Потеряшка ч. 2, 14

 - Ну, здравствуй, сестрица милая, - и плывёт нам навстречу лебёдушкой. Басюля, как рот приоткрыл (видать для приветствия), так и забыл напрочь, что хотел сказать… наверное. Как я его понимаю: это я – женского полу и не впервой вижу её – и то… А он, бедолага! 
Гордея же и бровью не ведёт, Гордея сознаёт – сразу видно – и власть свою и силу. Ещё лучистей мне улыбается (аж, коренные зубки жемчужные пересчитать можно – в переносном, естественно, смысле) и в объятия свои шелковые и принимает… меня нежно. На братика – зырк одним глазком – он совсем сомлел, сердешный.

- Ох, Дивна свет Лучиярушка, - продолжает напевно-ласково моя сестрица: как же мы по тебе соскучились. Как же заждались, когда сама к нам придёшь, всё вспомятуешь.

Не в обиду буде мне сказано (не совсем уж беспамятной), а какие-никакие отрезки/отрывки собственной истории (фальшивой ли, нет – уж, не скажу) периодически у меня промелькивали. И то, что Гордея (вон, и имя самолично вспомнила) правда сестра мне – я уже тоже домыслила. Но вот, что интересно.  Воспоминания мои… как бы сказать попроще? Как-то уж урывочно и, словно, по запросу что ли… выплывают расписные. Хаотично и бессистемно – вот. И ещё что! Вроде, когда особо и без надобности уже. Да, и Тролль – ох, и навредил мне своей фальшивой историей да ложной памятью. Нет-нет, да и всполыхивает сверчком в осознании его гаденький смешок да ухмылочка! И сразу всё случающееся подвергаю невольно сомнению, кроме разве того, что касается братьев моих любезных да Громидушки родимого. А, что если… Нет, об этом даже и помыслить страшно. Поэтому – да – решила я (как там у меня в мире моём самом памятном?): подумаю об этом завтра, ну, или по необходимости. А сейчас.

- За стол, за стол, - ласкает слух голос Гордеи (и кто её Гордеей навеличал – ЛаСкала ей бы самое имя).
Ну, «за стол – так за стол» - кто бы спорил? И то сказать, со вчерашнего что ли обеда у нас с Басюлей маковой росинки во рту не наблюдается.

Пошли мы с братом за сестрой моей – красотой немыслимой во палаты гастрономические – а там: столы от всякой снеди так и ломятся, так и томятся от острого желания угодить нам, отощавшим странникам. И осетры-заломы в пряном копчении, и павлины-лебеди под сладко-медовым соусом, и окорока-буженины со слезой росной, и… Да чего только нет, не извольте беспокоиться. А я сейчас дальше про то сказывать не готовая – иначе, язык (язык, кстати, тож на столе в присутствии) собственный слопаю. Сели чин-по-чину: Гордея во главе, мы ей пооручью. Я и стала угощаться почём зря. Как говорится: дают – бери да: налетай – не зевай. Басюля, вижу, есть – не ест, пить – не пьёт: всё наглядеться на сестрицу – не насмотрится. Да и бог с ним, чай не голоден. А поели как (в смысле я откушала – остальные: то ль, и впрямь, сыты, то ль… нормально поесть стесняются), так Гордея и молвит вновь приятственно:

- Что, Дивнушка, моя дорогая, нам с глазу на глаз с тобой бы перемолвиться, а (перехватив мой взгляд беспокойный, на Басюлю вдругорядь брошенный) за брата своего названного не волнуйся. Отведут его почивать в хоромы царственные: завтра чуть свет будет, как твой… жаворонок.

Что тут скажешь? Спутник мой, вроде, не против вовсе. Наоборот, раздухарён и воодушевлён дальше некуда. Простились мы с Басюлей до завтрева, и пошёл он за провожатым (не, новым, в нормальной одёвочке) куда не ведомо. А я… Куда деваться? Пошла за Гордеей в дальни комнаты.
 
Дальше – больше. Нет, я и правда, сама дале всё упомнила. Правда-правда, не верите? Хотя… Да какая уже, в общем, разница. Вот о чём мне поведала сестрица разлюбезная.


Наше племя светлячно-кудесное испокон прошивочно-пряденное, изнаночное. Меж пространств всех затейно зашитое. Обладаем мы светлою магией, да не так, что мне сказывал Троллище. Наше бремя ли, свойство чудесное – по мирам равновесить гармонию. То и дед, то и матушка деяли напропол много меров по времени. И никто знать о нас и не ведает, кроме тролльева племени вражьева.  А из нас, дочерей Лучезариных, из троих только я уродилася не с изъяном – а просто особенной: как вернусь из задания нового – вспоминаю о прошлом не прямо так. Только вспомнить сама всё сподобленна, а иначе всем лихо прибудется: нить нарушится следство-причинная. И не только у нас - в мироздании. А то, тролье отродие вредное – пуще всех погубить нас пытается: ему, знамо, в зачёт, в повышение от начальства порушить гармонию.

- А с тобой, как у нас получилося, - продолжала сестрица родимая: и сказать мне об этом-то совестно. Я гордилась собой и величилась, на тебя больше всех заносилася. Не могла то простить тебе, Дивнушка, что одна ты у нас не таковская. Разругалась с тобою, рассорилась перед новым твоим я заданием. Видно, больно тогда осерчалась что… Не попала домой ты в обратную.

Слышу я Гордею, и всё внутри правдой откликается. Всё да не совсем. Понимаю, чего-то не договаривает. Есть у неё какой-то камешек за пазухой. Продолжаю, однако, дослушивать.

- Разругались со мной все в семье, - ушла со сказильного тона сестрица: как поняли, что потерялась ты. По мирам-весям тебя сыскивали – но найти не могли, хоть убейся. И тут…

В сенях раздался шорох, и в покои ворвался вихрь размашистый. Подхватил меня вихрь на руки (да какое там?) на ручищи. Закрутил меня вихрь как по комнате, припевая да пританцовывая:

                «Эк, шутиха-машутиха моя!
                Отыскалася родимая моя!
                Где ж носило-то, беспамятка, тебя?
                Неужели всё вспомянула сама?»

Отец! Господи, неужели я и вправду, нашлась? И верится, и не верится… Даже разревелась от счастия негаданного.

- Всё, дочки, спать-спать, - громогласно шумел вихрастый Стар, продолжая всё ж крепко сжимать свою «блудную» дочь (меня, то есть) в могучих объятиях. И тысяча вопросов, всё ещё вертевшаяся у меня на языке, отошли сами собой на второй план. И правда ведь, будет день – будет и пища. Да и глаза уже сами собой слипаются от всего произошедшего и нахлынувших по случаю эмоций.