Козья ножка

Автор Борис Майнаев


Памяти друга Александра Савина


КОЗЬЯ НОЖКА

Небо кололо землю ледяными иглами дождя. Я медленно шел по пустынным аллеям. Поздняя осень задыхалась за моими плечами. Косточки полуживых листьев покорно хрустели под башмаками. Среди мокрых, блестящих воском вечной зелени кустов затаился тяжелый квадрат серого здания. Это, взъерошенная распахнутыми дверями, ко мне медленно подползала крохотная, безголовая часовня. В нее вели широкие, серые ступени. Через секунду они, молча, принялись отталкивать подошвы моих туфель, и тут впереди завыла собака. Я, невольно, остановился и огляделся. Мрачные невысокие сосны тесно столпились вокруг прямоугольника стен. В одной из них мрачнела черным витрина, в которой метался огонек крохотной лампады. Вокруг было ни души. Похоже, в этом мирке я был один. Собачий голос смолк, и я шагнул через порог.
В глубине полутемного помещения тускло моргали розоватые свечные зрачки. Зал был пуст. Гроб на возвышении. Пастор что-то бубнил с кафедры. Только через мгновение я заметил, что на передней скамье чернеет небольшая горсть скорбящих людей. Тонкий стонущий звук отразился от стен, кольнул грудь и чуть не разорвал уши. Мне захотелось вернуться во двор. Пусть низкое небо душным, студеным одеялом давит плечи. Пусть серый дождь сечет ледяными иголками щеки…
Я переселил себя и, стараясь не шаркать подошвами, подошел к вдове. Что-то пустое стало протискиваться сквозь неожиданно окаменевшие губы. Женщина не смотрела на меня и, похоже, не слышала. Тонкая, холеная рука, увенчанная ноготками с алым лаком, рванула черный рукав.
« Дочь!»
Рядом сидела их дочь, и ей было стыдно за свою мать.
Та стихла и слепо взглянула на меня. Я невольно отшатнулся. Острые скулы, едва не рвали прозрачную кожу. Провалы глаз, потерявших зрачки, походили на черные болотные омуты. Тот самый крик или стон рвался из провалившейся груди, и я понял, что она даже не понимает, что воет.
Это был не человек…
Неделю назад я встречался с этой женщиной. Легкая походка, летящие линии тела, сотканного из приятных окружностей.… Сейчас я видел перед собой ссохшуюся, черную летучую мышь. Даже локти, казалось, когтисто выпирали из рукавов платья.
Витек умер всего три дня назад.
« Он упал на балконе. – Сказал мне Олег.- Обширный инфаркт. Это было на рассвете. Она еще спала, и он часа два лежал на холодном цементе пола…»
Я узнал об этом сегодня. Три дня! За три дня она так изменилась?! Такого просто не бывает!
Я познакомился с Витьком два года назад. Была весна. Один из редких, удивительных дней, когда хочется то ли петь, то ли плясать, то ли пить жгучий мед девичьих губ. Или делать все это одновременно. Дорожки парка искрились крупным песком, и, казалось, это солнце щедро полило землю золотом своей доброты. Прохожие, попадавшиеся мне навстречу, отвечали на мое приветствие то на французском, то на немецком, но с одинаковым серебром счастья в голосах. Я запрокинул голову и улыбнулся бескрайней голубизне жизни, простиравшейся надо мной. Вдруг впереди кто-то вскрикнул. Я опустил глаза. Это был мужчина. Он стремительно склонился к газону и что-то поднял.
« Кошелек с миллионом евро,- рассмеялся я про себя,- или кольцо с бриллиантом? Для грибов, вроде, рановато?»
Через два шага я увидел, что незнакомец держит в руке едва начатый окурок. Мужчина услышал хруст песка под моими туфлями и, вздрогнув, спрятал руку за спину. Я опустил глаза, чтобы не смущать человека, но, отойдя метра на три, незаметно оглянулся. Незнакомец прятал сигарету в небольшой полиэтиленовый мешочек. И тут наши взгляды встретились. Он от смущения покраснел, а я, потеряв всякий интерес к расцветающей природе, долго корил себя за то, что обернулся и поставил мужчину в неловкое положение. Мир был так прекрасен, что через несколько шагов я забыл о собирателе окурков и его смущении.
Прошло пару месяцев, и летом, во время отпуска я медленно шел через этот самый парк, направляясь к своему дачному участку. Было жарко и солнце нещадно вытапливало из моего лба крупные капли пота.
« Отдохну,- решил я ».
Тут, в небольшом ответвлении главной аллеи было место, как я считал, для влюбленных. За обычной скамьей, стоявшей на видном месте, стояла вторая, которая была тщательно укрыта густым кустарником. Местные розы не пахнут, чтобы не досаждать аллергетикам. Здесь же рос единственный куст, упоительный аромат которого, вызывал в моем сердце волнующий трепет благолепия.
Первая скамья была пуста, и я, оглянувшись, забрался вглубь кустарника и с облегчением уселся в тенистой тиши. Тут было прохладно, и ласковый, неспешный ветерок в несколько касаний остудил мой разгоряченный лоб. Было так хорошо, что я прикрыл глаза и, похоже, вздремнул.
Вернул меня к действительности резкий запах горелой бумаги, грубо вторгшийся в душистую сладость моего уединения. Это была газета. Рядом со мной тлел газетный лист! В первое мгновение я решил, что это местные шалуны-мальчишки увидели, что я дремлю и, чтобы досадить спящему мужчине, подпалили бумагу. Но рядом ничего подобного не было. Неприятный запах тянулся спереди, со стороны другой скамьи. Я приподнялся и, стараясь, не шуметь, раздвинул ветки кустарника. Это было потрясающее зрелище. Посреди Европы, на рубеже Франции и Германии сидел мужчина с огромной козьей ножкой, скрученной чуть ли ни из половины газетного листа, и, жмурясь от удовольствия, тянул из нее табачный дым. Последний раз нечто подобное я видел в казачьей станице, затерявшейся посреди степей северного Казахстана, много лет назад.
От удивления, я хмыкнул. Курильщик стремительно обернулся. Это был тот самый мужчина, который несколько месяцев назад собирал здесь окурки.
- В нее, поди,- сам не зная почему, я заговорил на русском,- вошло полпачки махорки?
Он знакомо смутился и отрицательно покачал головой:
- Несколько сигарет,- курильщик вздохнул,- простите, я пару дней не курил, и вот сорвался…
- Понимаю,- я пожал плечами,- сам много лет назад бросил, но при плохом настроении сигарету, другую выкуриваю и, как это ни смешно, помогает. Может, еще не вырос из грудничкового возраста и к соске       по-прежнему тянет?..
Он весело расхохотался:
- Потом к водке и соленым огурцам?
Теперь и я засмеялся.
- Витек,- его рука была жесткой и царапала застарелыми трещинами.
- Виктор? – Улыбнулся я.
- Нет,- в его серых глазах появился туман добрых воспоминаний,- меня так с детства зовут, Витек.
Мужчине было, на мой взгляд, лет пятьдесят…
- Хорошо, Витек,- кивнул я согласно, представился и продолжил, – Я самокрутку курил последний раз в армии. Мы в батарее постановили ни один окурок не выбрасывать. Их скрадывали в дужки кроватей, а когда кончалось курево, и не было на что его купить, доставили и пускали в дело. И, - я помолчал, смакую в душе удовольствие воспоминаний,- только газеты были на другом языке и раз в сто вреднее этих. Та краска была на свинце. Ядовитая, как нелюбимая жена…
Мы снова рассмеялись.
- Вы извините,- я махнул рукой в сторону,- у меня тут, неподалеку дача, и там есть пачечка папиросной бумаги для самокруток, да и курить есть что. Если я не ошибаюсь, и сигареты, и сигары есть. Конечно, если у вас есть желание и время?
- А я тут неподалеку живу,- в голосе незнакомца прозвучало сомнение. Он с секунду размышлял, глядя на тлеющую козью ножку, потом пальцами затушил огонек и, неловко прикрывая боком самокрутку, сунул ее в карман.
По дороге мы выяснили, что  наши пути могли несколько раз пересечься еще в Союзе. Это было и во время школьной поры, и во время службы в армии.
- Так что,- распахивая калитку и, пропуская гостя вперед, проговорил я,- мы настоящие земляки и по этому поводу у меня есть, что поставить на стол.
Мы сидели, вспоминали смешные истории из жизни в Германии, обменивались опытом врастания в новую действительность. Меня приятно удивили его точные, короткие оценки общих ошибок и то, что мой новый знакомый не сказал ни одном плохого слова ни о ком. Незаметно пролетело пару часов. Первым спохватился он.
- Скоро жена с работы придет,- Витек встал и, пожав мне руку и поблагодарив, тронулся к выходу,- ей надо чего-нибудь свеженького приготовить. Я-то тружусь на полставки три дня в неделю, так что сейчас она у нас добытчица.
С тем и расстались.
Месяца через три я столкнулся с земляком на повороте к своей даче. В первый момент я не узнал его. Лицо Витька осунулось, а глаза походили на две грозовые тучи.
- Что-то случилось? – Спросил я, невольно нарушив его самоуглубленность.
Мужчина поднял лицо, посмотрел на меня, и я поразился незнакомой затравленности заполонившей его до краев. Мне показалось, что он не сразу узнал меня.
- Ты на дачу или домой?
- Из дома,- ответил я.
- Пару минут для меня найдется?
- До самого вечера я намерен пробыть тут. - Только сейчас я обратил внимание на полупрозрачный пакет  в его руке. В нем лежали бутылка водки и пачка сигарет.
Широко шагая, он шел рядом со мной, и мне казалось, что от неожиданно проступивших костей мужского лица тянет холодом. Несколько раз Витек автоматически похлопывал по правому карману, и каждый раз его губы кривились от сдерживаемой боли. Похоже, именно здесь много лет он носил сигареты, но почему-то никак не мог вспомнить, что несет с собой непочатую пачку. Напомнить об этом было не очень удобно, а мое курево лежало на даче.
Едва переступив порог домика, я достал из шкафчика пачку Мальборо и положил перед ним на стол. Его губы дрогнули, и веки прикрыли глаза:
- Прости, мне напрочь память отшибло. Курить хочу, спасу нет, а о том, что купил сигареты, совсем забыл.
- О чем речь? – Я щелкнул зажигалкой
Он отрицательно покачал головой:
- Эти американские не для меня, слабые больно, но мне тут продавец посоветовал… Он достал из пакета покупки и показал мне свою пачку сигарет.
- Французские «Галуаз»,- удивился я,- это точно крепче моих.
Витек в два приема высосал сигарету и снова потянулся к пачке. Я, опустив глаза, принялся выкладывать из холодильника на стол еду.
- Ты сегодня ел?
Он отрешенно посмотрел на меня, словно не понимая ни языка, ни вопроса. Только сейчас, когда солнце осветило его лицо, я обратил внимание на то, что у Витька выбрита только правая щека. На левой ржавела двухдневная щетина.
- Разомнись,- я двинул в его сторону хлебницу и тарелку с колбасой и сыром,- сейчас поставлю воду для пельменей и сорву в огороде  пару огурцов.
Пока я рвал, мыл и резал овощи, мой гость почти забил пепельницу окурками, но не тронул ни грана еды и не откупорил бутылку. Казалось, что он вообще не сознает, где находится и что с ним происходит.
- Ну, моя из холодильника, а твоя пусть остывает - я откупорил запотевшую бутылку водки,- по первой.
Мужчина поднял на меня глаза, и мне стало неудобно, в них посверкивали искорки влаги.
- Знаешь, сегодня первый раз пожалел, что живу.- Проговорил Витек, не дотрагиваясь до рюмки. В его голосе шелестела смертельная тоска.- Она сегодня утром сказала: «Ты когда прекратишь попусту воду лить?! Она ведь денег стоит». Меня как обухом по голове. Распрямился, думал, шутит, а нее в глазах брезгливое презрение. Поверишь, когда спиртным и куревом укоряла, я ее понимал, а сейчас.… Представляешь, от этих слов, а больше от ее глаз, я словно ослеп и едва дверь квартиры нашел.
- Жена?
Он кивнул головой.
- Мы с ней со второго класса вместе. Уже больше тридцати лет женаты. И никогда,- что-то перехватило его горло. На скулах вспучились желваки. Из-под стола вылетел его сжатый кулак и со всего размаху треснул по  своему же колену.- Никогда она не повышала на меня голос. Да и я.… Бывало  на мехдворе возьмем выше нормы. Так, кто куда, а я домой. Приду, а она, словно, кто ей про меня нашептывал, уже ждет у калитки. Воды сольет, чтобы умылся, накормит, и спать меня уложит. И ни полсловечка, ни полвзгляда. Любили мы друг друга очень.
Я опустил глаза и постарался незаметно вздохнуть. Меня поразило слово «любили».
« Господи,- взмолился я,- не дай и в этом разочароваться. Ты отобрал у меня любимую работу, друзей, Родину. Так не отбирай последнее, что у меня осталось…»
- Знаешь,- Витек попытался достать новую сигарету, но пачка была пуста. Я осторожно двинул в его сторону Мальборо. Он слепо ухватил пачку и, надорвав, достал сигарету.- Меня, может быть, уже и на свете бы не было. Там у нас в деревне была традиция, каждую масленицу дрались край на край. Так меня в десятом классе кто-то из мужиков по голове жердиной из плетня припечатал, я свалился, и они меня бы затоптали, если бы не она.
Узловатая рука слепо нашарила рюмку. Витек, не поднимая глаз, одним броском осушил ее и, едва сдерживая комок в горле, продавил сквозь губы:
- Она с какой-то хворостиной встала надо мной и так кричала и дралась, что они там все отрезвели. Видано ли – мужики дерутся, и девчонка посреди свалки?! Я потом две недели в областной больнице, отлеживался, что-то с головой было не в порядке. А она меня ждала. И три года из армии тоже ждала. Не поверишь, ни в кино, ни на танцы не ходила. Институт народного хозяйства почти закончила. Это я, оболтус, только форму снял, свадьбу родители сыграли, и я за баранку сел. Так до самого переезда сюда и шоферил. Это она у меня заведующей общим отделом райисполкома была. А я…  И тут…
Мы, молча, пили. Я мог бы рассказать ему, как за первые десять лет эмиграции у меня развелось добрая половина приятелей. Только некоторые из них обзавелись новыми жена или мужьями. Большая же часть, скажем так – немолодых людей, проживших вместе по двадцать, тридцать лет, остались в одиночку коротать свой век. Странная, и, как мне кажется, немотивированная ненависть не только выжгла чувства, но и оставила в сердцах бывших супругов непроходимое пепелище. Почему?! Зачем?! Снова и снова я задаю себе эти вопросы и не могу на них ответить. Если это своеобразная контузия от эмиграции, не возможность воспринять чуждый мир, то, логично, наоборот – сжаться в кулак, стать плечом к плечу. А тут все не так. Если же предположить, что эти люди всю жизнь врали друг другу и просто, без всяких чувств, сосуществовали, то тоже непонятно. Там, в знакомом мире, там, где за спиной детство и юность, подпитывающие энергией воспоминаний саму жизнь, все было нормально. Тут, же, на чужбине  разрыв с семьей почти автоматически означает почти полную изоляцию, вырванные корни? Зачем? Ради чего?
- Она собралась покупать дом, мол, дочери хоть что-то оставим,- голос Витька был сух, как не смазанный колодезный ворот,- и начала на всем экономить. Мы перестали покупать мясо, колбасу, пересели на картошку и капусту. Про отпуск или новую одежду и говорить не приходится. А ведь еще недавно она была настоящей модницей…
Он помолчал, потом, поиграв желваками, продолжил:
- Я все могу вытерпеть и голод, и жажду, но я курю с третьего класса. Понимаешь, я ночи напролет только и вижу сны о том, как я курю. Выращиваю табак, собираю, сушу, рублю, потом сворачиваю самокрутку и курю, а накуриться не могу. Не поверишь, каждое утро во рту запах табака. Помнишь, Горбач над нами издевался: очереди с утра и до темна стояли?
- Ты про водку?
- Нет, курить было нечего. У нас в колхозе по талонам на месяц давали десять пачек «Примы».
- Ну?
- Так я в Бийск смотался и там целый ящик махорки прикупил.
- Ничего себе ближний свет,- удивился я,- где Казахстан и где Бийск?
- Там добрая половина еще оставалась. Я ее деду Сильвестру отдал. Так, знал бы, сюда привез вместо слесарного инструмента. Ты даже не представляешь себе, как это здорово! Выйдешь на рассвете на крыльцо, чикнешь спичкой и, пока огонек до сигареты несешь, все тело сожмется в комок, и тут первая затяжка. С холодом, с горечью, и наш петух зорю прокричит. И душа медленно так, как почка весной, раскрывается и тепло по всем жилочкам… Я первое время и тут, на балконе так делал…
Он с силой протер кулаком глаз.
- Окурки я стал собирать от отчаяния. Понял, еще немного и сдвинусь.
Чтобы не видеть его боль, я поднялся, убрал со стола пустую бутылку и достал вторую.
- Витек, не рви душу…
- Думаешь, я не помню, как мы с тобой первый раз встретились? Ты шел, задрав голову к небу, и улыбался, а я увидел только начатую сигарету и чуть сходу не сунул ее в рот. Вот до чего дошел. Ведь ее не интересует мое здоровье. Про запах табачища она не сказала ни слова. Ее заботит, трачу ли я на курево деньги. Теперь – все!
Я смотрел на него, ожидая уточнения этому «все» и думая о том, что сейчас рушится еще одна семья.
- Ушел бы, бросил бы все и ушел,- я услышал в его словах тоску загнанного человека,- но мне жаль ее. Думаешь легко с высшим образованием, после стольких лет работы в исполкоме весь день полы драить в Реале, а по субботам по старухам мотаться и снова полки, шкафы, ковры и полы с унитазами? И меня тут не берут на нормальную работу. Едва на этот склад на полставки взяли. Оказалось, что мои пятьдесят с хвостиком здесь запредельный возраст. Сдохнуть рано, переучиться или за руль меня пустить - поздно…
Мне нечего было ему ответить. Сам прошел все круги безработицы и сейчас, молча, сношу все оскорбления, только бы не потерять место.
Витек закурил новую сигарету. Алкоголь чуть расслабил его нервы, и сквозь стиснутые губы протиснулась первая, робкая улыбка.
- И с дочкой у нас нелады. Вроде, все хорошо, каждую субботу у нас проводит и внука к нам приучает, а вот после замужества чужой стала, отстранилась от нас. На мать, как на постороннюю тетку глядит. Мне, так вовсе, через губу отвечает, и с зятем нелегко.
Я поднял на него взгляд.
- Нет, с языком у нас все в порядке. Мы оба русский-то учить нормально только в девятом классе начали, мы же из немецкой деревни. Мы с ним просто разные люди. Он всосется в бутылку пива и, без отрыва, спорт по телевизору смотрит, а мне поговорить надо про железки или,- Витек кивнул,- как с тобой, про политику или историю.
Он вздохнул и вдруг тихо-тихо, почти неслышно, произнес:
- Я люблю ее. Все эти годы любил и сейчас…
Мы сидели друг напротив друга, и каждый, глядя на другого, видел что-то свое. Но между нами было нечто общее, та крошечная искра, что греет душу собеседника и, если ее поддерживать, превращается в настоящую дружбу. По сути своей, мы оба прошли, разными дорогами, но похожую жизнь. Да и сейчас, она учила нас или била почти одинаково.
- Хочу, чуток на грядках покопаться,- я поднялся и, надвинув бейсболку на глаза, двинулся к огороду.
- Солнце,- Витек поднялся и, как-то нерешительно, словно опасаясь получить отказ,- жарковато. Ты, это, если не против, то я вечером сам тут все сделаю.
- Тут всем дела хватит.
Я полол грядки. Он обихаживал кусты смородины. Когда солнце сползло за прямоугольник ближайшей высотки, я выпрямился.
- Ну, мне, похоже, пора.
Он вопросительно посмотрел на меня.
Я согласно кивнул:
- В холодильнике все есть. Чай, сахар, печения найдешь над ним в навесном шкафчике. Соберешься уходить, ключи положи под камень, что у порога.
Когда в пятницу вечером я появился на даче, она была похожа на образцовую ферму. Только Витька на ней не было. Мы не встречались месяца три. Потом он снова стал захаживать ко мне. Разговора о семье больше не заводил, а я и не спрашивал. Только под глазами у него появились постоянные черные круги и голову, если нервничал в споре, била мелкая дрожь. Его мощные крупные руки, при первом нашем знакомстве, спокойно лежавшие на столе, теперь все время что-то искали. Иногда, забывая, что на столе лежат сигареты, он доставал из кармана свой полиэтиленовый мешочек-кисет и сворачивал из обрывка рекламной газеты небольшую самокрутку…

Пастор договорил. Четверо мужчин в черной униформе встали по углам гроба. Жидкая процессия медленно потекла в сторону двери.
Его дочь помогла подняться матери. Та шагнула вслед за пастором и, только твердая рука зятя не дала вдове упасть.

Она была у меня на даче ровно за неделю до сегодняшнего страшного дня. Стремительная походка. Жесткая, четкая речь. Едва сдерживаемая ярость почти выплескивалась из ее сверкающих зеленых глаз. Немного потяжелевшее с годами лицо было почти не тронуто макияжем. На губах неяркая помада, на пальцах, в ушах и на шее ни единого украшения. Она выглядела моложе своих лет, и только шея-предательница рассказала о ее годах.
- Я не хотела с вами знакомиться, но пришлось. Я прошу вас, не спаивать моего мужа! И не давайте ему курить. Без вас он бы давно бросил эту дурную привычку.
Я пожал плечами:
- Чаю? Кофе?
- Нет, спасибо. Пожалуйста, помните о моих словах!
 Сталь потерянной власти едва слышно скрежетнула в ее голосе. Женщина резко повернулась и пошла прочь…

Ноги ее не держали. И это не было игрой.
Мне показалось, что она все глубже и глубже, нет, не рассудком, пока не рассудком, а чем-то внутренним начинает сознавать, что осталась одна. Одна в этом огромном, холодном мире. И рядом больше нет Витька. Пьющего, курящего… Того десятиклассника, которого много лет назад она защищала своим телом… Все… Она осталась одна. Дальше страх и ужас одиночества посреди большого города. С ней осталось только одно – ее любовь. Она любила и любит Витька. И, чтобы ни было между ними дурного - все было наносной мелочью. Я видел глубину ее горя и с ужасом понимал, что эта любовь, жалея ее, как пуля, уже летит и в ее сердце…
Пастор осторожно ткнул лопату в небольшую горку земли и стряхнул ее в могилу.
Дочь подвела мать, и у меня в груди заворочалось что-то колкое. Женщина слепо посмотрела вокруг. Ее колени подогнулись, дочь не удержала, и вдова упала на колени. Тонкий вой снова рванул призрачную пелену дождя. Пастор помог женщине подняться и,   что-то прошептав на ухо, кивнул в сторону. Она покорно двинулась вслед священнику. На черном подоле ее платья темнели пятна крови. Я вздрогнул и не сразу понял, что это красная глина…
 Дождь лизнул ледяным языком мои щеки, и я был ему благодарен. Мокрая глина впилась в ладонь, я стряхнул ее, и комок гулко ударил в глубину земли. Уже отойдя в конец аллеи, я оглянулся. Два рабочих равнодушно забрасывали черный провал в земле.

Бесстыдно обнаженные осенью ветви деревьев упрямо тянулись к небу. Серая пелена стекала мелкой дрожью меж лопаток. Я прошел на веранду дачи, на которой мы с ним сиживали, и затеплил огонек свечи. Поставил на стол две рюмки, откупорил бутылку водки. Сначала я налил Витьку, потом ломтем его любимого, крестьянского хлеба, прикрыл его стопку. Достал сигареты. Вдруг что-то толкнуло меня в грудь. Я оглянулся и увидел кипу прочитанных газет. Сверху лежали «Известия». Я отложил их в сторону и взял в руки местную земельную газету. Оторвал от страницы добрую четверть, свернул из нее самую замысловатую козью ножку, на которую только был способен. Затем я выкрошил в нее с полпачки сигарет и, закрутив, положил рядом с рюмкой.
Мы долго сидели вдвоем, но пил и курил я один.

Борис Майнаев