замерев на миг, выдало несколько форсированных толчков, которые болезненным рикошетом взорвались где-то в висках. Казалось, этот взрыв был отчетливо слышен в тиши кабинета.

«Не паникуй, – задыхаясь от волнения, приказал он себе. – Так не бывает, что вчера – шизофреник, а сегодня умный, вдумчивый. Не верь и не бойся».

Внутренним усилием он восстановил сердцебиение и вдруг с удивлением почувствовал, что успокаивается и совершенно не боится ни этих стен, ни этого разговора, ни этой умной и опасной женщины.
Сразу стало легче дышать и думать. И стало ясно, как надо себя вести.

– А что Щадов?

Митина оживилась:
– А Щадов твой, между прочим, довольно скользкий и скверный типчик. Слабый и хитрый. Думаешь, он оценит, что вы за него горой? Да плевать он хотел. Ему бы должность сохранить любыми способами, а ты – умный человек, а поверил. Э-эх, – укоризненно покачала она головой. – Да таких врачей он просто не заслуживает! За счет таких, как ты и выползает. Как можно быть с ним в друзьях? Вы же друзья?

Задав вопрос, она спешно, будто боясь, что Марат успеет ответить не так, как бы ей хотелось, продолжила:
– Таких друзей, Марат, гнать надо в три шеи. И чем раньше, тем лучше. Открой глаза уже, открой! Ну, никакой ведь человек. И врач никакой. Работу ведет отвратительно, отделение развалил.

– Когда ж успел? – неуверенно спросил Марат. – Всего-то три месяца как открылись?

– Таким, как он и трех дней достаточно. Сплошной разброд и шатание.

Митина с ликованием увидела, что в глазах Марата появилось сомнение, он начал слушать ее с интересом. Даже почтительность во взгляде показалась.

Она воодушевилась:
– А сестер каких набрал? Это же ужас! Воистину, какой начальник, такие и подчиненные. Всю больницу обойди, таких не увидишь ни в одном отделении. Вульгарные, как прости... – она запнулась, – ... прости, господи. Тьфу!

– Не-е-ет, – улыбнувшись, протянул Марат. – Они не вульгарные, они к-красивые.

– А знаешь, – Митина доверительно перегнулась через стол, – я ценю твои попытки защитить коллег. Это достойно уважения. Защищать своих надо, но... Не Щадова. Не свой он, поверь.

Ее глаза неподвижно, словно гипнотизируя, смотрели на Марата.
Она отметила, что после похвалы тот смущенно заулыбался. И снисходительно, даже с некоторым разочарованием подумала, что соперник оказался слабее, чем полагала.

– В том и беда, что не заслуживают они этого. Ни твой Щадов, ни эта хабалка Береговая, ни сестры, которых ты так нахваливаешь. Даже слышать ничего о них не хочу. Не будь таким наивным, Марат. Обидно просто глядеть, как тебя используют. У них же все на лицах написано!

Марат растерянно и как-то по-детски откровенно почесал затылок.

– А ведь при хорошей постановке дела у вас могло бы быть такое отделение – просто конфетка! И легко бы смогли стать лучшим отделением в городе. Если бы ты, как честный человек, коим я тебя считаю, не покрывал бы все бесчинства, которые творятся в отделении и сделал правильный выбор.

Марат серьезно посмотрел на Митину и прочувствованно покивал головой:
– Я вас, к-кажется, начал понимать, Зоя Александровна.

– А я и не сомневалась, – победно блеснули глаза главного врача. – Ты же сам знаешь, что заслуживаешь большего.

– Ну, не знаю, – застеснялся Марат.

– Заслуживаешь! Ты должен быть заведующим.

– Я? – встрепенулся Марат, глаза его зажглись. – Я заведующим? Да что вы, Зоя Александровна, п-право слово.

– Ну, а кто еще? Назови? Береговая, что ль? Костин? Мшанский? Да не смеши людей. Мне нужен такой человек, как ты – принципиальный, честный, знающий, толковый.

Марат проникновенно нахмурил брови.

– Поэтому, если ты болеешь за честь отделения, за пациентов, надо пересмотреть свое отношение к людям. Не верить каким-то пройдохам, не идти в разрез с мнением коллектива.

Она выжидательно посмотрела на Марата, а тот все продолжал понимающе хмуриться и согласно кивать.
– Можно я закурю? – наконец попросил он.

– Конечно, конечно, – Митина услужливо встала с кресла, подошла к гарнитуру и выставила из бара тяжелую хрустальную пепельницу. – Вот, кури.

Марат задымил и со сдержанным восхищением посмотрел на главшу.
– Да-а... Не ожидал я, что вы такая. Т-точнее, ожидал, но чтобы вот так. – Прищурив от дыма глаз, он восхищенно скривил губы.

Некоторое время Марат молчал, раздумывая, затем деловито спросил.
– Я точно буду заведующим?

– Это решено.

– И меня будут привозить на машине?

– Конечно.

– Класс! – Марат довольно тряхнул головой и вдруг просящим тоном сказал: – А еще у меня, знаете, жилищные условия. Я же с родителями живу, в четырехкомнатной. Хотелось бы уже отдельно. Как-то неудобно... в смысле, девушек... я ведь еще не женат... ну, вы п-понимаете, о чем я?

Митина снисходительно усмехнулась. Все, на лопатках. Туше.

– Не вопрос. Вы же знаете, у меня хорошие связи. Конечно, трехкомнатную не обещаю, но однушку...

Марат огорченно прицокнул и опять с надеждой спросил: 
– А двухкомнатную хотя бы сможете? Для заведующего-то?

– Гм. – Главша изобразила на лице работу мысли. – Сложно. Но, пожалуй, можно. Решим. Главное, что ты...

Она вдруг споткнулась, напоровшись на изменившийся взгляд Марата.    
Будто окаменев, Митина потрясенно разглядывала его и не верила себе.

Тот тоже рассматривал ее, склонив голову к плечу. Его брови были дурашливо подняты, губы растянулись в небрежной, даже издевательской ухмылке, а глаза просто лучились торжеством.

Зоя Александровна чуть не застонала, запоздало поняв, что последние пять минут он открыто глумился над ней.

Дрожь ярости и досады пробила ее: нет, не может быть! Она же видела, что этот щенок прочно клюнул на приманку!

– Хэх! – Довольно хохотнул Марат. – П-поверили, да? 
Он покачал головой.
– Ох, Зоя Александровна, Зоя Александровна. Немолодая ведь уже девушка. Как же вы, б-бедная Зоя Александровна, о душе-то не думаете, а?

Казалось, он совсем забыл про осторожность.

– Д-думаете, если такое скотство раз прошло, второй, то оно уже – правило? И под него любого можно п-подвести? Вокруг же быдло серое, да? А с быдлом – оно же, как по маслу, неожиданностей не бывает? Эх, Зоя Александровна... Разные мы все. Очень разные. К каждому свой п-подход нужен. Это вы, начальники, по своему правилу живете, одним аршином меряетесь, п-похожи все, – его глаза сделались колючими, – до тошноты...

Митину затрясло. Ее опять охватило непреодолимое и безгранично нарастающее желание сделать что-нибудь плохое этому мерзкому человечку: обозвать, плюнуть, растоптать. А лучше – ударить, вцепиться в волосы, что-то еще, но только чтобы больно! Чтобы почувствовал свою ничтожность перед ней!
Желание было столь велико, что рука непроизвольно потянулась к болванчику. Но все же Митина смогла справиться с собой.

– Ну, что ж, – с превосходным показным равнодушием произнесла она. – Разговор не получился.

– А он и не должен был п-получиться. Простите, разочаровал-с.

– Хватит паясничать, герой. Небось, гордишься собой? Как же, саму Митину провел, да?

Главша придвинулась к краю стола и брезгливо поморщилась:
– Не обольщайся. Все я видела. Просто думала, что ты не полный дурак, чтобы вот так, напролом переть. Но ты, оказывается, дурак. Конченый.

– Что поделаешь, – согласился Марат. – Энцефалопатия. Родился-то в тайге, при лучине, с бабкой-повитухой.

Митина, сдерживая вновь растущее желание ударить, прикрыла глаза и процедила:
– Тварь.
 
– Я вас больше люблю.

– Тварь!

– Зато на гитаре играю.

– Закрой свой поганый рот! – Она презрительно оценила его взглядом. – Ну куда вы прете? Куда, сявки? На что рассчитываете? Радоваться бы да благодарить меня, что к себе на работу взяла...

– К себе? – резко перебил Марат. – Вы владелица этой к-клиники? Это ваша частная лавочка? А вы часом не п-путаете, Зоя Александровна, личное с профессиональным? К тому же, взяли вы меня, чтобы я детей лечил, а не...
Он со значением громко постучал по столу.

– Ух, как заговорил, – зловеще ухмыльнулась главша. – Героем хочешь умереть? Ты ж себе приговор подписал, смертник. Я ж тебя уволю.

– Бог в помощь, – смиренно согласился тот. – А к-когда?

– Это мое дело.

– А давайте сейчас? – задирался Марат. – Чего откладывать? Ну, увольняйте. Берите ручку и пишите: «Уволен по моему хотению». Что, не можете?

Он жестко посмотрел на начальницу и, некоторое время помолчав, негромко ответил за нее:
– Не можете. То-то и оно. Не все, оказывается, в вашей власти, как вам казалось. Вы же только кознями, п-подставами да придирками что-то можете. Тут вам нет равных. За то и не любят вас люди...

Марат смерил Митину взглядом и тихо спросил:
– Скажите, как м-можно жить, когда тебя никто не любит? Вообще никто! Ни одна живая душа...

– Пшел вон, – с остекленевшими глазами прошипела Митина.

– Ну, вот – состряпал обиженную физиономию Марат. – Т-только начал привыкать к нашим д-дружеским беседам...

– Умолять будешь, тварь, на коленях ползать.

– Обязательно. Утром и вечером.

– Вон отсюда. Вон, щенок!

Марат усмехнулся и нарочито медленно поднявшись, направился к двери.
Сделав три шага, театрально обернулся:
– Не п-провожайте, не надо.

– Ах, ты, мразь! – Митина в бешенстве схватила со стола ежедневник и с силой швырнула, но попала в уже захлопнувшуюся дверь.

В коридоре Марата сразу замутило. Голова закружилась, по спине побежали струйки пота. В миг обессилев, он дошел на будто отсиженных ногах до отделения, позвонил. Кто открыл дверь, Марат не видел: из последних сил сдерживая тошноту, забежал в санитарный блок. Его обильно вырвало.

Отдышавшись, он зашел в ванную, включил душ попрохладнее. Подержав некоторое время голову под душем, вышел в отделенческий коридор.

Там его дожидались Людмила Григорьевна и Марина. Их лица были напуганы.
– Ты чего? – Марина смотрела по-профессиональному пристально.
– А чего я?
– Чего такой?
– Какой?
– Да зеленый весь.
– Вы не отравились, Марат Рустамович? – обеспокоено спросила старшая.

Вытирая голову полотенцем, Марат согласно кивнул:
– Да вот, г**на наелся. – И, видя непонимание в их глазах, пояснил: – С главшей пообщался. Д-добрейшей души человек...


Глава 36

Собираясь домой, Олег поймал себя на мысли, что с облегчением уходит с работы.

Это открытие расстроило его: выходит, любимое дело перестало приносить радость. Кураж, действительно, пропал. И уже давно.

Да и как ему не пропасть, если постоянно приходится быть начеку, работать с оглядкой, чтоб не дать лишнего повода еще больше разгореться конфликту. Там, где раньше можно было свободно и легко бегать, теперь приходится осторожно ступать, словно идешь по минному полю – не подорваться бы на искусно заложенной мине и не выйти, так глупо и бесславно, из этого, никому не нужного, боя. До куража ли?

Мысли об ущербности такой жизни скребли по сердцу.
И то, что перемирия никогда не будет – война явно идет до победного конца, – рождало в душе заунывную пустоту. Долгая дорога на работу и обратно домой, стала тягостной и однообразной, словно надоевший частыми повторами эпизод скучного фильма. Потому что во время езды голова была занята одними и теми же мыслями.

«Может, бросить все? – размышлял Щадов. – Уйти из медицины? Но что я умею, кроме как лечить? Чем семью кормить буду? Переучиться? Но к другому душа не лежит. А как без души работать – до пенсии-то еще далеко. Да и на переучивание деньги нужны немалые: первичная специализация только на центральных базах – в Москве, Питере. Учебу оплатить, проезд, общежитие. Да и питаться чем-то надо... Да даже не это главное. Ну, уйду, переучусь – как потом в глаза смотреть Маринке, Марату? Борьке с Валериком, сестрам? Они за мной пошли, мою сторону приняли. Могли ведь, как все, отмолчаться, их же не трогали... Нет,брат, надо работать дальше. Думать, выход искать».

Под ногами скрипел впервые не растаявший, но все равно еще очень нежный, молодой снег. Он мимоходом поднял пригоршню и, рассеянно, не замечая, как стынут руки, начал лепить снежок.

«Да и почему я должен бросать работу? – думал Олег, медленно шагая от остановки к дому. – Проколов по работе пока не было, грызни внутри коллектива, слава Богу, тоже нет. Одна проблема – начальнице не по душе...».

У дверей Олег сделал несколько глубоких вдохов и выдохов: испытанный способ сменить ход мыслей, заставить себя отвлечься.
Самым родным людям ни к чему знать о его неурядицах.

Он попробовал улыбнуться и досадливо качнул головой, подумав, что улыбка выходит натянутой и дурацкой. И почему его нерадостные мысли всегда видны на лице, как концертный грим?

Едва открыв дверь, Олег почувствовал аппетитный запах, от которого рот мгновенно наполнился слюной.
Он прошел на кухню: там, на плите жизнерадостно трещали и покрывались румяной корочкой котлеты. Те самые, которые может готовить только теща.

Вопреки всем фольклорным традициям, Щадов вот уже одиннадцать лет душа в душу жил с тещей в одной квартире. И если б даже постарался, не смог бы вспомнить случая, когда теща чем-то ему досадила. Имея на редкость покладистый и спокойный характер, она никогда не вмешивалась в порядок семьи своей дочери, за что и имела заслуженное признание и уважение зятя.

– По какому случаю праздник? – бодро спросил Олег, походя отметив, что бодрость не наигранная, а самая что ни на есть настоящая.
Да-да, настоящая, искренняя. Потому что жизнь, несмотря ни на что, замечательна. Потому что его, улыбаясь, встречает жена. Потому что вслед за ней, неуклюже торопясь и радостно повизгивая, ползет Ксюшка. Потому что скоро из школы придет Артемка. Потому, наконец, что самая лучшая в мире теща жарит самые лучшие в мире котлеты. А еще есть настоящие, проверенные временем друзья.
И жизнь, действительно, прекрасна.
И плевать на объявленную войну. Ничего, прорвемся.

– Дожили, – вздохнула теща. – Уже котлеты на ужин – праздник.

– А еще месячишко папка зарплату не принесет, то и корочка хлеба без
масла за праздник будет, – как бы, обращаясь к дочке, подтрунила над мужем Вика.

– Спокойно, женщины, – Олег обнял всех трех своих дам и по очереди поцеловал их. – Говорят, на этой неделе получим за сентябрь.

– Говорят, в Москве кур доят.

– Отстань от мальчишки, – вмешалась теща. – Хлеба лучше нарежь.

– Девчата, – Щадов хитро прищурился. – А давайте сегодня выпьем. Мам, у нас есть водка?

Теща бросила на него мимолетный, но внимательный взгляд и мгновенно оценила состояние души зятя.
– Прекрасная мысль, – сказала она, ткнув пальцем в его плечо...


После ужина Олег долго и с удовольствием игрался с Ксюшкой.
Раскинувшись на паласе, поднимал ее над собой, рокотал, выписывая фигуры высшего пилотажа, а она восхищенно визжала и капала на грудь теплой слюнкой.

Когда пришло время купать дочку, Олег сам залез к ней в ванную и от души дурачился и плескался. Восторгу дочки не было предела, она закатывалась от смеха до икоты.

– Набеситесь сейчас, она вообще потом не уснет, – миролюбиво ворчала жена. – Сам будешь с ней ночью веселиться.

Закутав распаренную дочку в большое махровое полотенце, Вика пошла укладывать ее, а Олег, выйдя из ванны, блаженно лег на диван и защелкал пультом, равнодушно листая каналы телевизора. И незаметно задремал.

Отрадную тишину нарушил звонок телефона: внезапный, резкий и от того тревожный.

Держа в руке циркуль, из комнаты пулей выскочил Артемка, пытаясь опередить второй звонок: не дай Бог Ксюшка проснется.

– Алле, – громким шепотом сказал он. – Здрасьте. Дома... Сейчас.

Олег приподнялся на диване и, вопросительно глядя на сына, ткнул себя в грудь. Тот энергично закивал головой и протянул трубку.

– Слушаю, – вполголоса сказал Олег.

– Олег, это Марина. Не разбудила?

– Привет, Мариш. Как дежурится?

В трубке раздался вздох:
– Да не очень. Помнишь, Шакирову переводили в пятницу? Опять к нам поступила.

– Как так? – Новость, словно холодный душ, смыла дремоту, а вместе с ней и то приятное, но недолгое умиротворение. – Захужела?

– Не то слово, – опять вздохнула Марина. – Тяжеленькая. Одышка под шестьдесят, лихорадит. Опять как  при поступлении состояние. Вызывала Витюшу, снимок сделали вертикально. Пневмония, Олег.

– Да ты что?

– Субтотальная, справа.

Олег охнул, болезненно сморщился:
– Как так?

– Не пойму. Ребенок, конечно, ослабленный, детдомовский, но от нас-то уходила с явным улучшением. Такое ощущение, что ее там вообще не лечили.

– Да ну, Мариш, – решительно отверг подозрения Олег. – Ты что? Не нелюди же они?

– А я уже ничему не удивлюсь. По всякому думала, но такое ухудшение возможно только если резко прекратить терапию. Другого объяснения у меня нет.

– Да нет, – после некоторой паузы, уже не очень уверенно, протянул Олег. – Ребенок-то при чем?

Марина тоже немного помолчала и серьезно ответила:
– По-моему, главша уже ни перед чем не остановятся. Слишком уж мы ее эго задели... Но ты не хандри, понял? – Голос в трубке зазвучал преувеличенно бодро. – Так просто тебя не сдадим. Разобьюсь, но вынюхаю, как они с пятницы по понедельник ребенка лечили. Сейчас Маратке еще позвоню, чтоб в курсе был. Держись!

Олег постарался улыбнуться:
– Это ты давай держись.

– До завтра, Иваныч, все, побежала. – В трубке зазвучали короткие гудки.

Не выпуская из рук телефона, Олег сел на диване и задумался.

Из спальни на цыпочках вышла Вика.
– Что случилось? – осторожно закрывая дверь, шепотом спросила она.
       
Медленно выходя из внутренних переживаний, Олег рассеянно посмотрел на нее:
– Что говоришь?

– Я спрашиваю, случилось чего?

– Нет, – спокойно ответил Олег и обнял жену. – Пока – нет...

 
Глава 37

– ...за проявленные халатность и самоуверенность, повлекшие за собой
ухудшение состояния ребенка, заведующему отделением Щадову Олегу Ивановичу объявить строгий выговор с занесением в личное дело.

Митина отложила в сторону лист с только что озвученным, лично написанным приказом. В давящей тишине легкий шорох скользнувшей на стол бумаги показался оглушающим.
 
– Это еще не все, – сказала она и вновь надолго замолчала, накаляя обстановку.

Матерый и опытный руководитель, она знала, что делала.
В такой атмосфере тревога и боязнь наказания становятся просто физически ощущаемы. Невидимыми щупальцами бестелесного спрута, они прорастают из каждого, струятся тяжелой волной и, переплетаясь, заполняют не только пространство помещения, но и сознание.
В этот миг рождается почти  непреодолимый страх, который парализует волю, давит под своей тяжестью достоинство. И до небесных высот возносит веру во всемогущество и безошибочность поступков Руководства.

Последние слова главного врача, откликнулись молчаливым, покорным ожиданием неотвратимого продолжения. Если выговор – еще не все, то что же будет дальше? Увольнение? Казнь? Расстрел?

– Сегодня же я поставлю в горздраве вопрос о целесообразности пребывания Щадова в должности. А завтра проведем медсовет внутри коллектива. Я больше не намерена терпеть безобразное отношение к своим обязанностям такого заведующего и хамство его подчиненных.

Сказав это, Митина победно уставилась на Олега.
– Вот таким образом. Все свободны. Заведующие, останьтесь. К Щадову это уже не относится...

– Да что ж это такое! – всплеснула руками Людмила Григорьевна, едва Олег переступил порог отделения. – Совсем лица нет, дошел уже. Ну, можно так жить, а?

– Что на этот раз, сэнсей? – нахмурился Марат.

– Строгач. С занесением, – виновато улыбнулся Олег. – Завтра медсовет по мою душу.

Была пересменка и вокруг него постепенно собралось почти все отделение.
Сестры понуро молчали и с надеждой заглядывали в глаза своим врачам, точно просили: ну, придумайте же что-нибудь, помогите ему. Отведите беду!

– Слушайте, – не выдержала молчания Марина. – Я так больше не могу. Сколько можно? Давайте тоже собрание проведем. Пока и врачи все здесь, и сестер больше половины. Ну, надоело уже, честное слово, в этой войне жить! Работа уже как что-то второстепенное воспринимается, нельзя же так!

– Эт точно, – мрачно согласился Марат. – Работа – так себе, пустячок. Досуг между боями.

– Кто за собрание?– решительно спросила Марина.

– Да все! – с облегчением загалдели сестры и, словно боясь, что врачи могут раздумать, заспешили в ординаторскую, хватая по пути стулья из столовой и сестринской.

– Стоп, стоп, – остановил их Щадов. – Куда разбежались? Две сестры в палаты, быстро. Назначения написали? – посмотрел он на Марата с Борисом.

– Давно уже. Пока ты на любимом лобном месте сидел, – невесело пошутил Борис.

Ординаторская заполнилась, сама собой установилась тишина.

Все ждали первого слова Щадова.
А он все никак не решался начать, не мог найти нужных слов – тех, которые бы помогли команде понять его решение, казавшееся ему единственно верным.

– Вот что. Хочу, чтоб вы поняли меня правильно. Если бы речь шла только обо мне, но... Ситуация зашла слишком далеко, теперь угроза висит и над другими. И первопричиной этому являюсь я.

Он напряженно вдохнул и придержал воздух, то ли обдумывая, то ли успокаиваясь.
 – Для отделения будет лучше, если я уйду, – наконец, выдохнул он.

В тишине кто-то изумленно ахнул вполголоса.

– Ну, почему? – раздался вскрик Леночки. Ее зрачки заплясали, искажаясь в нарастающей капле слезы. – Почему вы должны уходить?

Негромко расплакалась Рита, шумно засопел Борис, опустила в ладони лицо Людмила Григорьевна.

– Потому, что мы изначально находимся в неравных условиях. И потому, что в крупной игре приходится чем-то жертвовать. Если я уйду, она успокоится и отстанет от всех. Вам будет легче работать.

– Не отстанет, – покачала головой Марина. – Наоборот, одержав одну победу, она будет добиваться полного повиновения. А заодно мстить всем остальным за то, что участвовали во всей этой возне. Пока не сломает всех, по одному.

– Себя-то не видит, – со злостью пробурчал Борис. – Постоянно опаздывает, на аптеку забила. Неделю без десятипроцентной глюкозы сидели, это кто виноват? Дицинона вечно нет. А тиенам сколько выпрашивали?

– Я и говорю, мы в неравных условиях. За одинаковые проступки она может объявить выговор, а ей – нет. – Олег развел руками. – У меня уже два.

– Но наказания явно несоизмеримы с проступком, – возмутился Марат. – Это как в т-тридцать седьмом: за к-кражу трех колосков – расстрел.

– А кто ей укажет на неадекватность выговоров? – пурпур негодования начал покрывать щеки Марины. – Ей законы не писаны.

Все это время просидевшая с опущенной головой Наташа, подняла глаза:
– Может быть, хоть кому-то они писаны?

Вновь повисла тишина.

– То есть, ты хочешь сказать... В горздрав? – осторожно спросила Марина.

– Правильно! – вскочил с места Марат. – Хватит вариться в собственном соку, пусть уже и начальство узнает. Может, хоть разбираться н-начнет. Мы же ничего не теряем! Если уйдет Иваныч, уйдем и мы. Во всяком случае, я т-точно не задержусь.

– Что за глупости, Марат? – запротестовал Щадов. – Никому никуда не надо уходить.

– Надо, Иваныч, – жестко возразил тот. – Если ты уйдешь, значит мы проиграли. Это – не п-позор, бывает. Но! Коль уж проиграл – уходи. Потому что остаться под победителем, принять его правила игры, против которых ты и бился – вот это уже позор. Вот т-тогда г-грош цена нашей позиции. Тогда это – и не позиция вовсе, а поза, возня мышиная.

– Марат прав, – согласилась Марина. – Какой смысл оставаться? С Вагиной отделение превратится в витринку. Во-первых, для полноценной работы ее компетентности недостаточно, а во-вторых Митина не даст нам нормально работать. Чтоб статистику свою не попортить. Тяжелых будем переводить в Областную, лечить только среднетяжелых, чтоб не дай бог чего не случилось. Не знаю, как все, но я в такие игры играть не готова.
   
– Я этого в детстве вот так насмотрелся, – провел рукой над головой Марат. – До тошноты. Кругом раздрай, зато «пшеница наливается силой, стада тучнеют, народ гордится страной, дети счастливо смеются». Надо что-то делать.

– Надо, – поддержала Марина. – Надо уже переходить от обороны к атаке. Идти в горздрав, писать письма, звонить в колокола. – Она уже загорелась этой хрупкой идеей. – Что ж мы как бесхребетные какие-то? Безтелесые, безголосые. Наказали – молчим, побили – плачем втихаря, выгнали – судьба такая, что сделаешь... А за дело или просто лицо начальнику не нравится – не важно. Не вякаем.

– А потому что бесполезно вякать, – уныло подал голос Борис.

– Ну, т-тогда надень цак и радуйся, – посоветовал Марат. – Не надоело доказывать каждый день что ты не Чубайс?

Борис угрюмо засопел. Сидящий рядом с ним Валерик, беспокойно заерзал
и, ни к кому не обращаясь, озабоченно сказал:
– Пойду, детей посмотрю, как там они...

– Давай сначала решим наш вопрос, – сказала ему Марина.

– Да вдруг... там... вдруг чего?

– Вдруг, Валер, бывает только пук, – завелся Марат. – А с детьми Катюха с Юлькой, п-позовут если что. У тебя есть п-предложения?
 
Мшанский, побледнев, засуетился, изобразил улыбку, но не смог ее удержать и торопливо, почти панически, выбежал из ординаторской. Все проводили его молчаливым взглядом.
На некоторое время в ординаторской воцарилась тишина.

– Мне вот что думается, – прервала всеобщее молчание Людмила Григорьевна. – Письмо писать, конечно, надо. Другого выхода не вижу. Но... Давно живу, кое-что знаю. Там таких писем с жалобами – выше крыши. Одним больше, одним меньше... Чтоб они начали разбираться, надо кроме жалоб ещё что-то предъявить.

– Например? – спросила Марина.

– Что-то такое, чрезвычайное. Например, предупредить, что если не будут приняты меры, все готовы  написать заявление об уходе. Но только – все. А это уже – ЧП.

– Правильно! – выкрикнула Иришка и за ней, как по цепной реакции, закричали другие:
– Давайте!
– А что – верно! Уйдем все!
– Мы согласны!

Олег, болезненно сморщившись, опустил голову.

– Разумно, – задумчиво сощурилась Марина. – С такой помпой открывались, такое красивое начало и вдруг все разом ушли. До Раевского дойдет обязательно. Будет скандал, а начальство скандалов не любит. Поэтому постарается не допустить. А значит придется разбираться: заслать комиссию, проверить все факты на месте.

– Вот т-тогда и посмотрим ху из он дьюти тудей, – кивнул Марат.

– Мне кажется, нам нечего бояться проверок. Ну, что мы не так делали? Кого не так лечили? Или я не права?

– Да права-то права, – заунывно сказал Борис, – но ерунда это все.

– Почему?

– Потому что, во-первых, все не уволятся...

– А чего это вы за всех решаете? – сердито поднялась Иришка. – Возьмем и
уволимся! Правда, девчонки?

– Уволимся! – наперебой загалдели сестры. – Не будем с Вагиной!

– Ну, мы-то с Маратом точно не останемся, – отрезала Марина. – А во-вторых что?

Борис нерешительно почесал темя, шмыгнул носом:   
– Ворон ворону глаз не выклюет. Рука руку моет.

– А ещё, Борянь, б-береги честь смолоду.– Марат легонько похлопал его по ранней лысине. – Особенно, коли рожа к-крива.

Борис, замявшись, ничего не ответил.

– Нет, ребят, так не годится. – Олег несогласно покачал рукой. – А если правду не найдем, куда вы все пойдете?
Он старательно изобразил строгость во взгляде:
– Я против. Не надо всем уходить.

– А тебе, значит, надо? – прицокнула языком Марина.
 
– Я... Так будет лучше, – поколебавшись, ответил тот.

– Не принимается, – отрезала Береговая и сестры одобрительно зашумели. – Все одним миром мазаны, всем и отвечать. Ну, что? Пишем в горздрав?

– Пятитыщенке, что ль? – скривился Борис. – Дохлый номер.

– Не нуди, – осадил его Марат. – Пишем, обязательно.

– Говорят, она нормальная женщина, адекватная. – Марина сказала это неуверенно: то ли спрашивая, то ли внушая себе.

– Наверху нормальных не бывает, – опять не согласился Борис.

– Лучше сидеть с обиженным лицом и ждать когда Олега Ивановича съедят, а с ним заодно и всех нас, правда? – урезонила его Васильева.

Борис, покраснев, опустил глаза:
– Да я разве против?

– Короче. – Марина взмахнула рукой, требуя тишины. – Выбор у нас небольшой, поэтому хватит говорить, давайте писать письмо. Соберем все факты произвола, укажем наши показатели за три месяца. Хоть и недолго работаем, зато какие были случаи интересные. Один Бачурин чего стоит...

– А Ганеев?
– А Оля Неустроева?
– Докучаев! Костоусов!

Марина согласно закивала головой и замахала руками, останавливая перечисление:
– Я и говорю – не зря работали. – Она помолчала и со слабой надеждой в голосе добавила: – Должны же разобраться, а?

– Все, давайте писать, – поднялся Марат. – У кого есть опыт в «телегописании»? Надо же чтоб все п-по форме было.

– По форме и будет, – подала голос Теща. – У меня муж – юрист. – Она
авторитетно качнула ладонью: – Как надо напишет, куда денется.

Оптимистичное заявление Тещи заметно приободрило настроение, все с облегчением зашумели. И тут заговорил Щадов.
 
– Не знаю, ребят, – негромко сказал он. – Наверное, вы правы. Молчать? Съедят. Лезть на рожон? Ну, потреплем нервы, себе и им. Но за явным преимуществом средств воздействия все равно съедят. Только, чуть позже... Поискать правду? Может и впрямь она есть – правда? Просто мы искать ее разучились?

Олег заставил себя улыбнуться.
– Ладно, давайте работать. – Он встал, посмотрел на свою команду и тихо добавил: – Спасибо вам.

Все начали вставать с мест и в это время, деловито нахмурив лоб, в кабинет вошел Валерик.
– Все в порядке, – успокаивающе сказал он. – Согласно листам назначений.

– Да ну? – язвительно всплеснул руками Марат. – Да не может такого быть? А чего ж так долго в палатах сидел, раз в порядке?

– Да, там, – засуетился Валерик. – Пока катетеры проверил, послушал...

– Под п-письмом подпишешься? – жестко прервал его Марат.

– Письмом? – Валерик, не в силах поднять глаза, постарался придать голосу спокойствие, но получилось как-то торопливо, зажато. – Конечно, ты что... как же я не…

Марат посмотрел на него насмешливо и холодно:
– Хороший ты парень, Валер. Ну, для всех хороший.

Валерик ничего не ответил.
Он стоял, глядя в сторону и чувствовал на себе взгляды выходящих из кабинета сестер. Они были полны молчаливого осуждения и ощущались физически, словно пощечины.

Валерик понимал, что в этот самый момент теряет свой авторитет, и очень может быть, что теряет его безвозвратно. Он знал, что нужно что-то сделать: объясниться, покаяться, наконец. И очень хотел сделать это. Но не мог.
Не мог переступить через свой страх и, безвольно опустив голову, молчал.
Потому что, все-таки, это было легче, чем открыто признаться, что все это время, презирая себя, стоял под дверью.

И что вот уже четыре дня, захватив все мысли, опутав колючим трепетом волю, его неотступно преследовали прищуренные, черные глаза главного врача и негромко сказанные, но до сих пор оглушающе звучащие в голове ее слова:   
– Надеюсь, вы-то окажетесь умнее? Не поддадитесь этой коллективной глупости? Ох, не огорчайте меня, Мшанский, необдуманными действиями. Если дорожите моим отношением к вам. Пока еще хорошим...


Глава 38

Приблизительно в то же время, когда закончилось собрание в реанимации, из кабинета Митиной вышли заведующие.
Не глядя друг на друга, они молчаливо разошлись по своим отделениям.

Тактично обойдя по стеночке степенно дефилирующих и занявших почти весь коридор Клару и Эллочку, Алла Сергеевна торопливо зашагала к лестнице, ведущей на третий этаж.

– Аллусик, – раздался в спину приторный голос Эллы. – Ну, ты, смотри, не подкачай завтра. На тебя вся страна смотрит.

Вмиг взлетевший до самой высокой ноты смех, гулко покатился по рекреации.

Шангина остановилась и крепко сжав зубы, медленно закрыла глаза.
Постояв так секунды три, Алла Сергеевна расслабила лицо и сотворив улыбку, оглянулась. Но ничего не ответила, лишь вымученно подмигнула и поднялась в свое отделение.

На душе было так тоскливо и мерзко, что хотелось поскорее остаться одной, никого не видеть и ни с кем не разговаривать. Некоторое время она сидела в своем кабинете, сосредоточенно глядя перед собой и отстраненно барабаня пальцами по столу. Затем подошла к зеркалу.

На ее лице еще догорал румянец волнения, всегда появляющийся после визитов к начальнице.
Алла потрогала ладонью пылающую кожу щек и вдруг, щелкнув пальцами, облегченно улыбнулась. Но тут же согнала улыбку искусным выражением то ли усталости, то ли недомогания.
– Ну, заболела я, – сказала она своему отражению и, сочувственно прицокнув языком, развела руками.
Закрыла кабинет на ключ и пошла в ординаторскую.

Дрожащий голос Гребенщикова, льющийся из магнитофона, что-то загадочно полупел, полуговорил под музыку. Лариса и Антон, зарывшись в бумагах, словно дьячки, писали свои бесконечные дневники наблюдений. Только Лариса делала это нехотя, явно пересиливая себя: она апатично зевала, быстро водила ручкой по бумаге, оставляя на ней трудно читаемую запись.

А вот Антон писал неторопливо и даже, будто бы, вкушая удовольствие. Его истории болезней были исписаны каллиграфическим почерком, ровными строчками и без сокращений. Нет, нежных чувств к канцелярской составляющей своей работы он тоже, как и все нормальные врачи, не питал. Но с годами осознав, что не в силах изменить устоявшиеся традиции, просто изменил свое отношение к ним.

Прежде чем сесть за стол, не спеша выкуривал «Мальборо» с ментолом,
обязательно заправлял чернилами свой «Паркер» с золотым пером, наливал кофе и включал негромко дорогой японский двухкассетник. Этот ритуал создавал видимость творчества и максимального комфорта и, тем самым, помогал найти положительные стороны в постылой каждодневной работе.

Шангина села на диван и, ожидая вопросы коллег, изнеможенно откинулась на спинку.
Кофанову, конечно же, разбирало любопытство, но она поосторожничала, заговорить не решилась: выражение лица новой заведующей было, что называется, не в духе.

– Все готово к казни, Алла Сергеевна? – спросил Антон.

Эта безупречно поданная издевка снова всколыхнула в Шангиной едва затихшие стыд и гадливость.
– Ой, не знаю я, – глухо вздохнула она, избегая встречи с взглядом коллеги. – Не помню... Еле высидела, голова что-то раскалывается.

– Да ты вся красная, – с преувеличенным сочувствием защебетала Лариса Павловна. – Ты не заболела, Аллочка? Антон, она же болеет!
Антон с плохо скрываемой иронией сострадательно сморщил лоб и покачал головой.

– Ларис, не в службу, сделай, пожалуйста, чайку погорячее, – слабым голосом попросила Алла Сергеевна. – Что-то знобит.

– Может, лимончика поискать? – тут же вскочила со стула та. – Может, с малинкой?

– Все равно, – голова заведующей обессилено откинулась на спинку. – И градусник захвати на посту.

Антон посмотрел на заведующую поверх очков и криво усмехнулся.
– Ну-ну, – негромко произнес он и опять принялся писать.

Кофанова вернулась быстро. Суетливо поставила кружку с чаем на стол и 
присела рядом.
– Вот, Аллусь, – протянула она термометр. – Я уже встряхнула, ставь. Может, приляжешь? А, может, рентген сделаем?

– Спасибо, Ларис. – Алла засунула градусник под халат. – Не беспокойся. Да ты иди, иди, писанины же куча.

Преданно глядя в глаза, Кофанова замотала головой: 
– Нет, что ты! Я с тобой посижу. Может, анализы сделаем? Кровь, мочу?

– Иди, Ларис, спасибо, – чуть повысила голос Шангина и та, сразу же прекратив сопротивление, вернулась за стол.
Некоторое время она с показным сочувствием не сводила с нее озабоченный взгляд. Но, наконец, склонилась над карточками.

Алла молча прихлебывала чай и боковым зрением следила за своими пишущими коллегами. Выбрав подходящий момент, она незаметно вытащила градусник и быстро окунула его в горячий чай.
И тут же встретилась взглядом с Антоном.

Словно пойманный за руку пройдоха, Алла растерянно замерла, вмиг представив, во что превратится жизнь, когда вся больница узнает о ее симуляции. Пересиливая стыд, она все же не отвела глаз и с вызовом опять спрятала градусник под халатом.
И неожиданно для нее Антон вдруг понимающе улыбнулся, поднял большой палец и одобрительно прикрыл глаза.

– Ну, доставай градусник, – сказал он серьезно. – Высокая, наверное. По виду, не меньше тридцати девяти.

– Сорок и одна, – с облегчением ответила Алла под испуганный, почти
истеричный вскрик Ларисы Павловны.


Ольга Андреевна зашла в ординаторскую, где две другие Ольги тоже увлеченно строчили дневники в истории болезни.
Послеобеденное время – самая пора, когда искусство лечения замирает во всей больнице, уступая поле деятельности эпистолярному творчеству.

Стараясь ни на кого не глядеть, Радушина села за стол, открыла первую, попавшую под руку карту, написала дату.
И вдруг, зарыдав, завалилась на сложенные на столе руки.

Ольги, как по команде, побросали ручки и так спешно повскакивали со своих мест, что чуть не уронили стулья.
– Ты чего, Олюш? – испуганно защебетали они, окружив рыдающую заведующую. – Что стряслось?
 
Та долго молчала, сотрясаясь от плача, а потом, подняв мокрое от слез лицо и жалобно, по-детски дергая головой от всхлипов, еле слышно проговорила:
– Она нам... роли... раздала...

Вельтищева недоуменно посмотрела на Юриковну. Та растерянно пожала плечами и ласково погладила Ольгу Андреевну по плечу:
– Ты успокойся, Оль, скажи что случилось?

Шмыгая покрасневшим носом, Радушина снизу посмотрела на подруг:
– На медсовете... она распределила... кто и что... будет говорить...  Понимаете?

Одна Ольга держала ее за руку, другая гладила голову.
Они молча переглянулись и опустили глаза.

– Не могу так больше. – Слезы текли не переставая, Ольга Андреевна громко глотала их. – Боже, как я устала, кто б знал... Девчонки, ну не сволочь же я последняя?

– Конечно, нет, – утешая ее, как ребенка, ответила Сарьян. – Какая же ты сволочь, Оль, ну что ты?

– А она ведь считает меня сволочью, раз предлагает такое...

– Да она всех сволочами считает, не расстраивайся, – успокаивая погладила
волосы Вельтищева и, посмотрев в сторону, грустно добавила: – Значит, будет еще один спектакль.

– Я не хочу в этом участвовать, девчонки! – губы Радушиной задрожали и она опять, судорожно всхлипывая, задергала головой. – Не хочу!

– Ну, Олюш, ну, пожалуйста, не надо, – сама едва сдерживая плач, начала уговаривать ее Юриковна.

– Как будто в первый раз с такими закидонами встречаешься, Оль. – На гладеньком лбу Ольги Игоревны появилась вертикальная складка, отчего ее лицо стало печальным. – Давно ведь работаешь здесь, пора привыкнуть. Я лично привыкла уже. Спектаклем больше, спектаклем меньше...

Радушина поискала в халате платок и, не найдя его, бессильно уронила голову. Юриковна, не выпуская руки, подала ей свой платочек:
– Это, наверное, только ты такая впечатлительная. Не думаю, что Клара или Шангина сейчас также ревут в своих кабинетах.

– Оль. – Вельтищева вдруг стушевалась, отвела глаза. – Ты не думай, мы-то тебя понимаем, но... У тебя нет выбора. Не выучишь роль к завтрашнему дню, послезавтра сама будешь стоять на месте Щадова.

Ольга Андреевна закрыла глаза и обреченно покачала головой.


Глава 39

Отдавая дань старой традиции сажать во главу стола дорогих и почетных гостей, Митина посадила Хочевскую по центру. По другой старой традиции поставила перед ней откупоренную бутылку минеральной воды и стакан.
Сама же села справа, а слева, тихо и не поднимая глаз, замерла Стрижаева.

Все они, словно сговорившись, были одеты в черные костюмы и белые блузы и потому очень походили на судебную тройку.

Выражение лица Митиной было патетично-приподнятым.
И это, наверное, тоже являлось традиционным: клеймить отступников следует только с таким выражением.

В отличие от ежедневных пятиминуток, врачи сидели не по стеночкам, а за столом, который ножкой буквы «Т» уходил от стола главного врача.

На стороне Митиной расположились Клара с Эллочкой, далее, понуро ссутулившись, сидел Фомич, а замыкала ряд заранее побледневшая и заметно дрожащая заведующая лабораторией Лидия Петровна Коржикова.
 
На другой стороне о чем-то перешептывались начмед и Лариса Кофанова, в последний момент заменившая внезапно «заболевшую» Шангину.
Шепчась, они склонялись друг к дружке, закрывая своими телами сидящую между ними Радушину. Но Ольга Андреевна, казалось, даже не замечала этого: она отрешенно смотрела в пустоту такими же пустыми глазами.

Последней в этом ряду была врач кабинета функциональной диагностики
пятидесятилетняя толстушка Брыкина.
На медсоветы, как правило, рядовых врачей не приглашают, разве, что в качестве провинившихся. Мед совет – это удел и прерогатива заведующих. И если статус фаворитки позволял Элеоноре присутствовать где угодно, то участие Брыкиной было не совсем логичным. Наверное, она считалась завкабинетом и факт вхождения в круг привилегированных явно возвышал ее в своих глазах. Она с важным видом перекатывала во рту леденец и с пиететом разглядывала «тройку».

За тем же столом, но в торце, прямо напротив Хочевской, было место Олега Щадова. Вокруг него образовался вакуум: никто не рискнул сесть близко к опальному доктору.

Словно подсудимый, одиноко ожидающий приговора, он ловил на себе взгляды судей и присяжных. Смотреть ни на кого не хотелось и он остановил взор на всеми забытом и потому застывшем китайском болванчике.

Нелли Карловна посмотрела на малюсенькие часики, казавшиеся совсем крохотными на ее могучей руке и авторитетно пробасила:
– Ну, что, будем начинать?

Митина картинно прокашлялась и медленно поднялась.
Показывая, что собирается с мыслями, она выдержала довольно долгую паузу, во время которой не спускала победного взора с Щадова.
На ее морковных губах играла еле заметная ликующая улыбка.

– Коллеги, – наконец, произнесла главша.
Голос прозвучал громко и торжественно. Совсем как у конферансье, объявившем долгожданное: «Поднять занавес!».
И спектакль, действительно, начался.

– На повестке дня сегодня один вопрос. Всего один, но лучше бы были сотни других...

Согласно правилам, по которым выходят постановки, снова повисла неловкая, театральная пауза. Митина заполнила ее безмолвным выражением трагизма и душевных мук, которые доставляет ей этот самый один единственный вопрос. Она часто хлопала ресницами и кусала нижнюю губу.
Жаль, что на таких представлениях не принято аплодировать, она бы непременно сорвала овацию.

– Нам предстоит разобрать профпригодность заведующего отделением реанимации Щадова Олега Ивановича.

Олег оторвал глаза от болванчика и исподлобья посмотрел на выступающую.

– Я неоднократно говорила, что амбиции, даже апломб Щадова, рано или поздно ударят по здоровью доверенных нам на лечение детей. Этих беззащитных малышей, этих несчастных крошек...

После таких слов пауза просто напрашивалась, она была необходима.
И Митина умело выдержала драматизм постановки.
Она заполнила тишину потрясающей пантомимой, показывающей – каких трудов стоит ей сдержать слезы жалости и сочувствия к бедным детям, которых отрицательные герои, вроде Щадова, бессердечно обрекают на мучения.

– Примеров великое множество, – наконец смахнула воображаемую слезу Зоя Александровна. – Но, как мне кажется, достаточно и очень показательных случаев с Бачуриным и Шакировой.

– Бачурин? – удивленно поднял голову Олег. – Вы сказали – Бачурин? Странно... Шакирова – согласен, ухудшение было. Но Бачурин? Он уже давно переведен во Второе отделение, достаточно активен и даже прибавил в массе.

– Помолчите, Олег... как вас там... Иванович? – Хочевская повернулась налево и Стрижаева согласно закивала. – Вам, кажется, слово еще не давали.

– Так у меня будет последнее слово? – негромко спросил Щадов.

– Не забывайтесь, доктор! – повысила тон Митина. – Не на вашем месте сейчас блистать остроумием. Бачурин выжил, как говорится, несмотря на ваше лечение.

Острота пришлась по душе Хочевской: она неслышно затряслась от смеха. Ее поддержали сдержанный смешок Стрижаевой и громкие переливы Эллочки.
 
Митина польщено улыбнулась:
– Бога благодарить надо, что все обошлось. А что касается Шакировой, так
это совсем уж вопиющий случай. Я ведь предупреждала вас: рано переводите,
не долечили. Но вы же никого не слушаете! Вы такой самоуверенный, такой умный, для вас призывы главврача – пустой звук. И кафедра для вас не авторитет. А что в итоге? Получилось так, как я и говорила – состояние девочки ухудшилось, мы чуть не потеряли ее.

Она прикрыла тяжело накрашенные веки и горько покачала головой.
Фальшь поведения, голоса, жестов – да всей постановки, – стала неуправляемой. Так переигрывают провинциальные актеры, стараясь внешней демонстрацией передать полноту переживаний.
Олег смотрел на Митину и искренне дивился такому перевоплощению.

– Самая большая моя ошибка в жизни – приглашение Щадова на должность заведующего. Боже мой, я тысячу раз пожалела, – покаянно приложив руки к щекам, закачалась главша. – Я умею признавать свои ошибки и бесконечно каюсь. Но к сожалению для многих детей, каюсь запоздало...
   
Глубоко погрузившаяся в роль кающейся Марии Магдалены, она горделиво посмотрела на коллектив. Ее поза убедительно подтверждала наличие высших душевных качеств – прямоты и честности.
Поза Хочевской  так же наглядно демонстрировала свойства, присущие форменным судьям – само внимание и объективность.

– Я считаю, – продолжила бичевание главша, – что Щадов недостаточно... точнее – совсем неквалифицированно оценивает состояние детей. И дело не в том, что не хватает знаний, опыта, нет. Если бы так, это – полбеды. Но он попросту равнодушен, вот в чем вся беда. Плевать ему на здоровье детишек. А это совершенно не имеет оправдания.

Скользнув глазами по фигуре Щадова, она продолжила:
– Такие же проблемы и в организации работы. Он позволяет себе игнорировать трудовую дисциплину, опаздывать. Причем, неоднократно... В погоне за дешевым авторитетом превратил отделение в балаган, панибратски обращается с сестрами, они отвечают тем же...

– Простите, – не выдержал Олег, – что значит – панибратски? Сестры не выполняют моих распоряжений? Тыкают врачам? Позволяют фривольности?

– Недалеко и до этого. У них, Нелли Карловна, в порядке вещей зажимать сестер, уединяться с ними по комнаткам.
Она многозначительно посмотрела на своего шефа.
Та брезгливо опустила уголки губ.

– А то, что у вас в отделении процветает анархия, по-моему, ясно всем. Вы не ведете никакой работы с персоналом. На вас попросту плюют.

Олег почувствовал себя человеком, которого прилюдно обозвали.
– Это серьезное обвинение, Зоя Александровна, – сильно побледнев, на пределе спокойствия сказал он. – Не будьте голословной, приведите примеры.

– А вы хотите сказать, что проводите воспитательную работу среди сестер?
Устраиваете им разнос?

– Вот оно что, – невесело усмехнулся Щадов. – Ну, если критерием работы с сестрами является разнос, то тогда, пожалуй, соглашусь. Да, я не провожу такой должной работы.

Он в бессилии развел руками и, ни к кому не обращаясь, продолжил:
– Такое ощущение, что мы говорим на разных языках... Вам ли не знать, что я очень кропотливо отбирал сестринский персонал? У меня достаточно четкие представления о профессиональных и человеческих качествах этих девушек. Просто не было никаких причин ругать их или разговаривать с ними на повышенных тонах.

Сказав это, он посмотрел на Митину и грустно улыбнулся.

И совсем неожиданно даже для нее, эта улыбка и этот взгляд в одно мгновение сожгли в прах многолетнюю декорацию хваленого хладнокровия.
Зоя Александровна просто физически почувствовала как мгновенно, до краев наполняется раздражением.
Стремительно закипая и пузырясь, оно захватило ее, неукротимо перерастая в бешенство. Не таким положено было быть сейчас его взгляду! В нем должны быть злость и ненависть. Именно эти выражения присущи ее подчиненным и именно на них уже давно выработан иммунитет.

Но Щадов смотрел сочувственно, как смотрят на калек.
И это было нестерпимо. Митина взорвалась.

– Не сметь! – грохнула она кулаком о стол. – Молчать! Я сказала мол...

Не выдержав такого напряжения, ее голос сорвался.
Нелепо всхлипнув, она судорожно захрипела и зашлась в кашле.

Доктора в замешательстве заерзали и опустили головы пониже: сработал условный рефлекс – сделать вид, что их здесь нет. И никогда не было.

Хочевская неодобрительно посмотрела на покрасневшее и трясущееся лицо главши, нетерпеливо постучала пальцами о стол и, повернувшись к Стрижаевой, показала глазами на бутылку с минеральной водой.
Та торопливо налила в стакан и услужливо поднесла Митиной.

Благодарно кивнув, Зоя Александровна сделала долгий свистящий вдох и отпила несколько глотков.
Дыхание восстановилось, краска сошла с лица.

Кашлянув в кулак, она сконфуженно покачала головой.
– Извините, – нестройным тирольским йодлем произнесла главша.
Это прозвучало настолько забавно и вместе с тем жалобно, что Нелли Карловна начала усердно чесать нос, пряча улыбку.

– Вот, никаких нервов не хватает разговаривать с такими... людьми. Как еще инфаркт не заработала, удивляюсь.

Последнюю фразу Митина выговорила уже восстановившимся голосом.
Но внезапный конфуз изменил ее лицо: еще более охладил взгляд и приклеил маску беспощадной решительности.

Возврат начальницы к привычному образу, вернул и заведующим подвижность и возможность дышать. Брыкина даже смогла возобновить валяние забытого в пересохшем рту леденца.

– Даже здесь, на медсовете, – Митина указала перстом на потолок, обозначая высокий уровень мероприятия, – этот человек ведет себя развязно, дерзит. – Недостойность поведения Щадова она акцентировала подвывающей интонацией. – Думаю, всем уже понятно каков он в будни.

– Да уж, – посочувствовала Хочевская.
Стрижаева тут же осуждающе покачала седой «луковкой» на голове.

– Я просто хочу понять, в чем меня обвиняют? – негромко сказал Олег.

Митина, показывая полную безнадежность подсудимого, хлопнула себя по бедрам и, ожидая поддержки, уставилась на Хочевскую.
 
– Ну, мне-то как раз все понятно, – обозначила та согласие укоризненным изломом губ. – Тоже имела честь убедиться в неслыханной наглости и заведующего, и его ординаторов.

Теперь уже она, ожидая подтверждения своим словам, многозначительно посмотрела на главшу. Та печально вздохнула.
– Какие корни, такие и отростки, – согласно кивнула она.

– Рыба гниет с головы, – подхватила Стрижаева.

«Еще – яблоко от яблони… », – отвлеченно пронеслось в голове Олега.

– Грубых нарушений предостаточно, – продолжила Митина. – И в лечебной работе, и в плане этики и деонтологии. Человек очевидно не тянет, не соответствует занимаемой должности. Поэтому...

Главша помолчала и, не спуская с Олега глаз, отчеканила:
– Мое предложение – снять!

Она так выделила последнее слово, внесла в него столько эмоциональной окраски и накопленного негатива, что оно прозвучало так же хлестко и фатально, как «расстрелять».

И вновь наступила пауза, с точки зрения режиссуры – необходимая. Зрителю надо время, чтобы переварить и проникнуться важностью момента.
Вот только зрителей не было, а участники действа знали последовательность своих реплик. Поэтому массовка даже не шелохнулась.

– Но, может быть, я неправа? Может, чересчур предвзята, необъективна? Может быть, есть другие предложения? Давайте послушаем коллектив.

«Я – диктатор!», – вспомнилась Олегу любимая фраза главши.
Он усмехнулся: с каких это пор диктаторы слушают мнение коллектива?

– Пожалуйста, – разрешила Хочевская. – Кто желает выступить?

Заведующие взволнованно зашептались, засуетились.
И сразу стали походить на молодых актеров, которые раньше всегда выполняли функцию статистов, а теперь им предстоит дебют на большой сцене. Они заметно нервничали, переигрывали с выражением лиц и поз.
А еще очень боялись забыть текст, который дал режиссер.

– Лариса Павловна, вы ничего не хотите сказать? – подсказала выход на сцену первому герою Митина.
По ее сценарию именно сейчас несчастная дублерша Шангиной Кофанова должна высказать свою реплику.

Лариса тяжело задышала и, не поднимая глаз, быстро, даже – поспешно, без должного выражения, начала свою речь.
Ее слова постоянно разбивались судорожным глотанием, какое всегда бывает у взволнованных или до смерти запуганных людей.

– Олег Иван...вич не считается с мнен...ем коллектива свое мнение це...ценит выше вашего...

Она замотала головой, как школьница, рассказывающая у доски стишок и нечаянно перепутавшая слова.

 – То есть, нет, выше нашего...

Опять жест головой, показывающий неверность слова.

– То есть... ну общего мнения... Нескольк...о раз отказывал в переводе...

– Каким детям было отказано? – остановил ее судороги Олег.

Лариса Павловна словно оцепенела. По-прежнему не переставая глотать, она выжидающе уставилась на Митину.

– Давайте не будем отвлекаться на никому не нужные прения, – строго постучала пальцем по столу Хочевская.

– Нет, позвольте. – Олег поднялся со стула. – Решается моя судьба. Обвинения довольно серьезные, они касаются моей профессиональной чести. Я бы попросил у Ларисы Павловны уточнения – каким детям было отказано в переводе?

Кофанова, и без того в полуобморочном состоянии от волнения, вовсе впала в кататонию. По сценарию, в этом месте у Щадова реплики быть не должно и экспромт выбил ее из колеи.

– Я... я... сейчас я не готова ответить на этот вопрос, – прошептала она.

– Вы, Щадов, просто иезуитски пользуетесь тем, что заведующей здесь нет, – недобро улыбнулась Митина. – Ну, откуда этой-то знать такие тонкости?
Она бросила на Кофанову полный презрения взгляд. Та села.

– Элеонора Борисовна, – выпустила главша на замену «поплывшей» дебютантке более опытную артистку.

Эллочка встала. Некоторое время она шумно дышала, высоко взвивая необъятный бюст. Затем на ее лицо мастерски опустилась тень душевного гнета и она начала свою партию:
– Нельзя, невозможно жить в одном коллективе и не учитывать, игнорировать мнения своих коллег. – Это был голос человека, из последних сил сдерживающего рыдания. – Как только у нас открылась реанимация, произошли просто ужасные изменения. Наш дружный коллектив...

Плач рвался наружу и Эллочка затрясла подбородком, закусила нижнюю губу, но мужественно пересилила его.

– ... наш коллектив начало лихорадить, появилась нездоровая атмосфера.

Клара Абрамовна, подперев щеку ладонью, с интересом и даже с некоторым волнением глядела на подругу.
Доиграет ли свою роль на заданном уровне трагизма? Не собьется?

– Олег Иванович, действительно, амбициозен, высокомерен. Очень, увы. Как будто он единственный полноценный человек, а все остальные – так себе, можно и не обращать внимания, ноги вытереть. Это так обидно, унизительно. Но это – ладно: мы – взрослые люди, перетерпим, и не такое терпели. Но – дети! Настораживает его отношение к детишкам. Он, действительно, часто отказывает в переводе в реанимацию и нам приходится самим лечить тяжелых малышей в своем отделении. Потому что кто-то же должен их лечить? Да и переводит к нам поспешно: они еще не вышли из тяжелого состояния, а уже на перевод. Наши попытки вести диалог попросту игнорируются. Наши рекомендации попираются...

На глаза Элеоноры, наконец-то, навернулась слеза. Голос дрогнул и она замолчала. Лицо передавало глубокую скорбь, которая мешала говорить.
Восхищенная игрой своей напарницы по отделению, Клара медленно растянула улыбку до максимальной.
Митина облегченно откинулась на спинку стула.

– Теперь я могу говорить? – спросил Олег у председательствующей Хочевской.

– А вам есть что сказать?

– Увы, есть. – Олег обвел своих коллег недолгим взглядом и заговорил. – Господа... Или – товарищи? Как вам будет угодно? Ваши обвинения сразу же перешли в самое обычное линчевание. Без фактов, без доказательств, без документального подтверждения... Элеонора Борисовна, что вы подразумевали, когда говорили «игнорирует наши рекомендации»?

Эллочка горделиво и обиженно глядела в сторону.

– Я помню все ваши рекомендации. Да их трудно не запомнить. Потому что всем детям, которых консультируете вы, назначается одно и то же: драже ревита три раза и глюконат кальция столько же, рег оs. Мои слова подтвердят истории болезни в архиве – возьмите на выбор несколько... Извините меня, но такие рекомендации лишены здравого смысла. На этапе лечения ребенка в реанимационном отделении, комплекс витаминов – ревит, – не относится к необходимым препаратам. Вы можете назначить его потом, в своем отделении, после перевода. Мы же, принимая тяжелого ребенка – а другие к нам не поступают, – направляем наши усилия на стабилизацию жизненно важных функций. Да и вообще стараемся по минимуму использовать оральные препараты, по причине того же тяжелого состояния. Все, включая витамины, вводим в вену: внимательнее читайте наши листы назначений. Так же, несостоятельны ваши упорные рекомендации по глюконату кальция. Мы вводим необходимые катионы капельно, в том числе и калий, и кальций, и магний, как правило, в «поляризующей смеси». Если вы пишите это по принципу «что-то же надо написать», тогда не делайте обиженного лица. Вы хоть раз посоветовали нам что-либо существенное по данному диагнозу? Хоть раз дополнили нашу основную терапию? – Олег с внимательным прищуром, посмотрел на Элеонору. – То-то и оно. А ведь вы даже работаете на полставки в реанимации.

– И что? Да вам хоть сам министр здравоохранения напишет, все равно будете пренебрегать!

– Ну почему же? Справедливости ради надо сказать, что весьма дельные дополнения к терапии предлагает, например, Клара Абрамовна, Антон Петрович. У Аллы Сергеевны бывают хорошие предложения. Поэтому, не надо обобщать себя со всеми. И тем более с министром. Что касается претензий Ларисы Павловны, – он перевел взгляд на дрожащую Кофанову, – то я просто требую перечислить детей, которым было отказано в интенсивной терапии.

– Пожалуйста, – послышался как всегда спокойный, без оттенков, голос Клары Абрамовны. – Прохоров и Власенко. Вы же отказали им в капельнице?

Она привычно улыбалась, но глаза смотрели с холодной неприязнью.

– Уже и не знаю, умышленно или по не знанию вы подменяете понятия. Но коль уж вопрос задан. – Щадов устало вздохнул. – Капельницы – не компонент интенсивной терапии, это – обычная процедура для любого соматического отделения. Ваши сестры, по крайней мере – процедурные, должны и даже обязаны владеть техникой внутривенного введения препаратов. И струйно, и капельно. То, что сестры Первого отделения не выполняют такие процедуры – только ваше упущение. Боюсь, дойдет до того, что вы начнете направлять к нам на внутримышечные инъекции.

– А вот хамить не надо, Олег Иванович, – продолжая улыбаться, сказала Клара Абрамовна.

– Я всего лишь говорю, что поставить капельницу и интенсивно лечить – это две большие разницы.

– Видимо, у вас в реанимации интенсивная терапия – это то, от чего дети потом ухудшаются, – поддела Митина и тихо засмеялась, не разжимая губ.
Эллочка прыснула, но вспомнив, что она сегодня печальна и скорбна, опять
горестно отвернулась.

– Лучшая защита – нападение, – продолжая делать упор на народную мудрость, вставила Стрижаева.

– Грамотные дюже, – язвительно согласилась с ней главша. – Ладно, Щадов, сядьте. Поперек горла ваша демагогия... Тамара Георгиевна, вам слово.

– Я хотела сказать, – поднялась Стоцкая, – что у меня, как у начмеда, противоречивые чувства. Да, были очень серьезные больные, которых реаниматологи буквально вытащили с того света.

– Об этом Зоя Александровна уже сказала, – вспомнила остроту Митиной Хочевская и басовито засмеялась.

– Да-да, – натянуто-вежливо хохотнула начмед. – Но, все-таки... Ну, правда, Олег Иванович, может быть, стоит немного пересмотреть свое отношение? Может, не надо так себя вести? А, Олег Иванович?

В ее голосе зазвучала почти мольба вперемежку с сюсюканьем.

– Мы же все-таки один коллектив. И зачем противопоставлять себя всем, спорить? Вы же умный человек, Олег Иванович, должны понимать, что Зоя Александровна – очень опытный и грамотный руководитель. И она, правда, лучше нас всех знает – как действовать, что нужно, почему. Ну это же правда! Все мы – люди, все все понимают. Вы же хороший доктор, очень хороший и...

– Спасибо, Тамара Георгиевна, – недовольно оборвала ее Митина. – Ольга Андреевна, вы что скажете?

Ответом была тишина. Ольга Андреевна отрешенно глядела куда-то впереди себя и, казалось, была далеко отсюда.

– Радушина!

Повторный оклик возвратил ее к себе. Радушина еле заметно встрепенулась, в глазах появилось выражение смутного осмысления.
Не вставая со стула, Ольга Андреевна тихо, но отчетливо сказала:
– У меня нет претензий к Олегу Ивановичу.

Некоторое время Митина не дышала, как после удара под дых.
Глаза ее широко и удивленно раскрылись.
Хочевская несколько раз недоуменно перевела взгляд с нее на Радушину и покачала головой.

– Вы хорошо подумали? – угрожающе сощурилась главша.

– Да, – так же спокойно и отрешенно ответила Ольга Андреевна, глядя поверх нее.

– Хорошей хотим быть, да? Против коллектива идем? С теми, кто на вас же и плюет? Э-эх! – Губы главного врача презрительно изломались и, забыв о приличии и врачебной деонтологии, она прошипела: – Амеба!

Радушина ничего не ответила. Похоже, она даже не услышала оскорбления.

– Подведем итог. – Последние два выступления расстроили Митину и она не скрывала огорчения. – Тем более, в целом картина ясна. Несмотря на то, что некоторые и пытаются всяких проходимцев выгораживать, такими добренькими быть хотят. За чужой счет, между прочим! За счет здоровья чьих-то детей!

Она бросила на Радушину ненавидящий взгляд, потом так же посмотрела на начмеда.

– Объяснения Олега Ивановича, как всегда – ни о чем. Невразумительные, не по существу. Обычная демагогия, перекладывание своей вины на плечи других. Детский лепет, а не объяснения! Все виноваты, все – дураки, один он у нас молодец.

Голос Митиной звучал в ушах Олега незначимым фоном.
Не отрываясь, смотрел он на бледное, с выражением смиренной обреченности лицо Ольга Андреевны и просто погибал от переполняющей душу жалости и признательности к ее поступку.
Он понимал, как отзовется этот ее шаг уже в скором будущем и его сердце  пронзала такая боль, что хотелось стонать.
И это терзало гораздо сильнее, чем обидные, жалящие слова, Митиной.

– Вы несостоятельны, Щадов! – почти выкрикнула главша. – Не только как заведующий, но и как врач. В этом нет никаких сомнений. Вот даже самых маленьких. Моя воля – я бы вообще лишила вас диплома.

Олег даже подивился, что такая открытая потуга оскорбить, унизить, совершенно не задела его, не вызвала каких-либо эмоций: ни обиды, ни раздражения. Словно визгливый и абсолютно ничем не угрожающий лай маленькой надоедливой собачонки.

– Не вы мне диплом выдавали, Зоя Александровна, – спокойным глухим голосом сказал он. – И уж не вам лишать.

– Ну, хватит, – вступила в разговор Хочевская. – Я, признаться, долго гадала да думала – в чем же суть конфликта? Теперь понимаю. Я просто в шоке от вашего, Щадов, поведения. Беспрецедентное хамство! Ни капли раскаяния! Вы не понимаете – ГДЕ вы? И КТО с вами разговаривает?
    
Она свысока стрельнула на него полным превосходства взглядом.

– Более того, вы не заслужили авторитета у коллег. Поэтому, действительно, картина ясна. Во всяком случае, для меня. Считаю, что протокол нашего совета обязательно стоит зачитать на коллегии. Думаю, там все будут шокированы. У меня все. Предложение главного врача поддерживаю.

Митина, с кажущимся безразличием, через которое все-таки пробивалось торжество, сказала:
– Олег Иванович, вы сняты с должности. Исполнять обязанности будет Элеонора Борисовна.

Вынеся приговор, вся тройка почти одновременно откинулась на спинки.
Спектакль закончился.
Зрители и актеры были больше не нужны.

– Все, работайте. – Митина дала отмашку ладонью и, смерив Щадова ехидным и высокомерным взглядом, повернулась к Хочевской.

Не сказав ни слова, Олег поднялся и вышел из кабинета.
После этого к выходу вереницей потянулись остальные.
Через полминуты в кабинете осталась только верховная троица.

– Кофе, три, быстро, – без интонаций перечислила три слова в селектор главша и, отпустив кнопку, устало добавила: – Предлагаю с коньячком. Ну-ка, достань там, в баре, – величаво махнула она Стрижаевой.

– Тут в пору коньяк без кофе пить, – сострила Хочевская. – Слушай, прям
высушил меня этот твой Щадов. Совсем молодые нюх потеряли.

– Нет никто и звать никак, – согласилась Зоя Александровна. – Птенец зеленый, щенок.

– Что – да, то – да, – поддержала Стрижаева, неуклюже откупоривая пробковую крышку с «Отарда». – Мы такими не были. Мы все же как-то боялись. Чтоб главврачу против сказать? Да Боже упаси...

Страхи молодости доцента прервал стук в дверь.
– Кому еще? – недовольно крикнула Митина.

Дверь открылась, в нее вошли Марина, Марат и Борис.
Стрижаева поспешно спрятала бутылку за спину.

– Вот они, красавцы, – поморщилась главша. – Вам-то какого надо?
– Здравствуйте, – вместо ответа, сказала Марина.
Парни тоже приветственно поклонились.
– Нам надо следующего. – Марина покачала листком бумаги в руке. – Довести до Вашего сведения, что мы выражаем несогласие против сфабрикованных обвинений и оставляем за собой право опротестовать решение медсовета в высших инстанциях.

Заявление было настолько неожиданным, что Митина опешила.
Чтобы скрыть нежданную оторопь, она переглянулась с Хочевской и изобразила на лице насмешливую ухмылку.

– Весь коллектив реанимации, – продолжила между тем Марина, – подписался под письмом к заведующей горздравотделом Пятитыщенко с просьбой разобраться в сложившейся ситуации. Согласно закону, мы требуем собрать компетентную экспертную комиссию для оценки деятельности отделения в целом и Щадова в частности. До оглашения результатов комиссии приказ о снятии Олега Ивановича с должности заведующего будем считать незаконным.

– Что? – наконец выдавила Митина. – Кто будет считать? Вы?! Да вы...

– Так же, – перебила её Марина, – готовится иск в суд Центрального района, где мы предъявим некоторые доказательства о сговоре сотрудников Первого отделения, результатом которого был отказ в медицинской помощи больной Шакировой, повлекший ухудшение состояния.
   
Береговая оторвалась от чтения и посмотрела на в миг переменившееся, побелевшее лицо Митиной.

 – Не надо быть инспектором Мегрэ чтобы понять причину ухудшения ребенка. Вы все правильно рассчитали, но... Вас подвела собственная лень. Зачем самим перестилать постель и менять пеленки, если всю эту обузу можно переложить на какую-нибудь мамочку с ребенком – пусть и за брошенной девочкой поухаживает.

Не отрывая взгляда от напрягшегося лица начальницы, она чуть тише добавила:
– Крайнова Светлана Сергеевна, тысяча девятьсот семидесятого года рождения, находившаяся в той же палате по уходу за своим ребенком, была очень возмущена, что несчастной Шакировой не сделали ни одного укола, несмотря на явное ухудшение и ее неоднократные просьбы помочь девочке.

– До пяти лет строго режима, – сочувственно развел руками Марат.

– Письмо будет отправлено сегодня же. Копия остается вам. Это все.
 
Марина подошла к столу, положила лист перед Митиной, после чего все трое без слов вышли из кабинета.
Словно онемев, судьи молча проводили их взглядом.

В кабинете воцарилась душная тишина.
Первой, к кому вернулась речь, была Хочевская.

– Это что сейчас было? – спросила она.

Митина не ответила. Концовка ее замечательного спектакля неожиданно оказалась проваленной.

– Слушай, Зоя. – Нелли Карловна сложила руки на груди. – Если то, что они сказали – правда, шуму будет много. – Она с видимым разочарованием покачала головой. – Теряешь хватку... Не могла как-то по другому осадить?

Митина опять ничего не ответила. Сжав до предела губы, она с ненавистью смотрела на дверь.

– Значит, так, – протянула Хочевская, нервным покусыванием стирая краску с нижней губы. – Ты вот что... Ты пока согласись с их требованиями.

Митина резко повернула голову, глаза гневно сощурились.

– Я говорю, согласись! – Опережая возражения, палец Хочевской твердо  застыл в сантиметере от лица главши. – Пока, ненадолго. Надо потянуть время. Собери комиссию, то-се. И чтобы никаких исков. Ты поняла? Как хочешь крутись, но до суда не доводи. Иначе уже и я не смогу ничем помочь.

Митина продолжала молчать.

– Кстати, тебе даже на руку сейчас отменить решение. Мол, протестуете? Пожалуйста. Типа я тоже не чужда демократических перемен. Пусть еще этот... как его?.. позаведует, ничего страшного. А вот когда комиссия все наши слова подтвердит – а она подтвердит! – тогда им уже не до суда будет, волчатам.

– Волчата и есть, – прошептала напуганная Стрижаева.

В кабинете опять надолго повисла тишина.
Когда Антонина внесла поднос с кофе, казалось, судьи даже не заметили ее появления.
Невидящими, неподвижными  глазами смотрели они куда-то перед собой.

А, может быть, пытались заглянуть в себя.


Глава 40
 
Зима уже не таилась.
Ночной морозец крепчал и откровенно перекрывал все осенние нормы.
Чувствуя такую поддержку, снег уже не таял, робко стекая по оконным стеклам замерзших и спешно подключивших отопление домов, а уверенно и основательно укутывал закоченевшую землю толстым покрывалом, сшитым из миллиона снежинок...

На письмо, которое было доставлено в горздрав и зарегистрировано в приемной, неожиданно ответила сама Пятитыщенко.
Ответила неофициально: вечером позвонила домой Олегу и настоятельно попросила, чтобы на следующий день к ней подъехал кто-нибудь из докторов.

Еще на собрании было решено, что Щадову ехать не стоит, чтобы не возникло досужих суждений, будто он сам за себя просит. Вызвались Марина, Марат и Борис. Но накануне визита Борис позвонил Олегу и виновато отказался: заболел, поднялась температура.

Все понимали, что эта встреча – единственная и последняя надежда.
От ее результата зависело насколько изменится расстановка сил. Поэтому, на нее очень рассчитывали, даже уповали. На кон, кроме надежды, была поставлена и вера в здравый смысл и справедливость: понятия по нынешним временам наивные и феерические, но оттого еще более ценные и значимые.

 
Марина с Маратом, молчаливо и сосредоточенно готовясь к разговору, ехали в автобусе. Волнение не отпускало, оно было столь велико, что не давало думать ни о чем другом, кроме как о предстоящей встрече с самым большим начальником городской медицины.
По какому руслу пойдет диалог? Услышит ли она их?

Доктора мысленно проигрывали все возможные варианты, машинально чертя ногтем иероглифы на покрывшихся узорчатым инеем окнах.

В салоне было тесновато, но, по сравнению с утренними давками, дышалось намного легче.

– Готовим проезд, проезд готовим, – скучным и назойливым, как осенняя муха голосом вещала полная, стриженная под мальчика, кондукторша.
Даже не пытаясь протиснуться бочком, она беспардонно шла напролом, расталкивая и прижимая друг к дружке стоявших в проходе пассажиров.
– Подготовили проезд? Готовим, готовим быстренько...

– О, Боже, я больше не могу это слушать, – обессилено подогнув колени, возмутилась стоящая рядом с Маратом молодая женщина с внешностью учительницы. – Ну, нельзя же так! Вы думаете, вообще, что говорите? Совсем уже русский язык забыли?Как можно готовить проезд? Проезд, уважаемая, давно уже готов, мы сейчас движемся по нему. А пассажирам надо готовить плату за проезд. Вы это уже полчаса хотите сказать?

Кондукторша, так и не поняв, с чего это вдруг пассажирка так дерзко
разговаривает с ней, недружелюбно замерла, в упор разглядывая нахалку.
– Так, – подозрительно прищурилась она. – Вы обилечены?

Женщина охнула и захлопала ртом.

Марат громко расхохотался, за ним прыснула Марина.
– Вот, Мариш, как надо словом убивать, – сквозь смех сказал Марат.

Сделав серьезное лицо, он наклонился к кондукторше.
– А вот если бы вы, скажем, к-колбасу продавали, то как спрашивали бы?

– Как? – строго переспросила кондукторша, апатично завалившись на повороте на худощавого мужичка, намертво припечатав его к окну. Тот, глухо пискнув, исчез под ее фигурой и пока автобус не вывернул на прямую, с искаженным от натуги лицом, безропотно держал на себе непосильное бремя.

– Это я спрашиваю – как? – Марат вопросительно поднял бровь. – Как, интересуюсь, к пассажирам бы обращались? «Вы заколбашены?» или «К-кого еще заколбасить?»

Сонные, заскучавшие от нудной езды пассажиры оживились и сразу же разделились на два лагеря. Поборники русского языка начали подбадривать женщину, понесшую моральный урон от невежества, остальные приняли сторону оскорбленной работницы транспорта и возмущенно подняли крик:

– Эшь ты, грамотные какие!
– Умные больно!
– Вчера из яйца вылупились, а уже учат, сопляки!
– Мы в вашем возрасте пахали день и ночь...

– Академиев не кончали, – неосторожно сказал Марат.

Шквал негодования тут же перешел на него.

– Все, все, молчу! – Сняв с головы вязаную шапочку, Марат покаянно зажал ее в кулаке. – Был не прав. Осознал. П-простите, если сможете, товарищи. Вот, – показал он билет, – проезд г-готов. Обилетился.

Неожиданная разрядка ослабила тревогу, сковавшую «ходоков за правдой»: на заснеженное крыльцо горздрава они ступили уже повеселевшими, успокоившимися и готовыми к самому крупному разговору.

– Нам на десять тридцать назначено, – поздоровавшись, сказала Марина.
Но как это часто бывает с высокопоставленными секретаршами, безответно. Та шарила компьютерной мышью, не отрывая обильно покрытых синькой глаз от монитора.
– Ждите, – едва заметно шевельнулись ее губы.

Марина с Маратом присели на мягкие кресла.
В ожидании прошло еще пятнадцать минут и оно не пошло на пользу: спокойствие опять начало выветриваться, постепенно возвратились тревога и переживания.

Наконец, из кабинета заведующей степенно вышли несколько мужчин с внешними признаками принадлежности к элите здравоохранения: дорогие костюмы и галстуки, гладко выбритые лица, папки и портфели в руках и не проходящее, наверное, даже ночью выражение важности.
Деловито продолжая разговор, начатый у шефа, они вышли из приемной.

– Заходите, – раздалось из приоткрытых дверей.
– Заходите, – эхом повторила секретарша.

Мысленно благословляя друг друга, Марина и Марат вошли в кабинет своей последней надежды.

– Реаниматологи? Вторая детская? – Пятитыщенко, гостеприимно взмахнув рукой, показала на стулья. – Вы, наверное, Марина Николаевна, а Вы – Марат Рустамович? Я вас такими и представляла. Садитесь, пожалуйста. Ну, что ж, я прочитала письмо. Дела, конечно, у вас творятся...

Не договорив, она закрыла глаза и огорченно покачала головой.

– Богу на небесах тошно... Знаете, каждый день читаю массу разных писем, но ваше задело за живое. Такое отчаяние в каждой строчке.

Заведующая призадумалась, постучала пальцами по столу и вдруг спросила: 
– Скажите, а почему вы так защищаете Щадова? А может быть Вагина как заведующая в сотни раз лучше?

– Да хоть в тысячу, – категорично ответил Марат. – Может даже над ее г-головой нимб сиятельный по вечерам – не в этом дело.

– А в чем?

– В произволе, – ответила за Марата Марина. – Анна Дмитриевна, должны же быть какие-то причины, чтобы снять человека с должности? Причем, специально приглашенного, много сделавшего, набравшего работоспособный коллектив. Наше возмущение из-за того, что снимают не за некомпетентность, не за аморалку, а потому, что он просто не нравится главному врачу. Если это в порядке вещей, то что же тогда – произвол?

Пятитыщенко улыбнулась:
– Ох, ребятки... Это очень и очень больная тема.
Ее лицо доверительно приблизилось к докторам:
– Думаете, я ничего не знаю? Думаете, меня такая аракчеевщина не возмущает? Э-э, дорогие мои. – Она понизила голос. – Да я такое про всех знаю, включая и вашу Митину, что эта ваша проблема – цветочки.

Пятитыщенко склонила голову и некоторое время рассматривала своих гостей искоса, словно оценивала реакцию. Те внимательно ждали продолжения.

– Вы зря думаете, что нас здесь, наверху, ничего не волнует. Такие мы все
безразличные, заевшиеся. Почему-то все так думают. Но это не так, поверьте. Меня тоже это все задевает. Да я давно уже хочу порядка! Хотя бы в одном, отдельно взятом городе.

Анна Дмитриевна покусала верхнюю губу, будто раздумывая.

– Вторая детская больница у меня одна из первых на очереди. Просто... Как бы вам сказать... Такие дела быстро не делаются. Митина – очень продуманный и осторожный руководитель, все схвачено, не подкопаться. Отсюда и уверенность в
безнаказанности и вседозволенности. Я знаю обо всех ее нечистоплотных делишках, даже КРУ  направляла. – Голос ее еще понизился, до шепота. – Направляла не просто так, а по фактам нарушений: были у меня на руках такие козыри. И что? Почти двухмесячная проверка и на мои козыри нашлись более крупные. Все закончилось банкетом с участием больших людей. Итог – в клинике все замечательно и образцово. А вы говорите...

– Это что же получается? – помрачнел Марат, – Видите все, знаете все, а сделать ничего не можете?

– Ведь хорошие специалисты уходят! – Голос Марины отчаянно зазвенел. – Не просто так уходят, а сломленные, униженные! И причина всего одна и та же – перегибы в руководстве. А в конечном итоге страдает дело, пациенты. Как же это ничего сделать нельзя?

– Ребятки, – ласково и в то же время наставительно прервала ее монолог Пятитыщенко. – Вы в какой стране живете?

– Боже мой, – вздохнула Марина. – Всю жизнь слышу, с детства: не там живем, страна такая. А страна – это что? Это – люди. Мы! Надо же когда-то начинать что-то менять в себе? Ну, пора уже по законам жить!
   
– Ребятки, – опять повторила Анна Дмитриевна. – Не пойман – не вор. Доказательств нет, жалоб ни одной. Вы – первые.

– Да просто все боятся!

– А вы не боитесь?

– Страшно, конечно. Но кто-то же должен начинать.

– Показатели у Митиной хорошие, в аморалке, как вы говорите, тоже не замечена.

– Унижения, оскорбления, произвол – уже не являются проявлением аморальности? – спросила Марина. – А насчет показателей... Ну, не мне вам говорить, как эти показатели делаются.

Анна Дмитриевна несколько стушевалась.

– А где доказательства? – после некоторой заминки спросила она. – Все же
молчат. Даже те, кто уходят. А может они уходят потому, что просто лучше место нашли? Ведь рыба ищет где глубже, а человек – где лучше.

– Вот именно, где лучше, – подхватил Марат. – Значит, неспроста столько людей ушло искать это «лучше»? Значит, что-то не так у нас? Может, надо просто глубже к-копать?

– Не будьте наивными.

– Ну п-почему, если хочешь выяснить причину, тебя тут же назовут наивным? – всплеснул руками Марат. – Сахар сладкий, соль соленая – это не наивно, нормально. А чуть заведешь речь о п-порядочности и к-компетентности руководства, тут же скажут – наивно.

– Получается, что у сильного всегда бессильный виноват, – поддержала Марина. – Что же нам остается? Голодовку объявлять? Увольняться всем отделением? Мы же не гонор свой показываем, поймите. Мы от отчаяния! Как еще нам выразить протест так, чтобы нас услышали? Чтобы хоть попробовали разобраться: может и сильные бывают виноваты?

– Ведь отделение рушится, п-понимаете? Хорошее, работоспособное, молодое отделение! П-почитайте наш отчет, посмотрите показатели. Они не липовые, объективные.

– Читала. – Пятитыщенко потрясла бумагой и согласно кивнула. – Хорошие у вас показатели, да. Но, повторю, на Митину ни одной жалобы. А вот благодарных писем – воз с тележкой.

– Сама и пишет, – буркнул Марат в сторону.

– Я тоже могу каждого родителя попросить написать на нас благодарность!
– воскликнула Марина. – Только это же не учтется. Да ничего не учтется, потому что мы по статусу ниже.

– Кстати, об учете. А почему возраст не учитывается? – Марат непонимающе пожал плечами. – Все люди после шестидесяти уходят на п-пенсию, а главврачи, почему-то, продолжают работать. Я, Анна Дмитриевна, не против пожилых людей, п-поймите правильно. Хотят работать – пусть себе работают. Но почему обязательно руководителем? Ведь п-понятно же: энергия уже не та, самообразование не идет, новшествами не интересуются, идут по накатанной. Согласитесь, что это так.

– Нет, ну, правда же. – Марина с готовностью подхватила тему возраста. –
Есть же много других мест в нашей отрасли. Не можешь жить без работы?
Пожалуйста, работай. Иди в поликлиники, в стационары. Главный врач – это же не титул, вроде графа, пожизненно не дается. Не мыслишь себя без медицины – работай просто врачом. Так ведь нет – она же думает, что медицина не мыслит себя без нее. Вот где проблема! Молодым, энергичным дорога перекрывается.

– А нет таких законов, чтобы пенсионеров снимать с руководящих должностей, – Пятитыщенко беспомощно развела ладони и опять сцепила их под подбородком.

– Тогда введите должность «Почетная Митина РФ», – предложил Марат. – Будем кланяться ей, как английской к-королеве и выражать почтение. А руководят пусть другие, которым главное – дело д-делать, а не то, чтобы их беспрекословно слушались и дрожали от страха.

Анна Дмитриевна задумалась, подбирая то ли нужное слово, то ли подходящий стиль.

– Все, вроде бы, правильно говорите, но... Я повторюсь: мы живем в такой стране, где и сахар, как у всех сладкий, и соль соленая. Но если начальник скажет, что сахар кислый, большинство согласится: да, дескать, кислит.

– Так что же? – спросила Марина. – Выхода нет?

Выждав некоторое время, Анна Дмитриевна вдруг решительно выдохнула:
– Выход всегда есть. Просто... Я уже говорила, нужно время, но... Боюсь, у меня его мало.

– Почему? – удивился Марат. – Вы уходите?

– Могу уйти. Вы же знаете, что скоро выборы мэра? И если пройдет кандидатура нового претендента, то он, естественно, наберет свою команду. В том числе и нового заведующего горздравом. А мне придется уйти.

Пятитыщенко помолчала.

– Поэтому, сейчас подкопать под Митину физически не успею. Не за что.
– Наших фактов мало?

– Это для вас – факты. А наверху – это эмоции, не более. Нужны факты  злоупотреблений финансовых. Только они являются достаточными для снятия руководителя. А письма, жалобы, слезы... – Она снисходительно улыбнулась. – Вы меня понимаете?

Марат переглянулся с Мариной и с надеждой спросил:
– А если Волжанцева опять переизберут мэром?

– Тогда и я останусь еще на четыре года. Вот тогда будет время найти зацепку.

– Если будет, – невесело заметил Марат. – Если нас к тому времени не сожрут.

– Или сами не уйдем, – добавила Марина.

Пятитыщенко решительно погрозила ей пальцем:
– Не вздумайте. Тем более, всем отделением. Что вы этим докажете?

– Что живем в такой стране, где справедливость – это наивно, – горько хмыкнул Марат.

– Ну, не передергивайте, – Анна Дмитриевна натянуто хохотнула. – Работу вы знаете, жалоб со стороны родителей на вас не было.

– Это будет, – заверил Марат, убедительно подняв ладонь. – Дело времени.

– Работайте, ничего не бойтесь. Вам, по большому счету, нечего бояться.

– Гойде тоже нечего было бояться, – вздохнула Марина.

– Нет-нет, не пишите никаких заявлений. И, пожалуйста, не надо никаких судов, хорошо? Это уже я вас прошу, лично. Давайте не будем так прославляться на весь мир, ладно? – Она внимательно проследила за реакцией докторов и напоследок подбодрила. – Вот и хорошо. Идите и не бойтесь. Ваше дело правое.

– Угу, – хмуро согласился Марат. – Враг будет разбит, п-победа будет за нами.

– Я вас не оставлю, ребятки. Держитесь. Все, увидимся.

– Надеемся, – опять вздохнула Марина.

Попрощавшись, они вышли из кабинета.
Пятитыщенко посмотрела им вслед и устало положила голову в сложенные ладони.

Неожиданно ее охватило какое-то необъяснимое переживание.
Что-то среднее между смятением и потрясением, явью и забытьем, между сожалением и тихой завистью, между укором и напоминанием…

Такое состояние, хотя бы раз, испытывал каждый из нас.
Испытывал – это точно.
Потому что даже самая заледеневшая душа оттаивает, когда нечаяное слово или простенький жест, отрывок мелодии или старая фотокарточка – да много чего, – вдруг возвращают вас к той черте, за которой осталось забытое, а может и забитое жизнью ощущение простого, обычного счастья.
Счастья быть самим собой.

Так бывает, например, когда ты привычно идешь по сотни раз исхоженной улице, по своим обычным, ежедневным, делам – целеустремленный, занятый своими текущими проблемами. Походка уверенная, в голове заурядные, житейские мысли. Все как всегда, обыденно, стандартно.

Мимо идут прохожие, едут автомобили, тебя окружает сонмище разнообразных звуков, знакомых и не знакомых, но ты не замечаешь их, они не трогают тебя.

И вдруг мимоходом, краем уха, ты улавливаешь едва различимую мелодию, которая слышна из открытой форточки.
И ты, споткнувшись, будто налетев на невидимую преграду, растерянно замираешь.

Эта мелодия прожигает тебя раскаленной иглой насквозь, отчего надолго перехватывает горло, а сердце, на миг оцепенело замерев, вдруг начинает биться так громко, что слышно прохожим, которые, удивленно оглядываясь, обходят тебя, замершего посреди улицы.

Этот мотив становится единственно важным, все остальное теряет смысл. И окружающая тебя реальность застилается чудным, словно муар туманом, отделяя тебя от суеты и снимая с лица маску деловитости.

Из этой дымки постепенно проявляются нечеткие силуэты и ты, замирая от сладкого предчувствия, узнаешь в них что-то давно забытое, родное. Становится так легко, словно ты, защищенный от всех невзгод, качаешься на руках матери. Рушатся барьеры, рвутся цепи декорума, вырываются наружу эмоции, заждавшиеся этого мига, словно цепной пес долгожданной воли.

А скатившаяся слеза настраивает четкость этого видения.
И  ты, не стесняясь слез, счастливо улыбаешься и закрываешь глаза.
Ведь это мелодия твоего детства.

Она звучала, когда ты жил – о Боже, сколько же лет прошло с тех пор! – еще на старой квартире.

Вот он, покрытый желтым жакардом с замысловатыми сюрреалистичными узорами диван. Как ты любил находить в этих разводах лица людей, фигуры животных и необычных сказочных существ. И, бывало, хохотал, угадав в хитросплетении рисунка лицо соседского мальчишки Вовки или вздрагивал, обнаружив оскаленную пасть химеры…

Да-да, он стоял вот здесь, в уголке, а стена над ним была обклеена салатного цвета обоями с птичками, похожими на поползня.
Смешно, но тогда все было проще – никто не задумывался о сочетании цвета обоев, штор и мебели. Обои тогда не покупали, их доставали: любые, и цвет не имел значения…

На диване сидит сестра. Она старше тебя на четыре года, она совсем взрослая – ходит во второй класс и сейчас сама читает книгу.
Даже видноназвание этой книжки, «Белая шубка»…

Между двумя маленькими окнами на тумбочке стоит громадная, с деревянными стенками радиола «Минск» – чудо технического прогресса, апофеоз человеческих возможностей, как казалось тогда.

Ты часто придумывал себе игры и радиола была в твоих фантазиях первым помощником: шесть белых костяных клавиш-переключателей были так кстати. Одну клавишу, крайнюю, ты даже сломал, увлекшись, а потом испуганно спрятал ее в ящик с носками огромного, под самый потолок шкафа, который стоял…

Где же он стоял? Да-да, вот здесь – в углу, перед входом в крохотную – два на полтора – комнатку с одним окошком, где все время лежал больной старенький дедушка, лицо которого уже стерлось в памяти.

А в другом конце, возле панцирной кровати  родителей, был твой уголок: на расстеленном стеганом одеяле ты складывал кубики или играл со своим плюшевым мишкой.

Мишка, старый верный друг…
Ты почти никогда с ним не расставался, спал в обнимку, кормил из ложки, пачкая кашей бурый плюш. А однажды нечаянно надорвал ему ухо и горько плакал от жалости.

Как получилось, что он куда-то пропал?
Может, детство, уходя, забрало и его?

А вот – папа. Молодой, самый добрый, самый умный, самый сильный папа...
Лукаво подмигнув, он открывает радиолу и ставит пластинку. Чуть поскрипывая, пластинка крутится и комната наполняется мелодией.

Той самой, что вернула тебя к самому себе.

Как хорошо было там, в этой тесной, полуподвальной квартирке, как спокойно...
Там было так счастливо и легко, там звучала эта музыка, которая с тех пор прочно слилась с понятием счастья.

Потом пластинка разбилась, мелодия вышла из моды. Вы переехали в большую просторную квартиру, жизнь понеслась стремительно и все меньше оставалось времени думать о таких пустяках, как прошлое...

Сколько времени ты простоял так, замерев посреди снующей толпы – хорошо одетый чудак с влажными глазами и счастливой улыбкой?
Наверное, немного – с минуту.
А может быть и целую жизнь…

Потом мелодия закончилась и постепенно это видение из прошлой жизни, из другого измерения, опять заволокло туманом. А вполне реальный, осязаемый осенний ветерок развеял его, как выдувает сквозняк волшебный дымок фимиама.

И ты, спохватившись, озадаченно глядишь по сторонам: заметили или нет твое чудачество? И вновь натягиваешь на лицо привычную маску уверенного и ничего не знающего о сентиментальности человека.

И с некоторой досадой, что размяк, разнюнился, торопливо бежишь прочь.
Вот только – от кого? Или – от чего?
От своего прошлого?
От себя?..
 
Анна Дмитриевна медленно потерла веки ладонями и вздохнула.
Лица молодых врачей стояли у нее перед глазами.
Какое-то притягивающее воодушевление, вперемежку с умиляющей и, вместе с тем – заслуживающей уважение, праведной наивной верой, разбудили в ней воспоминание о том далеком времени, когда она была…

Какой же она была? Или – кем?
Это трудно не то, что сказать – сформулировать...

Когда она была самой собой.
Да, именно собой. Настоящей.
Молодой, бесхитростной, преданной своей любимой гинекологии и такой же до наивности чистой в помыслах.
До того, как она стала нынешней Пятитыщенко: влиятельной, высокопоставленной, продуманной, прагматичной.   
До того, как стала Большим Человеком.

Когда же происходит эта подмена?
В какой день-час твое «я» потерпело столь очевидную качественную метаморфозу? Словно оно – химический раствор, который после воздействия реактива вдруг потерял и свой привычный цвет, и консистенцию, и температуру?

Когда твой внутренний стержень утратил прочность, стал гибким и податливым, словно глина в руках опытного мастера-гончара?

Когда твоя душа попала под равнодушный станок обстоятельств, который своими резцами снял, словно стружку, понятия принципиальности, справедливости, сочувствия, совести, милосердия? Отшлифовав взамен до блеска другие понятия: приспособляемости, личной выгоды, чинопреклонения?

Нет ответа на эти вопросы.
Наверное, не в миг, не сразу происходит такое перевоплощение.

Когда-то соврал, кому-то поддакнул, где-то промолчал…
Потом, задыхаясь от брезгливости к самому себе, участвовал в обличении, примкнул к большинству, не разделяя их принципов. Затем, на распутье, сделал уже сознательный выбор между выгодой и порядочностью.

Поначалу все это противно твоей сути, как бывает противна на вкус впервые выпитая рюмка водки.
Но последующий эффект! Он приносит ощущение возвышения над массой, он так приятен и сладок, что ради него можно и пренебречь горьким послевкусием.

Впрочем, скоро перестаешь замечать и горечь, потому что она ничто по сравнению с тем, как меняется твое окружение, мироощущение, статус.
Ты уже вхож в другой круг – круг избранных и одно осознание этого факта пьянит тебя. Ты находишься в обществе Больших людей, они принимают тебя и это возвышает тебя сначала в своих глазах, а потом и в глазах остальной публики.

Стандарты поведения на этом уровне иногда шокируют, иногда заставляют робеть.
Они кажутся тебе уродливыми, усеченными, кастрированными. А какими же еще они могут быть – вышедшие из прокрустова ложа системы? Но они же и зачаровывают, соблазняют, заставляют трепетать – также очаровательные в своем уродстве, как и монстры из шапито.

Твоя душа, попранная выбором, сначала беспокоит тебя и это заставляет страдать и мучиться. Но постепенно ее крик, саднящий и ранящий, начинает досаждать, становится надоедливым: ведь человек привыкает ко всему, даже к физической боли. Так стоит ли еще и обращать внимания на муки совести?

Сковать ее, надоевшую, кандалами беспринципности!
Опутать цепями цинизма, заткнуть внутренний голос кляпом взращенных догм, оправдывающих эту перемену в себе, как единственно верный вариант существования!

В конце концов, жизнь – она дается лишь один раз.
Надо успеть взять свое...

Анна Дмитриевна встала из-за стола и подошла к окну.
На заснеженном отливе сидел, распушившись, одинокий воробей и настороженно поглядывал на появившийся в окне силуэт.

«Смотри-ка, расчувствовалась, «железная леди». Давно такого не было... М-да... Ребята, конечно, хорошие... только…»

Она прищурилась.

«Только, все это сказки для бедных. «Мораль у сказки такова, что…».  А нет никакой морали. Ну нет и все! Может, и была когда-то, но давно. Так давно, что и забылась. Жизнь такая, не мы. По морали жить, так жизнь сама же и не пощадит, раздавит... А ребята и вправду хорошие. Жалко будет, если...».

Пятитыщенко почесала кончик носа да так и замерла, держась за него, сосредоточившись на своих мыслях.

 «А ведь это что-то новое. Сколько работаю, не помню, чтобы коллектив против главного пошел. Видать, все же, сдвинулось что-то в сознании народном... А может быть, это они, ребятки, так думают, что сдвинулось? И верят в перестройку, демократию. В правду верят, в закон. Во мне видят прогрессивную личность... Не знаю только – радоваться мне этому или нет? Во всяком случае, разочаровывать их не буду. Пока... Митина, конечно, зажралась: такими врачами разбрасываться нельзя. Снять ее? Можно, если поднатужиться. Но... Опять – но. Тогда будет прецедент. Другие тоже начнут недовольство выражать. Есть такие врачи, чтобы главным довольны были? Не встречала. Такое начнется – не дай Боже... На кого все заботы лягут? На меня. А их и без того полон рот… Тут еще выборы, будь они неладны. Со всеми этими Ельциными да Собчаками... Как жили хорошо, нет – заварили кашу! Теперь из-за них еще три месяца во взвешенном состоянии...»

Анна Дмитриевна досадливо качнула головой.

«Что потом? Уйду? Останусь? Не факт, не факт... Без работы-то, конечно, не останусь: после моего поста простым участковым не пойду, не ниже главврача – так принято. Так почему бы и не во Вторую больничку? Ребята кстати пришли, ой как кстати. Надо почву подготовить, а конфликт держать в рамках: чтобы и не разгорался, и не потух – так, тлел себе потихоньку до выборов... В суд они не пойдут, коль я, заступница, попросила. А к Митиной направлю после праздников КРУ, пусть пощупают. Ей с комиссией не до шума будет, тоже попритихнет. Так что, скандала не будет... Опять же – мне на руку: ребятки подумают, что это я ее в узды взяла, еще больше уважать будут...»

Она отпустила нос, покачалась с пятки на носок.

«Так, что далее? Комиссия поработает до марта, там – выборы. Проиграем – Митиной придется освободить местечко: выну этот козырь и сама там порулю, это мы договоримся. Слава Богу, смена начальства в горздравах проходит без войны: все свои, из одной обоймы. Самим когда-нибудь придется уйти. И уйти хорошо».

– Анна Дмитриевна, к вам Маругин, начмед Первого объединения, – извиняющимся шепотом сказала секретарша, просунув голову в проем двери.

– Пока занята, – не поворачиваясь, ответила Пятитыщенко. – Пусть подождет.
Дверь осторожно, без скрипа, закрылась.

«Итак, что мы имеем. Если выборы наши, то и говорить не о чем: все остается, как есть. Если – нет, то…»

Она усмехнулась.

«То готов запасной аэродром: хорошая, компактная больничка. С неплохими ребятками. Которые, теперь во мне души чаять не будут... Как кстати они всю эту кашу заварили, ой как кстати... Все ж, Господь меня любит: такими делами помогает, которых, наверное, еще в истории не было».

Она игриво постучала озябшему воробью по стеклу и, подмигнув ему, села за стол:
– Заходите!


Глава 41

– И чего вы добиваетесь?

Взгляд Митиной был так многозначен, так изобиловал эмоциями, что переплелся в сложный венок, демонстрирующий и удивление, и злость, и иронию, и раздражение. Так, должно быть, смотрит на ребенка взрослый сильный человек, которому тот вздумал угрожать.

– Значит, свалить меня хотите? Жаловаться они побежали.

– Это не жалоба. – Олег сидел в кабинете главши, на месте, для вызванных на ковер – слева от нее. – Это попытка как-то повлиять на ваш стиль управления и общения с подчиненными.

На губах главши заиграла презрительная улыбка:
– Ах, повлиять? На меня? Ну-ну. – Она самонадеянно хмыкнула. – Знаешь ли ты, мальчик, сколько уже там наверху заведующих сменилось? Не знаешь? Я подскажу – семь. Семь! Они приходят и уходят, а я как была, так и есть. И буду! Глупые, наивные людишки... Попугать меня решили? Так я пуганная. Мне вся эта ваша мышиная возня – до одного места. Я просто одно не пойму: на что надеетесь-то?

Олег посмотрел на ядовитую ухмылку Митиной и, чуть помолчав, ответил:
– Не поймете вы, Зоя Александровна. Даже не старайтесь.

Глаза главши вспыхнули гневом, который в мгновение переломил ее милую красивую улыбку, превратив в злобный оскал.
– Тварь ты неблагодарная.

По лицу Щадова пробежала тень, проступили желваки, но он сдержался.
– Опустим «тварь». Но почему – неблагодарная? Мне есть за что благодарить вас?

– Да ты по гроб жизни меня благодарить должен! За все! Абсолютно за все! Еще имеет наглость спрашивать – за что? Да за то, что я все для вашего отделения сделала! Все! А вы...

– Что – мы?

– Вы... – Митина задохнулась от гнева, ненавидяще прошипела: – Вы, как последние свиньи, ничего не оценили. Пришли на все готовое, как сыр в масле катаетесь, еще и позорите меня, жалуетесь.

Олег выждал некоторое время, чтобы волна гнева начальницы утихла.

– Говорите, все сделали для нас? Ну, давайте вспомним. Не будем говорить про оборудование – за это большое спасибо Раевскому. Который, кстати говоря, ориентировался на мой список. Первый, как вы знаете, они забраковали.

Разоблачение оказалось настолько неожиданным, что глаза главши растерянно забегали.

– Кислород, – спокойно продолжил Олег. – Сколько дней я убеждал вас, что централизация кислорода необходима? Около недели, каждый день. Сам удивляюсь, как смог убедить. И, согласитесь, всю эту систему я провел без вашего участия. Строительство и отделка отделения – тоже не ваш актив. Это не в упрек: я всего лишь пробую ответить на предъявления. Вы позвали меня в трудную для вас минуту – был цейтнот, надо было успеть. И я успел.

– Должен Бога благодарить, что тебе такая честь выпала.

– Вы меня не на улице нашли, я работал в престижной клинике. И согласился, потому что это было интересно. Потеряв при этом право на аттестацию.

– Какая самоотверженность, – с сарказмом процедила Митина.

– Это к слову. Пойдем дальше. Коллектив у нас очень работоспособный, все хорошие специалисты. И, кстати говоря, я очень благодарен вам за то, что уступили мне право выбрать именно этих людей, несмотря на вынужденность уступки.

– Ваши специалисты такие мастера, что «подключичку» нормально сделать не могут. Забыли, как одному ребенку наделали… этот… – Главша, вспоминая слово, постучала костяшками пальцев по столу.

– Пневмоторакс? – напомнил Щадов. – Да, было такое. Но это не говорит о квалификации врача. Плохой реаниматолог не тот, кто сделал пневмоторакс, а тот, кто не выявил и не купировал его. Мы очень быстро справились, еще до приезда хирурга. Который только констатировал правильность наших действий и ничего не стал менять. Но давайте пойдем дальше. Сколько раз у нас был разговор о необходимости круглосуточной работы лаборатории? Заметьте, я не требовал обеспечить нас отдельной лабораторией для нужд реанимации, как того требуют нормативы. Я просто просил ввести суточные дежурства лаборантов.

– Просил он... Мало ли что у меня просят. У меня нет для этого средств.

– Но у вас нашлись средства для оплаты ночных дежурств рентгенологам, хотя вполне можно было ограничиться рентген-лаборантом – мы все равно сами читаем снимки. Да и услуги клинических лаборантов требуются в разы чаще, чем рентгенологов.

– Не твое собачье дело! – хлопнула ладошкой по столу главша. – Ты еще будешь учить, как мне надо работать?

– Нет, не буду. Все это я сказал в ответ на ваше – «на все готовенькое».

– Так уходи! Что ж цепляешься всеми четырьмя конечностями?

– Поздно. Во-первых, я в ответе за своих людей. А во-вторых, и вы это прекрасно знаете, меня уже не примут обратно.

– Правильно сделают, – ехидно засмеялась Митина. – Кому нужны такие «специалисты».

– И это опустим... И еще. Наше отделение – единственное, которое не получает доплаты. Почему?

– Ах, вам еще и доплачивать надо, за то, что чаи гоняете?
– Ну, не только чаи... Первое отделение, между прочим, тоже чай пьет, но получает надбавку за каждый законченный случай. И Второе отделение, и гастроэнтерология. Даже лаборанты и Брыкина. Все, кроме нас. Почему?

– Почему? Вас интересует почему? – Митина перегнулась через стол, приблизив свое лицо как можно ближе. – Да потому, что я так решила! Понятно тебе? Я. Так. Решила.

Она издевательски расхохоталась, обнажив запачканные помадой передние зубы. Картина эта была так неприятна, что Олег отвернулся.

– Не стоит так волноваться, – ответил он спокойно. – Это уже давно всем понятно. Только не надо после этого говорить, что вы все сделали для нас. Для неблагодарных тварей.

Спокойствие Олега бесило Зою Александровну. Как она ни старалась вывести его из равновесия, тот держал себя в руках, не срывался на крик.
И от этого в ней все больше и больше закипало желание унизить его.

– Пошел вон, – ненавидяще сощурив глаза, процедила она.

– Да, пожалуй, – Олег посмотрел на часы и медленно встал. – Заговорились что-то... Еще и в отделении не был. Пойду, поработаю между чаепитиями.

– Вон пошел, щенок! – крикнула главша, но Щадов опять не среагировал: спокойно застегнул халат, одернул складки и ушел, не спеша и не прощаясь.

Не успел он пройти по коридору и двух шагов, как его окликнул Алеша Попович.

– Олег Иванович! – На лице «богатыря», слегка заросшем рыжей щетиной, было такое выражение искренней радости, будто он повстречался со своим счастьем. – Здравствуй, Олег Иванович!

Стесняясь и деликатно раздумывая, не будет ли дурным тоном, если он первым протянет руку для пожатия, Попович по-детски мялся и широко улыбался, показывая крепкие, пропитанные никотином зубы.

– О, добрый день, добрый день! – Олег приветливо улыбнулся и протянул руку. Тот, заждавшись, поспешно и крепко зажал ее своей пятерней. – Как здоровье?
– Да нам-то что сделается, – засмеялся «богатырь».

Его непритворный смех, вылетая из закаленного долгой пыткой табаком и алкоголем горла, звучал немного механически и громко.

– Мы-то прожили свое. Главное, чтоб детишки здоровые были. Митька, внучок мой, – он умиленно, с чувством, тряхнул головой, – главное, что Митька здоров. С ним теперь хорошо все, Олег Иванович. С тех пор не заболел ни разу. Бегает, носится – у-у. Только шум стоит. Спасибо тебе, Олег Иваныч.

Алеша Попович опять сжал ладонь Олега и, признательно склонив голову, затряс ее.

Даже если Бог пошлёт ему бесконечную жизнь, то и через сотни лет никогда не забудет он тот сентябрьский день, когда перепуганный и растерянный прибежал в реанимацию за помощью.

Серьезно приболел внучок, началась неукротимая рвота, залихорадил.
Ни Первое отделение, ни Второе помочь не захотели, а может попросту испугались, подумав, что это какая-нибудь кишечная инфекция.
В общем, не рискнули взять, направили в инфекционную больницу.

А Олег не отказал. Без разговоров положил мальчика в плазмаферезную, изолировав от остальных, начал лечить.

А потом в отделение ворвались Митина и Шаповал, устроили скандал: мол,  таким показным благородством Щадов поставил под угрозу заражения все отделение. Они требовали срочно перевести ребенка по профилю.

Скромный работник хоздвора оказался невольным свидетелем этой несимпатичной склоки. И ему почему-то очень запомнился эпизод, когда Олег постыдил их, сказав, что своим сотрудникам всегда надо помогать, даже в исключительных случаях.

А Митина, не обращая внимания на стоящего неподалеку деда, надменно ответила, что не считает работников хозслужбы сотрудниками.

И тогда Щадов напомнил, что всего три дня назад выписал из отделения дочку ее старой знакомой, которая давно вышла из детского возраста и у которой, действительно, была самая настоящая кишечная инфекция. И почему-то разговоров о риске заражения не было, и он без разговоров принял эту больную. Просто потому, что она знакомая сотрудницы больницы.

Попович видел, как после этих слов Митина сначала обомлела, а затем чванливо напомнила, что она не просто сотрудница, не врач, а Главный Врач! А простой, рядовой доктор Щадов просто обязан лечить всех, кого она к нему привезет и когда прикажет.

Олег согласился, но добавил, что тогда и незачем скрывать правды, раз таков приказ Главного Врача. И тем паче незачем менять диагноз «кишечная инфекция» на «острый бронхит». Раз все по приказу главврача, тогда он сейчас же отправит экстренное извещение в СЭС.

После этого аргументы главши закончились.
Пригрозив, что «если отделение заразится, то лично у Щадова будут большие неприятности», она гордо удалилась вместе с Кларой.

После этого случая Попович проникся к Щадову таким глубочайшим уважением, что при любом удобном случае старался выразить ему свое признание. И не только за вылеченного внука, но и за то, что Олег искренне признавал в нем полноценного сотрудника больницы.
За восемь лет службы в клинике это было впервые.

– Так что, Митька мой привет тебе передает, Олег Иванович. Большой-пребольшой!
Он нехотя отпустил руку доктора и проникновенно прижал к груди ладонь, навсегда прокрашенную чем-то черным:
– Вот хоть сто раз спасибо скажу, а не передам ведь всей благодарности.

– Да ладно вам.

– Не ладно. Должник я твой, навечный. Так что, ты, Олег Иванович, если надо чего – не стесняйся, обращайся. Без всяких-яких, в любое время. Унитаз, раковину, там, еще какие-нибудь дела по хозяйству...

Почти наполовину ниже Олега и почти на столько же шире его, он шел рядом и долго перечислял моменты, в которых мог бы пригодиться.
Так за разговором и проводил до дверей реанимации.

– Спасибо вам, – поблагодарил его Олег. – Если дойдут руки до ремонта, наверное, позову вас.

– Точно? – обрадовался Алеша. – Только, серьезно! Ни в коем случае не стесняться! Надо будет – ночью звони, я прибегу. Я ж для тебя...

Чувства перехлестнули через край, не дали возможность договорить. Он только и смог, что помотать головой и крепко прижать Олегу предплечья.

– Ну, пойду. – «Богатырь» благодарно подмигнул обоими глазами и быстро зашагал по коридору.
– Спасибо! – крикнул Олег вслед. – Вы тоже обращайтесь, если что.

И, дождавшись, когда тот, махнув шапкой, скрылся за поворотом к лестнице, вошел в отделение.

Возле сестринской плотным полукругом стояла толпа сестер и санитарок.
Девушки оживленно болтали, время от времени взрываясь смехом.
В середине этой ватаги возвышался колпак Людмилы Григорьевны. Она держала на руках ребенка и тоже смеялась, умиленно разглядывая его.

– Чему так радуемся? – заранее улыбаясь, спросил Олег, подходя ближе.
Старшая, чуть протянув руки, показала ребенка.
Это была девочка, пяти-семи месяцев, очень худая и неухоженная. На заострившемся от недоедания, потерявшем детскую пухлость личике, выделялись огромные голубые глаза в обрамлении коротких белесых ресниц. Они живо и с интересом следили за реакцией медсестер.

– Вот, Олег Иванович, полюбуйтесь, – сказала Людмила Григорьевна. – Особа голубых кровей.

– Голубых? – почтительно протянул Олег. – Это с чего вы взяли?

Опять раздался взрыв хохота.
 
– А такую фамилию простолюдины не носят. Вот Вы – Щадов, я – Васильева, девчонки у нас Егорова, Караева, Алексеева, Зайцева... Так себе фамилии, правда?

– А это, – нетерпеливо перебила Иришка и, едва сдерживая смех, театрально провозгласила: – Баронесса Елизавета Лейж-Граватская!

Такая громкая, напыщенная фамилия совершенно не вязалась с простецкой, даже какой-то деревенской внешностью.
Несоответствие было так комично и нелепо, что Олег тоже рассмеялся:
– А судя по лицу, больше на Асю Тютькину похожа.

– С лица воды не пить, – ласково чмокнув «баронессе» губами, заступилась старшая.
– Это вы еще ее не видели при поступлении: Марина Николаевна в полпятого утра приняла. Боже мой – грязненькая, вонюченькая...

– А чего это так рано? – удивился Олег. – В такую рань обычно экстренных, тяжелых привозят. А эта вроде на тяжелую не тянет.

– Дело в том, что ее мамку...

– Тоже баронессу, – вставила Иришка.

– ...увезли в наркологию, «белочку» поймала. А ребенка как увидели, так и вздрогнули. Ну и куда ее девать, горемычную? Ясен перец к нам, на откорм.

– Вы бы видели с какой жадностью она смесь сосала, – жалостливо сказала Рита.

Олег ласково погладил малышке курносый носик и уверенно сказал:
– Ничего, откормим. Не впервой.

Хлопнула входная дверь и в отделение энергично вошел Марат с тяжелым пакетом в руке.
– Народ! – многозначительно подмигнул он. – Налетай, расхватывай! Родители Демьянова взятку п-принесли.

– Что там? – подбежала к нему Иришка.

– Сметана деревенская, настоящая. Целая т-трехлитровая банка. Так что сегодня можно не экономить, не на хлеб не мазать, а ложками рубать.

– Ура! – сдержанно вскрикнула Иришка.

– Тише вы, – шутливо нахмурилась Людмила Григорьевна и показала глазами на девочку. – Оне, аристократы, к шуму не привычные.

– Вот, кстати, сэнсей, – отдавая «взятку» сестре, завистливо сказал Марат. – Есть справедливость на этом свете, а? Не пью, не бомжую, почти интеллигент, а фамилия такая, что люди пока п-произнесут т-три раза заматерятся. А некоторые тунеядствуют, пьют до г-горячки и все равно – Лейж-Граватские.

Он подошел ближе, преувеличенно задумчиво посмотрел на девочку:
– Надо бы ее до совершеннолетия здесь п-придержать. А то отдадим обратно и она т-тоже будет вести аморальный образ жизни. А мне нужна жена н-нормальная.

– Так вы жениться на ней хотите? – засмеялась старшая.

– Конечно. А как еще я смогу взять ее фамилию?

Он мечтательно зажмурился:
– Вот женюсь, сразу куплю цилиндр, трость и м-монокль. Буду идти по улице, а люди будут спрашивать: «Кто это там такой идет?». А им так тихо, с придыханием, скажут: «Это же Марат Рустамыч Лейж-Граватский». Как вам? Звучит?
 
С интересом выслушав Марата, Лиза перевела настороженный взгляд на Щадова.

– Ладно, поживи у нас, – подмигнул ей Олег. – Хоть поешь вдоволь да в сухих пеленках поспишь.

– Оксан, неси красотку на место. – Старшая отдала ребенка сестре и уверенно добавила: – Насчет «до совершеннолетия» не знаю, но то, что месяца на три – точно. Пока мамку в порядок приведут, пока выпишут... Первое отделение теперь по приказу Митиной таких не принимает.

– Ну и хорошо, – радостно сказала Иришка. – Она мне чего-то так нравится! Прям удочерила бы.

– Тогда будешь моей тещей, – предупредил Марат.

Опять грянул взрыв хохота.

Лейж-Граватская сначала испуганно моргнула, а затем медленно и неумело – наверное, никогда не приходилось, – улыбнулась.

                ************

               
               
ЧАСТЬ 3

Глава 42

– Всем спасибо за дежурство.

Этой фразой Олег всегда заканчивал утреннюю сестринскую планерку в отделении. После чего все шли в столовую пить чай. Если, конечно, не было экстренной или неотложной работы. У тех, кто уходил домой, был повод расслабиться после бессонной ночи. А кто заступал на пост, получал несколько спокойных минут перед долгим суточным дежурством.

Утреннее чаепитие в реанимации не отличалось разносолами, все было очень просто: сестры расставляли чашки, разливали чай, резали хлеб, выставляли замерзшее масло и принесенное кем-нибудь домашнее варенье. Иногда на столе была коробка конфет или тортик – подарки родителей, которые все в шутку называли «взяткой».

Между делом обсуждалась прошедшая ночь или какие-то другие новости. Но главным в этих посиделках была тихая радость от возможности пообщаться в спокойной обстановке с симпатичными тебе, ставшими почти родными людьми.

– Олег Иваныч, – намазывая  для всех масло на серый больничный хлеб, спросила Иришка. – А когда уже отказников отдадим?

– А правда – когда? – поддержала Лариса. – Хорошие ведь уже, в весе прибавили, почти здоровые.

– Вопрос хороший. – Олег кивком головы поблагодарил Иришку за протянутый ему бутерброд и помазал масло сверху густым вишневым вареньем. – Правильный вопрос. Но во Второй детской больнице – риторический.

– Почему?

– Потому что соматика от отказников отказывается.

– Хороший каламбурчик, – хохотнул Мшанский.

– И главврач их поддерживает: мол, сестер у нас в смене достаточно, а работы, как она думает, не много.

– Ничего себе не много! – возмутилась Иришка. – А Первое прямо переработалось.

Олег философски развел руками:
– Вечный спор, что весомее: количество или качество? Они количеством берут. Глаз видит: ага, много детей, значит у них работы больше, значит им тяжелее. Такая вот логика.

– Но это же неправильно? – осторожно спросила Леночка.

– Неправильно, – согласился Олег. – Но, повторюсь, мы работаем во Второй детской, где почему-то многое не так, как должно быть. И отказники – не самое худшее. Я даже рад, что они у нас: пусть почувствуют, что такое хороший, правильный сестринский уход. Вы же у меня хорошие сестры?

– Я работал в соматике, знаю как там за ними следят. – Борис протянул Теще пустую чашку на добавку. – Никак. Покормят, назначения сделают и все. Родителей-то нет, никто не пожалуется.

– Да, – грустно поддержала Наташа, – там с ними не возятся: сидят, бедные, в этих своих клетушках. Ползунки вечно мокрые, глазки какие-то взрослые, печальные. Жалко их.

– Не, ребят, но это же тоже не дело, – возразил Марат. – Выздоровевшие дети месяцами лежат в реанимации – это как? Я не против детей, я против т-такого подхода.
 
Олег согласно развел руки:
– Я тоже против. Можно, конечно, пойти на принцип, но... Честно сказать, надоела уже эта грызня. Не хочется лишний раз обострять.

– А не слышали, когда уже денежку дадут? – перевела разговор в другое русло Оксана.

– Зачем тебе деньги, Ксюха? – жизнерадостно спросил Валерик. – Не в них счастье. Это я в одной умной книжке прочитал, – сострил он и одиноко засмеялся.

– А за проезд платить не только счастливым надо, – парировала Оксана.

– Ой, точно, сама несколько раз «зайцем» ехала, – покраснев, сказала Леночка. – Знаете, так стыдно? Сердце колотится, кажется, что все вокруг только на тебя смотрят.

– Во-во, – встала на сторону подруги Иришка. – Знакомо. И автобус медленнее едет, и все люди на остановках контролерами чудятся.

– Так вы что – все «зайцы», что ли? – опять засмеялся Валерик.

– А куда деваться? На работу-то надо.

– А я по «военному билету» езжу, – шумно отхлебнув чаю, сказал Борис.

– Это как это? – сразу заинтересовался Валерик. – Мы ж офицеры запаса? А у запасников, по-моему, нет такого права на бесплатный проезд?

– А кто будет читать – запасник ты или действующий? Корочки такие же зелененькие. Морду кирпичом, показал и убрал.

– Борянь, да ты гений, – восхищенно протянул Марат. – И давно такое п-практикуешь?

– С прошлой осени.

– Небо, – горько прошептал Марат. – Небо не видело более п-позорного пацака, чем ты, Борянь. Не стыдно?

– А чего? – покраснел Борис. – Платили б вовремя, я б и не...

– Я г-говорю, не стыдно, что с нами своим ноу-хау не п-поделился? Теперь точно по ушам получишь. Вот только чай допью, потерпишь?
Довольно сияя, Костин согласно кивнул.

– Эх, ты, – устыдил дружка Валерик. – Сколько б сэкономили уже.

– Так не в деньгах же счастье-то, – тут же напомнила ему Оксана.

Мшанский, не ответив, сконфуженно хохотнул.

– А по нашим военным, не офицерским можно? – с надеждой спросила Лариса.

Борис с видом знатока важно наморщил лоб:
– Думаю, тоже прокатит.

– Нет, а когда все же деньги дадут? – не унималась Оксана. – Проезд – проездом, но ведь еще и жить надо.

– Как прокрутят, так и дадут, – успокоил ее Марат. – Через месячишко–другой. Наташ, плесни еще ч-чашечку.

– Два доллара, – ответила та, подливая кипятку.

– Ничего себе расценочки. А я тебе вчера заколку нашел, п-помнишь?  Денег, промежду прочим, не взял.

– А я вчера на ужин по вашей просьбе картошку пожарила.

За столом наступило оживление, послышались смешки – все с интересом наблюдали за шутливой перепалкой.

– А я тебе бэйджик красиво подписал. А?

– А я вам челку подровняла.

– А я, – заметался Марат, – а у меня...

– А на прошлом дежурстве я вам пижаму застирала, когда вы ее кровью забрызгали, – добила Наташа и победно взглянула на поверженного Марата.

– Ладно, ты п-победила, – сдался Марат и сделал жест, будто лезет в задний карман за кошельком. – Сколько с меня?

– Как будто у него там что-то есть, – иронично тряхнула густой шевелюрой Наташа под веселый смех остальных.

Олег улыбался и молча пил чай.
Он давно заметил, что отношения между Маратом и Наташей уже переросли рамки просто профессиональных, дружеских. Они старались не афишировать, скрывали, как могли, но скрыть можно что угодно, только не близость и симпатию. И это видели все. Сначала кто-то один, более внимательный, заподозрил, поделился наблюдениями с другим, а вскоре уже все отделение наблюдало за развитием романа.

Марат все чаще просил Олега ставить Наташу в его смену, был с ней более внимателен и приподнят, после дежурства провожал домой. Несмотря на разницу в возрасте почти в десять лет никто не осуждал и не возражал против их отношений. Хотя они и были очень разными: Наташа, пожалуй, самая серьезная из всех сестер, Марат напротив – заводной, любитель заигрывать и пошутить.

Ко всем сестрам он относился ровно, как к младшим сестренкам, и поначалу такое же отношение было и к Наташе. Все изменил лишь один эпизод.

Как-то ночью зашел он в палату. Гудел трансформатор аппарата ИВЛ, периодически пикал монитор и эти звуки заглушили его шаги.

Наташа пеленала очередного брошенного грудничка, так называемого «отказника». И пеленала так бережно, по-матерински, будто хотела дать ему хотя бы немножко той заботы и нежности, которой бедный малыш был лишен с самого рождения.

Марата словно ударило током. Замерев, он залюбовался этой красивой, почти библейской сценой. Это не было привычным действием, одной из обязанностей медсестры, доведенной до автоматизма. Нет, она была совсем не раздражена многократно повторяющейся в течение суток процедурой. Даже – наоборот, делала с удовольствием, ласково улыбалась ему.

Это не было игрой на публику – в боксе она находилась одна и Марата, который, спрятавшись за косяком, зачарованно наблюдал за ней, не видела.

А он уже не мог оторвать взгляда.
Словно, увидел ее в другом свете, по-новому.
Будто под привычным обликом открылась другая Наташа, которую раньше не замечал.

Интересно, что происходит в такие минуты в человеческой душе?
Может быть, нечто похожее на взрыв, подобный вселенскому, после которого рождаются новые галактики?
Ведь, Человек – тоже маленькая Вселенная.

Только этот взрыв, вопреки своему определению, не разрушает, а созидает.
Будто кусочки природной смальты, перемешавшись, складываются в новую, более совершенную мозаику. Которая неуловимо меняет человека, придавая ему неведомые раннее свойства, позволяющие взломать таинственный код своей сути и, презрев земную трехмерность, постигнуть иные пространства.
Чтобы затем понять некий, скрытый до поры смысл своей жизни.

После чего без сожаления осознать, что ты – не целое, а всего лишь половинка.
И из миллиарда других ты именно сейчас нашел вторую свою половинку, создав самый безупречный, законченный, единый шедевр.
Имя которому – Любовь.

 
Глава 43

В этот же день по больнице разнеслась весть, что в конце недели приедут американцы. Но уже без Раевского: маэстро вряд ли теперь когда посетит клинику. Расписанная на годы вперед жизнь не оставляла даже маленького просвета для посещения своего детища.

И все равно, даже без него визит американских друзей в этой веренице похожих друг на друга унылых будней ожидался как маленький праздник.

В больнице сразу же началась авральная работа.
До жемчужного блеска натирался кафель, окна омывались так, что становились невидимыми, а после водных процедур обнаруживалось, что краска на стенах, оказывается, не такая уж и тусклая. В привычно темных уголках вкручивались лампочки, рванное подклеивалось, облупившееся подкрашивалось. В общем, выполнялись все необходимые церемонии, призванные показать дорогим гостям, что вот так, дескать, всегда и живем – в красоте да чистоте.

Постоянно роняя на снег потрепанную кроличью шапку, прилаживал к стене у входа мраморную доску Алеша Попович со своим вечным долговязым напарником. Доска гласила, что отныне Вторая детская больница носит имя Эжена и Бенедикта Раевских.
 
– Как всегда, – задумчиво сказал Олег, наблюдая из окна за усердием богатыря. – Так стараемся выразить признание и любовь, что не замечаем, как переходим на пошлый подхалимаж. Раевский – не тот человек, который млеет от такой вот популярности.

Марат безнадежно махнул рукой: он переодевался и тоже смотрел в окно.

Подошел Борис. Показав кивком на снующих к мусорным бачкам санитарок из соматики, он гордо усмехнулся:
– Чего так стараются? Все равно же к ним не зайдут. Козе понятно, что к нам едут.

– А то, – довольно согласился Марат. – К кому ж еще?

– Может привезут чего, а? – повернулся Костин к Олегу. – Ты подарки не заказывал?

Тот, продолжая глядеть в окно, отрицательно качнул головой:
– Зачем наглеть. И так уж хорошо подарили, не в каждой реанимации такая  аппаратура. Просто приедут, проверят, настроят, подтянут, что нужно. Профилактика.

– Заодно и увидят какая тут у нас атмосфера добрая, – со вздохом сказал Борис.

– Неа, не увидят, – уверенно произнес Марат. – Ты хоть раз видел, чтобы вдрызг п-переругавшиеся супруги и перед гостями собачились? Наоборот, играют в повышенные чувства. А уж здесь-то, у Митиной... У которой все в шоколаде и самые лучшие в мире показатели. Вот увидишь, еще и дифирамбы нам петь б-будет. Лично. К бабке не ходи.

Олег согласно кивнул:
– Будет. Как представлю эту фальшь, приторность... Противно.
 
Он гадливо передернулся и, помолчав, с болью в голосе спросил:
– Про Ольгу есть какие новости, не слышали?

– Юриковна говорит пока такая же, – застегивая рубашку, сказал Марат. – Никакая.

– Это вы про кого? – поинтересовался Борис.

– Про Радушину.

– А что случилось? – недоуменно заморгал Борис.

– Не знаешь, что ль? – Марат понизил голос. – Ее вчера в отделение неврозов увезли.

Борис потрясенно выпучил глаза и хлопнул себя обеими руками по голове.

Олег повернулся к окну спиной:
– Съездить бы надо, мужики, проведать.

– Это она, наверное... того? После медсовета? – хрипло спросил Борис.

– После него, – вздохнул Олег. – Стоцкая тоже.

– Что тоже?! В психушке?!

– Ты не здешний, что ль? – удивленно посмотрел на него Марат. – Т-такие д-дела творятся, а ты ни ухом, ни рылом. Уволилась Стоцкая, в Девятую поликлинику перевелась.

Борис осел на стул и захлопал глазами.

– Это еще легко отделалась, – сказал Олег. – Потому что начмед. Была бы простым врачом, о каком переводе говорить.

– И  кто теперь... это? Ну, вместо нее?

– Угадай с трех раз, – нерадостно осклабился Марат и выругался.

Лоб Бориса собрался в гармошку, он изумленно выдохнул:
– Эллочка?!

– Не-е, Эллочку на реанимацию держат, – авторитетно махнул рукой Марат. – Клара у нас теперь начмед.

– Ио, – уточнил Олег. – Две должности будет совмещать.

Борис тихо, как умирать собрался, выговорил:
– Ну, теперь все. Кранты.

– Не, не теперь, – успокоил Марат. – Пока гости заморские здесь, все б-будет спокойно. А вот потом, когда их в самолет посадят... Вот тогда и начнется у нас вторая часть Марлезонского б-балета.

– По-моему, уже не вторая. – Борис совсем упал духом. – Уже финальная.

Преувеличенно горько вздохнув, Марат по-отечески похлопал его по плечу:
– Ты, Борянюшка, всегда отличался бодростью духа и оптимизмом. Чего так обреченно-то? Забыл что ль, что мы с Маринкой у Пятитыщенки были?

Борис вдруг покраснел:
– Я правда не смог, – начал оправдываться он. – Вы что не верите, что ли? Температура тридцать девять с лишним – ну, куда я такой?

– Ну, не смог и не смог, – удивленно посмотрел на него Марат. – Разве ж тебя к-кто винит? Главное, что она выслушала нас. Понимаешь? Нас впервые просто по-человечески выслушали.

И он начал рассказывать все в подробностях.
Борис слушал и его не покидало ощущение, что в рассказе Марата звучат
постоянные намеки, сарказм, а может быть даже и презрение: вызвался, мол, а сам – в кусты, не поехал, смалодушничал.
Он неловко ерзал на стуле, не мог смотреть в глаза.
И все никак не решался сказать, что не смалодушничал и нисколько не испугался.
Просто не хотел расстраивать мать.
 
Борис был долгожданным, единственным и поздним ребенком.
Наверное, поэтому заждавшийся своего применения материнский инстинкт, после рождения маленького Бореньки принял чрезмерную, гипертрофированную форму. Опека и любовь к сыну были настолько всеобъемлющи, что искажали здравый смысл, заставляя мать контролировать каждый его шаг. Борис рос по плану, написанному матерью, согласно которому он должен был стать самым лучшим, самым совершенным из всех сыновей, живущих на этой планете.

Знакомясь с жизнью, он не должен был совершать глупых ошибок и набивать шишек. Зачем, если уже есть опыт родителей, давно набивших эти самые шишки?

С молоком матери Борис впитал самый главный закон жизни: мама всегда права.
Она плохого не пожелает, она давно живет и лучше него знает, что хорошо, а что – плохо и как следует поступать в каждом конкретном случае. А значит сынок не должен иметь никаких секретов и обязан делиться с ней своими намерениями и мыслями, чтобы она смогла подсказать верный путь.

Конечно, отец тоже занимался сыном. Сам по складу «технарь», он смог привить и Боре тягу к технике. В десять лет тот уже умел водить машину, активно помогал менять детали и чинить ее, с удовольствием проводил свободное время с отцом в гараже, копаясь в стареньком «Москвиче».
За физическим воспитанием чада также следил отец, поучал его и в житейских делах.

Но авторитета, равного материнскому, не снискал: мать всегда была первым и главным человеком в жизни Бориса.

Он вырос крепким, неглупым парнем. Звезд с неба, к огорчению матери, не хватал, но и отстающим тоже не был. Когда пришло время постичь новые территории жизни, он, в отличие от одноклассников, которые держали у сердца фотокарточки своих девушек, носил в портмоне фото своей матери, которая давала огромную фору всем этим прыщавым, неумело накрашенным кокетливым созданиям. Все знакомые девушки, одноклассницы, а потом и однокурсницы, безнадежно уступали ей.
Потому что она была совершенством.

А если случалось, что вдруг промелькнет искорка, забьется неровно сердце при виде стройных ножек и манящих красивых губ, Борис старался прогнать это наваждение, сравнивая понравившийся объект со своей мамой.
Сравнение, конечно же, было не в пользу молодых девушек.

Он разочаровывался, точнее заставлял себя разочаровываться. Искорка затухала, любовная аритмия проходила и он все более укреплялся в мысли, что достойной пары уже никогда не найдет. Хорошие девушки выродились, а потому создавать отдельную ячейку общества не имеет смысла.

Даже став совсем взрослым, Борис продолжал фанатично и преданно любить свою мать. Истина для него была в том, что советы матери всегда верны. Потому что мама плохого не пожелает.

А еще она вкладывает в него всю душу. Лишая себя многого, лишь бы сын был здоровым, счастливым и не знал черных дней, которых она вкусила в достатке. И за это он должен быть ей пожизненно благодарным и всегда поступать так, чтобы не расстраивать ее.
Потому что расстраивать мать – это равносильно предательству.

Еще в детстве, полученная двойка, драка во дворе, порванный рукав рубашки рождали в душе Бориса громадное чувство вины, раскаяния и страха. Мама расстроится, а значит он – дрянь, неблагодарная свинья, не достойная любви самого близкого человека.

Он был готов на любое покаяние, лишь бы мать простила и не разлюбила.
Он учился хорошо потому, что не хотел расстраивать мать плохими оценками.
Он легко разрывал дружбу с мальчишками, которые не понравились маме.
Он даже не мечтал попробовать покурить или глотнуть шампанского, потому что мать просто не вынесла бы этого.
Он давно вырос, но чувство вины и страха так и не прошло.

Борис слушал Марата и вспоминал тот вечер, когда пришлось наврать Щадову про недомогание и температуру.

Мать лежала на диване, слегка запрокинув голову и прикрыв глаза ладонью.
Эта поза означала, что мама очень огорчена, у нее колет сердце, повысилось давление и она готова умереть. Потому что ее сын оказался дрянью, ответившей на все ее старания и любовь черной неблагодарностью.

– Мам, – виновато позвал Борис.
Он сидел рядом, на стуле, в раскаянии опустив голову.

– Как же ты мог? – ответила она безжизненным, чуть слышным голосом, не отрывая ладоней от закрытых глаз.
Этот шепот подавлял Бориса, все более укоренял его в мысли о безграничности вины перед матерью.

– И главное – зачем? – Мать убрала ладони.
Абсолютно сухие глаза пронзительно сузились, голос внезапно окреп.

– Ты знаешь, негодяй, каких трудов мне стоило ублажить Зоечку... Зою Александровну, чтобы она тебя, оболтуса, приняла на работу? Каких средств? Могла бы себе что-то купить, но нет, думаю, ладно – обойдусь, Бореньке нужнее. Куда бы ты пошел, если бы не я? Кто тебя ждал? Да еще и с твоим совсем не красным дипломом? Отвечай, негодяй!

Боясь поднять глаза, Борис обреченно смотрел в пол.

– Молчишь? Она тебе руку протянула, а ты в нее наср...
Мать запнулась, подбирая более приличное слово.
– Плюнул! Подписаться под письмом против главврача – это же... это...

– Ты не знаешь, мам, что она вытворяет, – начал неуверенно оправдываться Борис. – Так подло себя ведет.

– Кто дал тебе право судить ее? Уважаемого человека, главного врача! Доживи до ее лет, заслужи то, что она заслужила!

– Главных врачей не за заслуги выбирают, а назначают. – Он рискнул посмотреть матери в глаза, но тут же опустил их. – А это уже говорит не о значимости личности, а о приближенности к определенным кругам.

– Что?! – Мать, еще несколько минут назад обессилено лежащая, энергично подпрыгнула и села на диване. – Что ты сказал? Ты гляди, как говорить научился. Негодяй ты неблагодарный, больше никто! Не тебе судить, понял?

Она опять внезапно обессилела и рухнула на подушку, прикрыв глаза ладонью. Тон голоса, соответственно позе, вновь понизился до полушепота, со слезливым придыханием:
– Никогда не думала, что мой сынок, мой Борик, окажется таким... Ты же мосты сжигаешь, как последний дурень.

– Да она, мам, вместо Щадова хочет свою Элеонорку поставить.

– Это ее дело!

– Элеонорку – заведующей, представляешь?

– Это ее дело!!

– А зачем тогда Олега приглашала? Ее бы и ставила с самого начала.

– А кто ты такой? – перебил его медленный, угрожающий шепот вновь поднимающейся мамы. – Кто ты есть, чтобы судить, как ей надо было поступать и как не надо? Кто тебя этому учил? Я? Отец? Да мы всю жизнь бились, чтобы сделать из тебя думающего, мудрого, уважаемого человека. А ты! Так просто, не думая о будущем, как последний болван, пляшешь под чужую дудочку. Или надеешься в герои попасть? А то, что карьеру и жизнь себе ломаешь – об этом подумал?

– При чем тут герой. Она ж, мам, правда, не права.

– Она – главный врач! – отрезала мать твердым голосом. – А значит, она всегда права! Ты понял меня?

Борис еще больше ссутулился и не ответил.

– Я тебя спрашиваю! Ты понял меня?
Он молча кивнул.

– Так. Завтра же пойдешь к ней, попросишь прощения. За все! Скажешь, мол, заставили подписаться под письмом.

– Нет, – побледнев, прошептал Борис.

– Нет? А когда тебя вместе с твоими бунтарями выкинут на улицу, как паршивых щенят, у нас с отцом на шее висеть будешь? – Мать гневно дышала, испепеляя сына разъяренным взглядом. – С таким пятном позора тебя ни в одну клинику не возьмут! Да-а-а... Зря я, видать, ночей не спала, лучший кусочек тебе подкладывала. Все думала – будет мой Борик известным врачом, прославится, всего добьется. А он вот так просто взял и перечеркнул свою жизнь. А заодно и мою.

Борис не нашелся, что ответить и опять засопел.

– Завтра же, понял?

– Мам...

– Пойдешь и попросишь! – Она сказала четко, отрывисто и с последующей паузой для лучшего усвоения императива. – Я, конечно, тоже зайду к Зоечке, упаду на колени, раз у меня такой сынок. Не ведает, скажу, что творит, прости его, пожалуйста. Зоя добрая, она простит...

Борис обреченно молчал.
Он знал, что другого пути у него нет: придется сделать так, как говорит мама. По большому счету, она права.

Да она всегда права. Плохого-то не пожелает...


Глава 44

Билл Большой все-таки привез подарок – аппарат для ультрафильтрации крови.
Добрый, наивный Билл...

Для этой очень нужной и полезной штуки здесь, в России середины девяностых, едва устоявшей на краю пропасти после геополитических перемен, потребовалось бы радикально поменять всю систему водоподачи. Без должной реконструкции водопровода использовать эту чудо-технику было равносильно тому, чтобы просто выкинуть ее в окно – выйдет из строя после первого же сеанса. Вода должна быть чистой, без примесей и солей тяжелых металлов, прошедшей через множество фильтров.

Но Билл ничего этого не знал и был в приподнято-возбужденном состоянии, словно гость, подаривший имениннику, у которого нет даже электричества, дорогой компьютер.
Одетый в непривычную для него куртку-«аляску» и утепленные ботинки, он радостно вскидывал руки и вслед за неизменным американским «Вау!» взволнованно кричал:               
– Альег! Марына!

– Привет, Билл!

– Айм хаппи, чьерт возми!

– Welcome, Bill! С приездом!

Услышав шум и здравицы, из ординаторской высунулся Марат.
– Уильям! – распростер он объятия. – Май биг фрэнд!

– Марат! – радостно полез обниматься Билл. – Борис! – прижал он подошедшего Костина.

– Хау а ту хелс? – зажатый меж двух великанов, натужно спросил Марат и снисходительно посмотрел на напарника: – Это я «как долетел?», спрашиваю. Ты, сына, учись, п-пока я живой...

А Билл, обняв и пожав всем руки, уже заглядывал в столовую, где сестры, на скорую руку, собирали нехитрый харч. Отчаянно гримасничая, изображая титаническую работу памяти, он показывал крупным пальцем на девушек и вопрошал:
– Ирьиша? Йес? Оу! Даша? Ноу? Вау, Наташа, шуе!

Но как не старался, все же вспомнил не всех, виновато развел руками и что-то пробормотал.
– Совсем, говорит, старый стал, таких девушек забыть, – перевел симпатичный спортивный паренек, приехавший вместе с Биллом. – Да уж, – добавил он от себя, – как можно такую красоту забыть?

На этот раз общению помогал именно он: Билл Маленький и милая переводчица Лена прилететь не смогли.
Обаятельно улыбаясь, переводчик представился просто Сашей. У него были озорные серые глаза, великолепные густые, по-чапаевски подкрученные усы и редкий талант легко и естественно вступать в контакт.
Через пять минут всем казалось, что они знакомы с Сашей уже много лет.

А Билл уже рвался обратно: не терпелось показать свой подарок.
Неряшливо скинув куртку и интригующе улыбаясь, он зазывно помахал
рукой.

Саше с ходу пришлось включиться в работу: он едва успевал переводить за быстро и азартно говорящим американцем. Тот, не делая пауз в словах, витиевато жестикулировал, подносил к губам сложенные в щепоть пальцы, блаженно прикрывал глаза и чмокал воздух. И время от времени похлопывал по серо-стальному боку полутораметрового агрегата.

– ... в общем, чудо-аппарат, – закончил перевод Саша, накручивая на палец ус и с интересом рассматривая смущенных сестер. – Легок в управлении, эффективен в использовании.

Олег незаметно переглянулся с Мариной и они с грустной улыбкой вздохнули.

– Эй, хозяева! – вытирая руки полотенцем, вышла из столовой старшая сестра. – Вообще-то, у нас в России принято сначала накормить гостей, а потом уже о делах толковать.

– И то правда, – хлопнул себя по лбу Олег. – Билл, Саша, let’s has... то есть, нет... have a lunch at first (давайте сначала поедим). Я правильно сказал? – обратился он к Саше.

– Правильнее некуда, – подмигнул тот.

Билл не стал кокетничать и согласно пошел за Людмилой Григорьевной в столовую.
За ним потянулись остальные.
Окрыленный вниманием молодых девушек, заботливо подкладывающих ему яства со стола, Билл сиял, как начищенный пятак. К удивлению многих, он совершенно не придерживался этикета: к ножу не притронулся, вилку держал в правой руке и громко говорил с полным ртом.

– А мы с тобой как две дуры три дня тренировались, как правильно себя за столом вести, – разочарованно шепнула Оксане Иришка.

– Ну и как? – услышал шепот Марат. – Освоили?

– Йес, – хмыкнула Оксана и показала глазами на громко хохочущего, с полупрожеванной пищей во рту, Билла: – А что толку?

– А я вот тоже, – поддержал разговор Борис, – не люблю эти разные «вилочки справа, ножички слева».

– Наоборот, – засмеялись девчонки.

– Не важно, – смутился тот. – Мне кажется, чем проще, тем лучше.

– А проще – это как? – подключился к беседе Олег.

– Ну, – Борис почесал лоб. – Чтоб без рисовок всяких. Как привык.

– Чавкать, махать ложкой с кашей, г-громко отрыгивать? – подтрунил Марат.

– А я что? – вдруг начал оправдываться Борис. – Чавкаю, что ль?

– Да нет, нет, – успокоил его Марат. – Но если б Билл был не американцем, а немцем, тогда б тебе, Б-борянь, совсем комфортно было.

– Почему это? – чувствуя подвох, напрягся Борис.
 
– А у них, говорят, пукать за столом можно.

Девчонки прыснули.
 
– А я-то тут при чем? – сразу набычился Борис.

– Да я так, к слову. – Марат демонстративно медленно и изысканно отрезал малюсенький кусочек колбасы, манерно поднес ко рту. – Но при всем при том, немцы все же ножом и вилкой пользуются. Кстати, девчата, почему нагрудные салфетки к обеду не п-подали?

– И свечи не зажгли, – оттаял Борис.

Олег, заметив интерес Билла к этому разговору и готовность Саши перевести, торопливо шепнул:
– Это можно не переводить, шуткуют ребята.

– Спрашивает, чего они смеются, – сказал Саша. – Я должен что-то сказать.
 
– А вы отвлеките его, – подсказала Оксана. – Меня вот переведите: я интересуюсь – есть у него хобби?

Вопрос просто подкинул Билла:
– О! – вскричал он торжествующе. – О-о!!!

Казалось, он уже давно ждал подходящего случая, чтобы поделиться своим увлечением.
– Of course! My hobby – only one and unique! ( Конечно! Мое хобби – единственное и неповторимое!) – Американец обвел всех интригуюшим взглядом. – I eat spicy food. (Я ем острую пищу).

На некоторое время за столом повисло недоумение.
– Мда, – Марат озадаченно почесал затылок  и обратился к Саше: – Скажи ему, что у меня т-тоже есть хобби – я ириски ем.

Слушая Сашу, Билл терпеливо прикрыл глаза и темпераментно поводил указательным пальцем:

– You didn’t understand me! I eat hot pepper very easy. Very easy, understand? Do you have Chili? (Вы не поняли! Я очень легко ем острый перец. Самый острый, понимаете? У вас есть чили?) – Он даже раскраснелся от возбуждения.

– У нас «огонек» есть, – вспомнила Рита. – Правда, суховатый уже, но ядреный – ужас. Принести?
 
Под одобрительный шум, она пошуршала в ящике с приправами и вытащила два скукоженных бордовых перца.
Билл взял их, снисходительно улыбнулся и что-то залепетал.

– Говорит, в Америке тоже такой растет. Это, говорит, для него – семечки, – перевел Саша.

Билл, между тем, артистично засунул в рот оба стручка и энергично начал жевать. Лицо его при этом было абсолютно спокойным: никаких видимых усилий, слез, открытого рта с шумным выдохом.

– Ничего себе, – изумилась Лиля и, не сдержавшись, захлопала в ладоши.
За ней зааплодировали и остальные.

Билл остановил овации небрежно поднятой ладонью – пустяки, то ли еще будет. Попросив минутку, он неуклюже выбрался из-за стола, принес кейс и, порывшись, выудил из него черную деревянную коробочку в виде гробика.

– Это еще что за страсти? – подкинул дужку очков Валерик.
Билл только и ждал этого вопроса.

– О-о, – Загадочно поднял он бровь. – Don’t compare it with your Russian «Sparkle». Spice of the most severe pepper! I brought it from Mexico. (Это не чета вашему русскому «огоньку». Приправа из самого острого перца в мире! В Мексике купил.)

Словно факир, Билл продемонстрировал коробку и, что-то приговаривая, медленно открыл ее. Затем с преувеличенной осторожностью вынул из «гроба» небольшую, миллилитров на тридцать, склянку из темного стекла, на этикетке которой был изображен череп с перекрещенными костями.

– Не больше капли на кастрюлю супа, – коротко переложил на русский Саша, наблюдая, как тот отвинчивает крышку и показывает пластиковую пипетку под ней. – Дозатор, чтобы не переборщить. А то будет...

Что будет, без слов изобразил сам Билл: поднес руки крест накрест к подбородку, скосил глаза и высунул язык.
– Кирдык, что ль? – осторожно уточнил Марат у Саши.
– Типа того, – согласился тот.

А американец, попав в свою стихию, уже попросил сестер сотворить ему небольшой бутерброд с колбасой и, еще раз показав на «Веселого Роджера», угрожающе нахмурился:
– No more one drop! (Не больше одной капли).

И лихо выдавил из пипетки шесть капель густой и черной маслянистой жидкости. Девушки, не сдержавшись, ахнули.

– Теща, – шепнул Марат. – У тебя же в коптерке все есть? Б-барабан случайно не завалялся? Кажется, сейчас будет смертельный номер.

А Билл, как заправский циркач, знающий как надо подогревать интерес публики, понюхал бутерброд, преувеличенно резко отстранился от него, сморщился и передернул плечами. Затем осторожно откусил кусочек, пожевал, ловя восхищенные взгляды симпатичных зрительниц. И вдруг, быстро засунув в рот остаток, яростно заработал челюстями.

В этот раз организм не совладал: лоб собрался в морщинки, уголки рта едва заметно опустились, глаза увлажнились. Проглотив, он показал облепленный крошками язык и горячо, отрывисто подышал.

Аплодисменты были оглушительными. Девушки восторженно встали с мест, а Лиля даже поцеловала героя.
Как ребенок, которого похвалили при всех, Билл лучезарно сиял и скромно кивал головой.

– Is anybody want repeat? (Есть желающие повторить?) – спросил он, заранее уверенный, что последователей его фирменного трюка просто не существует в природе.

– Щас прям, – сказал Валерик. – Нашел камикадзе.
За столом возникла неловкая пауза.

– Что, «репит» хочет? – сказал вдруг Марат. – Тю, напугал ежа голыми ягодицами.
Медленно поднявшись, он стянул с головы Бориса чепчик и проникновенно прижал к груди.
– Ну, что, россияне? – подняв бровь, вопросил он. – Утремся? Ужель позволим, чтоб нас да за пояс заткнули? Али перевелись б-богатыри на земле русской?

Он обвел взглядом стол и небрежно махнул ладонью:
– Девчонки, а ну-ка сварганьте мне т-такой же бутербродик. Не посрамим честь России-матушки.

Билл, удивившись неожиданному появлению претендента, с нескрываемой иронией улыбнулся.

– Ты чего? – забыв о субординации, забеспокоилась Наташа. – Серьезно, что ли?

– А когда мы, русские, шутили? – Марат постучал кулаком со скомканным чепчиком в грудь. – Это говорю я – простой русский п-парень, Марат Рустамыч Шигабутдинов!

Ища поддержки у Олега, Наташа тревожно похлопала его по плечу: 
– Олег Иванович, скажите ему.

– Ну, правда, Марат, – не очень настойчиво урезонил Олег. – Ты молотого-то перца никогда в суп не сыплешь.

– А пусть не думают, что мы слабаки. «Репит» – так «репит». Ну-ка, май диар фрэнд, сморкни-ка из своей пипетки шесть... нет, восемь капель этого своего нафтизина.

Билл понял, что Марат не шутит и предостерегающе замахал руками. Еще и глаза устрашающе выкатил, и задышал шумно.

– Говорит, похлеще огня жжет, – озвучил его Саша, явно ожидая продолжения противоборства представителей двух супердержав.

– Пусть не стращает. – Марат уже вошел в роль русского богатыря. – Мы тут, между п-прочим, каждый день с Митиной общаемся, а это, знаете ли, не сахар есть.

– Хоть не смертельно? – жалобно спросила Наташа, видя, что Марата уже не остановить.
Саша задал этот же вопрос по-английски и, выслушав Билла, успокоил: 
– Если не переборщить.

– Что американцам смертельно, то россиянам – премедикация, – подмигнул Наташе Марат и решительно потряс бутербродом перед Биллом.
Тот укоризненно цыкнул, однако охотно, даже с интересом выдавил на колбасу одну каплю.

– Та-а-ак, – оскорблено протянул Марат. – За пацанов нас держат. Я говорю, восемь капель, плиз, – обратился он к гостю. – Эйт, Билл! Эйт капель, андэстэнд? Дай, я сам.   
Нетерпеливо выхватив флакончик, он капнул еще семь раз. Мгновение подумав, добавил еще две капли.

– Совсем, что ль, с ума сошел! – Наташа попыталась встать и выхватить приправленный бутерброд, но Марат встречным коротким поцелуем не дал ей подняться:
– Запомни меня, дарлинг, таким – молодым и к-красивым.
Он поднес хлеб ко рту.

– Скажи что-нибудь на прощание, – сострил Валерик и тут же поймал осуждающий взгляд Наташи.

– Эт можно. – Марат откашлялся. – Друзья. Соратники мои. На том стояла и стоит земля русская, что на к-каждые их шесть капель хинину всяческого, мы еще т-три сверху доливаем. Не пощажу живота свово...

– Точнее, слизистую желудка, – схохмил Валерик.

– ...за Русь нашу. А коль б-будет на то воля божья, – его подбородок театрально задрожал, – так знайте, что чувства мои к вам были неподдельны и...

Он запнулся и озадаченно наморщил лоб:
– Забыл, какими еще чувства бывают? Как там в кино, в таких случаях, г-герои говорят?

Через громкий хохот за столом едва пробился голос Бориса:
– Может, не надо? – ревниво поглядывая на Марата, спросил он.

– Вот, – укоризненно покачал головой тот. – Вот из-за таких как вы, май литтл фрэнд, весь мир о нас п-плохо думает.
С этими словами он откусил половинку бутерброда и напряженно начал жевать.

За столом воцарилась тишина.
Лицо Иришки сочувственно скривилось. Наташа, не отрывая от него глаз, приподнялась. Борис тоже глядел во все глаза и делал жевательные движения, не замечая этого.

Марат прожевал, лицо его сделалось разочарованным.
Он удивленно посмотрел на Билла:
– И все?
 
И только произнес, как «Роджер», подобно мине замедленного действия, мощно и резко рванул.
Мышцы на лице застыли, глаза широко открылись, из них брызнули слезы. Челюсть безвольно отвисла, рот наполнился жидкой, будто раскаленной слюной. Он судорожно втянул ноздрями воздух, грудь вздыбилась колесом.

Ощущая на себе взгляды притихших зрителей и не смея отступиться, Марат закинул в рот остаток бутерброда и машинально заработал челюстями. Часто хлопая покрасневшими глазами, дожевал и, пересиливая отвращение, проглотил.
 
– Вот так-то, – прохрипел он.
И победно посмотрел на Билла.

А тот восторженно вскинул руки и, что-то выкрикивая, полез обниматься.
За ним, визжа и хлопая, к Марату потянулись сестры и вскоре его лицо пестрело разноцветными отпечатками губ.

– Милк! Милк! – теребя Олега за плечо и показывая пальцем то на свой рот, то на Марата, подсказал Билл.
– Девчонки, молока налейте, – понял подсказку Олег. – Холодненького.
– Лучше огнетушителя, – просипел Марат, – холодненького...
 
Не чувствуя вкуса, он выпил стакан молока и в это самое время раздался долгий настойчивый звонок в дверь.
Шум сразу затих, за столом повисла тишина.

– Все, – еле ворочая вконец одеревеневшим языком, сказал Марат. – Тетя Ася приехала.

– Вечно ей все испортить надо, – буркнула Теща и нехотя пошла открывать дверь.

Щелкнула задвижка, послышался торопливый перестук каблуков и в столовую, запыхавшись, вбежала главша.
На ее красивой норковой шубе еще не растаяли снежинки.
Не здороваясь, будто никого не замечая, она бегло оглядела стол и, увидев
Билла, изобразила на лице бесконечную неописуемую радость.

– Вильям! – раскинув руки, словно для объятий, сказала она излишне горячо. – Здравствуйте, мой дорогой! Как же я рада! Прошу прощения,что не встретила лично, столько дел, знаете ли...
Она кокетливо махнула рукой в черной перчатке.

– Hi! (Привет!)  – Билл сомкнул указательный и большой пальцы: – Now problem. (Нет проблем)

– Я очень рада, очень! Ну, что? – Митина хитро улыбнулась и многозначительно потерла руки. – Через пять минут прошу вас ко мне, на обед.

Саша перевел. Билл, выслушав, энергично замотал головой:
– О, no, thanks! I was already so well fed! (О, нет, спасибо! Меня уже так хорошо накормили!)

Улыбка Митиной померкла. Она обвела притихших реаниматологов подозрительным прощупывающим взглядом.
– Да? Ну, тогда... Тогда встретимся за ужином?

– О, don’t worry! – с детской прямотой, сказал Билл. – I probably have а dinner with my friends here. Come to our place too, there is more exiting here!
Он широко улыбнулся.

– Не беспокойтесь, – перевел Саша, – он хочет поужинать здесь. И приглашает вас присоединиться. Здесь его друзья, здесь веселее.

Улыбка совсем сошла с лица главши.
– Ах, вот как, – она оскорблено поджала губу. – Ну, раз здесь веселее... Что ж, как будет угодно, не стану вам мешать. Всего хорошего.

Гордо вскинув голову, Митина пошла к выходу. 
– На минуточку, – бросила она Олегу по пути.
Щадов вылез из-за стола и догнал ее уже у входной двери.

– Настроили уже? – скривив рот в недоброй улыбке, вопросила главша. – Друзья, смотри-ка... Когда успели друзьями стать? Наговорили, небось, про меня всякой дряни? Облили помоями?

Олег, понимая напрасность ответа, смолчал.

– Преподали меня во всей красе? – прищурившись, проговорила она сквозь зубы.
 
– Успокойтесь, Зоя Александровна. Нам и без этого есть о чем поговорить.

Митина демонстративно отвернулась.
– Хоть бы стол нормальный накрыли, – не глядя на Щадова, процедила она. – Срамотища... Приехали американцы, а они их картошкой жареной. Совсем без мозгов? Вы б еще тюри наварили. Мало того, что меня позорите, хотите чтоб он потом Раевскому нажаловался на наш прием? Бестолковые.

– А ему, кажется, понравилось, – пожал плечами Олег. – Даже добавки попросил.

– А я говорю не позорьте меня! – приказным голосом повторила она. – И сами не позорьтесь! Стыдобища. Купите нормальных продуктов. Деньги есть? –
удостоила она его, наконец, взглядом.

Олег не успел ответить: Митина громко, с сарказмом хмыкнула и полезла в сумку за кошельком.
– Не надо, – старательно дипломатично произнес Олег. – На гостей мы найдем денег, угостим.

Недолгая улыбка начальницы сгладилась, она опять подозрительно сощурилась.
– Гордые? Ну-ну. Тогда сделайте так, чтоб гость остался доволен. И не просто доволен, а очень! Чтоб любую прихоть его...

– Он неприхотлив, Зоя Александровна.

– Не дай боже, если ему что-то не понравится. Если маэстро узнает...

Опять наступила пауза, во время которой Зоя Александровна что-то решала для себя, явно колеблясь с принятием решения. Наконец, нехотя произнесла:   
– Что он любит? Виски, коньяк?

– Пиво. Но много.

– Купите самого дорогого, не экономьте. И не расходитесь, пока он сам не пожелает. Но это не значит, что все можно, понятно? Узнаю, что дежурные тоже пили... – Она угрожающе покачала шиньоном.

Щадов иронично усмехнулся.

– И детей не бросать, – торопливо добавила главша.

– А что, уже было такое? Бросали?

– От вас всего можно ожидать, – отрезала главша. – Идите в бухгалтерию, возьмите деньги, нечего тут из себя строить.
Митина вскинула на него глаза, сощурилась и вышла, хлопнув дверью.

Больше она не появилась – ни вечером, ни на следующий день.
Даже когда гости улетели, не проводила – отправила вместо себя Клару Абрамовну, сославшись на сильную занятость.


Глава 45 (продолжение)

Приезд Билла стал той долгожданной передышкой в изматывающем противостоянии, тем маленьким праздником, который уже был необходим и который желали все.
Ведь поводов, чтобы встретиться в неформальной обстановке не так уж и много: Восьмое марта, День медика и Новый год – вот, пожалуй, три радостных
дня, когда можно забыть о делах, наговориться всласть и отдохнуть душой.

Даже дни рождения в отделении отмечаются за пятнадцать минут: именинник приносит торт, его поздравляют, дарят недорогой подарок, купленный в складчину, разливается одна-две бутылки шампанского и – за работу.
 
Наверное поэтому вечером в бытовом блоке реанимации царила атмосфера праздника, которого уже требовали молодые и жизнерадостные души.
Приехали все, никто не сослался на неотложные дела, усталость, неважное самочувствие, никого не пришлось уговаривать.

Сестры были старательно причесаны и одеты в красивые, нарядные платья. С неохотой набросив на плечи белые халаты, они сразу же распределили обязанности и принялись нарезать, месить, крутить, лепить – в общем, готовить стол.
При этом не были брошены и те, которым выпало в этот день дежурить: подруги, как могли помогали им.

– Как же с ними уютно, мужики, – глядя на занятых приготовлениями девушек, расслабленно сказал Олег. – Что бы мы делали без женщин?

– Да уж, – безоговорочно согласился Валерик. – Разве что картошку в мундире наварили бы.
 
– Ну, не преуменьшай наших с-способностей. – На ходу бросив на тахту стетоскоп, в ординаторскую зашел Марат.
Час назад он, наконец, пришел к норме, повеселел. До этого ходил с приоткрытым ртом и постоянно бегал к раковине сплевывать.
– Еще яичницу можем, и хлеб м-маслом намазать. А как к-колбасу режем красиво... Да, Борянь?

Борис сидел в кресле, листал медицинский журнал. Он был до блеска выбрит и одет в выходной серый френч.

Марат скептически осмотрел свою рабочую пижаму.
– Слушай, Борянь, – вкрадчиво сказал он. – Ты ж все равно не пьешь, да?

– Ну? – Борис, ожидая подвоха, настороженно отложил журнал. – И что?

– Эт правильно, пить вредно. А потому такое п-предложение: давай махнем дежурствами?

Борис замялся и промолчал.

– Выгодное п-предложение, – не отставал Марат. – Я уже полдня продежурил, тебе остается только ночь простоять. Ну? А я, уж так и быть, за тебя целиком сутки оттарабаню.

– Как будто ты пьешь.

– С другом Биллом грех не выпить. За процветание татарско-американской д-дружбы. Тем более, начальство в кои-то в-веки разрешило.

– Практически обязало, – преувеличенно серьезно сказал Олег.

– Ну и делов-то, – заерзал Борис. – Не опьянеешь же с двух банок?

– Опьянеть – не опьянею, но запах б-будет. Надо ведь и с родителями разговаривать, и со «Скорой». Да и зачем лишние п-проблемы с Митиной? Мы и так халатные, развратные, тупые. А тут еще и выпимши на дежурстве, с неприличным амбре...

Борису очень не хотелось сегодня дежурить. Но и подтверждать отказом ходящую среди сестер молву о его эгоизме, не хотелось еще больше.

– Ладно, – нехотя сказал он, – переодевайся, алкаш несчастный.

– Вот друг так друг! – обрадовался Марат. – Можешь завтра даже раньше уехать.

– Мужчины! – В ординаторскую заглянула Маша. – У вас, надеюсь, ресницы не накрашенные? Почистите лук? Заодно и шпроты откроете. Олег Иванович, а вас Билл зовет.

Билл Большой все это время сидел в моечной, обложившись инструментом. Откручивая панели мониторов, он склонялся, словно хирург над разрезанным пациентом и колдовал над внутренностями. 
Завидев Олега, Билл огорченно качнул головой и показал на отставленный в сторону вскрытый монитор. Беспомощно разведя руками, грустно забормотал.

– Говорит, в следующий приезд привезет новую плату, – сказал Саша. – А пока придется законсервировать.
– А что такое?

Виновато вздохнув, американец начал тыкать волосатым пальцем по сенсорам, что-то комментируя упавшим голосом.

– Говорит, не дает кривую в каком-то «а-вэ-эль» отведении, – внимательно глядя на него, сказал Саша. – Я правильно говорю? Есть у вас такое отведение?

– Фу, ты, – облегченно выдохнул Олег. – Я думал, и, правда, сломался.

– Of course, it was broken! (Конечно, сломался!) – Огорчение Билла было столь велико, что он беспомощно застонал. – There was so early malfunction. ( Не должен был так рано выйти из строя).

– То есть, не дает АvL и все? – сдерживая улыбку, уточнил Олег.

– Говорит, еще зависла функция, регистрирующая бигемению и тригемению. Не настраивается.

Олег захохотал. Билл недоуменно посмотрел на него.

– Билл, дружище! В России, в таких случаях говорят: «Нам бы твои проблемы». Стандартные отведения дает?

– Yes.

– Ну и отлично! Если что заподозрим – ЭКГ снимем, кардиограф, слава Богу, работает. Это, дорогой, не поломка, ерунда. Если бы в России все  работало как часы, мы бы уже, наверное, заржавели мозгами, думать бы разучились. Знаешь, сколько отделений вообще без мониторов работает? А ты говоришь – бигемения.

Саша переводил, а Билл, слушая, словно ушел в себя.
Невидящими глазами, смотрел он сквозь Олега – верно, пытался представить работу реаниматолога без фиксации на дисплее бигемении. Судя по всему, фантазии не хватило: глаза постепенно ожили, вернулись в реальность.

Он развел руки и, тряхнув хвостиком, простодушно сказал:
– Do you know, Oleg... Our doctors wouldn’t work. It would be big scandal. (Знаешь, Олег… Наши врачи не стали бы работать. Был бы большой скандал).

– Давно с ними езжу, – сказал вдруг Саша, после перевода. – Они многое понять не могут. То, что здесь – обычное дело, для них – катастрофа.

– По большому счету, он прав, – заметил Олег. – Весь мир уже далеко впереди, а мы все полагаемся на глаза, уши и руки.

– Согласен. Да и потом, они же себе этим здорово спины прикрывают.

– Что – да, то – да. – Олег задумчиво покачал головой. – Защита врача у нас гораздо слабее. Точнее, ее почти нет... Доказать что-либо без должного оборудования практически невозможно.

Билл что-то спросил, тихо и неуверенно.

– Спрашивает, так вы будете пользоваться монитором? – перевел Саша.

– Sure, Bill! Don’t worry!   (Конечно, Билл! Не расстраивайся!) – лихо ответил Олег.

Поздней осенью сумерки наступают раньше обычного, будто пользуются слабостью продрогшего дня. Уже после пяти часов в отделении ярко засветились люминесцентные лампы. Кроме палат, где неяркие светильники не подпускали к кроваткам с малышами темноту наступающей ночи.

За сутки к шести уже имеющимся больным поступил только один ребенок, словно «Скорая помощь» понимала настроение коллег и не хотела подкидывать работу, прерывать праздник.

Гости с интересом наблюдали через стеклянную перегородку, как дежурные, а вместе с ними и добровольцы, приняли пациента и деловито, без суеты провели все необходимые процедуры.

Когда Билл встречался глазами с хлопочущими над ребенком сестрами, восхищенно поднимал пятерню и соединял большой палец с указательным.
– Супер, – шептал он при этом. – Все молодец.

На ужин пригласили и дежурившую по больнице Ларису Павловну, но она торопливо отказалась.

– Скоро уже тени своей бояться будут, – махнула рукой Марина. – Как же, барыня же не похвалит, что с нехорошими людьми ужинала.
– Не хотят – не надо, – приобнял ее Олег. – В узком семейном кругу посидим, смотри какой стол.

Стол, действительно, был замечательным.

В середине его, на большом сервизном блюде покоились три румяных курочки и наполняли столовую бесподобным ароматом. Девушки приготовили их – вот она, российская смекалка, – в сухожаровом шкафу, предназначенном для стерилизации инструментария. На тарелочках поменьше возлежали пирожки со всевозможными начинками: капустой, картошкой, грибами, луком и яйцами. Дымились узорчато слепленные манты, блестела заботливо очищенная от костей селедка, посыпанная тонкими кругляшами лука, хвалились своими глянцевыми, без единой морщинки боками соленые помидоры, аппетитно растекаясь, таяло масло на отварном картофеле, манили аппетитной поджаренной корочкой маленькие бутербродики со шпротами и петрушкой, ждали своего часа колбасная нарезка и нежное, с розовой прослойкой сало.

Некоторые сестры привезли из дома свои фирменные салаты в своих же хрустальных вазочках и они весьма кстати украшали нехитрую сервировку из больничных тарелок.
Специально для Билла в большую пиалу налили приправу с исконно русским названием «хреновина». Возле каждого прибора стояла баночка пива «Туборг» с медленно стекающей росой.

– Фантастик! – Билл закатил глаза и, ничуть не стесняясь, плотоядно облизал губы. – Супер!

– Между нами г-говоря, ты, друг, пролетел, – состроил в ответ печальную мину Марат. – Там бы тебе и икорочку разноцветную предложили, и балычок-шашлычок, и поросеночка ф-фаршированного.

– Подумаешь, поросеночек, – ревниво сказала Леночка. – Как-будто наши пирожки хуже. Вообще-то вкусно там, где от души готовят.

Все дружно загремели стульями, рассаживаясь за длинный, собранный из трех столиков стол, застеленный двумя белыми простынями с больничным штампом.

Девушки сразу же начали угощать гостя своими кулинарными шедеврами.       
Билл не отказывался от предложений, каждый раз радостно потирая руки.

– Саш, как думаешь, его не обидит, что пиво будем из банок пить? – смущенно спросила Марина. – Просто стаканов на всех не хватит.

– Мы каждую баночку помыли, протерли, – убедительно добавила Катя.

Выслушав Сашу, Билл успокаивающе замычал и кое-как прожевав, произнес что-то авторитетным тоном.
– Между прочим, правильно говорит, – сказал Саша. – Цитирую: «Только так и надо пить баночное пиво. Разливать его – извращение». Полностью согласен с нашим американским другом.

– Ну, раз так, тогда... – Олег поднялся и протянул баночку к гостям. – Тогда за встречу, за нашу дружбу и за мир во всем мире!
Руки потянулись к середине стола и банки встретились, сопроводив встречу, пусть и не хрустальным, но вполне симпатичным звуком.

Биллу понравилось чокаться: с радостной улыбкой, как ребенок, он каждые пять минут предлагал «чин-чин». Саша переводил без отдыха – разговор не прекращался и если прерывался, то только смехом.

– Хорошо-то как, – умиротворенно сказала Марина. – Легко. Я уже и забыла, что так бывает. Аж уезжать не хочется.
 
– А мне все равно завтра на дежурство, – бесшабашно махнула Иришка. – Постелю в плазмаферезной и завтра спешить не надо: проснулась – и уже на работе. Давай, Ксюха, присоединяйся?

Оксана согласна закивала головой.

– И я останусь, – поддержала Маша. – А что? Мужа пока нет, детей тоже. В конце концов, здесь тоже мой дом.

Билл, слушая их, вопросительно потеребил Сашу за плечо.

– They say, don’t want to leave. They want to spend the night here. (Говорят, уезжать не хотят. Здесь ночевать будут), – объяснил ему тот.

–Is it possible? And I want to spend the night here. (А так можно? Я тоже хочу здесь ночевать, с вами!) – Билл умоляюще сложил руки. – I don’t want in hotel! (Не хочу в гостиницу!)

– Тоже просится, – засмеялся Саша. – Возьмете нас к себе, девчонки?

– Возьмем! – раздался хор девичьих голосов.

– Та-а-ак! – сделал строгое лицо Марат. – П-придется и мне остаться. Кому-то же надо за девчонками присмотреть? А то с такими г-гусарами пойдут во все тяжкие... Наташ, п-поможешь девчат блюсти?

– Запросто, – недолго думая, решительно тряхнула головой та. – Только домой позвоню...

А после ужина все перекочевали в ординаторскую.
Билл, опустошивший не одну банку пива, был в приподнятом настроении и
говорил без умолку.

– Слушай, сэнсей, – ткнул Олега локтем Марат. – Ты заметил, что мы уже и без Саши нашего фрэнда п-понимаем?

И правда, разговор явно налаживался без посредника, который уже устал от перевода и с удовольствием общался с сестрами, что-то рассказывал им, весело хохоча. Несколько русских слов в лексиконе Билла, несколько английских Олега и Марата, логические связи услышанного, длительное общение – все это слилось воедино, породив некое лингвистическое ассорти, вполне понятное и достаточное для понимания.

– Эх, жаль Митина не видит, как мы тут запросто с американцем о жизни калякаем, – посетовал, довольный собой Марат. – П-представляешь, приходит, а мы тут: «Хау а ю?». «Ноу, ай донт мэншнд ит!»

Олег засмеялся:
– А увидела бы и – что?

– Да изошла бы от злости. И так шибко г-грамошные, еще и по-английски шпрехают.

Олег потрепал друга по плечу и показал на Билла:
 – А, ну-ка, переведи, о чем он сейчас говорит?

Они посмотрели на гостя. Тот только что включил свою кассету и, закрыв глаза, быстро перебирал по струнам воображаемой гитары и восхищенно комментировал пение какой-то неизвестной группы.

– Ну-ка, ну-ка, – Марат сконцентрировался и, послушав немного, полюбопытствовал: – Who this song, said? (Кто это поет, говоришь? – ломаная речь).

– Group «Steak with Blood». Super! (Группа « Бифштекс с кровью». Высше!) – почтительно произнес Билл.

– Вот это – супер? – не разделил восторга Марат. – Да брось ты. Басы  никакие, у гитары партия примитивная. Голос явно под «Cure» косит... У нас сейчас таких «бифштексов» – море. – Он разочарованно махнул рукой. – Ты, уж, эскьюз ми за прямоту, но ит из – лажа. Ай лайк классик рок.

– Did you not here anything? (Неужели, ничего не слышал?) – Билл прекратил играть на «гитаре» и недоуменно захлопал глазами.

– Вообще, – убедительно сказал Марат. – «Роллингов» слышал, «Битлов» слышал, «Дорз», «Лед Зеппелин» – вот музыка.  А это... – Он пренебрежительно махнул рукой.

– «Beatles», – тоже скривился Билл. – It’s not modern. I like heavy, drive! (Это все старо. Я люблю «хэви», драйв!). 
Он опять затряс головой.

– Старо? – укоризненно покачал головой Марат. – Эх, ты. Разве классика может быть старой? Твоих «Бифштексов» уже завтра забудут, а эту музыку и через сто лет слушать б-будут.

Билл неопределенно покрутил ладонью:
–Well... I don’t know. I like «Iron Maiden», «White Snake». (Ну, не знаю… По мне лучше «Айрон Мэден», «Уайт Снейк»).

– Э, батенька, так ты, выходит, из «металлистов» будешь? А хороший, качественный рок слушаешь?

– «Queen», – подумав, ответил «металлист».

– О! – оживился Марат. – Не совсем пропащий, значит. «Квин» – это совсем другой уровень. А то – «Стейк в бладе», нашел чем хвалиться. Как там, у «Квинов», п-помнишь?
И сосредоточенно закрыв глаза, запел:
– We are the champions...

 – ...my friend! – вторым голосом подхватил Билл, но тут же возбужденно пресек с ам себя. – And what about this song! (А эта, вот, песня!)
И низким голосом запел начало «Слайтли мэд».

– Ну так! – радостно откликнулся Марат. – Только слов не знаю. Та-да-да-да, та-да-да-да, – затянул он мелодию и знаками, не прерывая дуэта, показал Иришке: неси гитару.

Та, радостно взвизгнув, сорвалась и мгновение спустя уже держала в руках запылившуюся шестиструнку, лежавшую без дела на «тещиных» стеллажах с самого открытия отделения.
– Ура! – обрадованно зашелестели сестры. – Дождались, наконец-то!

Завидев инструмент, Билл восторженно резанул воздух локтем и нетерпеливо заерзал в кресле. Марат не заставил ждать: с ходу подобрав тональность, ударил по струнам.

– Надо же, – удивился Саша. – Не знал, что у Билла такие способности. А неплохо у них получается, да, девчонки?
Те, покачиваясь в такт на стульях, согласно закивали.

– О! – прервав пение, вдруг вспомнил Билл. – Аnd «Bohemian Rhapsody»?

– «Богемская рапсодия»? – Марат аж застонал. – Это ж моя любимая! Давай, п-попробуем.

Он поднял ладонь, призывая к тишине, собрался и затянул «а капелла»:
– Is this a real life...

– Is this not fantasy, – привычным уже вторым голосом присоединился Билл.
Едва сдерживая восторг, сестры взвизгнули.
Это вдохновило американца. Явно подражая Фредди Меркьюри, он крепко закрыл глаза и импульсивно выбросил руку.

Третью строчку они запели вместе, а потом Марат негромким перебором подключил к дуэту голосов голос гитары. Сестры, забывшись, завизжали громче, но Олег строго прижал палец к губам.

– Как питерский андеграунд, – шепнула Рита подругам. – В подполье поем, чтоб наверху не услышали.

– Мама-а-а, – раскачиваясь и подняв брови домиком, голосил Билл.
Это выглядело и красиво, и смешно одновременно – голос у него, действительно, был хорошим, сочным, но слишком уж велика и неуклюжа фигура, которую теперь невольно сравнивали с худощавым и статным Фредди.

– Знаете, что я сейчас подумала, – вполголоса, чтобы не мешать пению, сказала Марина. – Если когда-нибудь случится чудо и человечество найдет общий язык, то это точно будет язык музыки.

– Да, Мариш, да, – согласился Олег, не отрывая глаз от «звезд». – Словами уже вряд ли когда поймем друг друга...

А «звезды» уже перешли ко второй, более быстрой части рапсодии.
– Д-дальше я, честно говоря, аккордов не знаю, – заранее предупредил Марат. – Там такие модуляции хитрые.

– Скарамуш, Скарамуш! – залился Билл, согласно махнув рукой – пустяки, не это главное. И допев куплет, вдруг неожиданно тонко запищал: – Галилео!
При этом показал пальцем в потолок: мол, следовало бы взять еще октавой выше.

– Галилео! – наоборот, низко подпел Марат и, не меняя тонов, они затянули вместе:
– Галилео, Фигаро-о-о-о, ноу-ноу-ноу…
– Мамма миа, мама миа! Мамма миа лет ми гоу!

Не сдержав нахлынувшего восторга, зрители захлопали в ладоши.

– Ты откуда слова-то знаешь? – удивленно спросил Олег в паузе, когда соло вел Билл.
– А я и не знаю, – быстрым шепотом признался Марат. – Просто слушал тыщу раз, звуки засели на п-подкорке. Мы так в школьном ансамбле «Смоков» пели. – И, дождавшись своей очереди, пафосно вступил: – Бессмилах!
 
А сестры уже изображали «живую волну»: какой же рок-концерт без этого!
Иришка, а за ней и Катя с Ритой, не усидев, вскочили со стульев и затанцевали.
А в медленной концовке, когда вновь зазвучала гитара, появились огоньки зажигалок.

Заканчивал рапсодию Билл, Марат только перебирал струны и голосом изображал партию фортепиано. И когда стих последний аккорд, тишина, едва наступив, сразу же покрылась аплодисментами.
 
– Браво, – прочувствованно сказал Саша. 
– Еще! – закричали сестрички. – «АББУ» давай! Стинга!

И были «АББА», и Стинг. А еще «Машина Времени», Элвис Пресли, Розенбаум, Фрэнк Синатра, Магомаев...
Перепели даже старый индийский шлягер из «Господина – 420». Точнее, индийской была только оригинальная музыка: пробелы в знании языка хинди, певцы компенсировали похожей по звучанию абракадаброй и тонкими голосами, преувеличенно сдобренными мелизмами.

Публика сдержанно неистовствовала, заходилась смехом и восторженно аплодировала. Крики «Браво!» звучали, хотя и до предела приглушенно, но зато так вдохновляющее.

Вынужденно дежуривший и поэтому часто отлучающийся в лечебный блок Борис, с застывшей счастливой улыбкой фанатично смотрел на аккорды и после каждой песни возбужденно предлагал:
– А «Онли ю» можете? А «Естудэй»? А «Соловушку»?

– Борянь, – укоризненно протянул Марат. – Дворовый жанр на т-таком международном уровне не котируется.

Борис сконфуженно почесал шею.
– Ну, тогда «Дембелей», – подумав, поправился он.

– Ты еще «На нашей зоне» закажи, – незлобно подколол дружка Марат. – Ладно, юноша, повышением вашего культурного уровня я займусь позже. А пока для вас и для всех звучит вечная, нестареющая «Шизгара»! Do you know «Shisgare», Bill? (Ты знаешь, «Шизгару», Билл?)

Была уже глубокая ночь, когда уставший и расчувствовавшийся Билл Большой устами Саши сказал:
– Давайте «чин-чин»! Я хочу выпить за всех вас. За Олега, который подобрал такой классный коллектив. За Марину, – он с нежностью посмотрел на нее. – Поверьте мне, старому перцу: я много езжу, много видел людей. Но такого сочетания ума, обаяния и красоты, причем без высокомерия и капризов, давно не видел. За Марата – не так много на нашем шарике людей, близких по духу, по настрою. – Не сдержав эмоций, он опять гаркнул. – И не разберьешь, пока не поверньешь, за по-ово-о-орот!

– Рок-н-ролл – форева! – отозвался Марат, сделав пальцами «викторию».

– За Бориса, Валерика. Вы – просто бест! (Саша так и перевел, оставив английское «best»). А еще за сестер. Прекрасных девушек, грамотных и преданных, у которых поистине золотые руки. Я мало видел их в деле, но и этого достаточно, чтобы сделать вывод. Ну а то, как они готовят...

 Билл восхищенно закатил глаза и похлопал себя по выпирающему животику.

– Хорошо с вами, легко. А уж я-то знаю цену этому. И потому выпью за вас до дна! За вас, за ваши семьи, за ваше здоровье. А еще за наше сотрудничество. Потому что это не просто взаимоотношения, ребята. Это...

Он напряженно поджал губы и затряс, сложенной щепотью ладонью, ища подходящее слово.

– Это, наверное... Да нет, не наверное – точно. Это – дружба. Поверьте мне, старому прожженному волку: на почве деловых отношений такое возникает не часто. Я теперь с нетерпением буду ждать даты следующего визита. Я буду с радостью приезжать, а вы, надеюсь, с радостью встречать меня. И наши отношения будут очень и очень долгими. Чин-чин!

Олег поднялся и поднес банку с пивом к вытянутой руке Билла.
– Спасибо, Билл, за добрые слова. Давай, за нас. За всех нас, за нашу дружбу и долгое сотрудничество.

Жестяные баночки стукнулись, все выпили.
И тут послышался ироничный голос Бориса:
– Ага, за очень долгое. Дожить бы до следующего его приезда.

Олег молча и осуждающе посмотрел на него.
– А что? Чего скрывать-то? – покраснел Костин. – Пусть тоже знает, чай, не чужой.

– Так и переводить? – крутя ус, удивился Саша. – Вы серьезно?

– Куда уж серьёзнее, – вздохнула Марина. – Пусть переводит. Чего уж...

Недоуменно пожав плечами, Саша перевел.

А Билл, выслушав, весело и громко засмеялся. При этом еще дружелюбно подмигнул и погрозил пальцем: ох, уж эти русские, знаю я ваши розыгрыши!
Он также знал, что после того, как розыгрыш раскроется, все тоже должны рассмеяться, чтобы возникшее от плутовства напряжение отпустило.
Но доктора сидели с серьезными лицами.

Глаза Билла тоже посерьезнели, но на лице осталась широкая, типично американская улыбка. Будто он надеялся, что шутка затянулась, что недоразумение уладится и все опять вернется к исходному состоянию – к прекрасному, легкому настроению и благодушию.
– Шутка, – неуверенно, то ли спросил, то ли утешил себя он, с надеждой заглядывая в лица.

– Не совсем, Билл. – Олег отставил в сторону недопитое пиво. – Есть у нас такая возможность вылететь отсюда.

– И достаточно реальная, – вставила Марина.

Билл потускнел, сгорбился.
– Вы не нужны этой клинике? – озвучил Саша его вопрос.

– Мы не нужны главному врачу, – ответил Марат.

– По большому счету, я не нужен, – уточнил Олег. – Дело во мне. Но из-за этого и ребята страдают.

– Тут, Билл, такая ситуация, – начала объяснять Марина. – Олег ей уже не нужен. Помнишь, у Шекспира? «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». А мы, – она обвела рукой полукруг, захвативший всех остальных, – мы против. Не хотим. Потому что его не за что выгонять. Потому что мы одна команда и потому, что обидно, когда людей тасуют, как колоду карт. Когда одних ни за что снимают, других ни за что возвышают.

Билл слушал Марину, точнее Сашу, с застывшей улыбкой и было видно, что он ничего не понимает.
 
– Да, ребята, – протянул Саша мрачно. – Я-то все понял, а вот наш американский друг все еще надеется на ошибку в переводе. «У вас кончается контракт?», спрашивает. «Так быстро?»

Олег отрицательно покачал головой:
– Нет. У нас вообще нет контрактов.

– Как нет? Но как же вы?– забормотал Билл по-русски. – Оу, йес. Россия...         
В его глазах мелькнула неприятная догадка. Похлопав своего переводчика по руке, он осторожно задал вопрос.

– Серьезные проступки? – перевел Саша. – Смерть по некомпетентности?

– Да Бог с вами, – сплюнул через плечо Валерик. – Пока проносило.

Билл, что-то бормоча, постучал по банке с пивом и сам же категорично замотал головой.

– Проблема с этим, спрашивает? – Саша недвусмысленно щелкнул по кадыку. – И сам же с уверенностью отвечает, мол – чепуха, не верю.

– Не гадай, Билл, – Марина сокрушенно вздохнула. – Все гораздо прозаичнее. Просто наш босс...

– Митина? – уточнил Билл.

– Да, Митина. Просто она хочет заменить Олега Элеонорой. Помнишь ее?

Секунду подумав, Билл, с вопросом в глазах, показал руками широкие габариты и пышную прическу:
– Йес? Эта?

– Эта, – кивнула Марина. – Ну а мы, понятное дело, протестуем. А начальница наша не привыкла к такой реакции подчиненных, ее это оскорбляет и злит. И так как законных оснований для увольнения у нее нет, она добивается своего интригами и преимуществом положения. Чтобы выбить человека из колеи, заставить ошибиться.

– То, что у нас н-называется «подлянки строить», – дополнил Марат.

Билл растерянно взмахнул руками и, путая английскую речь с русской, ахнул:
– Ольега? На Эльеонору? Why?!

– Боссу так хочется, – пожала плечами Марина.

Билл изумленно охнул и схватился за волосы.
– Пипетс, – вдруг произнес он по-русски. – Complete пипетс!

Опустив голову, гость надолго замолчал. Притихли и все остальные.
Так прошло несколько минут.
Наконец, Билл расстроенно выдохнул и заговорил.

– Знаете, – начал переводить Саша, и по голосу было заметно, что он тоже расстроен. – Я много чего видел. Ведь Фонд Раевского – это не только ваша клиника, это гораздо шире. Мы помогаем многим российским больницам. Ижевск, Ульяновск, Петербург, некоторые лаборатории Москвы. Мне приходилось бывать в них по работе. Там тоже милые, хорошие люди, но... – Билл хлопнул сверху ладонью о ладонь. – Таких ребят я больше нигде не видел. Вы понимаете? Нигде! Мне незачем льстить вам, я самодостаточный, хорошо зарабатывающий человек. Я не врач, но всю жизнь вращаюсь в медицине. И уж плохих специалистов от хороших могу отличить.

Он помолчал, лицо его было серьезным.

– Так вот, вы – хорошие. Причем вы даже сами не знаете, какие вы хорошие! Я ни с кем никогда не заигрываю, поэтому можете мне верить. Я уже говорил, что в нашем Чикагском госпитале вы бы не затерялись. Больше того, вас бы там уважали. У нас уважают профессионалов. И я не уверен, что эти слова можно отнести к Элеоноре. Зато я уверен, что она не тот человек, которым можно заменить Олега. Я бы понял, если бы его заменили Мариной. Но – Элеонора? Не понимаю...

Он опять ссутулился, всем видом показывая неподдельную печаль.

– Загадочная русская душа – вот чего ты никогда не поймешь, Билл, – медленно сказал Марат. – Когда ты начальник и у тебя есть п-подруга, то как же не воспользоваться положением и не п-подтянуть ее на более высокое местечко? А то, что способности не те, уровень подготовки слабее – плевать. Эллочка – подруга шефа и этим все сказано. – Он грустно усмехнулся. – Начальник всегда прав. Это первый пункт нашего Неосновного Российского закона... Знаешь, дружище, к-как звучит пункт второй?

Билл отрицательно качнул головой.

– Если начальник не прав – смотри пункт первый.

– Смотри пункт первый, – старательно повторил по-русски Билл и скорбно хмыкнул: – In Russia is very original humor. (В России весьма своеобразный юмор).

Вновь установилась тишина, и вновь ее нарушил Билл:
– Нет, это не загадочная русская душа. Я знаю русские души, – перевёл Саша его тихую речь. – Не надо путать. Все дело в том, что ваши боссы, они... Они почему-то иногда совсем не имеют душ. Не обижайтесь, я – иностранец, я патриот своей Родины и я могу дать необъективную оценку, но это...

И здесь он вдруг сказал по-русски, с выражением и почти без акцента:
– Это – дебилизм. Нельзя. Это – потьеря...

   
Глава 46
 
С наступлением зимы вдруг прекратились снегопады.
Декабрь уже давно перевалил за середину, а снега все не было.
Даже осенний ноябрь, и тот был гораздо щедрее.

Жители городка громко цокали каблуками, шагая по замерзшей земле, слегка, будто для отвода глаз, припорошенной небольшими порциями снежных лоскутков.
И уже начали привыкать к чудной зиме, когда однажды, словно рассердившись сам на себя за скупость, декабрь открыл свои небесные закрома и несколько дней сыпал новеньким, белым, как одежды ангела снегом, завалив город сугробами.

Широкая, на весь город скатерть, выровняла землю и прибрала ее, сокрыв под собой накопившийся за год хлам.

Голые ветви деревьев, боязливо дрожащие от порывов не знающих жалости ветров, покрылись ровным, пушистым, словно кроличья шубка снежком и смиренно успокоились, согревшись.

Глаза, привыкшие к унылой серости, щурились и слезились, ослепленные внезапной белизной нового платья города. Но это не раздражало, наоборот пробуждало улыбки и радостные восклицания.

Привлеченное красотой белых одежд, чаще стало появляться солнышко. Осторожно, чтобы не растопить, восхищенно перебирало оно своими лучами крупинки снега, отчего они начинали изящно искриться и блестеть, словно свежие бриллианты после огранки.

Дворы заполнились веселым гомоном птиц, смехом и увлеченными криками детей, соскучившихся по зимним играм...


Приближался Новый год.

Ощущение близкого праздника уже витало в каждой квартире.
Извлекались из антресолей запыленные коробки с многолетним, еще дедовским набором стеклянных игрушек и пакеты со слежавшимся разноцветным дождем. Всезнающие хозяюшки возбужденно кричали в телефонные трубки и торопили своих подруг в отдаленные точки, где «выкинули» вечно дефицитное шампанское.

И все поголовно, надрываясь, тащили из магазинов и ларьков полные сумки мандаринов – как же без них. Условный рефлекс, который, пройдя через поколения, превратился в безусловный: Новый год – это елка, шампанское и мандарины.

В городе начали открываться елочные базары.
По морозному воздуху поплыл запах свежей хвои – волшебный аромат, который, пробиваясь через заносы прожитых лет, ненадолго дарил уже порядком забывшееся ощущение детства.

По базарам суетливо бродили люди и придирчиво вглядывались в елочки, сосны и пихты, которые ожидали своего неприхотливого покупателя – в стройности и красоте они заметно уступали своим подружкам, избежавшим топора. Нелепо растопорщив окоченевшие лапы, с заметными плешивинами, тоскливо стояли они вдоль кирпичных стен или лежали в кузовах торговых грузовиков.

Впрочем, попадались и вполне достойные, близкие к картинной классике экземпляры. И счастливчики, успевшие подсуетиться и разглядеть их раньше остальных, теперь горделиво несли свою покупку через строй завистливых взглядов.

В спешащей толпе, полускрытой плотными, как в городской парной клубами пара, выбирал елку и Олег.

Каждый год ходил он на елочный базар и ходил с удовольствием, ждал этого дня. Но сегодня, как ни настраивался, полностью отдаться праздничному состоянию не смог – навязчивые мысли о неладах на работе разрушали благодушие, не давали настроиться на торжество.

Он рассеянно смотрел на елочки и с тоской вспоминал встречи Нового года в отделении Дины Ивановны. «Кто умеет работать, тот и отдыхать умеет», – говорила она и организовывала такие веселые мероприятия, что это потом вспоминалось до самой весны.

Года не прошло, как они расстались, а кажется много-много лет минуло.
Олегу очень хотелось сделать что-то похожее и в своем отделении, но фантазии, наброски сценария, которые приходили на ум, постоянно накладывались на думы о работе.
Все это оставляло горький осадок в душе и веселые скетчи представлялись неестественными и вымученными.

Побродив около получаса, Щадов выбрал две более менее сносные сосенки: одну, повыше – домой, другую – метровую, взъерошенную, напрасно пытающуюся прикрыть своими ветвями зияющую наготу в середине ствола, – в отделение.
Пусть там тоже почувствуется праздник.

От базара до дома ходьбы минут на двадцать.
Ноша не тяготила и взвалив сосны на плечо, Олег пошел пешком.
Не успел пройти и десяти шагов, как его виртуозно, впритирочку подрезала машина.

– Что, Иваныч, к празднику готовимся? – раздался хрипловатый голос. – С наступающим!

Олег улыбнулся – узнал отца, когда-то вылеченного им Илюшки. Того самого, что однажды очень выручил его, подвез до работы. Только теперь он сидел за рулем новенького черного джипа «Хаммер».

– Взаимно, – ответил Щадов и качнул головой в сторону машины: – Можно
поздравить с обновкой?

– Да, приобрел по случаю, – с наигранным равнодушием сказал Сергей, но не утерпел, вышел из салона и горделиво спросил: – Хороша?

– Не то слово.

– Вот, умеют же люди делать, да? И видуха – что надо, и тянет – зверь. Не едешь – отдыхаешь. Не то что наши телеги: как бобслей – сначала толкаешь, потом едешь.

– Зато мы в области балета впереди планеты всей, – заступился Олег за державу.

– Вот и танцуем, где-то в заднице глобуса... Ладно, Бог с ними. Давай, подвезу, что ли?

– Да мне тут идти всего ничего.

– Давай-давай, Иваныч, не скромничай. – Сергей схватил сосны в охапку и забросил в багажник.

– Торчать будут, – предупредил Олег.

 Тот небрежно махнул рукой:
– Зато «чайники» дистанцию держать будут. – Он довольно усмехнулся. – Садись, Олег Иваныч, доставлю с ветерком. Если не изменяет память, тебе на Энергетиков, правильно?

– Правильно, – поразился Олег. – Энергетиков, двенадцать. Откуда такие сведения?

Сергей горделиво прицокнул языком.
– А я никогда на память не жаловался. Мотор – да, бывает, барахлит, а вот котелок, – он постучал пальцем по лбу, – котелок пока не подводил. Просто, видел там тебя как-то раз, ты с дочкой своей гулял. А я там как раз... Ну, короче, по делу подъезжал, не важно. Садись.

Ключ в замке зажигания мягко повернулся и машина плавно, почти бесшумно тронулась.
Не дожидаясь похвалы от Олега, Сергей ласково похлопал руль по обивке, как хлопают по крупу любимого коня: 
– Хороша, ласточка? – И повернулся к Олегу. – Сам как? Проблемы есть?

Мимоходом заданный вопрос попал в цель.
Щадов почувствовал безудержное желание рассказать, просто прокричать: «Есть! Есть проблема, Сергей! Одна, но по сравнению с ней, все остальное кажется простым и мелким. И выхода из нее, как не стараюсь, найти не могу».

Эмоции всегда более легки, они лежат на поверхности и поэтому преобладают над разумом. Соблазн поделиться с Сергеем захватил его.

«Так, может, это и есть выход? – подумал Олег. – А почему – нет? Если нет закона, который не может если не защитить, то хотя бы оградить от произвола, тогда Сергей – это то, что нужно. По всему видно, что он может решать любые проблемы. Причем, любыми способами. Даже ответить на зло более сильным злом. Время нынче такое».

Все это пронеслось в голове Щадова за мгновенье.

А затем послышался голос разума. Который, как всегда, запоздал за подвижными эмоциями, но словно строгий учитель, одним своим появлением прекращающий шум и хаос в классе, сразу же пресек их легкомысленные резоны:

«Ну, расскажи, пожалуйся. Тебе близка идея о цели, которая оправдывает средства? Но тогда завертится колесо другого закона. Который называют «понятием». Нужный результат в этом кругу достигается угрозой, насилием. А бывает – увечьями и смертью. Да, тебя оставят в покое, не будут придираться, вмешиваться, перестанут давить. Но готов ли ты заплатить за это такую цену? Поменять свою совесть за спокойствие?»

– Да нет, все нормально. – Олег обыденно пожал плечами. – Живу потихоньку, работаю.

– Ну, надо же, – то ли удивился, то ли сыронизировал Сергей, – все нормально. Редко сейчас такое услышишь, обычно все жалуются.

Он пристально посмотрел на Олега.
– Да и ты как-то не сразу ответил. Наехал кто? Колись.
Сергей ободрительно улыбнулся, блеснув золотой фиксой.

– Тебе показалось, – ответил, наконец, Олег. – Говорю же, все нормально.

Сергей недоверчиво скользнул взглядом по своему пассажиру и разочарованно хмыкнул:
– Вот с вами, интеллигентами, всегда так: «Все нормально, все нормально». – Он недовольно крутанул руль, обгоняя автобус. – Все боитесь правде в глаза посмотреть. Все прячете, как страусы, голову в песок. Иваныч, посмотри, где живешь-то? В какое время? Это же хуже джунглей, елки-палки! Чуть спину оголил – все, сожрут, на хрен! Не посмотрят, что ты такой хороший. Жизнь сейчас такая наступила, пойми. Надо чтобы не тебя, а ты всех сожрал. А вы, блин, все продолжаете в порядочность играть.

Олег незаметно подавил вздох и улыбнулся:
– Сергей, спасибо, конечно, но... Постараюсь сам в своих проблемах
разобраться. Как говорится, лучше уж вы к нам, если что.

– Вот как раз я-то тебя, если проблема какая, всегда найду, – тоже улыбнулся Сергей и притормозил возле «хрущевки», расписанной с торца непонятным сюрсоциалистическим узором. – Ладно, добро. Помочь дотащить?

– И так уж помог, спасибо большое.

Сергей подал сосны, захлопнул багажник и серьезно сказал:
– Знаешь, Иваныч, я не любитель всяческих там соплей, но ты мне Илюху моего сделал. И я, в натуре, по гроб жизни тебе обязан. Нужен буду – только свистни. Запомни! За кого другого еще подумал бы впрягаться, но за тебя...
   
Он с чувством протянул ладонь с нанизанными на трех пальцах печатками:
– Уважаю таких. С Новым годом, брат. И помни что я сказал...

Сосенка в тепле ожила, распушилась.
Она стояла в красном углу ординаторской, в цинковом ведре, которое Теща мастерски укрыла марлей, посыпала, будто снегом, ватой и поставила рядом старенького, каким-то чудом сохранившегося с семидесятых Деда Мороза из потрепанного папье-маше.

Сестры заранее бросили клич, чтобы каждый принес из дома по две игрушки и теперь развешивали на сосну около полусотни шаров и шишек.
А заодно наводили красоту и во всей ординаторской.

Равнодушные стеклянные полотна окон покрылись вырезанными из цветной бумаги снежинками с мудреным узором. По стенам, на стеллаже и на люстре повисла лохматая мишура. И постепенно строгость и официоз, присущие медицинским учреждениям, рассеялись.
Ординаторская преобразилась, будто стала мягче и светлее.
Вот так же нечаянная улыбка меняет лицо вечно хмурого человека.

– Жалко, что детишкам в палатах елочку нельзя поставить, да? – подвешивая комочки ваты к протянутым под потолком крест-накрест нитям сказала Иришка. Она, словно циркачка, балансировала на табуретке, ненадежно стоящей на стуле. – Вот бы порадовались...

– Да хоть бы веточку с парой шариков разрешили, какое там елку, – сказала Лиля, напряженно держа ножки качающегося табурета с Иришкой.

– Стационар все-таки, – вяло возразила Наташа, в душе соглашаясь и поддерживая подружек. Она вырезала снежинки из шелестящей синей фольги. – Хотя, конечно, праздник детям нужен.

Сестры были с дежурства, но домой не спешили – увлеклись приятными душе праздничными приготовлениями.

– Да вообще, как в тюрьме, – пробурчала Лиля. – Елку нельзя, игрушки-книжки нельзя. Родителям и то нельзя.

Наташа задумалась, даже вырезать перестала:
– А знаешь, Лиль, насчет родителей я согласна с ними.

– С кем?

– Ну, кто там все эти запреты пишет? – Наташа пожала плечами. – Как представлю: лежит мой ребенок, весь проводами опутанный, системами, ручки увязаны. Мы не всегда с первого раза вену находим, иногда несколько раз подкалываемся. Врачи центральную вену катетеризируют, трахею интубируют. А трубку еще и санировать надо постоянно, лаваж делать, то есть от аппарата отключать нужно. Пока слизь отсасываем, сатурация падает, цианоз появляется. Представляете, каково матери все это видеть?

– А катетер в мочевой пузырь, – добавила Иришка. – Тоже процедура не из приятных глазу.

– Вот я и говорю. Любую мать эмоции захлестнут, ее ребенку больно! Она же просто-напросто не даст все это делать. Разве в таком состоянии она поймет, что нет других способов? Что боль во благо, а не потому, что мы такие изверги.

– Наташк, – продолжая нанизывать вату, усмехнулась Иришка. – Ты так все это рассказываешь прочувствованно, как будто у тебя самой дети есть.

Наташа неожиданно застеснялась и принялась как-то уж чересчур усердно кромсать фольгу:
– Ну, нету... Пока.

После этих слов Иришка потеряла равновесие, качнулась, но изящно взмахнув руками, удержалась.
– Как ты сказала? – обомлела она. – Пока?

Наташа, смущенно улыбаясь, кивнула:
– Семь недель.

Девушки ахнули. Табуретка заплясала и Иришка чуть не грохнулась, в последний момент неуклюже спрыгнув с нее.

– Вот это да! – возбужденно закричала она. – Вот это да! Ну, Наташка, ты даешь? А от кого? Ах, ну да. А он-то знает?

– Аж прыгал от радости, – заулыбалась та и, помолчав, шепотом добавила:
– Девчонки, он мне предложение сделал.

Иришка радостно взвизгнула:
– Вот ни фига себе! Слышала, Лилька? Ура! Скоро на свадьбе погуляем!

– А когда свадьба? – поинтересовалась Лиля, подпрыгивая, потому что Иришка, распалившись, начала ее поднимать.

– Хотели на февраль, но запись только в апреле. Боюсь, буду уже нехорошо выглядеть.

– Широкой этой свадьбе было места мало! – запела Иришка, блаженно пританцовывая. – И неба было мало... Да, брось ты, а? Вот еще, думать об этом! И неба было мало и земли-и!

Допев, она присела рядом с Наташей и, захлебываясь от нахлынувших чувств, затрещала:
– Не боись, Наташка, еще получше всех нас выглядеть будешь. Белое платье, фата, причесочку тебе сделаем, – она смачно чмокнула губами. – Клава Шиффер будет горько плакать и курить. А ты, такая вся воздушная, с букетиком. Такая вся уже женственная будешь.

– Марат тоже говорит, что беременность всем женщинам идет.

Сдерживая улыбку, Лиля скептически заметила:
– Ну-ну. Балды вы еще. Радуются... Думаете, замужем – медом намазано? Я вот уже три года...

– Так, бабусь, заткнитесь, пожалуйста, – перебила ее Иришка. – Свой отрицательный опыт замужества опубликуй где-нибудь, пусть, кто хочет – почитает. А сейчас нечего настроение портить.

– Да я не...  – начала оправдываться Лиля.

– Вот и не надо. Видишь ведь, Наташка счастлива. Ты же счастлива?

Наташа сдержанно кивнула.

– А, это, – замялась вдруг Лиля, пряча глаза: – Ну... Ничего, что он не русский?

– О-о-о! – протяжно застонала Иришка. – Лиль, ну ты вообще! Какая, к черту, разница – русский-не русский? Да, хоть, негр японский! Раз любят...

– Да я – что? – поспешно согласилась Лиля. – Так, спросила...

– Нет, Лиль, – просто сказала Наташа. – Это, правда, совсем не важно.

– Да он вообще – не пойми кто, – захохотала Иришка. – У них в семье уже все крови перемешались: от украинской до татарской.

– Это хорошо, – примирительно сказала Лиля. – Говорит, от таких браков дети красивые родятся.

– Эх! Скорей бы апрель! – Иришка мечтательно закрыла глаза. – Вот, оторвусь!

Радостно взвизгнув, она подпрыгнула и коснулась рукой ватного снега, который сама же и сотворила.
И под потолком ординаторской закружила легкая и совсем не холодная, невесомая вьюга.


 Глава 47

Тридцать первого декабря атмосфера в больнице не располагает к работе.
Нарядный врачебный персонал, в предпраздничной эйфории спешно строчит выписные эпикризы и без особых возражений отпускает домой умоляющих о выписке матерей, дети которых пошли на поправку.

Отделения наполовину пустеют. В ординаторских накрывают столы.
Доктора нетерпеливо посматривают на часы.
По традиции сначала в актовом зале должна пройти торжественная часть с поздравлениями главного врача и с зачитыванием поздравительных телеграмм и открыток от высших инстанций. Ну а после этого праздник продолжится в отделениях.
И по той же давней традиции, начальство снисходительно прикрывает глаза на застолья, которые проходят отнюдь не с чашкой чая...

Митина, одетая в красивое сиреневое платье, с большой брошью в виде золотого цветка на правом плече, стояла за небольшой кафедрой на сцене, которая есть в любом актовом зале. Она пленительно улыбалась, трепетно желая всем здоровья и всяческих благ. Взгляд ее был полон любви и уважения.

– Посмотришь – вроде нормальная, симпатичная тетка, – шепнул Олег. – Как будто и не было никогда этих поджатых губ и «росомах».

– Так праздник же, – согласился Марат. – Большое Перемирие в связи с Великой Сушью.

– Только три раза в году она вот так, по-человечески, – вздохнула Марина. – И почему нельзя так же вести себя и говорить с подчиненными всегда, а не по праздникам?

– ... добра, процветания и легкой дороги по жизни! – прочувствованно закончила Митина и первой начала аплодировать.
Зал ответил ей благодарным и долгим рукоплесканием.

Она вышла из-за кафедры и, мило улыбаясь, довольно принимала овации, словно артистка, которая только что потрясла зрителей своим вокалом.
Когда аплодисменты затихли, мужчины откупорили несколько бутылок шампанского, щедро преподнесенных главным врачом: милая поблажка, призванная подчеркнуть, что ничто человеческое начальству не чуждо и в честь праздника оно лояльно позволяет спиртное на работе.
Ну как после этого не любить такую душечку?

Зазвучали тосты, зазвенели граненые стаканы.
С Щадовым Митина демонстративно не чокнулась.
Когда очередь дошла до Олега, она спрятала улыбку, глаза презрительно сверкнули. Все это было настолько мгновенно, что никто и не заметил смены выражения лица. Стакан с шампанским в ее руке брезгливо обошел его стакан и от души стукнулся с другими – она опять улыбалась и кивала, принимая поздравления с Новым годом.

– И вам того же, Зоя Александровна, – тихо сказал Олег и, пригубив, вышел из аудитории вместе со своими докторами.

В ординаторской уже был накрыт праздничный стол.
Пахло жареной курицей, какими-то приправами и, конечно же, цитрусами.

– Ну, слава Богу, – ворчливо встретила их у входа Теща. – Остыло все. Чего так долго?

– Митина проставлялась, – ответил Олег.

– Вот ты пила когда-нибудь с главшей? – подмигнув, спросил Марат.

– Оно мне надо такое счастье?

– То есть о в-высоком не помышляем? – ерничал Марат. – Жизнь твоя, тещечка, впустую проходит.

– Зато не пью с кем попало, – парировала та.

– Так, быстро все за стол! – нетерпеливо сказала Людмила Григорьевна и призывно захлопала в ладоши. – Долго сидеть не будем, сами понимаете, дома тоже надо успеть подготовиться.

– Это – да, – согласился Олег. – Да и детишки сегодня серьезные. Так что, Катя, Рита – на пост. Маша, Ириша – потом смените.

– А я думала дискотека до утра будет, – бросила Иришка, будто всерьез, но глаза ее шкодливо смеялись. – Э-хе-хе. Так и пройдет молодость – в темпе.

Мужчины взяли в руки шампанское, зашелестела фольга.
Девчонки в ожидании выстрела, опасливо захлопали глазами.

– Первый – пошел! – крикнул Валерик, отпуская пробку.
Раздался хлопок, следом за ним выстрелил Олег, затем почти одновременно Борис с Маратом. По обычаю, взвизгнув, сестры облегченно расправили спины и закричали «Ура!».

– Сегодня и покрепче можно, – сказал Олег, открывая коньяк, когда-то подаренный родителями. – Есть желающие? – Он наполнил несколько рюмок.

– Ну, любого уговорит, черт красноречивый, – взял одну Марат, но Олег мягко отобрал и заменил на стакан с шампанским:
– К дежурным это не относится. – И, дразнясь, с преувеличенным наслаждением понюхал коньяк: – Между прочим, божественный букет.

Марат изобразил гримасу плача и уткнулся в плечо Марины. Та засмеялась.
   
– Ну что, други мои. – Щадов поднял рюмку. – Давайте проводим Старый Год. Хорошим он был. Нас собрал, познакомил, сблизил, наших близких и родных не забрал. Спасибо ему за это. Пусть все то, что мешает нам жить – болезни, неприятности, злоба, обиды и огорчения – останется в старом году. За вас, друзья, за ваше здоровье. За то, что вы есть. С Новым годом!

Иришка щелкнула клавишей переносного магнитофона и по ординаторской тихо полилась аббовская «Happy New Year». Зазвенели бокалы, чашки, стаканы, наполненные шампанским.
– С Новым годом! Ура! С Новым годом!

– Везет же людям, – послышался притворно осуждающий голос Риты.
Просунув голову в дверь, она с доброй завистью осмотрела стол.

– Ну, так, кто на что учился, – подразнил ее Валерик.

– А вот завтра я вам это припомню, когда смените нас, – улыбаясь, сказала Рита и, посерьезнев, обратилась к дежурным: – Доктора, у Рощенко что-то сатурация низкая.

Марат и Марина опять поднялись почти синхронно, но в этот раз уже Марина придержала напарника за плечо:
– Сиди, это мой, – выбираясь из-за стола, огорченно прищелкнула языком она: – Час назад на «СИМВ» перевела, хотела сегодня от «принудиловки» уйти. Рановато, видать.

– Свистни, если что, – шепнул ей вдогонку Марат.

А за столом уже висел тот милый ровный шум, сотканный из веселого разговора, звона приборов и легких смешков, который всегда сопровождает праздничные застолья в кругу близких людей.

Дождавшись возвращения Марины, Олег дал знак парням разлить шампанского женщинам и опять поднялся с тостом:
– Дорогие наши девушки. Что за Новый год без подарков, верно?

– Чего еще придумываете, – замахала руками старшая. – Вас, мужиков-то всего-ничего в нашем бабьем царстве. Разоритесь, если еще и подарки дарить будете.

– Так, женщина, – шутливо нахмурился Валерик. – Не перебивай аксакала.

– Долго мы думали, – Олег обвел всех лукавым взглядом, – и как всегда ничего не решили. Вот, скажите мне, что самое ценное в нашем отделении?

– Аппарат ИВЛ «Ньюпорт», – хрустя соленым огурцом, отпустил шутку Валерик. – Десять тысяч американских рублей штука.

– Неа, – поправил его сияющий Борис. – Куда ему. Это – наши сестры.

– Правильно, – одобрил Олег. – Руки наших сестричек. Мягкие, сильные, заботливые...

– Золотые, – добавил Валерик, исправляя свою неуместную остроту.

– Именно. Так вот, чтобы они не утратили этих своих волшебных свойств, мы решили подарить крем...
 
– Импортный, – со значением вставил Борис.

– Пусть ваши руки всегда будут самыми нежными в мире. – Олег смущенно потер мочку уха. – Конечно, скромненько, вы заслуживаете лучшего, но... Со временем и у нас все станет лучше: и жизнь, и работа, и подарки. Я верю в это, вот увидите. Давай, Борис!

Тот уже нетерпеливо вытаскивал из-под стула коробку.
Мужчины раздали сестричкам красивые баночки, галантно расцеловали каждую в щеку и те преувеличенно восхищенно защебетали. Наверное, хотели подбодрить мужчин, показать, что такой подарок – самое то, что нужно.

– Зачем так расходовались? – растроганно сказала старшая.

– Женщина! – опять подал голос Валерик. – Второе предупреждение!

Старшая, не ответив, заговорщески кивнула сестрам и те тоже выставили на стол коробку.
– Ну, а вам от нас чайные бокалы, – сказала она. – С хрупкой надеждой, что в новом году времени для чаепития будет больше, чем для работы.

– Тогда нас совсем съедят, – констатировал Марат, рассматривая вензеля на стекле. – «Борису Михайловичу с уважением». Борянь, ты точно – Михалыч? Не Гургеныч? Ну, т-тогда это твой.
 
В это время в дверь позвонили.
Открывать пошла Лариса, вернулась она в сопровождении Витюши.
Едва пройдя дверной проем, он возбужденно закричал:
– Доблестной реанимации бескрайний респект!

Безуспешно пытаясь обнять за плечи высокую Ларису, Витюша подошел к столу:
– Празднуем? А боевому товарищу нальете?

Глаза его были неподвижны и словно покрыты едва заметной пеленой.
Витюша явно был в изрядном подпитии.
– А то, – приветливо ответил Олег. – Садись, не стесняйся.

Витюша тяжело плюхнулся на стул. Его сразу качнуло и он быстро выставил ногу, чтобы не свалиться.
– Э, брат, – протянул Марат, хохотнув. – Да ты уже нарезался!

– Что, в Первом отделении с закусками плохо? – подначил Валерик.

– А почему, сразу, в Первом? Может, я с гастрэрте... гастнэрт... тьфу, ты. Может, я с гарстсроэнтер... 
Поняв безуспешность попыток сказать правильно, он махнул рукой:
– Наливай.

– У нас все койки заняты, – засмеялся Марат. – Ты на закуски налегай, п-поешь хоть раз вдоволь.

– Пойду-ка, подогрею, – озаботилась Людмила Григорьевна. – А ты, Валентина, еще пельменей закинь. Девчата, не сидим, положите гостю салатик.

Старшая с Тещей вышли в кухню, сестры засуетились вокруг Витюши.
– Не надо мне салат. – Витюша небрежно махнул ладонью. – Закуски только портят. Давайте по водочке.

– А обратно боевого товарища нести не придется? – прыснула Марина.

– Пс-с, – пренебрежительно выдохнул рентгенолог. – Да я только начал. Я еще, знаешь, сколько могу? Мне достаточно будет где-то после трех-четырех...

– Глотков? – уточнил Марат с серьезным лицом.

– Бутылок, – важно подбоченился Витюша.

– Орел ты, – протянул Валерик. – Хоть и маленький.

– Закалка. Радиацию-то выводить надо? И чем чаще, тем лучше.
Он дурашливо, с прихрюкиванием, засмеялся.

– И сколько ты уже для начального выведения принял? – держа ироничную улыбку, спросил Олег.

– Ну, бутылку – точно, – прищурив один глаз, прикинул в голове Витюша.

– Всего-то? – разочарованно сказал Марат. – Слушай, у тебя по математике
что в школе б-было?

– Пятерка, – быстро, но неуверенно ответил Витюша. – Я вам не хухры-мухры, я вам... в матшколе учился. – Он разудало откинулся на спинку. – А с какой целью интересуемся? Хочешь, чтоб я теорему Ферма решил?
Он опять довольно захрюкал.

– Давай сначала задачку попроще. Г-готов?  – Марат пощелкал перед носом гостя пальцами. – По теории, один отдельно взятый рентгенолог для нужной кондиции выпивает два литра. Таким образом, поллитра для него – это одна четвертая от д-достаточной д-дозы. Так?

– Ну, так, – стараясь казаться солидным, согласился тот.

– То есть, для нужной кондиции ему ещё сколько т-требуется?

Витюша скосил глаза к потолку:
– Так... Еще три четвертых.

– Б-блестяще. Но это – в теории. А на практике, уже после одной выпитой четверти от самого рентгенолога осталось пять седьмых. Внимание, в-вопрос. Сколько ему еще н-надо, чтоб совсем не сползти под стол?

– Ну... еще, это... – Наконец, до Витюши дошло. Он выпрямился и снисходительно скривил рот: – Это про меня, что ль? Ну, давайте, наливайте – посмотрим, сколько меня седьмых еще... пятых...

– Витюш, ты куда-то спешишь? – ласково спросила Марина.

Тот, подумав, отрицательно покачал головой.

– Тогда поешь сначала, а потом и выпьем, ладно? – Марина подставила блюдо с курицей. – Смотри, какая румяная. А может, пельмешки?

– Пельмешки, – оскорбленно фыркнул тот. – Да я тут любого перепью.

– Витюш, – похлопал его по плечу Олег, – мы же не на соревновании. Мы Новый год празднуем.

– Ну, ясно дело, – ехидно протянул тот. – Вы ж у нас не пьющие, прям такие-растакие образцовые.

– Что ты, – успокоил его Олег. – Выпить мы тоже любим. Только не на количество и скорость, а чтоб посидеть, поговорить.

Витюша посмотрел на Щадова красным глазом, авторитетно поднял палец: 
– Я б если так жил, давно б уже от облучения загнулся.
   
– По-моему, ты не от облучения, а от алкоголизма загнешься, – буркнул Борис и недовольно отодвинулся.

– Ой, – презрительно скривился Витюша. – Вот кто у нас здоровеньким помрет. И не курит, и не пьет, даже женщин не...
Витюша изобразил гримасу конфуза и манерно закрыл рот руками.
– Ну, в смысле, не любит. Да, Борь? Не любишь женщин? Иль не можешь?

Видя, что задел Бориса, он издевательски громко прыснул в ладошку.

– Это, Витек, у тебя, т-такая беда возможна. От профессиональной вредности, – заступился за напарника Марат, участливо похлопав Витюшу по плечу.

– А не рой другому яму, – засмеялась Марина, глядя на обиженно вытянувшееся лицо Витюши. – Торт будешь, Виктор Алексеевич?

Тот укоризненно чмокнул влажными губами:
 –Злые вы. Я к вам... а вы... даже водочки пожалели.

– Да мы за тебя боимся, Вить, – примирительно сказал Олег. –  Ладно, давай коньяку налью.
 
– Не надо. – Витюша оскорблено поднялся. – Простите, что помешал. Больше не повторится.

– Кончай ломаться, Витюш, – Марат насильно посадил обиженного рентгенолога. – Д-давай, бери рюмку, говори тост.

Витюша поломался, но рюмку все же взял и тяжело поднялся.
– Короче, с Новым годом, ну и все такое, – сказал он безразлично и резко запрокинул рюмку в рот.

– Не поняла? – почти одновременно сказали Оксана и Иришка. – А чокнуться со всеми?

– Ты здоровья нам пожелать забыл, – сказал Олег, помрачнев.

Тот, пропустив слова мимо ушей, медленно выдохнул, вытер мокрые губы ладонью и пошел к выходу. По пути хватанул плечом косяк, отчего его бросило в сторону и, качаясь, скрылся за дверью.

Кое-как дойдя до Первого отделения, он, изо всех сил стараясь не шататься, открыл ординаторскую.
Там стоял плотный запах давно продолжающегося застолья.

Эллочка в зеленом парике из новогоднего «дождя», забравшись с ногами на подоконник, курила тоненькую сигарилку и громко рассказывала анекдот, постоянно перебивая себя смехом. Напротив нее на диване полулежали гости: увитая мишурой Брыкина и Фомич. На его обычно печальном лице застыла блаженная улыбка, глаза с хмельной поволокой нежно глядели на Эллочку.

Клара одиноко сидела за столом, держала в руке наполовину очищенный от кожуры банан и со скукой  жевала. Она была совершенно трезвой.
– Ну что? – спросила Клара.

Витюша безнадежно махнул рукой.

– Пьют?

Витюша, шатаясь, подошел к дивану и, не рассчитав, тяжело завалился, толкнув Фомича.

– Пршу пардону, – извинился он мимоходом. – Коньяк у них, видите ли. Эстеты, блин.

– Много? – прищурилась Клара.

– Бутылка, – презрительно хмыкнул Витюша.

Клара разочарованно переглянулась с Эллочкой.
– Может, не заметил? – переспросила она с надеждой.

– Я? – Витюша, бравируя, усмехнулся. – Чтоб я да не заметил?
Он опять начал хрюкать, изображая смех.
Эллочка тут же среагировала и захлебнулась хохотом.

Веселье за столом опять возобновилось.
С трудом поднявшись, Фомич взял бутылку и, неаккуратно разливая на скатерть, наполнил рюмочки.
– Тост, – стараясь приосаниться, сказал он. – Дорогие женщины. Я выпью за то, за что пьют настоящие мужчины. А за что они пьют?

– У-у, – авторитетно закатила глаза Брыкина. – Мало ли. Был бы повод. Моему даже и повода не надо.

– О, нет, – картинно повел пальцем Фомич. – Я про настоящих мужчин. А мы пьем исключительно за присутствующих здесь дам. За вас, за самых красивых!

– Ну, наконец-то, – капризно зажеманилась Эллочка. – Если уж мы не красавицы, тогда мужики зажрались.
Брыкина кокетливо захихикала. Все шумно чокнулись.

Клара нехотя стукнула своей рюмочкой, покрутила в руке и отставила. Немного подумав, вылезла из-за стола и направилась в приемный покой.

Там было тихо, только из каморки дежурного врача доносился явно подогретый «градусом» веселый смех санитарок и медсестер.

Шаповал подошла к телефону и набрала номер.

– Это я, – сказала она в трубку негромко. – В общем, приезжать не надо. Не
надо, говорю, приезжать. Да, точно, точно... Витюшу посылала... Коньяк один на всех... Зоя Александровна, это не зацепка... Ну, почему, почему? Пройдитесь сейчас по отделениям, посмотрите... Эллочка ваша, кстати, вообще никакая... Как, ну и что? Да они на этом сыграют, мол, одни в зюзю и – ничего, а к нам опять прицепились... Нет, лучше не надо. Я же говорила, на этом их не поймаешь. Ну и не будем спешить, подождем... Ладно. И вам того же. До встречи... Ага, через год.

Она опустила трубку, некоторое время посидела молча и огорченно пощелкав языком, пошла обратно.


Глава 48

Отшумели новогодние праздники.
Самые веселые, самые громкие и, наверное, самые волшебные, когда ощущение чуда и сказки так незримо и близко.

Поспорить с этим может разве что очень серьезный человек, занятый своими взрослыми проблемами, работой, карьерой и забывший, что когда-то был ребенком.

А ведь именно там, в детстве, как никогда видима и реальна дверца, отделяющая наш мир от сказки. И Новый год, с его яркой елочно-гирляндной атрибутикой, залпами хлопушек, проливающими разноцветный дождь конфетти, хрустящими пакетиками подарков с конфетами и слегка затвердевшим мандарином – именно Новый год отворял нам эту дверцу.

Остановись, серьезный человек, вспомни об этом.
Вспомни, как от предчувствия и ожидания чуда сердце, заточеное природой в грудную клетку, начинало колотиться так, что едва не разбивало ее, чтобы выпрыгнуть на волю. Как волна сладкого трепета окатывала тебя целиком и от этого начинала приятно кружиться голова, а все тело пробивала особая сладкая дрожь – не страха, а наслаждения.

А ночью, услышав как порывы пурги бросают в окна горсти снежного драже, ты вскакивал с теплой постели и приникал к холодному стеклу. Плюща нос и отгородив ладошками пространство вокруг лица, ты вглядывался в темень, чтобы разглядеть в снежных завихрениях стремительно и невесомо скачущую тройку белых лошадей.

И тебе даже казалось, что ты видишь их развевающиеся от бега гривы, густые струи морозного пара, мерно вылетающие из ноздрей. И несущиеся за ними, полные подарков сани с Дедом Морозом.

А потом ты долго сидел под елочкой и отчаянно боролся со сном, чтобы не пропустить тот миг, когда Дед Мороз самым невероятным образом появится в комнате, ласково и строго улыбаясь, положит под елку твой самый желанный подарок.
И, конечно же, засыпал.

А твой добрый, все понимающий папа, бережно брал тебя на руки, укладывал в кровать и, стараясь не шуршать, прятал под елочку тот самый подарок.

Детские ощущения праздника с годами меняются, но никогда не проходят бесследно. Конечно, если ты не тот самый – очень серьезный и никогда не улыбающийся человек.

А чем иначе объяснить, что каждый раз, провожая Старый год, ты свято веришь в то, что все горести и неудачи, болезни и безденежье, потери и отчаяние – все останется в прошлом. А Новый год станет той новой точкой отсчета, когда жизнь круто переменится, станет более удачной, интересной и благополучной.

Не ведающие, что творят – прозреют и тогда исчезнут злоба, зависть и ненависть, станет легко понять душу человека и научиться прощать. Государство наконец-то устыдится и начнет по-настоящему заботиться о своем народе, достойно оценивать твои знания и твой труд.

И ты перестанешь жить в долг, считая копейки от получки до получки.
Ты сможешь отвезти семью к теплому морю, начнешь помогать своим постаревшим родителям, приглашать в гости старых, почти забытых друзей. Потому что в последние… два? три? пять лет?.. ты общался с ними только по телефону, стесняясь того, что не сможешь угостить их достойно.

Ты позволишь себе дарить любимым людям подарки – не те, которые можешь купить, а которые действительно тебе понравились.

И когда пробьет последний, двенадцатый удар курантов, ты поднимешь свой бокал, почти уверенный в том, что все это непременно случится.
Должно же когда-нибудь случиться...

Эй, серьезные люди! Поверьте и вы в сказку!
Постарайтесь – это совсем не трудно.
И тогда вы увидите, как в ваш серый, скучный мир войдет многоцветная радуга красок и, может быть, вернет детскую, а значит – истинную уверенность в то, что каждый человек рожден для счастья…


Первые два дня Нового года – самые трудные для реаниматологов.
Родители, занятые праздничными приготовлениями, почему-то всегда теряют бдительность и недооценивают опасности первых симптомов недомогания своего ребенка.

«Ну, температура поднялась, ну, голос осип, – говорят они и успокаивают себя: – Полежит, пройдет. Кто его там, в больнице, в праздники лечить будет?».
И откладывают на потом вызов «неотложки».

Такое самовнушение позволяет им проводить Старый год, встретить Новый и лишь вечером первого января заметить, что ребенок действительно плох. И тогда, на пределе нервов, начинается суета, крик, слезы. Родители наседают на врачей и требуют – кто с мольбой, а кто и с угрозой, – спасти свое чадо.

Нагрузка в эти дни у реаниматологов высока не только в физическом, но и в моральном плане. Легкость резко, без переходов, сменяется сосредоточенностью, расслабленность – напряжением.

И появляется злость.
Злость на родителей, допустивших такое легкомыслие по отношению к своему, не чужому, ребенку.

Злость на болезнь, которая разрушает стройный узор жизненных процессов и у тебя совсем мало времени, чтобы восстановить его.

Злость на себя, потому что не всегда получается справиться с хитрым и сильным недугом и поэтому приходится балансировать, словно канатоходцу, на тоненькой черте, разделяющей свет и горе.

И злость на быстротечность времени, которая не дает права на ошибку.
 Потому что тогда черта исчезнет, навсегда погасив свет и запустив в сердца родителей непреходящее вечное горе.

Эта злость придавала силы, она помогала вытащить ребенка из мерзкой, жадной до всего живого трясины смерти.
Но не всегда. 
Иногда смерть брала верх.

Но даже понимая, что проигрывают, врачи бились с ней до последнего.
Под тревожный, бьющий по нервам звук монитора, показывающего страшную, без единого зубца прямую линию, шуршание срывающихся чехлов с новых и новых шприцев, которые вливают в остановившуюся кровь живительные лекарства, они делали все новые и новые отчаянные попытки завести уставшее сердце долгим, до спазма кистей рук, сжатием грудной клетки. Бились до того момента, когда последняя, самая маленькая искорка надежды не угасала.

И тогда они молча, с потемневшими лицами уходили, оставив беззвучно, без истерик и рыданий плачущих медсестер, которые отключат уже ненужную аппаратуру, выполнят последние, уже ритуальные действия и, не говоря ни слова, продолжат свою работу с живыми.

В народе ходит стойкое убеждение, что врачи привыкают к смерти, становятся равнодушными, черствеют сердцем.
Если бы это было так...

Проигрывая свой поединок, врач, конечно, меняется: нельзя не измениться, осознавая, что ты не стал той последней защитой, которая сохранила бы слабенький огонек чуть тлеющей жизни.

Невозможно остаться прежним, наблюдая за тем, как, несмотря на все твои старания и безмолвные призывы на помощь Бога и всех святых, дыхание смерти задувает этот угасающий огонек, как неуловимо и необратимо меняются глаза уходящего из жизни ребенка.

И как физически ощущается и давит эта пустота, образовавшаяся на Земле.
Отныне ты уже не тот, что был за мгновение до этого.
Пустота образуется и внутри тебя.

Она словно останавливает часы, надолго оставляя тебя в том решающем мгновении, где только ты и смерть. И навязчиво прокручивает этот эпизод вновь и вновь, заполняя все твое существо.

И тогда в тебе образуется защитный панцирь.
Нет, он не сделает тебя равнодушным, толстокожим. Но он не даст этой пустоте разрушить твое сознание. И поможет твоему сердцу не разорваться от страшного, почти звериного крика матери, потерявшего своего ребенка.

А в следующей схватке придаст сил не опустить руки, забыть о прошлой неудаче, поверить в себя и вновь выйти на бой.
Бой, в котором не бывает передышек и победителем может быть кто-то один: либо ты, либо смерть. И другого не дано.

А еще он поможет жить дальше с непреходящей виной.
Виной не потому, что ты не выложился до конца, устал или пожалел себя – нет, ты делал все, что мог. А потому что теперь у тебя есть свое кладбище...

...Холодный январь нового года забрал троих детей.
После второго исхода, проплакав всю ночь, написала заявление и уволилась Лиля: ушла сестрой в спокойное соматическое отделение другой больницы.
А Наташа, пережив стресс и потрясение, не выносила своего ребенка.

Наверное их защитный панцирь был еще не прочным.


Глава 49

– Ларис, маннит докапаешь и через шесть часов лазикс в вену, десять миллиграммов.

– Хорошо, Марина Николаевна.

Отдав распоряжения, Марина посмотрела через стеклянную перегородку.
Там, во втором боксе, Олег переинтубировал ребенка.
Она сочувственно вздохнула: Щадов выглядел очень уставшим.
Казалось, он даже постарел.

Проследовавшие практически один за другим три случая разбора смерти в отделении не выявили нарушений и ошибок в лечении, но морально изнурили его. Ко всему прочему, опять ушел на больничный Валерик и пришлось пересмотреть график дежурств: Олегу, к своим обычным восьми, добавилось еще три, при ежедневной работе в день.

Было уже около семи часов вечера, когда он зашел в ординаторскую и с облегчением сел на тахту. Мягкую мебель Митина так и не выдала, несмотря на обещания, данные маэстро.

– Ну что, Мариш, – вымученно улыбнулся Олег. – Вроде детишки стабильные.

– Пойдут, пойдут, – уверенно ответила та. – Еще денек-другой и снимем с
аппаратов.

Олег согласно прикрыл глаза и, помолчав, спросил:
– Слушай, а мы сегодня ели? Может, пообедаем?

Марина посмотрела на часы и усмехнулась:
– Нормальные люди уже ужинать садятся.

– А мы совместим обед с ужином, – подмигнул Олег и крикнул в открытую дверь: – Девчонки, как насчет перекусить?

– Давно пора, – послышался голос Маши. – Вы сегодня что принесли?

– Как всегда.

– Картошку? Тогда предлагаю тушеную, – определила меню Маша. – Мы тоже как всегда.

– А может драники сделаем? – предложила Марина. – А то эта тушеная картошка... – Она провела ребром ладони по горлу. – У меня еще колбасы немного есть. И помидорчики соленые.

– О-о, – восторженно потер руки Олег. – А у меня сало. Такой пир духа закатим.
 
– Пойду, помогу девчонкам, – сказала Марина и пошла в столовую.

Оставшись один, Щадов откинул голову на спинку тахты и закрыл глаза.
И почти сразу задремал.

В полудреме перед глазами сумбурно замелькали зубцы платизмограммы, появилась рука сестры, которая, отдаляясь, протягивала ему интубационную трубку, а он никак не мог дотянуться. Потом проявилось встревоженное лицо Вики, она что-то говорила, но ее накрыла плотная фигура Клары Абрамовны, которую в свою очередь отодвинуло лицо Митиной с брезгливым прищуром. Пронеслись картинки заседания ЛКК, которые вскоре начали покрываться дымкой. Дымка постепенно становилась все плотней и, наконец, приняла вид белой простыни, закрывающей с головой погибшего ребенка.

– Олег Иванович, – донесся до него тихий голос.

Мелькание прекратилось. Слегка вздрогнув, Щадов открыл глаза.
Перед ним стояла Марина, чуть поодаль – Антон.

– Пойдем, поедим, а потом ляжешь по-человечески, – как-то виновато сказала она. – Вот Антон Петрович в гости зашел, пока передышка в приемнике.

Олег потряс головой, вскочил:
– Вот черт, заснул. Привет, Антон.

– Я б тоже сейчас пару часиков придавил, – понимающе покачал головой тот, пожимая руку. – Привет. А я вам рыбки принес. Муксунчик.

– Ух, ты. – Олег сделал приглашающий жест, все пошли в столовую. – Это где ж ты его у нас на Урале нашел?

 – К отцу какое-то начальство с Уренгоя приезжало, рыбы навезло.

 – Пробовал я как-то пару раз, хорошая рыбка.

 – Особенно когда с пивком, – согласился Антон. – Я бы сейчас не отказался от пары-другой кружечек «Шпатена».

 – Ну, «Шпатен» – это ты круто загнул, пойдет и «Жигулевское».
 
 – Размечтались, гурманы, – засмеялась Марина и категорично отрезала: – Драники, сальцо и рыбка.

Мужчины притворно вздохнули и сели за стол, где их уже ждали две медсестры и две санитарки.
– Ларис, Оксан, ешьте и девчат смените, – распорядился Олег.

Только они взялись за вилки, как ожила, захрипела рация.
– Поели, – меланхолично протянул Антон.

Недобро глядя на силящуюся что-то выдать рацию, подсказал:
– Ну, давай, говори: «Дежурного врача в приемный покой».

– Дежурного реаниматолога к телефону, – сказала рация.

– О как, – удивился и обрадовался Антон. – Просто к телефону? Я не ослышался? Неужели поесть дадут?

– Сбегаю, – как всегда вызвалась Марина. – А вы начинайте, а то остынет.

За полминуты добежав до приемного покоя, она подняла лежащую на столе трубку:
– Да, слушаю.
 
– Сколько можно ждать! – раздался отдаленный и раздраженный голос Митиной. – Спите там, что ли? По часу ждешь, пока вы...

– Добрый вечер, Зоя Александровна, – перебила ее Марина.

Тирада оборвалась и Митина, успокоившись, ворчливо продолжила: 
– Значит так, быстро постелить в плазмаферезной. Сейчас к вам привезут Сергея Семеновича.

– Кто это?

– Дылденков Сергей Семенович, директор завода. Он... ну, в общем помощь нам оказывает...  вам это не надо знать. Стелите быстро все чистое, примите по высшему классу. Я понятно говорю? Надо хорошо подлечить, чтобы завтра он смог... В общем, чтобы мог работать.

– А что с ним? – поинтересовалась Марина.

После некоторой заминки, Митина недовольно сказала:
– Что, что... Болеет. – И, не попрощавшись, бросила трубку.

Марина пожала плечами и вернулась в столовую.
Олег с Антоном, прекратив жевать, устремили на нее полный надежды взгляд.
– Ешьте, ешьте, – успокоила Марина, – ложная тревога.

– А кто это так по нас соскучился? – сразу повеселев, спросил Олег.

– Не поверишь. – Марина подцепила вилкой кусочек очищенной рыбы. – Митина. Работку подкинула. Сейчас какого-то Дылденкова привезут. Мало нам детей.

– У-у, – сочувственно качнул головой Андрей. – Старый знакомый.

– Что, приходилось лечить?

– Да уж, пришлось. Когда вас не было, его к нам обычно привозили. Раз в три месяца – как штык.

– Что-нибудь хроническое? – участливо справилась Марина.

– Ага, – с сарказмом согласился Антон, – очень. Алкоголизм называется.

Олег с Мариной переглянулись и, иронично вздохнув, принялись за еду.
 

Дылденкова привезла белая «Волга».
В сопровождении шофера он тяжело поднялся на второй этаж.
В дорогом костюме и наспех завязанном галстуке, директор нетвердо пошел по отделению, стараясь сохранить присущее большим людям выражение важности на помятом, обрюзгшем лице. Багрового цвета, с характерными тяжелыми отеками под сузившимися глазами, оно наглядно говорило о большой и уже нездоровой привязанности к спиртному.

Он шумно дышал и каждый выдох наполнял помещение невероятным смрадом.
Судя по всему, Дылденков пил уже не первый день и настолько пропитался алкоголем и продуктами его обмена, что даже щедро пролитый на кожу и одежду дорогой одеколон не мог скрыть зловония. Наоборот, запах парфюма не только не маскировал, но акцентировал сивушный букет, выделяемый каждой клеткой его плоти.

– Сюда, – показала на свежезастеленную кровать Маша и поморщилась: плотно закрывающая нос маска была тоже бессильна.
Дылденков подошел к кровати и с облегчением рухнул на нее.
От смены положения, все вокруг завертелось, к горлу опять подступила тошнота. Заметно побледнев, он застонал, на лбу выступила испарина.

– Ботинки бы снять надо, – укоризненно сказала санитарка, но, видя, что директор не в состоянии даже пошевелиться, вздохнула и сняла с него обувь.
К душному амбре добавился едкий запах несвежих носков.

– Сколько приняли? – спросил Олег, надувая грушей манжету на его плече.

Дылденков, не открывая глаз, еле слышно ответил:
– Бутылку... наверное...

Марина посмотрела показания тонометра и недоверчиво усмехнулась:
– А всего?

Директор скривил губы в подобие улыбки.
 
– Давайте так, – терпеливо сказал Олег. – Вы говорите правду, а мы назначаем адекватное лечение. Скрывать нет смысла, врачебную тайну никто не отменял.

Сергей Семенович медленно открыл глаза.
– Ну... полторы-две бутылки, не меньше, – подумав, сознался он.
 
– А который уже день?

– Пятый.  Или шестой... кажется.

– Вот это уже похоже на правду.

Головокружение у Дылденкова ослабло. Почувствовав облегчение, он попробовал пошутить:
– Я для профилактики. Вы же, врачи, сами рекомендуете.

– Все – лекарство и все – яд, Сергей Семенович. Это зависит от дозировки, – сказала Марина. – С Парацельсом не поспоришь.

Видимо, улучшение было недолгим: он опять побледнел и, не ответив, закрыл глаза.

– Давай, Маш, периферичку, назначения сейчас принесу, – сказал Олег. – Пока поставь четыреста физраствора. За давлением и диурезом следи. Сергей Семенович, сестру не стесняться, поднесет судно – надо все сделать. Хорошо?

Закрытые глаза чуть заметно дернулись.
Пока Олег заполнял лист назначений, Марина зашла в палаты, проверила состояние детей.

Вскоре они вернулись в столовую, где их терпеливо ждал Антон.
– Странно, – радостно сказал он. – Обо мне уже полчаса никто не вспоминает. Просто праздник какой-то. Кстати, я тут, без спросу, чайник поставил, ничего?

– Молодец, – похвалила Марина и сняла кипящий чайник с плиты. – Как же без чая-то?

– Без чая – никак, – категорично согласился Антон. – Тем более, у меня, вот чего. Он достал из халата плитку «Бабаевского» шоколада.

– О-о! – обрадовалась Марина. – Вы, Антон Петрович, сегодня на полставки спонсором в реанимации?

– Тоже начальство отцу принесло? – подмигнул Олег.

– Нет, это уже мой личный вклад. – Антон принял кружку горячего чая,
предложенного Мариной, осторожно отхлебнул и вдруг посерьезнел. – Господа, вы позволите мне кое-что спросить у вас?

– После рыбы и шоколада мы не имеем морального права отказать вам, сэр, – ответил Олег с серьезным лицом.

– Я, конечно, извиняюсь за столь интимные вопросы, но... В больнице говорят, что именно вы на главшу «кэрэушников» натравили. Это правда?

Олег отломил дольку слегка размякшего шоколада, да так и не положил в рот, задумавшись.
– Так и говорят? – спросил он через некоторое время. – Ну, что я могу ответить... КРУ такая служба, которая, как только появляется, сразу рождает подозрения, что это кто-то кому-то за что-то мстит.

Антон, подумав, согласно кивнул.

– Нет, Антон, мы такими делами не занимаемся. Сам не люблю, когда исподтишка пакостят. – Он, наконец, отправил шоколад в рот. – В горздрав ходили – да...

– Ну, об этом вся больница знает. – Антон с удовольствием сделал протяжный глоток.

– А мы и не скрывали, – сказала Марина. – Больше того, сначала главшу предупредили, что пойдем. Чтоб не говорили, будто мы тихой сапой под нее
копаем. Давно требуем разобраться в нашем конфликте. Надоело ведь уже, Антон... Еще чайку подлить?

Антон отрицательно качнул ладонью:
– Нет, спасибо, еще не допил. Думаете, разберутся?

– Честно? – Олег внимательно посмотрел на него. – Уверенности нет, только надежда. Которая, как известно, умирает последней.

– Заметь, все-таки умирает, – сочувственно вздохнул Антон. – При всем при том, что я вас очень понимаю, думаю, что шансов нет. Зря вы все это.

– Надо было писать заявление и уходить?

– Не знаю. Знаю только, что по-любому вы проиграете. – Антон грустно
улыбнулся. – А так жаль. Мы вас любили... И будем сильно скучать по вам, вспоминать.

Олег рассмеялся:
– Уже в прошедшем времени?

– Увы, – согласно прикрыл глаза Антон. – С начальством спорить бесполезно и воевать бессмысленно. Искать справедливости – утопия. Вы ничего не докажете.

– А вот если бы вся больница подписалась под нашим письмом, было бы гораздо больше шансов доказать, – непримиримо сказала Марина. – Ведь все недовольны.

– Абсолютно, – не стал спорить Антон. – Кроме фавориток.

– Быть фаворитом – тоже не гарантия спокойствия, – заметил Олег. – Вспомни историю: сколько их, незыблемых, заканчивали жизнь на каторге.

– Бог с ними, с любимицами, пусть бы остальные подписались, – не отступала Марина.

Антон критически покачал головой:
– Никто не подпишется. По разным причинам. Кому страшно, кому удобно – за тебя же все решают, думать не надо. Кому просто до фени, ну, а кому положение того самого пункта первого – Библия.

Он помолчал и тихо закончил:
 – А я не подпишусь потому, что у нас пакт о ненападении. Она не трогает меня, я не вмешиваюсь в ее дела. Такая у отца договоренность с Митиной. Это благодаря ему я здесь. Он уважаемый человек, не последний в Газпроме. Я по большому счету, сижу на его шее, вместе с семьей. Моя зарплата – мелочь, по сравнению с тем, что дает отец. Так, на сигареты, журналы... Война мне не выгодна. Так что, не судите меня за мой нейтралитет.

– Как нам тебя судить, – после недолгой паузы сказал Олег. – Мы не судьи. Судный день, Антон, говорят, еще будет. У всех... Вот тогда и ответим. Каждый за свое.

– А пока этот день не наступил, – проговорила Марина, – будем защищать свое право на нормальное отношение к себе. Пусть бесполезно, пусть наивно, пусть говорят, что хотят. По крайней мере, попробуем.

Антон ничего не ответил, лишь задумчиво глядя в одну точку закачал головой.


Глава 50

Зоя Александровна в раздумье плавно крутилась в своем кресле, неторопливо прихлебывая кофе.
Ее мысли раздваивались. И это раздвоение сильно изматывало.

С одной стороны – профессиональная честь: чем эффективнее лечение, чем меньше смертность, тем выше твой рейтинг, как руководителя.

Но с другой стороны, Щадов стал ее личным врагом, человеком, сильно задевшим самолюбие, позволив противление, проявив непокорность.
Она чувствовала себя уязвленной, что не может уволить этого наглеца волевым решением и жаждала хоть какой-то оплошности с его стороны, чтобы, воспользовавшись ею, свести счеты.
И мысли об этом теперь занимали ее постоянно, не отпуская ни на секунду ни днем, ни ночью.

Митина понимала, что это не что иное, как месть, но старательно прятала желание отомстить за более цивилизованные объяснения: проучить, поставить на место, восстановить нарушенный статус-кво.
Стремление поквитаться было очень велико.
Оно преобладало над всем, полностью захватило ее и подчас принимало настолько уродливые формы, что, выплывая из фантазий, рисующих пути для отмщения, Митина сама холодела от осознания того, что такое могло прийти в голову.

Например, сейчас она поймала себя на мысли, что желает Щадову лечебной ошибки. Ошибки несуразной, грубой, повлекшей смерть.

Поднеся чашечку с кофе к губам, она даже замерла, понимая дикость и кощунство подобных дум. Ненавидя себя за это, Митина начала оправдываться перед собой.

Эмоционально шевеля губами и жестикулируя, она горячо убеждала себя же, что Щадов – чудовище и никчемный врач, лишь по чистой случайности еще не загубивший детской души и его уничтожение оправдывает любые средства.

Три смерти в реанимации поначалу дали надежду на сатисфакцию.
На пятиминутках, когда проходил разбор этих случаев, Митина отвела душу, дала волю эмоциям, обвинив врачей в некомпетентности, халатности и несостоятельности. Конечно, она понимала, что все ее выпады голословны и не имеют законной почвы: объективные выводы можно было сделать только после проведения ЛКК – лечебно-контрольной комиссии.

Она собирала эти комиссии с участием главных городских специалистов, сотрудников кафедры, отдавала на рецензии истории болезни проверенным людям. Рецензенты, как правило, выносили ряд обвинений, но, слушая их, Митина досадливо морщилась: они были, в основном, не по существу, а по ведению документации – мало, небрежно, коротко. Сомнения в адекватности терапии, реаниматологи разрушали весьма обоснованными доводами.

Выступления главных специалистов и независимых патологоанатомов расставляли все точки над «i»: расхождения в диагнозах нет, лечение проводилось в полном объеме. Смерти способствовало в одном случае наслоение пневмонии на декомпенсированный порок сердца (тетрада Фалло), в двух других – позднее обращение.

Таким образом, желание сделать строгие соответствующие оргвыводы – объявить Щадову очередной выговор, а тем более уволить, – оказалось несостоятельным.   
Конечно, можно было бы поднажать, задавить придирками, постоянными обходами, но...
Внеплановая проверка в больнице, не до Щадова.

Митина в бессильной злобе плотно сжала зубы.
Везет ему, везет убогому. Так некстати, не вовремя эти «кэрэушники».

Нет, она не боялась – сколько уже их, таких проверок выдержала.
Зоя Александровна отлично знала обо всех своих махинациях.
Собственно,  их не больше и не меньше, чем в других клиниках. Без нарушения статей больничного бюджета не проживешь – само государство поставило его в такие рамки, что не выйти за них просто нереально.
Приходится вертеться, скрывать, списывать и приписывать, чтобы получить нужный результат. Потому что именно он, а не пути его достижения интересует начальство по всей вертикали.

Чего уж греха таить: любой главврач интересы клиники всегда сочетает с сугубо личными. И на то есть многочисленные лазейки: непродуманность и двоякость прочтения законов обязательно порождает соблазн воспользоваться этим разночтением.

И в этом плане Митина была не лучше и не хуже других главных врачей.
 
Проверяющие уже пятый день со строгими и важными лицами с утра начинали ходить по коридорам административного этажа, еле заметным кивком головы отвечая на приветствия.

;Один из них был пожилым, холеным и упитанным мужчиной, с тщательно уложенными на темени редкими волосами, бесцветными глазами и обвисшими брылями, которые придавали лицу недовольный вид.
Другой – молодой и черноволосый, с насмешливым синим взором и модной трехдневной щетиной.

Такие разные по форме, они имели совершенно одинаковые манеры и приемы: вопросы задавали небрежно, ответы выслушивали, не глядя в глаза и скептически качая головой, словно заранее сомневались в их искренности.

Они часами сидели в кабинетах, проверяя бумаги, журналы и ведомости, а когда их уважительно и заискивающе приглашали пообедать, нехотя поднимались из-за стола с таким видом, будто делали одолжение.

Митина была стреляным воробьем и отлично понимала мишурность этой игры.
Не первый раз принимала «гостей», имела кое-какое представление об истинной цене и этой строгости, и важному надуванию щек, и выражению принципиальности и неподкупности.

Один день наблюдения и она уже четко знала, что закончится проверка полюбовно. Если, конечно, сама не совершит ошибки: какого-либо ляпа в словах или действиях.

Поэтому Зоя Александровна была предельно сконцентрирована.
Все это, конечно, усиливало напряжение, добавляло нервозности, но того требовали правила игры.

Мелодично зазвонил телефон.
Главша, встрепенувшись, прервала разговор с собой.
Пропустив еще пару звонков, подняла трубку. Некоторое время слушала молча, недовольно хмуря брови, но постепенно лицо разгладилось, глаза оживились.

– Когда это? – выкрикнула она, сдерживая ликование напускной строгостью. – Ночью? А почему сразу не доложили? Я вас какого черта здесь держу? Росомахи!

Она бросила трубку, неспешно допила кофе, стуча в раздумье пальцами по столу. Затем решительно встала с кресла и пошла в реанимацию.

Дверь в отделение была открыта. Тщательно готовясь к долгому походу в
автоклавную, две санитарки у входа укладывали на спину тяжелые тюки. Пугливо поздоровавшись, они посторонились, пропуская главного врача и с трудом уложенная ноша сползла с плеч, гулко грохнувшись об пол коридора.

В ординаторской было пусто.
Не останавливаясь, Митина проследовала в палаты. В одной из них находились Щадов и Марат, в другой, за стеклом, в окружении двух сестер, возилась с ребенком Береговая.

– Так, – угрожающе проговорила Митина, подходя к Олегу. – Почему мне не сообщили?

– О чем?

– Будем валять дурака? – неприязненно усмехнулась главша. – Делать невинное личико? Думаете, от меня можно что-то скрыть?

Олег недоуменно наморщил лоб:
– Что скрыть, Зоя Александровна?

– Перестаньте строить из себя идиотов! – Глаза главного врача цепко впились в Щадова. – Вы думаете, свои делишки шито-крыто делать будете?

– Да что случилось-то?

– Вы ночью приняли ребенка с сифилисом! – торжественно объявила главша.

– Вон оно что, – облегченно вздохнул Олег. – Да, приняли. И что?

– Почему не доложили?

– Зачем? Это же не особо опасная инфекция, это – врожденный сифилис.  Конечно, неприятный диагноз, но даже не основной – сопутствующий, не требующий экстренности.

– Где она?

Олег кивнул в сторону перегородки:
– Как раз с ней сейчас Марина Николаевна занимается.

Резко развернувшись, Митина прошла в бокс. Не ответив на робкое приветствие сестер, остановилась напротив кроватки.
Девочка трех месяцев была помещена под стеклянный колпак, в который поступал белесый туман из гофрированного шланга ингалятора. Она, тяжело дыша, спала.

– Неприятный диагноз, говорите? – сощурив глаза, процедила главша. – Не
требует экстренности? Да она задыхается!

– Одышка вызвана дыхательной недостаточностью второй степени по причине обструктивного бронхита, – терпеливо объяснил Олег. – Лечение, как видите, получает.

– Да ее уже на аппарат давно надо! – В голосе Митиной появились интонации гнева. – Чего ждем? Чтоб ребенок загнулся?

– А для вентиляции легких пока показаний нет, – вступила в разговор Марина. – Вы считаете, что с одышкой всех надо на ИВЛ сажать? Между прочим, интубация трахеи – процедура травматичная, к ней надо прибегать, когда уже все способы испробованы.

– Вы мне об этом рассказывать будете? – уязвлено спросила та. – Лучше вас знаю, когда и что надо!

Марина, качнув колпаком, промолчала.

– Титруется эуфиллин, делаем ингаляции с бронхолитиками, – продолжил Олег. – Дважды вводили преднизолон. Есть пока незначительная, но все же положительная динамика.

– Что за чушь, – сморщилась Митина. – Вы действительно не понимаете? Тогда вы вообще ничего не понимаете! Даже не задумавшись о последствиях, о том, что в отделении есть и другие дети, заложили в отделение сифилис!

– Зоя Александровна, – еле сдерживая смех, сказала Марина. – Это не та болезнь, при которой...

– Молчать! – строго перебила главша. – Это больше, чем преступление. Это халатность! Халатность и полная профанация. Непрофессионализм! И вы, конечно, ответите за него. Но это позже. А сейчас, – ее перст безапелляционно покачался перед носом заведующего, – будем исправлять то, что вы тут наворотили. Значит так. В бокс никого не закладывать. Стены и пол обрабатывать каждые три часа. Пеленки замочить в хлорке. В живой хлорке.

– Это как? – Олег удивленно переглянулся с врачами. – Что такое живая хлорка?
Те тоже пожали плечами.

– А вы вообще хоть что-то знаете? – перекосилась в презрительной усмешке главша.

– Я знаю, что врожденный сифилис совершенно не представляет опасности для окружающих. Зачем обработка каждые три часа и замачивание в хлорке?

– В живой, – уточнил Марат, глаза его насмешливо блеснули.

– Я сказала замочить, значит – замочить!

– Может, лучше сжечь? – озабоченно предложил Марат. – А пепел развеять? К-километрах в пятидесяти от города?

Митина резко ткнула пальцем в его сторону.
– А вы вообще заткнитесь. Оба! – палец передвинулся на Марину и задрожал, выдавая раздражение.

– Я п-просто предложил, – пожал плечами Марат. – Чтоб уж наверняка.

– Молчать! – Главша обвела врачей и замерших медсестер долгим взглядом, который, по ее мнению, должен навсегда пресечь желание открывать рот в присутствии начальства. – От ребенка не отходить! Ни на шаг! Докладывать мне о ее состоянии каждые три часа!

– Хорошо, – преданно глядя в глаза, сказал Марат. – Ночью тоже?

Митина, бросив на него мимолетный, полный брезгливости взгляд, произнесла:
– Не забывайся с кем говоришь, молокосос. Я все сказала.
И, подняв голову, удалилась.

– И стоило шум поднимать? – Олег посмотрел ей вслед и тихо, чтоб не услышали сестры, сказал: – Хоть бы почитала сначала про сифилис.

– Если бы они хоть иногда читали, – тоскливо вздохнула Марина. – Но они же думают, что все и без книг знают. Еще и с советами лезут, учат.

– А кто это «они»? – улыбаясь, спросил Марат.

– Они, – показала в сторону ушедшей начальницы Марина. – Такие вот. «Специалисты» во всем. Я б со стыда провалилась, такая некомпетентность.
 
– Смотри пункт первый, – подмигнув, напомнил Олег и, подумав, спросил: – Все-таки, что же такое «живая хлорка»?

– То же самое, что «ласковый клистир», – ответил Марат мимоходом и, радостно потерев руки, добавил: – Не поленюсь, специально ночью п-позвоню, отчитаюсь. В двенадцать, в три и в шесть.

– Думаю, звонок в три ночи ее особенно порадует, – засмеялась Марина.

– А я человек послушный, – Марат простецки развел руками. – Начальник сказал? Все.
Он поднес к уху воображаемый телефон и подобострастно заговорил:
– Не извольте б-беспокоиться, глубокоуважаемый шеф, ситуация под к-контролем. Сифилис на детей и медперсонал не распространился, хлорка по-прежнему жива.

К смеху Марины присоединился Щадов.

– Ну, так что, моем хлоркой или...? – подходя к докторам, спросила Теща.

– Или, – ответил ей Олег, многозначительно подняв бровь.

– Понятно. – Сестра-хозяйка понимающе кивнула и, не сдержавшись, буркнула: – Делать нечего, ходит, людей баламутит.

– Работа у нее такая, – улыбнулся в ответ Олег. – Кто на что учился.


Глава 51

Долгожданный март разочаровал.
Он даже не пытался проявить себя первым месяцем весны, показать свой весенний характер. Наоборот, безоговорочно и трусливо подчинившись мощи и суровости зимы, почти до самого своего конца позволил ей продлить срок властвования.

При этом вовсю старался прислужить, подобострастно сыпля снегом и взбивая в ледяных миксерах вьюги, которые остервенело носились по городу. Они цепляли прохожих, заставляя их прятаться в шарфы и низко пригибаясь в почтенном поклоне, тяжело идти им навстречу, щурясь от колючего мартовского снега. Мокрый и тяжелый, он злобно шлепал по фонарным столбам, кротко застывшим деревьям.

И по рекламным щитам, залепливая старательно улыбающиеся лица героев вчерашних дней – несостоявшихся кандидатов на пост главы города...
 
Прежний мэр легко и уверенно одержал победу.
Он даже проигнорировал рекламную кампанию, будто заранее знал результат. В телеинтервью по этому поводу мэр сказал, что считает лишним и неоправданным тратить такие большие средства на пиар, в то время, когда у народа столько проблем. А народ – он мудрый, и сам, без всякой рекламы решит какой глава ему нужен.
Тоже продуманный рекламный ход.

Прошли выборы, а вместе с ними и рецидив острой боли за народ, который
случается у кандидатов раз в четыре года. Сразу после оглашения результатов, этот рецидив переходит в длительную четырехлетнюю ремиссию, без вспышек внезапного человеколюбия, без обещаний золотых гор и без публичной огласки дурно пахнущего компромата друг на друга.

Кривая политической активности взбудораженного народа, в который уже раз наступающего на те же грабли смутной веры в светлое будущее, разочарованно спикировала и привычно успокоилась в зоне между нулем и минусами.

Отпраздновав победу, команда нового старого мэра, заняла свои прежние места и спокойно вздохнула: четыре года безмятежной, сытой жизни обеспечены, а дальше – видно будет.

Успокоилась и Анна Дмитриевна Пятитыщенко, занявшись текучкой по организации безнадежно больной медицинской отрасли во вверенном ей городе.
Положение дел во Второй детской больнице интересовало ее теперь не больше, чем проблемы остальных клиник.
Запасной аэродром не пригодился.

Реаниматологи несколько раз звонили в горздрав. Трубку снимала секретарша и после некоторой паузы заученно и сухо говорила о неимоверной занятости своего патрона и невозможности аудиенции в ближайшее время.
 
Казавшееся искренним недовольство нечистоплотной деятельностью главного врача, обещание разобраться, намеки на покровительство в этом конфликте – все это уходило в прошлое, таяло, словно пустынное марево, оставляя в сердцах врачей растерянность и с каждым днем болезненно крепнущую мысль, что ничего этого не было – просто показалось.

Показалось, что высокое начальство на самом деле справедливо и беспристрастно. Что оно просто не знает о проделках местного начальства. Надо только подсказать и тогда справедливость восторжествует, зарвавшиеся царьки, если не получат по рукам, то уж своевольничать больше не посмеют.

Маленькая, тщедушная надежда умерла, равнодушно раздавленная неистребимой, всепобеждающей и непоколебимой, словно гигантский колосс номенклатурной машиной. Которая в очередной раз напомнила людям вечный девиз «Что положено Юпитеру, не положено быку» и оставила взамен надежды разочарование и безысходность.

Облегченно вздохнула другая сторона: ну, вот, все встало на круги своя. Померещилось, видать. Не должна же отлаженная система давать таких сбоев, правильно?
И случайных людей она не держит – тут же отвергает, как здоровый организм инородное тело.

Ну поиграла заведующая горздравом немножко в демократию, бывает – молодая ж еще. Не заигралась же? Вовремя остановилась?

Конечно, грешным делом, подозревать заставила: неужели, мол, против системы идти надумала? Комиссию внеплановую натравила, нервы потрепала.
Ну да мы не в обиде, на то и щука в реке. Сами такие же...

Митина усмехнулась, вспомнив, как поначалу строгие и принципиальные ревизоры указывали на недостатки, нехорошо хмурились, грозились составить нелицеприятный акт.

Но не имей сто рублей, а имей парочку знакомых Где Надо.
;После звонков Откуда Надо, их лица смягчились, они сменили тон разговора и стиль общения. Под конец и вовсе по-дружески, с тостами и анекдотами погуляли на банкете. А подписав нужный заключительный акт, расстались почти друзьями, унося подарки в больших пакетах.

Буря оказалась неопасной.
Так, попугала не грозно, не причинив существенного убытка...

В реанимации был Большой выписной день.
Так его называют сами врачи, когда предстоит перевести в отделения сразу несколько выведенных из кризиса детей.

В этот день в опустевших палатах сразу же начинается генеральная уборка: вымываются кровати, стены, полы, вывозится в моечную и обрабатывается долго работавшая аппаратура, включается кварцевая лампа.

Доктора пишут в историях болезни переводные эпикризы с рекомендациями по дальнейшему ведению больных в соматических отделениях.

И заметно чувствуется всеобщий подъем настроения, легкость.
Будто вместе с отступившей от детей опасностью, упал с души многодневный тягостный давящий груз.

– Может, все-таки помочь? – опять спросила Марина, глядя, как Марат с Валериком сосредоточенно водят авторучками по разбухшим карточкам.

Она отдежурила и теперь наслаждалась покоем, оттягивая момент отъезда домой.
Так бывает, когда дежурство прошло хорошо, когда на душе спокойно, когда хочется продлить миг общения с людьми, которые тебе не безразличны.   
Так бывает, когда тебе нравится твоя работа.

– Отдыхай, – не отрываясь, ответил Марат. – И так уж помогла, всех вылечила.

– Ну, не всех, парочку вам для разведения оставила.

– Маловато будет, – серьезно сказал Валерик, – начальница опять заругает.

Марат искоса посмотрел на напарника и, качнув головой, продолжил писать.

– Детишки улучшились, радоваться надо, – в голосе Марины была досада, – а мы переживаем, что детей в отделении мало.

– Так опять же скажет, что лентяи, работать не хотим, – заунывно сказал Валерик.

– И тебя это до сих пор волнует? – хмыкнул Марат и взял другую карточку.

– Тук-тук, можно? – В ординаторскую заглянули Оксана с Леночкой.
– Доктора, на Дашуньку Желтову не хотите посмотреть? – улыбаясь во весь рот, сказала Оксана.

– А что такое?

– А вот, пойдемте, увидете, – нетерпеливо поторопила Леночка.

Марина охотно встала с тахты и пошла за сестрами.

– П-пошли, – отложил ручку Марат и тоже поднялся. – Потом допишем.

– Не-е, – отказался Валерик. – Столько писанины. Я ж медленно пишу, это ты строчишь, как из пулемета...

В кроватке, отгороженной с четырех сторон металлической решеткой, сидела девочка, чуть старше года. Ее реденькие светлые волосики были разделены на множество пучков, которые, в свою очередь, были перетянуты разноцветными тряпичными резинками и уложены единым забавным венчиком.
 
Она невесело играла с фигурками, сплетенными умелыми сестринскими руками из использованных систем для внутривенного введения.
Шею ребенка обвивал компресс, делая ее неповоротливой и толстой.
Когда врачи и сестры зашли в бокс, девочка неуклюже, с трудом подняла голову и посмотрела на них грустными голубыми глазками, еще не просохшими от слез.

– Ой, это кто ж у нас такой красивый! – всплеснула руками Марина и весело рассмеялась, вместе с сестрами.

– Плакать начала, успокоиться не может, – заговорила Леночка. – Мы уж и так и эдак – плачет и все тут. А расчесывать стали, притихла, заулыбалась.

– Не понял? – восхищенно присел Марат. – А почему в Дашунькиной кровати лежит П-памела Андерссон?

Осторожно улыбаясь, девочка посмотрела на всех и вдруг тоже засмеялась хрипловатым смешком.

– Конечно, еще «лает» немного («лающий кашель», симптом острого ларингита – мед. сленг), зато стеноз уже компенсированный, – сказала Марина Марату. – Были бы нормальные отношения с Первым, можно было бы хоть сегодня мамке на руки отдать.

Она опять повернулась к девочке и приветливо кивнула:
– Да? Пора тебе к мамке?

Малышка, почувствовав дружелюбный тон, запрыгала на попке.    
– А помните какая была? – не отрывая взгляда от развеселившейся девочки, растроганно спросила Оксана.

– Как не помнить. – Марина поманила Дашу и та доверчиво потянулась к ней. – Мы с Рыженко принимали. Такой стеноз был, что грудина чуть не до позвоночника втягивалась. – Она бережно взяла ее на руки. – Ничего, еще денек полечимся и к мамке, да?

– Да, – ответила та, преданно глядя в глаза и трогая ладошкой лицо врача.

– Дашунь, ну-ка, скажи: к маме, – попросила Леночка.

– Да, – опять сказала малышка и закивала головой.

Марина подошла к окну и, придерживая за бока, поставила девочку на подоконник. Та, восхищенно вздохнув, показала ручкой на заснеженные деревья.

– Что там, снег? Скажи – снег... Господи, когда уже эта зима кончится? Безразмерная, какая-то.

– Эт точно, – согласился Марат. – Скоро апрель, а весной и не пахнет.

– Как и у нас в больнице, – уныло сказала Леночка. – Тоже весной не пахнет. И просвета не видать...

– Что за пессимизм? – напустил на лицо строгость Марат. – Как это, п-просвета нет? Иваныча снять не удалось? Уже победа.

– Победа, – согласилась Марина. – Но хрупкая. Пятитыщенко молчит, КРУ ничего не выявили. Значит, скоро опять начнется. А помощи ждать больше неоткуда. Остается уповать на комиссию.

– А комиссия будет разбираться? – спросила Оксана.

– Есть такая надежда. Но маленькая.

– А если и комиссия будет против нас, тогда что?

– Тогда вариант «Б», – горько усмехнулся Марат.
 
Несколько секунд была тишина, которую нарушал еще слышимый на
расстоянии протяжный вдох девочки.

– Неужели пойдут на это? – задумчиво спросила Марина. – Неужели легче потерять хорошее, работоспособное отделение, чем указать на перегибы руководителя?

– Да, – сказала малышка, не отрывая серьезного взгляда от окна.

Все четверо, не сдержавшись, рассмеялись.
– Вот, – не прерывая смеха, сказала Марина, – даже ребенок все понимает.

– Веселимся? – подражая голосу Митиной, сказал Олег, заходя в бокс.
Вместе с ним зашла и Ольга Сарьян.
– Я, понимаешь, самую нудную работу в мире делаю, график на апрель сочиняю, а они тут без меня веселятся.

– Сочинил? – встрепенулся Марат. – Дай посмотреть? Ты ничего не забыл?
 
Олег успокаивающе поднял ладонь:
– Не волнуйся, на свою свадьбу не дежуришь.

– А остальные? – запереживал тот. – Мы ж с Наташкой всех хотим, по максимуму.

– Дежурить будут Серега Рыженко и Элла.

– Вам хорошо, – с тихой завистью сказала Леночка. – А у нас всего одна
дежурантка, значит трое из нас пролетят. Придется жребий бросать. Точно мне
выпадет, – обреченно махнула она рукой.

– Ну, не вешай нос заранее, – обняв, утешил ее Олег.
 
– Если д-даже и так, Ленок, мы потом и в отделении отметим, – подбодрил Марат. – А свадьбу на кассету снимем, вместе п-посмотрим. Юриковна, ты не забыла, что тоже приглашена?

– Не дождешься. Хоть поглядеть на вас в костюмах и платьях, а то только в пижамах и видела.

– Кстати, Оль, – повернулся Олег к гостье, – поделись уже хорошей  новостью.

– Я чего пришла-то! – спохватилась та и расплылась в улыбке. – Олю Радушину завтра выписывают! Мы с Олькой Вельтищевой вчера были у нее. Похудела, конечно, сильно, бледная. Но опять улыбаться начала, жизнью интересоваться. Такая же, только – глаза. – Она помолчала немного. – Такая  боль в них, ребята, аж страшно... Привет вам передавала.
   
– Спасибо, – нерадостно сказала Марина. – Как она вообще? Планами делилась?

Сарьян вздохнула, улыбка стала грустной.
– Не вернется она. Больше не хочет в медицину.

Все на некоторое время замолчали.

– Вот так, – тихо сказала Береговая. – Хорошие врачи уходят...

– А я ее понимаю, – глядя в пол, сказал Олег. – Сам недавно был в шаге от такого решения.

Ольга Юриковна согласно кивнула:
– Да уж... Но мы все-таки будем ждать ее. А вдруг?

– Девчонки! – послышался из коридора голос санитарки. – Завтрак принесли! Детей кормить будем?

– Будем, будем! – Леночка протянула Даше руки и та доверчиво обняла её за шею.
– Кашку покушаем, сил наберемся, – приговаривала Леночка, усаживая ее в кроватку, – выздоровеем и домой, к маме с папой пойдем, да?

Пока сестра остужала и перемешивала манную кашку, девочка внимательно и терпеливо следила за ней, заранее приоткрыв маленький ротик.

– Говорят, можно б-бесконечно смотреть на воду, огонь и как кассир деньги выдает, – вдруг расплылся в улыбке Марат. – А я еще люблю смотреть, как детишки едят. Перемажутся, как свинюшки, а я гляжу и млею, как старик...

Он мечтательно закрыл глаза.
– Буду своих сам к-кормить. Всех семерых.

– Ты хочешь сказать, что мы больше не увидим Наталью в отделении? – прыснув, спросила Марина.

Олег, не выдержав, расхохотался. Да так заразительно, что, глядя на него, залились и Марина с Ольгой, согнулся от смеха Марат.

Чудесное настроение добра и душевной легкости заструилось и непринужденно поплыло, окутывая больничную палату невидимым облаком радости, вытесняя из ее атмосферы боль, страдание и напряжение.

Глядя на покатывающихся докторов, заулыбались санитарки, засмеялись медсестры.

– Девчонки, не забудьте, – Марина, вытерев слезы, показала через стеклянную перегородку на трехмесячного малыша, спящего в маленькой кроватке. – Плешкова смесью не кормим, только кефиром.

– Помним, помним, – деловито и весело ответила Оксана.
Она натягивала на пузырек полинявшую, ставшую почти бесцветной от частого кипячения резиновую соску, мельком поглядывая в окно.

– Вот они, – сказала она вдруг. – Не прошло и полгода. Время – девять сорок, а Вагина с Шаповал только приехали на работу.

– Как это – приехали? – удивился Марат.

– Ну, как? На машине.

– Да ладно? – Марат недоверчиво опустил уголки губ. – Быть такого не может.

– Почему ж не может? – удивилась Сарьян. – Знакомые какие-нибудь подвезли. Их частенько кто-нибудь подвозит.

– Странно, – серьезно сказал Марат. – Я всегда думал, что они на работу на метле п-прилетают.

Палату сотряс новый взрыв хохота.

Маленькая Даша, не понимая причины этого веселья, тут же приняла всеобщее настроение. Она радостно встала на ножки и натужно, стараясь всех  перекричать, трогательно поддержала компанию своим хрипловатым умильным смехом.


Глава 52

В актовом зале был накрыт длинный стол, сооруженный из шести столовых квадратных столиков, закрытых белыми скатертями.

Середина стола манила аппетитной богатой сервировкой.
Она щедро, до тесноты, была уставлена лотками с селедкой, нарезанными пирогами с капустой и рыбой, с курагой, четвертованными свежими помидорами – дорогими и небывалыми по настоящему сезону продуктами, лежащими в окружении ровных, зеленых долек, не менее дорогих свежих огурчиков. Их прижимала посуда со скользкими маслятами, маринадом и соленьями, колбасной нарезкой, свежим сыром. Светло-желтые масляные блинчики, аккуратно скатанные в трубочку, наползали краем тарелки на блюдо с бутербродами с красной рыбой. Целая шеренга бутылок поблескивала прозрачными, слегка заиндевевшими боками. Над всем этим возвышались горкой сложенный хлеб и вазочки с конфетами.

За столом, бок о бок, невзирая на регалии и положение, сидели сотрудники больницы: врачи, санитарки, медсестры, слесари, статисты, бухгалтера.

Стояла покойная тишина, которую нарушал нестройный перестук ложек да осторожный, деликатный шепот.
Несколько работниц пищеблока со скучными лицами разносили на подносах тарелки с дымящимся борщом, их сменяли другие, расставляющие перед каждым вторые блюда. Третьи подавали наваристый, холодный компот.

Каждый год, в конце марта, Митина устраивала поминальный обед по своему старшему брату – единственному родному человеку, существовавшему в ее жизни. И, пожалуй, единственному, кого она по-настоящему любила.

Лет пятнадцать назад покинул брат этот мир, но Зоя Александровна незабвенно чтила его память.
В этот день ее сознание, лишенное религиозных предрассудков, отходило от атеистических догм и покладисто соглашалось с народной верой в то, что чем больше людей поест поминальной кутьи за упокой души, тем легче будет бытие этой души в вечности.

Она не жалела денег и, за не имением других родственников и близких людей, ревностно и почти принудительно созывала за стол своих подчиненных. Те, не смея возразить, сотворяли на лицах сочувственные, скорбные выражения и печально вздыхая, садились за стол.

– Царствие небесное, – говорили они горьким, притворно-жалостливым шепотом, – хороший был человек.

Поднимали стопку и, показав секундным молчанием глубину потери, выпивали, не чокаясь, за упокой неведомого им, никогда не виденного брата своей начальницы.

Особенно старались выказать свое соболезнование пожилые санитарки – самое ущемленное и незащищенное звено медицинской иерархии. В кои-то веки сама Митина, пусть и не самолично, а через заведующих, пригласила их, не погнушалась посидеть за одним столом.

Не в силах сдержать эйфорию от сего факта, они участливо, горестно качали головами, старательно скорбели и, не отрывая взгляда от шефа – видит ли она их скорбь? – громким шепотом жалели о раннем уходе такого хорошего человека...
 

– Не пойду я, – как бы, спрашивая, сказала Марина. – Ну что я там буду делать?

– Как и все, – пожал плечами Олег. – Помянешь.
– Да я его и знать никогда не знала, как поминать-то?

Марина была в смятении. Она понимала, что поведение ее на панихиде обречено на фальшь, которую ненавидела и не позволяла себе.

– Надо пойти, – сказал Олег, пытаясь убедить не столько Марину, сколько себя. – А то как-то не по-людски... Все же, человек старался, потратился, стол накрыл. Да и потом... Нет у нее никого, кто бы разделил потерю, понимаешь? Ну, несчастный она человек.

Марина опустила глаза и присела на стул.
Некоторое время она молчала, обдумывая слова Щадова.

– Господи, – тихо сказала она, качая головой. – Господи... А ведь и правда – несчастная. Она даже не знает – насколько. Не потому, что нет никого. А потому, что так срослась с ложью, неискренностью, притворством, что уже и сама верит в них.

Ее голос стал громче, окрасился нотками отчаяния.

– Неужели ей даже в голову не придет, что поминки эти – тоже ложь? Поминать – значит вспоминать человека. Почтить его память добрым словом. А что могут сказать люди за этим столом? Что? Может, он и правда был хорошим человеком, но никто ж о нем понятия не имеет, нечего им вспомнить. А значит и сожалеть будут не взаправду, а только потому, что его сестра – их начальник. И она может не простить отсутствия, затаить обиду, наказать.

Марина прервалась ненадолго и, опять понизив голос, продолжила:
– Люди идут не потому, что хотят помянуть умершего добрым словом, а потому, что боятся его живой сестры. Боятся, понимаешь? Или лебезят перед нею. И то, и другое неискренне, не то... Не те это чувства, которые подразумевают память. И это – поминки? Да это – кощунство! Господи, даже в такой ситуации она все искривлено делает, не по-человечески. Неужели думает, что от этого душе его легче? Да ей от такого спектакля втройне мучительнее!

Олег слушал Марину и осознавал, что она права. Более того, Марина как бы озвучивала его мысли, которые он прятал в себе.

– Если и меня будут также поминать, – проговорил он задумчиво, – значит, зря я прожил. Зря, коли на День моей памяти людей насильно загоняют.

Щадов прошелся по ординаторской, невнимательно посмотрел в окно и, после долгого раздумья, сказал:
– И все же, Мариш... Люди мы или кто? Жалко мне ее. Пойдем. Даже не его, которого мы не знали – ее пожалеем. За все ее заблуждения, за то, что запуталась в том, что понапридумывала себе.

Он подошел к Марине и, будто бы прося и ожидая ее понимания, договорил:
– За то, что живет одним днем. И не думает о том, что будет завтра...

А завтра был апрель.

Дождавшись своего часа, он нетерпеливо ворвался во владения, уверовавшей в свою бесконечность зимы и без жалости выгнал ее.

С грохотом посыпались с озябших крыш сосульки, боязливо сжались, заплакали высокие сугробы. Поддерживаемый солидарным щебетом воспрянувших и повеселевших птах, зашагал апрель по городу, пустил во все стороны ручейки, ласково согрел закоченевшие ветки деревьев, возвращая им силу и гибкость. И они благодарно осыпались почками, возвратив черно-белому пейзажу живой зеленый цвет.

В воздухе появился подзабытый, пьянящий запах чистоты и возрождения..

В один из таких дней отгремела свадьба Марата и Наташи.
Дружное, сплоченное отделение реанимации разделилось на два временно непримиримых лагеря: сторона жениха и сторона невесты.

Весело подтрунивая друг над другом и незлобно пререкаясь, они долго вели словесное сражение на выкупе невесты, чтобы потом вновь объединиться в одну команду, задающую тон всей свадьбе.

Возбужденные сестрички, тряся завитыми кудряшками, серьезно и громко, по-базарному торговались со свидетелем Олегом и дружками – Борисом с Валериком. Больше остальных старалась Иришка – свидетельница: ее голос звучал громче всех, не умолкая. Сестры до небес повышали цену своему «товару» – невесте, смущенно сидящей в пышном белом платье по центру стола, разделяющего «купцов» и «продавцов».
 
Многочисленные гости толпились повсюду, с интересом следя за торгом, вмешиваясь и подсказывая и тем, и другим. Антон, не реагируя на толчею, устойчивый, как памятник, снимал действо на камеру.

Среди приподнято суетящихся гостей стоял Марат, бледный и напряженный.
Он теребил в дрожащих руках букет белых роз с упругими свежими бутонами и, рассеянно улыбаясь, не сводил с любимой восхищенных глаз. Казалось, он даже не замечал всего этого балагана.

– Заснул, что ль? – толкнул его в плечо вспотевший и взбудораженный Борис. – Букет!

Вздрогнув, будто проснувшись, Марат секунду-другую непонимающе смотрел на покрытое мелкими капельками пота лицо «дружки».
Наконец глаза его прояснились, он сосредоточился и, оценив обстановку, резко выбросил руку с букетом вперед, прямо к невесте.

– Бери, Натуль! – азартно закричал всегда спокойный Олег.

– Не-е-ет!!! – отчаянно запищали сестры, надеясь продлить выкуп.
Но было поздно: Наташина рука уже держала цветы.

– Все!!!– победно завопили «купцы». – Наша!

Обнимаясь друг с другом, они без разбора кинулись целовать разочарованных небогатым наваром «продавцов», которые еще некоторое время продолжали укорять их в жадности и нечестности, но быстро забыли о своей досаде. А парни уже торопливо выкручивали проволоку с шампанского, чтобы громким салютом пробочных выстрелов известить о своей победе.

– Наша Наташа!

Под одобрительные крики и аплодисменты, безудержно пенясь и шипя, вино полилось в бокалы. Наполнившись, они потянулись друг к другу и комнату заполнила прекрасная хрустальная музыка, объявляя об окончании временного противостояния, единении сторон и готовности к долгому празднованию – ночь напролет и до утра...


– Ой, да и не больно-то хотелось, – преувеличенно равнодушно протянула в трубку Элеонора.

Заняв место врача приемного покоя, она вальяжно развалилась на стуле.
Татьяна Валерьевна, терпеливо ожидая окончания разговора, сидела на кушетке.

– Какой ресторан, джана, да я тебя умоляю, – до неестественности желчно засмеялась Эллочка. – Ресторан... Столовую какую-то арендовали. Где-то у черта на куличках. Людей смешить... Вот у меня свадьба была, так свадьба! Папик ресторан на три дня снимал, лимузин был. Салют! А тут пародия какая-то... Я лучше отдежурю.

– Ох и язва же ты, Элеонорка, – укоризненно покачала головой Татьяна Валерьевна. – Время какое нынче? Как могут люди живут, и гуляют, как могут. Да и разве ж это главное? Лишь бы жили хорошо.

– Не знаю, чем она думала, – пропустив мимо ушей замечание, продолжала Эллочка. – Будет теперь татарчат каждый год рожать. – Она расхохоталась, откинув голову и широко открыв рот. – Не говори. Дурочка... Чего? Не смеши меня, джана! Какая она симпатичная? Нашла симпатичную. Обычная деваха.

– Да хорошенькая она, перестань, Элка, – не выдержала Татьяна Валерьевна. – Очень даже красивая девушка, эта Наташа. Ты, Элеонорка, уже скоро лопнешь от злобы. Так, все! Давай уже, спрыгивай с телефона, хватит! Полчаса лясы точишь. Иди, работай. Если у тебя работы нет, так у меня еще дел выше крыши.

– Ой-ой, – отодвинув трубку от покрасневшего уха, протянула Эллочка нарочито гнусавым голосом. – Деловая ты наша. Прям переработалась, бедненькая! Да Татьяна наша расшумелась, – пояснила она в трубку, – изошла вся... Ладно, пойду, а то еще обкакается от злости.

Сказав это, она надолго, до икоты, закатилась.

– Ой, не могу! Ой... Ладно, Кларка, давай, до понедельника. Посидим с тобой, Наташке посо…по…посочуст…

Очередной приступ неукротимого хохота так и не дал ей договорить последнее слово фразы.


Глава 53

В понедельник, с самого утра пошел первый весенний дождь.

Как же замечательны весенние дожди.
Лишенные хмурых, давящих на настроение туч, коими грешат дожди осенние, они никогда не вызывают раздражения и досады.
Наоборот, их ждут, им рады!

Кажется, что откуда-то свысока льется вода из огромной чудесной лейки какого-нибудь доброго великана. Она будит сонный, привыкший к безразличному спокойствию город, снимая теплыми струями вялость и равнодушие. Заботливо доставая самые отдаленные уголки, капли звонко стучат по крышам и оконным отливам. И эта бодрая, жизнерадостная дробь приглашает всех на обновляющее омовение, призывает скорее смыть прилипшую за зиму хандру, возликовать и наполнить души счастьем.

Весенний дождь, словно внимательная и любящая порядок хозяйка, смывает пыль с юной листвы придорожных деревьев, начисто выстирывает асфальт, бережно поит ослабленную, обмороженную землю, разглаживая глубокие морщины-трещинки.
И та, словно помолодев, освежает свои одежды ростками изумрудно-зеленой травы, нетерпеливо пробивающейся к свету и теплу.

Город начинает сверкать, подмигивая блестящими окнами домов.
И тогда на лице доброго великана появляется довольная улыбка, отчего небо прорезают солнечные лучи, которые, заиграв на мириадах капель, щедро разбросанных повсюду, освещают немного смущенный своим новым обликом город.

Улыбнувшись, великан осматривает его и не оставляя за собой грязи, как это бывает осенью, идет со своей лейкой дальше.
Туда, где томится от жажды, ждущая скорой пашни земля...


Митина ехала на заднем сиденье своей служебной «Волги».
Строго сдвинув брови и не мигая, она смотрела в боковое окно, по стеклу которого причудливо разъезжались дождевые дорожки, образуя быстро меняющиеся, мгновенные узоры.
Взгляд ее был безучастным и отвлеченным: мысли были заняты совсем другим.

Сегодня утром позвонила Пятитыщенко и намекнула на необходимость конфиденциальной встречи. И сейчас Зоя Александровна размышляла о причине этого внепланового вызова.

Нет, страха не было: она часто посещала это учреждение по нуждам работы. Отношения с заведующей были не сказать, что дружественными, но ровными.
Просто ей показалось, что в голосе Пятитыщенко сквозил холодок.

Что это? Аукаются последствия вынесенного сора? Может быть...
Но даже если это так – что из того?
Конечно, неприятно, но не страшно. Даже если будут попытки каких-то репрессий с ее стороны, тылы надежно прикрыты нужными и прикормленными людьми из администрации города. Да и из некоторых других ведомств.

Она криво усмехнулась.
Ладно, нечего голову себе заморачивать. И похуже бывало.

Водитель затормозил у крыльца.
Митина продолжала сидеть, ожидая, когда тот откроет дверцу. Услужливо склонившись, он раскрыл над ней большой черный зонт, а сам, самоотверженно оставшись под дождем, проводил шефа до самой двери.

Зоя Александровна вошла в приемную, холодно ответила на приветствие секретарши. Осознавая свое привилегированное положение, нетерпеливо кивнула в сторону кабинета заведующей:
– У себя?

В отличие от простых смертных врачей, робко сидящих в уголке и молча ожидающих вызова, главным врачам позволялось садиться в кресла рядом с дверью в кабинет. Если, конечно, причина аудиенции – не вызов на ковер. Тогда следует быть тихой, смиренной и незаметной, чтобы не усугубить недовольство начальства своим свободным поведением.

Митину на ковер не вызывали, поэтому она расположилась в кресле и бесцеремонно взяла со стола секретарши одну из кучки методичек и циркуляров, скоротать за просмотром время.

– Анна Дмитриевна, к Вам Зоя Александровна, – сказала секретарша, приоткрыв дверь.

Митина удовлетворено кивнула, услышав нотки почтения.

– Прошу, – послышался голос заведующей.

Секунду-другую помедлив, как бы дочитывая абзац – не к лицу птице ее полета тут же вскакивать и угодливо бежать на голос, – Зоя Александровна небрежно кинула брошюрку и степенно поднялась.

– Привет, Зоя Александровна, – по-мужски пожав гостье руку, улыбнулась Пятитыщенко.

– Рада видеть в полном здравии, – ответила та, чувствуя, как губы, против ее воли, разъезжаются до ушей в подобострастной улыбке.

– Прекрасно выглядишь, – до конца соблюла протокол заведующая и гостеприимно показала на кресло напротив.

Поправляя платья, они расселись и некоторое время неловко молчали.

– А знаешь, Зоя Александровна, давай не будем тянуть кота за хвост. Сразу по делу.

Ритуальный вопрос о чашке кофе Пятитыщенко пропустила. И это был намек, что разговор предстоит совсем не сердечный.

Митина выдержала этот ход, умело подчеркивающий разницу высоты полета двух высоких птиц и согласно прикрыла веки.

– Что там у тебя за эпопея с Щадовым?

Показывая пустячность проблемы, главша на мгновение пренебрежительно скривила рот.
– Бездарный тип, слабенький врач, – равнодушно ответила она.

– Ну, не такой уж и бездарный. Я читала отчет, очень неплохие показатели по всем статьям. Я бы, даже, сказала – хорошие. Гораздо лучше многих других наших отделений.

– Врачи у него недурственные. Хоть и порядочные негодяи. За их счет и держится.

– Значит, сумел набрать хороших? Я правильно понимаю – он сам коллектив набирал?

– Парочку я добавила. Плюс Элеонора Вагина поддежуривает.

– Да, уж, знаю-знаю, – снисходительно улыбнулась Анна Дмитриевна. – Ну-ну... Так что ж, дорогая Зоя Александровна, с ними делать будем? Эти, как ты говоришь, хорошие врачи письмо мне написали, на разговор приходили. Отстаивают его, аргументы приводят. Был бы бездарный, чего б они так надрывались? Получается, авторитетный он заведующий, Щадов-то?

Митина усмехнулась, но через миг ее лицо вновь стало серьезным.
– Говоришь, Анна Дмитриевна, не будем тянуть кота за хвост? – Она пристально посмотрела ей в глаза. – Что ж, давай не будем.

И негромко, но твердо, произнесла:
– Не нужен он мне. Не ну-жен.

Пятитыщенко иронично прищурилась:
– Что-то не пойму я тебя, Зоя Александровна. Ты же сама его позвала? С места сорвала. Нужен был? Три месяца прошло и все – не нужен. Как это? – Она помолчала, угадывая реакцию главного врача. – Я тут посчитала... За три года от тебя восемнадцать врачей ушло, а сестер и не счесть. Не перегибаешь палку?

– Ты, Анна Дмитриевна, между прочим, когда в это кресло садилась, тоже не захотела с чужими работать, новую команду набрала, – холодно сверкнула глазами та. – И мне чужие не нужны.

– Не надо сравнивать. – Пятитыщенко назидательно покачала головой. – Не к месту такие сравнения. Да и набрала я один раз. Всего один! А ты каждый год набираешь и меняешь. Да еще и с резонансом.

Митина вскинула на заведующую вопросительный взгляд.

– В администрации узнали о вашем конфликте.

– Вот же росомахи, – прошипела главша. – Писатели, мать их.

– Да не они. От Раевского звонили, очень недовольны были.

Зоя Александровна потемнела лицом.
– Этим-то вообще какое дело? – раздраженно спросила она. – Чего лезут, куда не надо? Сугубо местная проблема, наша!

– Может и так. Только не наша, а твоя. Твоя, Зой. Ты позволила сор из избы вынести. Мэрия, конечно, все назад мне спустила: разобраться и доложить. Вот, все дела отложила. Разбираюсь.

Митина мрачно стрельнула глазами и промолчала.

– Сама понимаешь, уволить его не за что. Времена не те. Раньше – да, проще было, а сейчас даже с должности снять основания нужны... Нет, если б коллектив молчал в тряпочку, не сопротивлялся – пожалуйста, снимай. Но ты же видишь – принципиальные ребята попались, им все по закону надо.

Пятитыщенко перегнулась через край стола:
– Они ведь не остановятся, будут правду искать. В прессу пойдут, на
телевидение... И про голодовку, думаю, они не ради красного словца говорили.
Может, не надо так напролом? Может, полюбовно разберешься? Работают же ребята. И, между прочим, хорошо работают.

Митина медленно пожевала край губы.
– Времена не изменились, дорогая моя Анна Дмитриевна, – уязвленно сказала она. – Просто много хлипких да неустойчивых наверху появилось. А народ слабинку быстро чувствует. Нельзя так с ним, с народом. Он ведь и на шею сядет, и ножки свесит.

– В третьем лице говоришь? – усмехнулась заведующая. – То есть, ты – не народ?

– Не мне вас учить, – не заметила иронии главша, – но положение в больнице должно быть по максимуму приближено к военному. Нельзя иначе! Недаром у нас даже термины армейские: «приказ», «рапорт», «доложить»... И дисциплина должна быть армейской! И начальству подчиняться должны беспрекословно!

Она так завелась, что даже стукнула кулаком по столу.

– Не шуми. – Пятитыщенко сердито нахмурила лоб. – И не гипертрофируй понятия. Подчинение должно быть, согласна. А где оно необязательно? Не знаю таких отраслей. А «рапорты» и «приказы» и в системе образования есть, и у строителей. Так что не надо на этом акцент делать. Просто... как бы правильно сказать? – Она ненадолго задумалась. – Понимаешь, это в армии полковник прикажет своей дивизии пройти строевым без штанов и она пойдет. Пойдет и не пикнет. Может и правильно, может в армии по-другому и нельзя. Но медицина – не армия. Потому и приказы должны быть продуманные. А еще – деловые и гуманные, потому что с чужими жизнями работаем. И если главврачу вдруг тоже захочется, чтобы вся больница без штанов на пятиминутку приходила, то за такое можно и в суд подать. Если врачи не трусы и себя уважают. И твои, между прочим, были готовы в суд идти, забыла? Мне спасибо скажи, что отговорила. Хотя, за такие проступки, Зоенька, наказывать надо серьезно.

– Все равно! – глядя исподлобья, выкрикнула главша. – Должен подчиняться! Должен! Пусть и дурной приказ! Это потом меня можете ругать, исправлять, наказать, пропесочить. Но – Вы! Вы, а не он! Субординация должна быть беспрекословной!

– Не путай субординацию с самодурством. Некоторые твои перлы даже меня в краску ввели. Конечно, любой уважающий себя врач такого никогда не исполнит.

– Другие исполняют!

– А это, как говорится, их проблемы.

– А какие это мои «перлы», – Митина произнесла это слово саркастично и с обидой, – тебя так тронули?

– Сама знаешь.

– Ну, волчата, а! Все написали! – Задетая за живое, Митина попыталась презрительно засмеяться, но получился какой-то судорожный рык. – А про ранние переводы, про пневмоторакс, про свои осложнения написали?

– Написали. В отчете графа такая у них есть, «осложнения». От которых, если по справедливости, никто не застрахован. Хочешь их  рапорт прочитать?

– Буду еще мараться...

– И про ухудшения там есть. Но ведь вывели из кризиса? Не померли?

– Другие умирали.

– А нет такой реанимации, чтоб без летальности. Не боги, чтоб всех к жизни возвращать.

Не найдя подходящего ответа, главша буркнула:
– Все равно. Должны дорожить моим мнением.

– Поэтому и хочешь Элеонору на его место поставить? – Пятитыщенко старательно подавила насмешку. – Вот уж кто всегда будет дорожить твоим мнением. И спорить никогда не будет.

– Между прочим, Элка...

– Вот не надо, Зоя. – Анна Дмитриевна строго покачала головой. – Не первый год по больницам езжу.

Митина, отвернувшись, замолчала.
Некоторое время молчала и Пятитыщенко, медленно постукивая авторучкой по столу.

– Дело, конечно, твое, – сказала, наконец, Анна Дмитриевна неожиданно
отчужденным тоном. – По мне, так глупо резать курицу, несущую золотые яйца. Но... Ладно, хватит.

Она выпрямилась, показывая, что разговор подходит к концу.

– Вижу, мирно у вас не получится. Как ты понимаешь, их сторону я принять не могу. Не хочу ящик Пандоры открывать. Накажу тебя – будет пример для остальных. И тогда такая катавасия по всем больницам и поликлиникам начнется. Хоть и, если начистоту, симпатизирую твоим ребятам.

Пятитыщенко посмотрела на Митину долгим взглядом и той показалось, что в нем, кроме холода, появилась и брезгливость.

– Поэтому я вижу два выхода. – Анна Дмитриевна хлопнула обеими ладонями по столу. –  Либо ты прекращаешь войну, либо умно и законно увольняешь его. Слышишь? Законно. А не так, как ты все это время делала. Чтоб были все основания, а не по причине личной антипатии.

Митина, слушая, продолжала молчать.

– Сделаем так. Ребята давно просят созвать компетентную комиссию, которая даст оценку вашему конфликту. Решение комиссии обычно не опротестовываются, вот тебе и карты в руки. Состав сама подберешь. Правда, реаниматологи тоже имеют право рекомендовать экспертов, но... – Она безнадежно покачала головой. – Рекомендации, сама знаешь, не обязательны для исполнения. В любом случае, все буду утверждать я. Выбирай, назначай дату, продумай все до мелочей. Но чтобы эта шумиха, наконец, прекратилась. Раз и навсегда! Неделю даю, не больше.

Не успела она закончить, как послышался сдержанный неприятный смех.
Зоя Александровна смеялась тихо, не разжимая губ.
– Говоришь, Анна Дмитриевна, времена изменились?

И победно вскинув бровь, засмеялась уже не сдерживаясь.


Глава 54

Недельный срок оказался даже излишним: Митиной хватило трех дней на формирование комиссии.

Соблюдая все правила мирных переговоров, она любезно ознакомила Щадова со списком. На его пожелание включить в состав Дину Ивановну и любого сотрудника кафедры реаниматологии-анестезиологии заметила вскользь, что окончательное право утверждения остается за горздравом.

Пожелания Олега остались не приняты к вниманию. Не стала она откладывать в долгий ящик и дату проведения, назначив на ближайший четверг.

В назначенный день, за несколько минут до полудня, все члены комиссии были в сборе.

Первой, задолго до срока, подошла Стрижаева и битых полчаса извинялась за раннее прибытие: автобусы, будь они не ладны, то ждешь, не дождешься, то летят, как бешеные, экспрессом. Нет, оно, конечно, можно было бы походить-подождать, да дождик моросить начал, а зонт не взяла. А тут еще после комиссии в аллергоцентр на консультацию надо бежать, а потом – на кафедральное...

Митина, не скрывая безразличия к оправданиям давней подруги, покровительственно предложила чаю. Нервно хохотнув, Стрижаева с азартом начала рассказывать, как она перекусила на кафедре, но Митина заставила выпить чашку.

Галина Петровна шумно хлюпала горячий чай, стеснительно бросая взгляды на вазочку с конфетами и, чувствуя неловкость от молчания, заговорить первой так и не решилась.

Затем подъехала главврач Областной детской больницы Смолина с заведующим реанимацией Детского Центра хирургии Дудыкиным Николаем Николаевичем.
Обаятельный и веселый Николай Николаевич больше всего на свете дорожил миром и спокойствием и ради этого всегда был готов на любые жертвы. Даже отречься от собственного мнения и поступиться принципами.

Он искренне почитал иерархическую лестницу и поэтому его мировоззрение в общении с людьми «своей ступени» сразу же менялось при таком же общении с людьми, находящимися ступенью выше.

При этом сам Николай Николаевич был очень мил и доброжелателен со всеми, независимо от высоты их стояния.
Худощавый и спортивный, он выглядел бы гораздо моложе своих сорока пяти, если бы не раннее и почти полное облысение.

На момент вхождения в кабинет Митиной, он заканчивал рассказывать анекдот. Заискивающе глядя в глаза сдержанно улыбающейся Смолиной, Дудыкин заразительно хохотал и легкими прикосновениями к ее плечу призывал не сдерживать эмоции.

– Можно? – спросил он, сквозь смех. – Здравствуйте, Зоя Александровна! Ну-у! – Николай Николаевич восхищенно замер и, словно не находя таких слов, которые бы смогли выразить степень его восхищения, развел руками. – Вы, как всегда, неотразимы!

Митина польщено улыбнулась. Дудыкин тут же возобновил свой прерванный на любезности заразительный смех:
– Да я тут, Зоя Александровна, анекдот свежий рассказывал Надежде Владимировне, – запросто, по-свойски пояснил он и многозначительно переглянувшись со Смолиной, согнулся от смеха.

Поведение его было таким милым и симпатичным, что Митина тоже засмеялась и заинтересованно подошла ближе:
– Ну-ка, ну-ка?

Когда спустя три минуты в кабинет зашел Болоян, то увидел дружно ухохатывающуюся компанию из четырех человек. Когда смех ослабевал, Николай Николаевич, вытирая слезы, напоминал окончание анекдота и хохот возобновлялся с новой силой.

– Чего это так веселимся? – вопросительно осклабился Болоян и Дудыкин, без промедления рассказал анекдот в третий раз.

Ожидавший большей убойности Болоян, сдержанно и солидно похихикал за компанию и деловито посмотрел на часы:
– Так, у меня времени не много. Сегодня еще встреча одна важная и заседание в Думе.

– Ну вот, – разочарованно протянула Митина. – Это что же – не посидим после комиссии? У меня такой коньяк хороший, между прочим, – заманчиво играя голосом, сказала она. – И виски есть.

Дудыкин тут же вспомнил анекдот, касающийся виски. Затем уже Болоян ответил каким-то старым анекдотом на эту же тему. Николай Николаевич, конечно же, слышал его, но учтиво закатился громким смехом. Глядя на него, засмеялись и женщины, а сам рассказчик удовлетворенно заулыбался, гордясь своим умением разить народ шутками наповал.

Высокая комиссия сердечно веселилась в ожидании начала заседания.
Веселилась так, будто им вовсе не предстояло в скором времени решать очень непростую задачу, от правильности решения которой зависело несколько молодых судеб.

Они смеялись так беззаботно и искренне, словно предстоящий разбор конфликта был ничего не значащим эпизодом в их жизни.
Как промелькнувшая за окном автомобиля березка – одна из тысячи...

– Так, ну все, – спохватился Болоян. – Давайте, будем начинать. Надеюсь, не затянется?

– Чего там затягивать? – небрежно махнула рукой Смолина. – Делов-то.

– Так. Председатель комиссии – я? – на всякий случай уточнил Болоян и повелительно кивнул Стрижаевой. – Галина Петровна, запротоколируешь.

Бывший учитель безропотно согласилась с приказом бывшего ученика и послушно заняла место секретаря.

– Больше никого не будет? – пересчитал всех в уме председатель.

– Эти... – Митина многозначительно помолчала. – Эти хотели, чтоб Колтакова была и реаниматологи с кафедры, но...

Она успокаивающе, отрицательно помотала головой.

– Обойдутся, – буркнула Смолина. – Вон, Николай Николаевич тоже реаниматолог.
Дудыкин широко улыбнулся и согласно кивнул.

– Тогда давай, Зоя Александровна, зови своих засранцев, – приказал председатель комиссии с чуть уловимым восточным акцентом и заметной шепелявостью. – Сама пока посиди где-нибудь. Пусть все будет прилично.

– По одному или как? – как бы между прочим – пустяковый же вопрос – уточнила Митина, собираясь покинуть свой кабинет.

– Давай-ка, сначала Щадова, а потом всех остальных скопом.

– Только одного не будет, – предупредила главша. – Я его в отпуск отправила. Запутался мальчишка, молодой еще. Можете не беспокоиться, с этой стороны никаких неожиданностей не последует.

– Как фамилия?

– Костин Борис.

Болоян понимающе кивнул и щелкнул пальцами: начнем.

Когда Олег вошел в кабинет, члены комиссии неподвижно сидели за столом со строгими и глубокомысленными выражениями лиц.
 
Строгое и глубокомысленное выражение...
Кто и когда ввел этот своеобразный «дресс код» для лица?
Неизвестно... История стыдливо запрятала за слоем вековой пыли первооткрывателей этого нововведения.

Но с тех самых времен, когда цивилизация перешла ту грань развития, которая разделила человечество на простых и облеченных властью, люди, уполномоченные вершить судьбы, «надевают» на лица именно такое выражение, чтобы соответствовать важности момента.

Даже самые непорядочные и скверные, проникновенно натянув на себя эту маску, начинают воображать себя воплощением Божьей креатуры, не думая о том, что часто выглядят нелепо и даже постыдно.

Почти так же, как и грязный, опустившийся на дно оборванец, примеривший галстук поверх лохмотьев, полагая, что тем самым обеспечил себе доступ к высшим кругам...


Высокая комиссия очень старалась соответствовать.
Только вот деланная старательность удержания мины была настолько преувеличена и наиграна, что сразу же с потрохами выдавала формальность затеи.
Было ясно, что решение уже давно вынесено.

Глядя на судей, Олег почему-то вспомнил ситуацию из далекого детства.
Тогда конфликты между мальчишками частенько решались призывом на помощь «больших пацанов».
Точно с такими же лицами приходили они на разборку, авторитетно и равнодушно начинали выяснять суть. С напыщенностью, больше смахивающей на чванливость, «большие» слушали сбивчивые показания сторон и демонстративно важничали, намекая на разницу положения. Которая априори должна рассеять сомнения в непогрешимости их высшего суда.

Но за всем этим явно просматривалось банальное преимущество силы, которая, собственно, и объясняла такое поведение. И потому позволяла вседозволенность и оправдание любых своих решений.

Поиграв в справедливость некоторое время, они решительно выносили вердикт в пользу «своего», вне зависимости от того прав он или нет. И с удовольствием отпустив «леща» проигравшему «чужому», уходили.

Олег сразу понял, что сейчас за декоративной кулисой правосудия, начнется обычное сведение счетов лиц, облеченных полномочиями с лицом, задевшим честь представителю их круга.
 
– Ну что, Олег, – улыбаясь Щадову, как старому приятелю – однокурсник все-таки, – спросил Болоян. – Можешь что-нибудь конкретно сказать?

Руки ему он так и не пожал.

– Спрашивайте, отвечу, – тоже улыбнулся Олег.

– Да тут спрашивать дня не хватит. – Болоян искусно переменил выражение лица и тон с приятельского на начальственный. – На весь город гремите. Ну, объясни нам: что за дела? Почему между главным врачом и заведующим отделением такая война? Что, нашла коса на камень?

– Да нет, – ответил Олег. – Все сложнее. Давайте, я выскажу свои претензии, а Зоя Александровна свои.

– Ишь как, претензии, – вполголоса, но так, чтобы услышали, сказала Стрижаева.

– Ну-ну, говори, – благосклонно разрешил Болоян.

Щадов некоторое время помолчал.
– Я не буду искать обтекаемых формулировок. Мои претензии – это произвол главного врача.

– И в чем же это заключается? – насмешливо спросила Смолина.

– Как и любой произвол, – обыденно пожал плечами Олег. – В диктаторских методах руководства, оскорблениях, манипулировании людьми и их мнением, в требовании выполнений любых, даже некомпетентных, распоряжений...

– Не вам решать, компетентные они или нет, – перебила Смолина. – Кто вы такой, чтобы быть несогласным с главным врачом?

– А кем надо быть, чтобы иметь свою точку зрения?

– Олег Иванович! – завелась Смолина, но Болоян взмахом руки показал несвоевременность выпада.

– Произвол, говоришь? Диктаторские методы? – переспросил он. – А ты хотел, чтоб вас пирожными кормили, за ушком чесали?

– Нет, это для особо приближенных. А остальным хочется обычного, уважительного отношения, чтобы считались с их мнением. И еще чтобы не мешали работать.

– И примеры есть?

– Есть. Но тогда комиссия превратится в базарное выяснение отношений – что кто кому такого сказал и кто и как сделал. Не стоит... Есть записка к заведующей горздравом, где все изложено и которую вы все, конечно же, читали.

Олег посмотрел на реакцию судей и продолжил.

– Мне кажется, что сейчас важнее дать оценку нашим профессиональным действиям, дать заключение о качестве организационной работы. Это как раз те моменты, где нас подозревают в некомпетентности.

– Вот за это не беспокойтесь, – убедительно качнула ладонью Смолина. – И дадим, и оценки выставим. Я о другом хочу спросить. – Она смерила Щадова презрительным взглядом. – Скорее, не Зоя Александровна, а вы сомневаетесь в ее компетенции?

– Нет, не сомневаюсь. Наверное, у меня нет такого права оценивать ее
профессиональные способности, как главного врача. Но у меня есть полное
право сказать о ее полном непрофессионализме, как лечебника.

Стрижаева возмущенно ахнула и перевела взгляд на председателя, ища поддержки.

– И это, наверное, допустимо, – продолжил Олег. – Потому что главный врач не может знать всех дисциплин, над которыми стоит как руководитель. Насколько я понимаю, у руководителя и не должно быть такой цели – объять необъятное и освоить все специальности: педиатрию, хирургию, гинекологию, реанимацию... Он должен подобрать специалистов по этим направлениям, которым бы доверял. И при этом всячески помогать им, а не совать палки в колеса.

– Во-от! – подняв палец, протянул Болоян. – Сам же говоришь – доверять. А тебе не доверяют.

– Это – не недоверие. Это – совсем другое. Неприязнь.

– Значит есть за что, – убедительно сказала Смолина.

Олег пожал плечами:
– Анна Дмитриевна ознакомилась с нашим отчетом. Замечаний не высказала.

– Не, точно, – авторитетно подтвердил Дудыкин. – Все нормально.
И долго еще кивал головою, посматривая на членов комиссии.

– Выходит, что дело совсем не в профессионализме, – сказал Олег, – а в личных отношениях. Вот только антипатия не должна вредить общему делу, не надо смешивать личные проблемы с рабочими.

– И какой же вы у нас умный, – едко бросила Смолина. – Ну, во всем разобрался. Может вас, Олег Иванович, поставить вместо Зои Александровны? А ее, такую никчемную, злую выгнать поганою метлою?

– Нет, мне нравится моя работа.

– А чего же вы тогда хотите? – неприязненно спросила Смолина. – Особого к себе отношения?

– Особого не хочу. Я нормальных, человеческих, деловых отношений хочу. И даже – требую.

– О как? – пропела Смолина, разглядывая Олега во все глаза. – «Требую»? Надо же, столько лет у меня проработал, а я не замечала, какой вы на самом деле. Ну наконец-то, показали свое истинное лицо. Требует он...

Олег не ответил, помешала боль, возникшая где-то в глубине левого плеча: острая, сверлящая, от которой на некоторое время стало даже трудно дышать и говорить.
Стараясь не выставить это напоказ, он сделал вид, что задумался над ответом.

Постепенно боль ослабла, отпустила, и Щадов смог ответить:
– Да я всегда был таким. Просто у вас с Диной Ивановной никогда не было войн: вы доверяли ей, она – вам.

Не решив, как расценить такой ответ – как дерзость или как комплимент? – Смолина перевела взгляд на Болояна.

И тот заговорил. Официально и нравоучительно, сразу забыв институтское прошлое:
– Олег Иванович, вы, по-моему, зарвались. Перешагнули черту дозволенную. Не много себе позволяете?

Щадов понимающе усмехнулся и в том же духе ответил:
– Арташес Суренович, если желание прекратить козни и оскорбления является перешагиванием черты, тогда – да.

– Не надо дерзить! – встряла доцент Стрижаева. – Вы даже с комиссией не умеете разговаривать! Сами себя закапываете, совсем вести себя не умеете!

Олег устало потер глаза.

– Не понимаю я, Галина Петровна, о чем вы, – осознавая бесплодность дальнейшего разговора, сказал он. – «Уметь себя вести». Что это такое? Как? Виновато молчать? Раскаиваться и не поднимать глаз? Как холопы перед господами? Но я не холоп. И право голоса тоже имею. Да и другие права. А то, что ваш статус выше моего совсем не говорит, что ваши права правее моих.

 – Олег, ну, ты, это... не надо так, – благодушно, словно дед, журящий своего внука-сорванца, сказал Дудыкин. – Все правильно, конечно, но...

– И чего ж тут правильного? – вскинулся на него Болоян.

– Да нет, – мягким голосом успокаивая председателя, ответил тот. – Я не говорю, что все правильно, наоборот, конечно... просто...

Дальше слов, необходимых для сохранения мира у него не было и Николай Николаевич успокаивающими жестами и ласковой мимикой попытался показать, что случай не такой уж и запущенный.

– Вы все же недопонимаете, Олег Иванович, – угрожающе протянула Смолина.

– А чего, собственно, я недопонимаю?

– А я объясню, – также, угрожая, пообещала Смолина. – Вы СОВСЕМ не поняли КУДА вы пришли и с КЕМ говорите!

– Ах, это. – Олег понимающе кивнул. – В последнее время я часто это слышу.

Он как бы между прочим, положил руку на левое плечо и незаметно помассировал его: боль опять засверлила.

– Все я прекрасно понимаю: где, с кем... Я, господа, на комиссии. Которая должна была разобраться в сути конфликта. Но ее возмущает вовсе не состояние дел в больнице, а отсутствие чинопочитания у некоторых рядовых врачей.

– Вот такой ты, да? – язвительно проговорил Болоян. – Такой, понимаешь, герой. Чины ему пофигу, да? Так что ли?

– Не совсем, – продолжая тереть плечо, Олег глубоко и осторожно вдохнул. – Я чту и уважаю своих учителей. А еще старших по возрасту и по званию. – Тон его голоса вдруг стал жестким. – Кроме тех, кто, получив чин, считает, что вместе с ним получил и право на вседозволенность.

– Не, Олег, ну ты не туда, – опять начал сглаживать острые углы Дудыкин. – Зачем? Не надо так...

Щадов посмотрел на него молча и с сожалением.

Болоян саркастично засмеялся и приблизил лицо к Олегу.
Взгляд его был раздражен, даже злобен.
– И с такими взглядами на жизнь как жить-то хочешь?

– Дожил же как-то до тридцати трех. И, знаешь, неплохо.

– До тридцати трех дожил и ничего не понял? Все правду ищешь?

– Нет, не ищу. Защищаю.
 
– Слушай! – вспылил Болоян, злобно вращая глазами. – Чего ты хочешь, не пойму? Чего добиваешься?

– Успокойся, Арташес, – жестко оборвал его Олег и тут же, с наигранной почтительностью, добавил: – Суренович. Не надо принимать так близко к сердцу мои заблуждения насчет этой жизни. Я уж сам как-нибудь. Без вас.

Наступила тишина, в которой слышалось возбужденное громкое дыхание Болояна и тихое аханье Стрижаевой.

Смолина презрительно глядела на Олега и этот взгляд красноречиво говорил о приговоре не в пользу Щадова. Дудыкин ничего не стал говорить, но показал как ему больно от того, что мира не будет.

– А стоит ли вообще дальше продолжать этот разговор, Арташес Суренович? – обратилась к председателю Смолина, но тот ответить не успел.

– Пожалуй, не стоит, – согласился Олег и поднялся. – Перевоспитывать меня не имеет смысла, а по делу мы так и не поговорили. К тому же, в комиссию не были включены работники кафедры реанимации и внештатный главный детский реаниматолог Дина Ивановна Колтакова, как было обговорено. Мы будем просить создания именно компетентной комиссии.

– А вот это уже не выйдет! – оскорблено привстала Смолина.

Слова Олега, как видно, сильно задели ее самолюбие:
– Наши полномочия утверждены горздравом. И именно наше решение будет последним. Вы поняли?

– Последним будет только решение суда, – сказал Олег.
И вышел из кабинета.

Члены комиссии молча переглянулись.

По выражению сконфуженных лиц было ясно, что финал представлялся им не совсем таким. Даже – совсем не таким.

– М-да, – сказала Смолина, как можно небрежнее.

– Ну-ну, – в тон ей ответил Болоян, уязвлено выпучив глаза. – Чего-то народ совсем уже обнаглел. Ладно, по-другому будем говорить... Ну-ка, Галина Петровна, зови остальных. Сейчас я им объясню, как надо Родину любить.
 
В ожидании вызова Марина, Марат и Валерик терпеливо стояли в коридоре.
Мимо постоянно сновали санитарки, медсестры, работники хоздвора. Поравнявшись с опальными докторами, они отворачивались, опускали глаза и все, как один, ускоряли шаг, стараясь поскорее миновать их.
Береженного бог бережет – еще заговорить надумают...

Впрочем, погруженные в свои думы реаниматологи и не замечали никого.
Говорить не хотелось, они сосредоточенно молчали.

– Волнуешься? – шепотом спросила Марина Марата.
– Нет, – не задумываясь, ответил тот. – Сколько ж можно... Наоборот, уже самому п-порвать всех хочется, лишь бы закончилось это все.

– Я тоже. Вчера волновалась так, что ночью не спала. И утром еще не отпускало. А потом вдруг затихло все.

– То же самое. Пусто внутри... Как-будто пофигином каким-нибудь накололся. На все готов, д-даже на увольнение. – На скулах Марата вдруг заиграли желваки. – Не будут они разбираться, Мариш, не будут. Да и хрен с ними! Лишь бы не подумали, что...

Он, словно споткнувшись, замолчал.

– Что не подумали?

– Что мы их боимся. Они ж только этого и хотят: чтоб их б-боялись.

Марина согласно вздохнула.
– На что силы свои, нервы и время тратим? А ты как? – обратилась она к Валерику. – Готов?

Валерик натужно улыбнулся и прикрыл глаза: все, нормально.

Они опять надолго замолчали, каждый о своем.

Когда Щадов вышел из кабинета, все сразу сорвались к нему.

– Ну как? – заглядывая в глаза, горячо спросила Марина.
И сразу осеклась, подметив, что тот стоит как-то напряженно, даже неестественно: подобрав локоть и чуть согнувшись налево.
– С тобой все в порядке? – забеспокоилась она.

Олег старательно улыбнулся, подмигнул.

– Все путем, – преувеличенно бодро ответил он. – Ребят, это не совсем та комиссия, которую мы хотели. Это просто люди, лояльные к главше. Разбираться не хотят, но не бойтесь, держитесь естественно. А я буду требовать полноценного разбирательства. Главное, не лезьте на рожон сами. Ты меня понял, Марат?

– Там п-посмотрим.

– Марат! – Олег строго сдвинул брови.

– Если будут хамить и тыкать, то не обещаю.

– С тобой точно все в порядке? – опять спросила Марина.

Ответить Олег не успел: из кабинета вышла Стрижаева и сухо скомандовала:
– Заходите. Быстро.

– Да не волнуйся, Мариш, все отлично, – улыбнулся Олег. – Вы поняли меня? На провокации не подаваться. Ну, с Богом. Я на улице подожду, пройдусь немного.

– Может, полежишь? – предложил Марат, остановившись у порога.

– Вам особое предложение надо? Чего время тянете? – тут же раздался голос Смолиной. – Заходим, быстренько!

Олег успокаивающе махнул рукой и доктора зашли в кабинет.
Вошедший последним Валерик бережно и уважительно закрыл дверь.

– Вот они, – встретил их Болоян едким возгласом. – Самые смелые доктора в мире.

– Самые наглые, – негромко поправила Стрижаева, садясь на место.

– Да нет, – глумливо продолжила Смолина, – они так не считают. Они думают, что их незаслуженно обижают, таких умных, хороших.

– Значит, самые умные, да? – Болоян криво усмехнулся.

– Есть немного, – скромно потупился Марат. – Сильно заметно?

Дудыкин заулыбался, но вовремя спохватился и вернул лицу озабоченный вид.

– Не надо, – с угрозой в голосе предупредила Смолина. – Не надо так себя вести. С девочками на скамеечке так разговаривать будете. Здесь не тот случай, если вы еще не поняли.

– Поняли, поняли, – поспешно закивал Марат. – П-просто отвечать на вопросы начальства – наш жизненный и нравственный д-долг.

Болоян снисходительно переглянулся со Смолиной и та язвительно  закатила глаза.

– Тебя как зовут, весельчак? – сложив локти на столе, неуважительно спросил Болоян. Глаза его смотрели холодно и презрительно.

– Марат. Для вас – просто Марат Рустамович.

– Что, Марат Рахманович, хочешь показать, что самый умный здесь?

– Да что вы, Арташес Соломонович. – Марат утешительно покрутил головой. – Какой там умный... Такой же, как и вы.

– Да как вы смеете?  – вскричала Стрижаева. –Во-первых, Суренович, а не Соломонович!

Доцент-секретарь гневно сморщила переносицу и хотела сказать «во-вторых», но ее опередила Марина:
– А во-вторых, Рустамович, а не Рахманович. Уважаемые, давайте перейдем к сути, пожалуйста. Зачем такие вопросы? Задавайте по существу. И очень прошу, давайте будем говорить корректно.

– Ах, корректно? – недобро сощурилась Смолина. – Корректность еще заслужить надо.

Марина удивленно подняла брови:
– А я всегда считала, что заслужить надо доверие или уважение. Корректность, мне кажется, естественное свойство воспитанных людей при общении. – Она с ожиданием посмотрела на Смолину. – Нет?

– Ну вот, как прикажете с ними? – беспомощно вопросила та и угрожающе протянула: – Нет, эти люди по-хорошему не понимают.
 
– А по-хорошему с нами еще ни разу не разговаривали, – не отводя глаз, сказала Марина. – Может быть, мы бы и поняли.

– Вы что, думаете мы не сможем вас на место поставить? – небрежно спросил Болоян.

– Даже не сомневаемся, – усмехнувшись, ответил Марат.

– А за что же нас на место ставить? – спросила Марина. – Какие такие проступки мы совершили?

– Вы? – Болоян несколько замялся, лихорадочно подыскивая нужный ответ. – Вы... Вы не выполняете приказы главного врача.

– Наконец-то, по существу вопросы пошли, – облегченно выдохнула Марина. – Будьте любезны, покажите хотя бы один письменный приказ, который мы не выполнили.

– Ах, вы только письменные выполняете? – ядовито заахала Смолина.

– А устные носят либо рекомендательный характер, либо характер просьбы.

– И что? Просьбы, значит, можно игнорировать?

– А что если устные рекомендации главного врача окажутся не точными? – вопросом на вопрос ответила Марина. – И это отразится на лечебном процессе? Как мы в суде докажем, что на то было устное пожелание нашего начальства?

– Ага, – опять заехидничала, задетая таким ответом Смолина. – Значит, главврачи такие тупые, что могут дать вредные советы. Так получается?

– З-заметьте, это не мы сказали, – проговорил Марат.

– И при всем уважении к главному врачу, она не реаниматолог, чтобы давать нам рекомендации, – добавила Марина.

– Она – главный врач! – отрезал Болоян.

Береговая удивленно посмотрела на него:
– Арташес Суренович, Ваш Детский Центр, насколько я знаю, многофункциональный? Неврология, эндокринология, гематология и еще много других направлений, правильно? Прошу прощения за не очень приятный вопрос: вы хотите сказать, что компетентны по всем этим направлениям?

Болоян опять стушевался и потому ответил слишком уж поспешно:
– Мне и не надо. У меня для этого специалисты есть.

– А у Митиной, значит, не специалисты? – хлестко спросила Марина.

Видя, что председатель комиссии вновь замешкался с ответом, на подмогу к нему пришла Смолина.
– Ты смотри, что вытворяют, а! – вскричала она. – Какие вы врачи? Разве врачи так себя ведут? Гляди-ка, какие – самоуверенные, наглые! Никакого уважения к старшим! Конечно, бедная Зоя Александровна уже устала с ними воевать.

– Нет бы промолчать, – с жаром, поддержала Стрижаева, – и проблем бы никаких не было. Вон, Валерий Владимирович молчит же. Он понял все свои ошибки.

Все это время просидевший с опущенной головой и не проронивший ни звука Валерик поежился и еще ниже опустил голову.

– Сидели бы и молчали, – грустно повторила Марина. – Как у вас все просто.

– А потому что нечего тут усложнять, – назидательно сказала Стрижаева. – Старших надо уважать, а уж старших по званию – беспрекословно!

– А мой отец говорил, что уважают не за годы и не за статус, а за д-дела и мудрость, – сказал Марат.

– Вы опять дерзите? – вспылила Смолина. – Ваше поведение, молодой человек, вообще адекватным не назовешь. Это какой-то клинический случай.

На этих словах Болоян колко засмеялся.

– А ваш облик? – продолжила Смолина. – Посмотрите на себя? Джинсы потертые, кофточка какая-то вся исписанная. А прическа? Волосы длинные. Это – врач? – показав ладонью на Марата, вопросила она у остальных.

– А я на работе в п-пижаму переодеваюсь, – ответил Марат. – Джинсы и толстовка – вне отделения. А волосы... Такую прическу, как у Николая Николаевича, я п-поносить еще успею. – Он с удовольствием поворошил шевелюру пятерней и как бы между прочим добавил: – «Хэд энд Шолдерс», рекомендую.

– Да он хамит! – покраснев от гнева, воскликнула секретарь-доцент.

– Нет, я не Хамит. Я – Марат.

– Между прочим, у него проблемы с речью, – вдруг бросила Смолина и ядовито улыбнулась.

– Это-то при чем? – всплеснула руками Марина. – Какое это имеет отношение к делу?

– Да, это – есть, – согласился Марат, помрачнев. – Но разве этично врачу, тем более главному, говорить человеку о его недостатках?

– А если вы не сможете сказать на этом... на... – Смолина была несколько
сконфужена справедливым замечанием. – На реанимации? Что тогда?

– Вот-вот! – радостно зацепился за эту тему Болоян. – Что тогда? Как с подчиненными-то будешь?

Марат изобразил на лице глубокую задумчивость. Вдруг глаза его заблестели:
– Может, азбукой Морзе? Вы не против?

Дудыкин не выдержал и громко прыснул.

– Да он издевается, нахал! – оскорблено выкрикнула Стрижаева.

– Слушай, ты! – налившись злобой, зашипел Болоян, угрожающе поднимаясь. – Ты понимаешь куда пришел?

– Уже нет. Сначала д-думал, что на комиссию.

– Арташес Суренович, –  попыталась закрыть тему Марина, – вы явно преувеличиваете проблему, ваши опасения абсолютно беспочвенны. Давайте все-таки продолжим разговор по существу.

– А все равно! – не унимался Болоян, нащупав слабое место. – Раз есть такой недостаток, значит, есть риск. У врача не должно быть недостатков речи!

– Ваша речь, между прочим, тоже не идеальна, – заметила Марина. – Однако проблемы с шипящими не мешают вам руководить целой клиникой и быть депутатом.

Болоян неподвижно застыл. Какое-то время и остальные члены комиссии сидели словно каменные божки с отвисшими челюстями.

– Ну это ни в какие рамки, – ахнула, наконец, Стрижаева.

– Все! – решительно и грозно прошептала Смолина. – Достаточно с ними нянчиться. Я не желаю дальше слушать их бред. Люди абсолютно не понимают!

– Не понимаем, – согласилась Марина. – Не понимаем – почему вам можно говорить все, что захотите? А когда то же самое говорим мы, это считается ужасным и преступным?

– Нам такие врачи не нужны! – Такой вот простой был ответ Смолиной на эти тонкие вопросы.

– Так, – наконец, пришел в себя ущемленный Болоян, – Та-а-ак... Хорошо. Ладно, посмотрим. Ох, посмотрим, какие вы герои. Когда вылетите отсюда. С «волчьим билетом»! Без дипломов!

– Да что ж вы все пугаете да стращаете? – отстранившись и брезгливо убрав с щеки слюну председателя, сказал Марат. – А просто поговорить с людьми не п-пробовали? Без запугиваний, без оскорблений?

– Мы так много слышали  угроз в свой адрес, что уже ничего не страшно, – безразлично сказала Марина. – Уж извините. Я так понимаю, что комиссия по разрешению конфликта создана формально?

– Да что вы можете понимать? – едко бросила Смолина. – По-моему, вы вообще ничего не понимаете!

– А как вас можно понять? – спросил Марат. – Мне к-кажется, вы сами себя не понимаете.

– Идите! – Болоян махнул белой пышной ладонью и многозначительно прищурился: – Пока...

– Ну, пока, так – пока, – согласно кивнул Марат и, посмотрев на Марину с Валериком с напускной грустью добавил: – Нам здесь не рады.

– А ты у меня вообще нигде не устроишься! Понял? – побагровев, выкрикнул Болоян. – Я уж постараюсь, чтоб тебя нигде не взяли! Ты у меня...

– Да пошел ты, – негромко прервал его Марат, поднимаясь.

Под бесконечные угрожающие выкрики председателя и аханье секретаря, Марина тоже встала со стула, чуть позже поднялся и Валерик.
Не попрощавшись, они вышли в коридор.

– Так, спокойно, – сразу же начала успокаивать Марина. – Ничего они не сделают. А на каком основании они чего-то могут сделать?

Она так старалась говорить твердо и убедительно, что было понятно – пытается убедить не только друзей, но и себя.

– Разбирательства-то не произошло. Это ж, какое-то дворовое выяснение, кто кого и за что не уважает! Разве комиссия так должна ставить вопрос? Нет, ничего они не сделают. Будем требовать повторного...

– А ты чего язык в задницу засунул? – перебил ее Марат, холодно глядя на Валерика.

– А чего говорить-то? – невинно ответил тот. – Меня и не спрашивали.

– А ты г-говоришь только тогда, когда тебя спрашивают? Или ты не с нашего колхоза? 

Ни на кого не глядя, Валерик некоторое время молчал, а потом тихо произнес:
– А, может... может, у меня... особое мнение.

– Особое? – Марат смерил его долгим презрительным взглядом. – И давно оно у тебя п-появилось, друг?

Валерик, чуть заметно пожал плечом и, старательно отводя глаза, вздохнул.

– Запомни, – тихо, будто перетерпев боль, сказал Марат. – Т-твое особое мнение без цака недействительно. Пойдем отсюда, Мариш.

Они, не оглядываясь, медленно удалялись, а Валерик, глядя им в спины , сдерживал порыв окликнуть, возвратить, догнать. И в нем стремительно и болезненно разрасталось ощущение, что сейчас он торопливо и несуразно потерял что-то очень важное и дорогое, потерял безвозвратно.
 
Словно обессилев, Валерик прислонился спиной к стене и медленно сполз на корточки, желая только одного – просидеть вот так всю оставшуюся жизнь.


На задворках больницы, в дубняке, привалившись к стволу старого, но опять покрывшегося молодой листвой дерева, стоял Олег.

В нескольких шагах от него пролегала дорога.
По ней, поднимая облака серой пыли, ехали машины, шли немногочисленные прохожие. Некоторые кидали на Олега мимолетный взгляд и безмятежно шли дальше. Со стороны могло показаться, что человек, утомленный жарою, переводит дух, спрятавшись в тени.
И только внимательный прохожий смог бы заметить, как неестественна поза человека, как болезненно напряжено его лицо. Но таких в этот час не было...


Боль появилась после Нового года.
Щадов сразу же сравнил ее с маленькой, злобной мышкой: неприятно и неожиданно укусив, она незаметно и надолго исчезала. А в последнее время укусы стали все чаще и не то чтобы сильнее – распространеннее. Олег заметно вздрагивал, сразу слабела рука, сбивалось дыхание и хотелось согнуться, чтобы заглушить ее.

Каждый раз, как только боль возникала, он уединялся и вынужденно замерев на некоторое время, твердо обещал себе снять кардиограмму.
Но боль также незаметно и без последствий уходила, а вместе с ней забывались и все обещания.

На этот раз «мышка» явно доросла до «крысы»: вцепилась крепко.
Обычно, потерзав несколько секунд, она ослабляла хватку и удалялась. Но проходили минуты, а легче не становилось. Даже наоборот, боль усиливалась.

Стараясь не делать лишних движений, чтобы не провоцировать ее, Олег стоял, неуклюже согнувшись и чувствовал, как острые зубы впиваются глубже и уже начинают рвать сердце.

Он запоздало пожалел, что не поискал у старшей нитроглицерина.

Когда уже казалось, что боль никогда не кончится, она неожиданно поутихла.
Олег, устав от напряжения, с облегчением вдохнул, распрямился.

Повеселев и отдышавшись, хотел было пойти обратно, даже сделал пару шагов, как вдруг его грудь будто прожгло большим горячим колом и левая половина тела мгновенно налилась тяжестью.

Кто-то выключил солнце и на город враз обрушилась ночь, затмив действительность своей непроглядной черной завесой.

Шум проезжающих мимо машин, отдаленный разговор прохожих, чириканье воробьев, звон инструментария, доносящийся из окна автоклавной – все эти звуки перемешались и постепенно превратились в тревожный гул, который, меняясь и нарастая, перерос в тонкий, пронзительный и оглушающий свист, заполнивший голову.

Не отдавая отчета своим действиям и словно наблюдая за собой со стороны, Олег машинально пошел к дороге.
И рухнул, не дойдя до нее двух шагов.

Он лежал лицом в мягкой юной траве и прямо перед его глазами, сверкал тлеющий огонек брошенного недавно окурка. Он переливался всеми оттенками красного и в глубокой невозмутимой темноте, это яркое мерцание казалось совершенным, оно манило, притягивало.

Было совсем не больно, даже, наоборот – удивительно легко и приятно.
Хотелось улыбаться и вечно любоваться этой дивной картинкой.
И было совсем не страшно. Напротив, все казалось нереальным, неземным – будто повезло попасть по ту сторону экрана, где идет фильм об иных измерениях.

Это было последнее, о чем подумал Олег.
Затем огонек быстро завертелся, вырос до огромного блистающего шара и вдруг рассыпался на сотни ослепительных искр.

И все исчезло, беспомощно утонув в вязкой топи мрака.


Глава 55

Больничный дворик был залит солнцем.
Перевоспитанный маем ветерок, казалось, навсегда забыл о своей страсти пугать людей холодными порывами. Ставший совсем ручным и ласковым, он забавлялся тем, что набегал на кирпичную стену клиники, слегка тормошил форточки, наслаждаясь их скрипом и отступал для нового разбега.

Сгорбившийся Алеша Попович сидел слева от крыльца на выступающем вперед фундаменте и угрюмо смотрел перед собой.
Ветерок мимоходом ерошил его рыжеватые, прямые как солома волосы, но тот не замечал – сидел истуканом, не меняя ни позы, ни выражения лица.

И тогда, словно обидевшись, майский ветерок оставил скучного человека и
переметнулся к пищеблоку, где нашел другую забаву и надолго увлекся ею: поднял в воздух брошенный прозрачный пакет и заставил его вальсировать в своих струях, то подбрасывая до крыши, то опуская почти до асфальта.

Рабочий день еще только начался, но Алеша был уже изрядно нетрезв.

– ...так оно и получится, – послышался голос Михалыча. – Мне ж чего обманывать? Вы же, Зоя Александровна, знаете, не люблю я этого.

Через секунду он показался на крыльце, еще пару секунд спустя вышла Митина.

– Это точно, не меньше пятидесяти рулонов, Зоя Александровна. Я ж зачем вам врать-то буду, правильно? Вы, Зоя Александровна, сами смотрите. Вон, видите? – Он показал пальцем на крышу, спрятав глаза под «козырек» другой ладони. – На этот корпус, Зоя Александровна – раз, над пищеблоком – два, так? А еще на этом... на стыке, Зоя Александровна, тоже надо крыть. Вот и получается пятьдесят. Я ж зачем вас обманывать буду? Даже не пятьдесят, Зоя Александровна, бери больше – рулонов семьдесят...пять.

Михалыч говорил очень почтительно, внимательно следя за своей речью, чтобы не пропустить свое вечное «на».

– Вот. – Слегка согнувшись, он посмотрел на шефа как бы снизу вверх. – А у меня на складе, Зоя Александровна, только штук пятнадцать и осталось. И то половина слиплись, рваться будут, Зоя Александровна.

– Куда ж ты дел-то их? – задрав голову, строго спросила Митина. – Я ведь помню, их больше ста было. Продал, что ль? Иль себе на дачу?

Михалыч оскорблено вытаращил глаза и будто задохнулся от незаслуженной обиды.

– Зоя Александровна, – беспомощно разведя руки, протянул он почти шепотом. – Ах, Зоя Александровна-а-а... Да когда ж это было – сто? Это ж в прошлом году было, Зоя Александровна. Даже в позапрошлом.

Завхоз с укором покачал своими жесткими кудрями и жалобным, надтреснутым голосом продолжил:
– А гаражи разве не крыли? А крышу разве не штопали, Зоя Александровна?

– Надо было не штопать, а стелить, как следует. Тогда б и не пришлось по семь раз за год на крыше возиться и рубероида бы больше сохранилось.

– Так ведь..., – начал было объяснять тот, как вдруг кто-то перебил.
Негромко, но злобно и отчетливо:
– Сука.

Михалыч и Митина изумленно повернулись на звук.
И напоролись на полный ненависти взгляд всегда спокойного и добродушного Алеши Поповича.

– Это ты кому? – словно не веря, спросила Митина.

– Тебе, сука, тебе...

– Да как ты! Да ты! – по-начальственному отрывисто закричал Михалыч и смело двинулся к Поповичу. – Пьяный, что ль, сволочь такой? Да я тебя...

– А ты вообще заглохни, – не повышая голоса процедил тот и медленно, угрожающе поднялся.
Сжав кулаки, Попович сделал шаг навстречу:
– Что ты мне? А? Ну-ка, иди сюда, паскуда.

Лицо его было таким решительным и злым, что Михалыч споткнулся и, побледнев, испуганно шарахнулся назад.

– Ты чего это, Григорьич, а? – поспешно и примирительно заговорил он дрожащим голосом. – Успокойся, а? Ну, чего ты?

– Сразу отчество вспомнил? – усмехнулся «богатырь». – Слышь, слизняк, запомни: я – Сергей Григорьевич. Девятин я. Начистить бы тебе морду, да тебя бить... – Он брезгливо оценил взглядом напуганного начальника. – Что г**но руками месить.

Сплюнув в сторону перепуганного завхоза, Девятин вперился взглядом в Митину.

– Что, рада? Добилась своего? Вот, сука так сука... Э-эх!
Он вдруг обмяк и затряс головой:
– Такого парня загубила... И ходишь, как ни в чем не бывало, дышишь. И не мучает ведь тебя, суку, совесть. А ты подумала, кто детей наших теперь лечить будет? Ты что ль? Или эта твоя... курица бройлерная?

Покачиваясь, он с ненавистью прищурил глаза и громко прошептал:
– В жизни никому зла не желал, но ты... Тебе... Будь ты проклята.

Митина, все это время простоявшая не шелохнувшись, будто остолбенелая, понемногу пришла в себя. С большим усилием, собрав весь свой запас хладнокровия, она негромко и властно сказала:
– Ты уволен.

Девятин снисходительно скривил губы:
– Да с**ть я хотел на твои слова! И на тебя тоже. С крыши, поняла? С самой высокой крыши в этом городе, слышь ты? Все пугаешь? Пугаешь, пугаешь... Я не уволен, чтоб ты знала, ясно? Сам ухожу. Чтоб я после всего этого еще и остался здесь, в этом вонючем змеюшнике?
 
Он с достоинством выпрямился и смачно сплюнул.

– Дурак был, что раньше не ушел. Давно надо было. И тебе заодно, жополиз хренов, морду выпрямить, – опять шагнул он к Михалычу.

Тот, почти заскулив, засеменил назад, за Митину.
Та, одарив его ненавидящим взглядом, что-то процедила сквозь плотно сжатые губы и, быстро шагнув к крыльцу, скрылась в дверях.

Не сводя с бывшего подчиненного напуганных глаз, завхоз со всей прытью бросился за ней.

Сергей Григорьевич Девятин посмотрел им вслед, запустил руку в свою нечесаную шевелюру и горько замотал головой:
– Какого парня...

Опустив голову и потерянно покачиваясь, он одиноко стоял в пустом больничном дворике.

А из раскрытого окна сестринской реанимационного отделения на него смотрел Борис. Он стал невольным свидетелем этого эпизода, видел все от начала и до конца.
И смелый мятеж скромного сантехника даже не восхитил его – потряс.

Столько раз он проходил мимо Девятина, не замечая его и даже не здороваясь. Обычный работяга, незаметный, предсказуемый, забитый – как все.
И вдруг такое.

С уважением, а может быть и с завистью рассматривал Борис сгорбившуюся крепкую фигуру. Он смотрел так, будто видел впервые и все никак не мог отвести взгляда.

– Валерик, джана, – раздался из ординаторской, сладкий голос Элеоноры. – Не в службу, а в дружбу, принеси чая, а? Все ж начальницу любить надо, правильно?

Мелкий заливистый смех пронесся по отделению.
Этот смех почему-то больно и неприятно, как брошенная в оголенную спину горсть мелкого колючего гравия, задел Бориса и вылетел через открытое окно.

Он передернулся и вполоборота оглянулся.
Мимо него, простодушно улыбаясь, прошел Валерик с кружкой дымящегося чая для новой начальницы.

Борис еще раз с завистью и отчаянием посмотрел в окно, на Девятина.
Затем опять туда, откуда слышались натянутые шутки Валерика и смех Эллы.

Он болезненно прикрыл глаза и постоял так некоторое время.
Потом глаза открылись. В них была пустота и безразличие.
Борис медленно повернулся и обреченно пошел в ординаторскую.


Глава 56

Марина и Марат с наброшенными на плечи застиранными и, кажется, никогда не видевшими утюга халатами, которые выдаются посетителям в приемном покое, сидели на кровати в небольшой, на два места палате кардиореанимации.
Они задумчиво глядели в пол и молчали.

Марат, маясь от скуки, покачивал пакетом с апельсинами и коробкой сока,
Марина настойчиво и безуспешно расправляла непослушную складку на лацкане.
И оба они время от времени бросали нетерпеливые взгляды на соседнюю кровать, где лежал Олег.

В коридоре слышались голоса и непрерывные шаги. Но всегда чуткий к посторонним звукам Олег спокойно спал, уронив голову со сплюснутой, почти плоской подушки.

За широким окном буйствовало майское солнце, приучая природу к неуклонно наступающему летнему зною. В открытую фрамугу лился радостный щебет всегда довольных жизнью воробьев и ворчливое воркование то и дело подлетающих на засиженный отлив толстых степенных голубей.
Лето спешило. Его дыхание было жарким и уже очень близким.

Наконец, Щадов зашевелился, глубоко вдохнул и открыл глаза.

– Иваныч, – оживилась Марина. – Ну, как ты?

– Что, сэнсей, «релаха» форева (реланиум, седативное средство)? – Марат расплылся в широкой улыбке. – К-конкретно ты загрузился, мы аж сами чуть не заснули. П-привет!

– Привет, – с сонливой хрипотцой сказал Олег и обрадовано приподнялся.

– Лежи, лежи, – в два голоса остановили его гости.
Легко, но настойчиво надавили они на плечи, заставив лечь.

Смущенный такой опекой, Щадов негромко запротестовал:
– Да не волнуйтесь, я в порядке. Сплю целыми днями, как суслик, чего мне сделается... Вы-то как? Что там у вас нового? То есть, у нас...

– У нас-то все отлично, – с заметной наигранностью, махнула рукой Марина. – Ты давай про себя расскажи. Как самочувствие?

Олег успокаивающе махнул рукой:
– Нормально. Еще день-другой полежу здесь, и в кардиологию переведут. Там уже режим посвободней. – Он опять вопросительно кивнул. – Вы не виляйте, рассказывайте, как живете?

Посетители с некоторым замешательством переглянулись, будто решая – кому отвечать на вопрос.

– Да нормально мы живем, – решился, наконец, Марат. Заговорил поспешно и нарочито небрежно. – Работаем, дежурим. Все здоровы. Митину совсем не видим, она чего-то т-такая шелковая стала – не узнать. В наши дела не лезет, не рычит.

Голос его постепенно набрал твердость, стал звучать увереннее.
 
– На работу – как на праздник. Просто работаешь – и все. Не воюешь, не стоишь на стреме, не ждешь п-пинка в спину... Представляешь? Тебя, конечно, не хватает, но это ж дело наживное, правильно? Выздоровеешь, придешь, опять все вместе будем. К-картошечку на ужин жарененькую да с сальцом. Помнишь?

Он, засмеявшись, слегка толкнул Олега локтем.
– Митина д-даже не спрашивает, сколько у нас сейчас детей, – хвалился жизнью Марат. – Один день вообще никого не было, так она даже не зашла!

– Да-да, – подтвердила Марина, покраснев. – Спокойно все, хорошо.

Олег с грустной улыбкой слушал их и понимающе кивал.

– Скоро уже День медика, не забыл? Давай, выздоравливай быстрее, пора решать, где отмечать будем, – витийствовал Марат. – Девчонки предлагают на берегу, где-нибудь. Т-ты не против? Шашлычки пожарить, заодно покупаться-позагорать. Они тебе, кстати, вот такой п-привет передают, ждут когда ты...

– Подвел я вас, – вдруг тихо сказал Олег.

Вскинув глаза на похудевшее лицо друга, Марат осекся, замолчал.
Взгляд был полон отчаянной и слабой надежды, что ему не придется услышать то, чего так старательно скрывал.

– Я все знаю, – сказал Олег.

Марина сразу ссутулилась, опустила голову.
– Откуда? – уныло спросила она.

– Серега Рыженко с Диной Ивановной приходили. На следующий день, как вы все написали заявления об уходе.

– Зачем же они? – расстроено протянула Марина.

– Они не виноваты, – сказал Олег. – Тоже, как и вы, начали мне сначала лапшу вешать. Расстраивать не хотели.

Он грустно улыбнулся, вспомнив.

– А я вдруг почувствовал что-то такое... Что беда какая-то. И сказал, что все знаю. Ну, просто сказал, понимаете? – Он вздохнул и глухо повторил: – Как же я вас подвел...

Они некоторое время помолчали, рассеянно слушая, как хлопают крылья непрестанно подлетающих голубей.

– Митина сразу же, как только ты... ну, когда тебя... – Марат старался найти более правильные, щадящие слова. – В общем, на пятиминутке объявила... Т-таким, вроде бы, сочувствующим голосом, а сама аж светится вся. Что ты... ну, что ты заболел и уже не сможешь работать в реанимации... Поэтому обязанности заведующего в-возложены на Элеонору.

– Вот тогда мы все и написали заявления, – закончила Марина и, помолчав, уточнила: – Почти все.

– Валерик?

– И Борис тоже. – Она грустно улыбнулась. – Еще Лариса осталась. Ей Эллочка старшинство предложила. Купилась Лариска...

– Облздрав аврально новых сестер н-набирал со всех реанимаций, двух врачей м-молодых направили. Штат укомплектован.

Щадов, прикрыв глаза, понимающе кивнул.
– Может, не надо было? – спросил он тихо. – Куда вы теперь все?

– Надо! – уверенно сказала Марина. – Проигрывать тоже уметь надо. И не вини себя, ты не виноват. Просто так получилось.

Все с той же грустной улыбкой, она развела руками:
– Жизнь вообще так устроена, Олег, что когда у людей все слишком хорошо, это почему-то считается патологией. И тогда их начинают «лечить», чтобы все стало как у всех. А у нас все было хорошо.

– Не переживай, Иваныч, – с видимым равнодушием сказал Марат. – Не пропадем. Девчонки в д-других реанимациях поработают, такие сестры везде нужны. Маринку вон уже профессор на кафедру к себе п-приглашает, пусть науку двигает. Все равно будем встречаться, общаться.

– Олег, тебе придется менять специальность. – Марина сказала это уверенно и как бы между прочим, чтобы скрыть сочувствие и сожаление. – После инфаркта, тем более обширного, такая работа противопоказана. Да и к лучшему, хоть спать дома будешь, детей чаще видеть.

– Я уже думал об этом, – помрачнел Олег. – Дина Ивановна предложила на эндоскописта проучиться. Хорошее дело, но... Не мое. – Он трудно проглотил комок в горле.

– Ничего, привыкнешь, – переигрывая, чтобы друг не почувствовал жалость, успокоил его Марат. – С твоим отношением к делу все б-будет нормально. Втянешься – полюбишь.

– А ты? – спросил Олег.

– А что я? Не пропаду. Придумаю, что-нибудь. – Он старался держаться бодрячком. – Но в госмедицину больше не пойду – хорош, вот так наелся. На мануального, н-например, переучусь, кабинетик открою. Сам себе буду и начальником, и п-подчиненным.

Олег покачал головой:
– Уйдешь из реанимации?

– Скрипач не нужен, – весело, с грустными глазами произнес Марат. – Пробовал, приходил устраиваться. Как только фамилию узнавали, сразу – до свиданья. Да и черт с ними, не нужен – и ладно. П-переживу. Только...

Он затих, лоб глубоко прочертила скорбная морщина.

– Скучать буду. По работе... по нашей команде.

Марина, словно ее хлестнули плетью, болезненно прикрыла глаза.

– И правда ведь, была команда, – голос ее дрогнул. – Именно – команда. Наверное, больше такой ни у кого из нас не будет. Да дело даже не в нас – что мы по отдельности... Они ведь организм разрушили. Живой. Который не просто жил – делал свое дело. И делал хорошо...

Она часто заморгала и замолчала. Олег и Марат, ни разу не видевшие ее слез, понимающе отвернулись.

– Если это не вандализм, то – что? – шмыгнув носом, вопросила Марина. – Разве удачно подобранный коллектив менее ценнен, чем какая-нибудь коллекция дорогих картин или редких книг?

– Вот поэтому я ни о чем не жалею, – сказал Марат и обнял Марину одной рукой, а другой сжал плечо Щадова. – Мне повезло, что я б-был в этой команде.

Олег через силу улыбнулся:
– Если б не я, может быть, мы бы и не проиграли.

– Ни фига мы не проиграли! – решительно сказал Марат. – Как может п-проиграть тот, кому повезло узнать цену человеку? Понять, кто настоящий друг, а кто просто играл в друзей? Вот теперь я точно знаю, что у меня есть друзья. Надежные, которые прошли все до конца и ни разу не скрысятничали, не предали.

Он с чувством, еще крепче прижал Марину и подмигнул Олегу:
– Это они п-проиграли, запомни. Хоть и выиграли. Временно.

– Святая инквизиция тоже жгла победные костры с еретиками, – улыбнулась сквозь слезы Марина. – А проклятия потомков досталось ей, а не им. Так что, неизвестно еще, что лучше: быть правым сейчас, но потом навечно прослыть гонителем? Или проиграть, но быть реабилитированным временем? 
 
– Все так, – согласился Олег. – Но цена этой правоте... Она слишком высока.

– Думаешь, они ничего не потеряли? – Марина вытерла глаза и убедительно тряхнула светлой челкой. – Они потеряли главное! Эту свою убежденность в том, что они – властители дум, а их слово – истина. И нет для них ничего страшнее, поверь мне, Олег. Не жалей ни о чем. И, знаешь...

Свободно, глубоко вздохнув, словно ей стало легко, она улыбнулась.

– Спасибо тебе.

– Да, браток, спасибо, – поддержал Марат.

– Ребят, вы чего? – В глазах Олега смешались смущение и неловкость. – Да это я вам должен спасибо говорить.

Он с признательностью посмотрел на друзей и вдруг, опустив голову, тихо рассмеялся.

– Ты чего? – не понимающе прыснул Марат.

Плечи Олега беззвучно сотрясались, он махнул рукой.
– Что-то мы как в кино американском. – Он иронично покачал головой. – Там в подобных ситуациях все говорят одинаково.

– Что?

Щадов сделал серьезное лицо и преувеличенно-пафосно произнес:
–  Для меня было большой честью работать с вами.

Этот избитый словесный штамп, до смешного нелепый в своей претензии на величавость, нежданно оказался тем самым последним толчком, которого не хватало до сих пор, чтобы тяжелый груз, почти год давящий на их души, свалился в пучину минувшего, навсегда исчезнув в ней. 

В этот самый миг они по-настоящему вернулись с изматывающей, никому
не нужной, отвратительной войны.

Пусть немного другими – подраненными, переменившимися, многое пересмотревшими.
Но все-таки – живыми, не сломленными.
И не изменившими себе и друг другу.

Привычную вековую тишину больничной палаты разорвал смех.
Трое молодых людей, крепко переплетясь в объятиях, смеялись так заразительно и легко, как могут смеяться только по-настоящему счастливые люди.
Да они, в общем-то, и были счастливыми людьми.


Глава 57

Митина медленно покручивала в кресле свое тело и угрюмо рассматривала лакированные ухоженные ногти. Было время пятиминутки, но она не спешила открыть ее своим первым словом.

Сказать, что главному врачу опять захотелось проделать «этюд» сегодня было бы неверным. Сейчас ее заботила совершенно другая проблема и было совсем не до этюдов.

На душе Зои Александровны лежал огромный тяжелый камень, от которого было тревожно и мрачно. Усугубляло эту душевную скверну саднящее и непреходящее, словно пульсация гнойного нарыва ощущение неотвратимой угрозы.
Ее верная, почти звериная интуиция подсказывала о скорой беде.

Вчера, под самый конец рабочего дня, позвонил мэр Волжанцев.
Всегда вежливый и обходительный с нею, он был неузнаваем – разъяренный, даже взбешенный. И самое главное, совсем не пытался скрыть этого. Он не выбирал выражений, срывался на крик, несколько раз отчетливо промелькнули угрожающие нотки и намеки про пенсионный возраст.
А разговор закончил не попрощавшись. Просто на пике негодования швырнул трубку.

Из этого крика Митина поняла, что мэр получил письмо от Раевского, в котором тот, сразу после любезного и вежливого пролога, высказал неудовольствие и разочарование в связи с событиями во Второй детской больнице.

Маэстро без истерик и апломба писал, что такой скандал косвенно затронул и его имя, незаслуженно задев наилучшие и искренние чувства, с которыми он хотел помочь городу. Он писал, что сотрудники Фонда, граждане США, узнав о смене коллектива реанимации, выразили протест, а один из них, Уильям Дэрил, даже написал заявление об уходе. Маэстро глубоко сожалел по поводу того, что конфликт исчерпан весьма нецивилизованными методами, схожими с теми, когда были гонения инакомыслящих в известные времена. Фонд Раевского считает некорректным вмешиваться и диктовать свою позицию, но и продолжать сотрудничество, в связи с вышеизложенным, тоже не считает возможным. Закончилось письмо уведомлением о разрыве деловых отношений.
 
Митина незаметно подавила вздох.
В уме роились самые разнообразные мысли, от которых голова уже трещала по швам и которые она по очереди выуживала, пробуя выстроить из них наиболее верную стратегию дальнейшего поведения.

Но четкая линия не выстраивалась: сознание протестовало, отмахивалось от реальности, убеждало, что это – недоразумение. Свыкшись с убеждением о своей вечной правоте и неприкасаемости, она не могла допустить к пониманию уже свершившийся факт недовольства высших кругов.

И ее все больше и глубже засасывала иллюзия самообмана.
 
Погрузившись в переживания, Зоя Александровна мельком бросила взгляд на ждущих ее вступительного слова подчиненных.
Все было как всегда: люди, опустив головы, покорно и молча ждали.

В невнятном, шевелящемся рое мыслей шальной пулей вдруг промелькнула еще одна, предупреждая и настораживая: что-то все-таки там, среди подчиненных, было не так.
Но занятая главным, она отмела ее, не стала искать – что именно.

Ничего, успокаивала себя Митина. Сколько их было, неприятностей – и малых, и крупных. И что? Ну потреплют нервы, ну выразят недовольство – все равно же все вернется на круги своя.
Потому что иначе и быть не может.
Потому что ход бытия неизменчив, он установлен раз и навсегда.
И она, Зоя Александровна Митина, занимает в этом мироздании свою, только для нее предназначенную нишу.
И это положение вещей также незыблемо, как и смена времен года.

Так успокаивая себя и незаметно проникаясь этим, Митина распалялась все больше и больше.

Что, господа, хаоса, захотели? Тогда попробуйте для начала заменить лето зимою. Или перевернуть землю. Говорите – невозможно? Тогда почему вы решили, что заменить Митину на кого другого – возможно? Вы полагаете, что в этом мире можно обойтись без меня? Смешные вы люди. Чушь! Чепуха!
Я – уважаемый человек. И я всегда побеждаю.
Если бы это было не так, разве бы со мной считались? Боялись бы?
Я – мастер своего дела. Я – ось, вокруг которой вращается жизнь в этой больнице. Убери ее и все пойдет прахом. Тут же наступит хаос.

Проникшись своими рассуждениями, Зоя Александровна горделиво приосанилась.

Пора сказать, если кто-то еще не понял: я – избранная!
Да-да, избранная. И не надо ложной скромности, будем называть вещи своими именами. Жизнь уже давно доказала это. Поэтому у меня порядок и самая лучшая статистика в городе. Поэтому все всегда было так, как привыкла я, как хочу я, и как, в конце концов, заблагорассудится мне!

Потому, что это – единственно верно и правильно. И так будет всегда!
Никто и никогда не посмеет изменить диалектику жизни!
И никто не посмеет заговорить, когда я молчу, и поднять глаза, когда...

Митина вздрогнула.

Глаза!
Вот что было не так, вот что насторожило ее!

Никто не должен поднимать глаз, когда главный врач смотрит на своих подчиненных. Их не должно быть видно – только макушки склоненных долу голов.
Но там были глаза!

Она резко подняла голову .
Не до конца доверяя своему выводу, Митина окинула взором кабинет.

И сразу же напоролась на взгляд Ольги Сарьян.
Он был прямым и до пренебрежительности дерзким.

Ярость – безмерная и болезненная – заполнила все существо главврача.

На некоторое время спустилась темнота, которая накрыла собой все вокруг, кроме этих глаз.

Зоя Александровна хотела показать лицом недовольство, привычно сказать что-нибудь подходящее, но с изумлением почувствовала, что не может.
Что-то вдруг произошло.
Не с ней, точнее – не только с ней.
Что-то сломалось в этом мире. Он вдруг перестал подчиняться ей.

Словно денатурированный белок, мир перешел в другую суть, приобрел иные, неподдающиеся постижению свойства.
Остановилось, стало осязаемым время.
Исказилось, свернулось, показав свою изнанку, пространство.

Это было трудно понять, еще труднее объяснить, но теперь она знала точно, как само собой разумеющееся, что маленький срок определяется бесконечностью, а еле заметная, микроскопическая точка вмещает в себя космос.

Стало невозможным осмыслить различие начала и конца.

Дальнее и близкое, важное и пустяковое, реальное и бессознательное, прожитое и только предписанное – все странным образом переплелось, смешалось, просочилось друг в друга, породив диковинное и страшное представление, в котором она была главным участником и которое, в это же самое время, могла наблюдать, будто зритель, со стороны.
    
Холодная волна ужаса приподняла ее над ставшим вдруг маленьким и дрожащим как фата-моргана кабинетом. Словно она была не именитой вековечной глыбой, а ничего не значащей пушинкой.

Этот ледяной ужас намертво сковал и заморозил тело, лишив речи и опустошив, казавшийся вечным запас воли, которая так умела ворожить людей.
Она не видела ничего, кроме взгляда маленького, незаметного человека и
кожей чувствовала, как безжалостно он сжигает ее.

Две противоположные стихии – внутренний лед ужаса и внешний огонь взгляда – встретившись, начали неотвратимо разрушать державную монументальность.

А вместе с ней рушился, складывался, словно карточный домик, дымился и горел ее мирок, еще недавно представлявшийся истинным, постигнутым и прирученным мирозданием, но оказавшийся всего лишь выдуманной лубочной декорацией.

А потом огонь стал еще невыносимее.
Это подняли глаза Антон Макаров, Алла Шангина.
А затем и Татьяна Валерьевна, Ольга Вельтищева...

Будто бы получив Божье дозволение на переход за грань материального, Зоя Александровна поднялась выше и оттуда, свысока, посмотрела вниз, на свой кабинет.

И на свою жизнь.

Она увидела мертвое, бездушное пепелище, на котором угасающие язычки пламени долизывали остатки величия. Еще дымились головешки картонного авторитета, чернел, рассыпавшийся в пыль пьедестал, валялся в стороне, беспомощно задрав кверху обугленные ножки свергнутый трон, с которого слетела позолота, обнажив трухлявую суть.

А в центре этого пожарища, одинокая и едва прикрывающая тлеющей горностаевой мантией свою наготу, стояла она сама и пустынный, леденящий ветер спокойно кружил вокруг нее хоровод из хлопьев невесомой, въедливой сажи.

Увеличивая круг пустоты и одиночества, не оглядываясь, равнодушно уходила от нее бывшая свита, поспешно, с облегчением убегали придуманные друзья и назначенные фавориты, исчезали за дымкой спины некогда послушных фанатичных холопов.

Медленно таяли вдалеке узнаваемые силуэты гонимых ею, униженных подчиненных. Вместе с ними, держа за руку не ставших ей мужьями мужчин, шли не рожденные ею дети.

И удалялась все дальше и дальше неисчислимая толпа людей, так и не узнавших ее как врача. И потому не получивших частичку ее сердечного тепла, внимания, сострадания и добра.

Пустота неукротимо наваливалась и вскоре стала непреодолимой, плотной и непроницаемой для света и воздуха. Бездушно обняв со всех сторон, она поглотила ее, одновременно исчезнув в ней.

И тогда Зоя Александровна поднялась с кресла и отчаянно, страшно закричала. 


Эпилог

Сидя на диване и вытянув ноги на стул, дежурный врач лениво прихлебывал чай из большой фарфоровой кружки и читал разложенную на коленях местную газету.

Прямо напротив него, на потертой тумбочке без звука работал телевизор, стол был завален карточками пациентов.

Полностью открытая створка окна давала гулять в кабинете весеннему ветерку, терпко пахнущему тополиным соком.

На диване стояло блюдце с больничным пересохшим печеньем.
Увлеченный чтением врач, не глядя, нащупывал его и мелко кроша на газету, с аппетитом хрустел.

Дверь в ординаторскую была открыта.
Из коридора доносилось не замолкающее шарканье шагов пациентов, осторожный гул голосов.

Доктор отхлебнул большой глоток уже не горячего чая, смахнув крошки, свернул разворот, разгладил его рукой и, закинув в рот печенье, без всякого выражения интереса на лице, принялся за чтение передовицы.

– Сколько я могу ждать? – раздался вдруг властный, нетерпеливый голос.

Доктор оторвался от чтения.

В проеме двери стояла старушка в застиранном, когда-то бордовом халате.

Она старательно держала горделивую осанку, важно подняв маленькую головку с морщинистым, мучнистым лицом и кое-как причесанными, седыми космами. Хотя нет, не кое-как: видимо, она старалась сотворить на голове что-то высокое, грандиозное, но поредевшие тонкие волосы выбивались из конструкции и нелепо повисали, торчали в разные стороны.

Наспех подведенные черным глаза гневно щурились.
В руках она держала потрепанную монографию «Кокковые бактерии».

– Что такое? – с наигранным дружелюбием, спросил врач. – Кто обидел нашего министра?

Глаза старушки подобрели, раскрылись, но лицо осталось серьезным.

– В последний раз, – строго сказала она. – В последний. Больше никого предупреждать не буду. Передайте ей, этой... своей... еще раз такое повторится – уволю. Когда еще велела кофе принести.

Она собралась уходить, но, вспомнив что-то, задержалась:
– Да, еще. Я закончила работу по влиянию зон фтористых полос. – Глаза с превосходством и ожиданием восторга оценили собеседника.

– О-о, – уважительно протянул доктор. – А по влиянию на что?

– По влиянию зон фтористых полос, – заученно повторила она и важно показала на книжку. – Можете высылать в Минздрав, они уже ждут. Пусть срочно меняют классификацию. Без исключения. И минералкортикоиды, и проприорецепторные доли, и... Вы понимаете?

– Конечно, конечно, – почтительно прошептал доктор, отпив глоток.

– Синусовый узел, да... проблематично, но они компетентны...
Глаза ее забегали, лоб нахмурился, будто она вспоминала что-то.
– В шкафу... поискать... там... как же там было?.. И статистику чтоб, непременно. Пусть позвонят мне...

Ее левая рука вскинулась к глазам. Часов на ней не было, но старушка внимательно уставилась на запястье.

– ...после обхода.

– Заметано, – с серьезным лицом кивнул дежурный врач.

Старушка поджала губы и, не глядя на него, с начальственной интонацией сказала:
– А вы принесите через часок отчеты. Подробные.

– Какие, товарищ министр?

– Двухлинейные. – Она вдруг задумалась и забормотала: – Кокковые культуры... верхний слой... неуместно... да, да... вынести на медсовет.

– А трехлинейные можно? – специально громко спросил доктор.

Та, словно очнувшись, легонько дернула головой, подумав, кивнула и опять важно нахмурилась:
– В двух экземплярах. – Еще раз посмотрела на воображаемые часы и заторопилась. – Кофе сейчас же. С ксилитом.

– Кофе? – ласково переспросил доктор. – А кофе вам сейчас Дима принесет. С ксилитом.

Седая старушка заметно вздрогнула и, ни слова не говоря, спешно зашаркала, удаляясь.

– Черт, – доктор огорченно прицокнул. – Сорвалась.

Некоторое время он сидел, внимательно прислушиваясь к звукам, но в коридоре по-прежнему было тихо.

Расстроено тряхнув головой, доктор снова принялся за чтение.

Вяло скользя взглядом по строкам, дошел до газетного «подвала» и вдруг его лицо оживилось. В рубрике «Новости медицины» был опубликован небольшой список коллег-земляков, представленных к званию «Заслуженный врач РФ».

– Ну-ка, ну-ка, – отставив кружку, доктор с любопытством заскользил пальцем по странице вниз. – Кого на этот раз? Белов, главврач Первой градской... Так. Болоян, главный Детского реабилитационного Центра... Колесов... Так... Смолина, Райзман... Ну кто б сомневался.
 
Палец еще раз перебрал список и уголки губ саркастично опустились:
– Все главные. Рядовых бойцов награды как всегда не нашли.

Потеряв интерес, он отложил газету, лениво потянулся и подошел к открытому окну.

Сумерки уже просачивались на светлое платье дня, проступали – постепенно и неотвратимо, как темные пятна на белой ткани, брошенной на мокрый пол. Мягко, убаюкивающе, шепталась молодая листва, растущего под окном тополя и, поддаваясь этому умиротворенному шепоту, замолкали галдевшие весь день птицы.

Было свежо, но не холодно: май уже не скрывал готовности раствориться в наступающем лете.

Пошарив в карманах халата, доктор вытащил сигареты, ощупал брюки в поисках зажигалки, подумав мимоходом, что как-то уж подозрительно спокойно проходят его майские дежурства: вот уже третью смену тишь да гладь. Не к добру.

Наверное, мысль и правда материальна. Он не успел даже прикурить, как безмятежную тишину отделения взорвал пронзительный истеричный визг, сразу же перешедший в громогласное рыдание.

– Ну, вот, ; с досадой сплюнул доктор. – Накаркал...
Бросил еще незажженную сигарету на подоконник и поспешил из ординаторской.

Почти весь личный состав женского отделения психиатрической больницы, уже толпился в широком холле. Стоя большим полукругом, толпа колыхалась и монотонно гудела: хоть какое–то событие в этой однообразной больничной серости. Одни, блестя глазами, пробивались к переднему краю, другие вставали на цыпочки и с досужим интересом высматривали через плечи. Кто нетерпеливо перешептывался, а кто, с напуганным лицом отстраненно жался к стенке.

Завидев приближающегося доктора, пациентки торопливо расступились и его взору предстала знакомая, ожидаемая, как дежавю, картина.

Седая старушонка, угрожающе подбоченясь и гневно сверкая глазами, негромко, но жестко поносила трех своих сотоварок по несчастью. Две пожилых женщины сидели на диване, сострадальчески обняв друг дружку, и горько, почти беззвучно, плакали, широко открывая беззубые рты. Дикий рев исходил от третьей: закатив глаза, она лежала у их ног и, перекатываясь с боку на бок, пронзительно вопила.

– Молчать! – шипела старушка, делая клюющие движения головой. – Возомнили о себе, сявки. Забыли, с кем говорите? Не сметь смотреть!

– Прекратить! – грозно, на ходу, крикнул доктор и подойдя к зачинщице, крепко взял ее за локоть: – Ну что опять? Что? Давно процедуру не делали?
 
Не отрывая строгого взгляда от седой взлохмаченной головы, он чуть повернул лицо в сторону и позвал:
– Дима!

– Аушки, – отозвался из дальнего конца коридора металлический басок, заслышав который, толпа пришла в движение и робко заметалась. – Бегу, Владимир Степанович, бегу.

Не слишком церемонясь и расталкивая огромными плечами стоящих на его пути женщин, к врачу подошел здоровенный, почти двухметровый санитар – студент-пятикурсник, в голубой, тесной пижаме и смятым чепчиком на стриженой голове.

– Давай, в процедурную, пока не началось – с раздражением и, вместе с тем с сочувствием, сказал доктор.

– Понял, – кивнул санитар и, согнувшись почти пополам, приблизил спокойное лицо к скандалистке: – Буяним, товарищ министр? Ай-яй-яй.

Седая макушка поникла, глаза как будто заволокло туманом.
– Я за дело болею, – забормотала она. – Дисциплины никакой... совсем, совсем... приказывала, ведь... должно, как в армии... уважать... молчать...

– Приказала она, – пробасил Дима. – Тут приказчиков и без вас пруд пруди.

Владимир Степанович огорченно покачал головой:
– Ты смотри, никак не угомонится... Три года ведь уже у нас квартирует, бедолага, и все не упустит случая поруководить.

– Ладно хоть нас строить перестала, – хмыкнул Дима.

– Зато теперь на самых безобидных да беззащитных перекинулась.

Дима медленно выпрямился и деловито спросил:
– По схеме, Владимир Степанович?

Доктор кивнул и обреченно махнул рукой:
– Теперь все равно не успокоится.

– Понял. – Санитар приобнял старушку за плечи и она почти исчезла за его могучей рукой. – Пойдём, бабуль, «коктейлем» угощу.

Он легонько шлепнул ее по спине и та молча засеменила за ним.

Толпа рассеялась, две обиженные женщины перестали плакать и, покойно покачиваясь, уставились потухшими глазами в потолок. Третья, как ни в чем не бывало, вскочила и присела рядом с ними, с преданностью глядя на врача.

Владимир Степанович включил стоящий в холле телевизор, дождавшись изображения хлопнул для четкости по деревянной крышке кулаком.

– Вот, смотрите, – дружелюбно приказал он. – Скоро ваш сериал начнется. И чтоб тихо мне. – И, не спеша, вернулся в ординаторскую.

Встав у окна, задымил сигаретой.

«Вот, ведь, жизнь, – подумал Владимир Степанович, вздохнув. – Как оно обернется, чего ждать? Сегодня ты на коне, а завтра... Сохрани Бог, таким же «министром» стать».

– Ну, все, утихомирилась бабулька, – отрапортовал Дима, заглянув в кабинет. – Еще что-нибудь надо?

Доктор посмотрел на своего помощника и не сдержал улыбки:
– Ранен при исполнении?

– А, это, что ль? – равнодушно махнул Дима квадратным подбородком на ровоподтеки, которые обрабатывал смоченной в спирте ваткой. – Ерунда. Мы привыкши... Так надо ещё что делать?

– Пока последи за ней, там посмотрим.

 –М-м, – понятливо кивнул тот и, помявшись, спросил: – Владимир Степанович, можно поинтересоваться?

– Ну, попробуй.

– Вот не могу понять: как такое может произойти? Живет человек, все нормально и вдруг – раз! – психиатрия. Обычно же есть какая-то последовательность: анамнез отягощенный, манифестация постепенно... А тут в один день вдруг – раз! – и крышу сорвало.

– Да не вдруг, Дим, не вдруг. И не в один день. Ты почитай историю болезни.

– Читал, – он пожал широкими плечами. – Главврач, отличник здравоохранения, заслуженный врач – все дела, уважаемый человек. Ничто не предвещало ураган.

– Не предвещало, говоришь? – Доктор медленно и задумчиво выпустил дым. – А ты слышал такое высказывание: «Вся наша жизнь – игра»?

Дима равнодушно пожал плечами:
– По-моему, банальность. Не впечатляет.

– А ты не спеши с такими выводами. Вслушайся в смысл: очень точно подмечено, сильно. Впрочем, подрастешь – поймешь. Вот, закончишь институт, выберешься в главные врачи – вспомнишь мои слова.

Студент польщено улыбнулся и промолчал.

– Так вот, Дима: игра – жизнь наша, игра... Причем, азартная. И некоторые люди заигрываются настолько, что с каждым прожитым днем, им все труднее осмыслить: где еще идет представление, а где уже реальность? Так вживаются в роль, что выйти из нее не могут. А если еще и роль главная, да еще и самому тебе нравится, да к тому же амбиции твои сокровенные удовлетворяет...

Доктор, не договорив, со значением развел руками.

– Да и менталитет общества таков, что «примы» этого театра жизни – вне критики. Что бы они не сделали, как бы себя не вели. А значит сами «зрители» им и подыгрывают, укореняют во мнении своей избранности. Они к этому привыкают настолько, что если появляются сомневающиеся в их гениальности и божественности, то сразу же объявляются моральными уродами, дилетантами и прочими маньяками. А кто ж они еще, если нимба над головой не видят, против фанатеющего большинства идут? Еще и в искренности этой фальши сомневаются?

Словно проверяя, доходят ли его слова до студента, доктор прервался и посмотрел на внимательно слушающего санитара. Тот понимающе кивнул.

– Вот так и живут, – продолжил Владимир Степанович. – Расширяя свою «сцену» за рамки приличия, за нормы нравственности. Перекраивая весь сценарий жизни под себя. И постепенно проникаются идеей, что по-другому жизнь-то идти и не может. Ну не должна и все. Именно такое устройство мироздания – и есть истина. И когда однажды – по разным причинам – теряют статус «великого и ужасного» и оказываются в рядах простых смертных, вот тут-то их несчастный разум, уже забывший о наличии граней между иллюзией и реалиями, не выдерживает такого коварства судьбы. И, оберегая от фатальных последствий, оставляет их в этом удобном привычном мирке. В том самом, Дима, мирке, суть которого должны понимать люди нашей профессии. Ты же психиатром хочешь стать?

– Хочу.

– Точно?

– Вы ж знаете, Владимир Степанович. Стал бы я тут дежурить.

– Тогда тоже должен научиться понимать. И не только понимать, но и постараться сделать все, чтобы вернуть этих несчастных в нормальный мир. 

После этих слов доктор помолчал некоторое время и вдруг тяжело вздохнул:
– Что очень трудно. Практически невозможно...

Он стряхнул пепел и, затянувшись, красноречиво прикрыл глаза:
– Вот так, дружок. Каких-то три года назад она все имела, влиятельная была дама, но... Заигралась в эту игру. Заигралась так, что все потеряла. Все! А теперь никому не нужна. Семьи нет, родственников нет, друзья забыли. За три года никто не навестил ни разу.

– Так вот почему она объявила себя министром? – грустно покачал стриженой головой санитар. – И не наигралась досыта, и роль главврача переросла. А срывается, наверное, так часто потому, что злится, не понимает – почему же ее остальные министром не воспринимают?

Он замолчал, проникаясь, а потом вопросительно посмотрел на доктора.
 – Владимир Степанович, а если честно... У нее есть шансы выйти из образа? Хотя бы один?

– Дима, – нарочито строго погрозил ему доктор, – ты – будущий врач. И не должен думать о шансах. Ты должен просто делать свое дело. И всегда верить в успех, даже когда дело явно бесперспективное. Понимаешь? Просто верить и делать. А иначе и начинать не стоит. Ферштейн?

– Ферштейн, – улыбнулся Дима и, шумно вздохнув, поднялся. – Ладно, пойду, девчонкам помогу по хозяйству.

– Ступай.

Дима вышел в коридор, но почти сразу же вернулся.

– Владимир Степанович, вы говорили, что ее никто не навестил ни разу. А ведь мужчина к ней какой-то приходит.

– Да?
– Раз-два в месяц, передачки приносит, точно говорю, – убедительно закивал головой санитар.

– А кто такой?

Дима пожал плечами.
– А он ни разу не представился. Спросит, как дела, надо ли чего, отдаст передачку и уходит. Может, все-таки, племянник какой-нибудь? Да видели вы его, ну? Помните, тогда зимой? Мы тоже вместе дежурили, вы еще прошли мимо нас в приемник.

Силясь припомнить, доктор прищурился.

– Высокий такой, вежливый, – подсказывал Дима. – Глаза у него еще такие... разрез необычный.

– Глаза, – щелкнул пальцами Владимир Степанович. – Да-да, точно. Я еще подумал, что глаза как у сенбернара: добрые такие, умные.

– Ну! – радостно заулыбался Дима. – Вспомнили?Ладно, пойду. Извините, что отвлек своими разговорами.

– Ну-ка, погоди.

Владимир Степанович подошел к шкафу, бегло пробежал пальцем по корешкам книг и вытащил одну.

– Вот, почитай на досуге Эрика Берна. Больше поймешь.

– Угу, – пообещал санитар, закрывая за собой дверь. – Спасибо.

Доктор сделал последнюю затяжку и, посмотрев вниз – нет ли кого под окном? – бросил щелчком окурок, проследил за падающим огоньком.

Затем, подняв лежак дивана, вытащил подушку, безрезультатно попробовал ее взбить, приложил к спинке и с удовольствием лег, уставившись в экран беззвучно работающего телевизора.
 
Дежурство обещало быть спокойным.