Полной мерой

                Глава   "Прошлое в настоящем, настоящее в будущем"
 
        Недолго раздумывая, Анна приняла решение попытать счастья с трудоустройством в Детскую школу искусств, отправившись в отдел культуры, курирующий это учреждение. Заведующая отделом знала Анну, как участницу городских творческих выставок, да и в районной газете о ней недавно писали, о победе в конкурсе.
        – Нам преподаватели нужны, – задумчиво глядя на Анну, сказала заведующая, поглаживая свой округлившийся живот, по которому было видно, что не за горами то время, когда наступит срок родин. – Школу нужно развивать. Мы с директором говорили на эту тему.  Хотим, помимо музыкального, открыть художественное отделение: рисунок, живопись, декоративно-прикладное направление. Так что направляйся в ДШИ на собеседование, а я сейчас позвоню директору.
        Детская школа искусств располагалась в здании, где совсем недавно базировался центр для ветеранов «Доверие». «Снова я вернулась сюда, – подумала Анна, подходя к двухэтажному неказистому зданию, спрятавшемуся под сенью старых лип. – Удивительно как все в жизни переплетается». Пустые коридоры, обшарпанные стены, безлюдье. Анины шаги раздавались в здании гулким эхом. Одна из дверей со скрипом отворилась, и в коридор вышла миловидная, невысокого роста пышногрудая женщина. Её нельзя было назвать красавицей, но большие карие глаза, радостная, располагающая улыбка на крупных и пухлых губах – все это делало круглое лицо притягательно-милым.
        Женщину звали Инна Васильевна. Аня уже была знакома с нею. В прошлом году Инна Васильевна подрабатывала в приюте музыкальным руководителем. Аня тогда с детьми занималась лепкой из теста. Инна Васильевна, увидев Анины работы «загорелась», как говорится, уж очень ей захотелось обучиться премудростям лепки. Аня показала ей основные приёмы и способы работы, и вскоре стены квартиры Инны Васильевны украсили лепные панно.
        – Здравствуй Анна. Проходи в мой кабинет. Только что Ангелина Васильевна звонила, порекомендовала взять тебя на работу. Мы решили открыть художественное отделение. Класс резьбы по дереву у нас уже работает. А нынче будем набирать ещё две группы. Откроем класс декоративно-прикладного искусства и класс ИЗО. Думаю, что тебе ближе по профилю декоративно-прикладное направление. С завтрашнего дня приступай к работе. В это здание мы недавно переехали. Требуется ремонт. Будем потихоньку заниматься. Тебе ещё и программу учебную нужно написать по предмету. Так что работы много. А в сентябре устроим день открытых дверей. Будем набирать ребят. Пошли смотреть класс.
        Инна Васильевна выделила под класс просторное помещение, в большие окна которого лился тёплый солнечный свет. За окнами старый сад, заросший развесистыми липами и вековыми соснами. На следующий день Анна с энтузиазмом принялась обустраивать школьный быт из того что было под рукой: три деревянных стола, двенадцать табуреток, два шкафа. Бюджет школы был нищенским, но Инна Васильевна выкроила немного денег на то, чтобы поклеить на стены недорогие обои и купить дешёвенькие, но симпатичные занавески на окна.
        –  Ань, придётся нам самим красить и клеить, – вопросительно глядя на Анну сказала она. – Завтра и начнём.
        С утречка пораньше они принялись за дело: заваривали клейстер, кроили и клеили обои, красили подоконники и пол.
        – А давайте сделаем уголок крестьянского быта, – предложила Анна. – Где бы достать какие-нибудь старинные вещи?
        – Так надо по заброшенным деревням поездить, там, в домах наверняка что-то и найдётся. Я завтра в отделе культуры машину попрошу, и съездим, - тут же нашлась Инна Васильевна.
        На следующий день они поехали в сторону нежилой деревни Урмы. Дорога петляла среди перелесков и полей, которым, казалось, нет конца и края.
        – Дальше не проехать. Так что пешочком, девчата, – обратился к ним весёлый водитель Саша, всю дорогу развлекавший их водительскими байками.
        Женщины вышли из машины и стали спускаться по густо заросшему травой пологому склону оврага. Внизу, на самом дне бежит речка, быстрая, неглубокая, с насквозь видным дном, покрытым разноцветным камешником. Осторожно ступая, они прошли по мостику из трёх замшелых и полусгнивших брёвен. С десяток метров  пришлось продираться сквозь хлёсткие ветви кустарника и густой тёмно-зелёный ельник, цепляя на себя липкую паутину.
        Наконец, путешественницы достигли подножия высокого холма, на вершине которого виднелись полуразрушенные деревянные остовы с провалившимися местами крышами, обрушившимися печными трубами и пустыми глазницами окон. Трудно было поверить, что ещё совсем недавно здесь  жили люди, давшие своей деревеньке чудное и непонятное название – Урма.
        Давным-давно первыми жителями этих мест были охотники, промышлявшие в уромских лесах. В непроходимой лесной чащобе водилось много разного зверья, а речка изобиловала рыбой, но основным промысловым животным была белка, называемая в народе «урма». Лес, в котором во множестве обитал этот шустрый зверёк, прозвали урёмой.  Охотники каждую осень уходили белковать, добывая в среднем за один день  охоты 30-40 шкурок этих животных, а за сезон – до 500 штук. Весной и летом люди крестьянствовали: пахали, сеяли, косили, разводили скотину. Вот так и появилась на свет деревня Урма.
        А сейчас вокруг осевших изб непролазные заросли крапивы, бурьяна, разросшихся кустов шиповника и малины. Двери покосившихся веранд распахнуты настежь. На оконных наличниках, сохранивших затейливый узор, вырос жёлтыми пятнами лишай. Полусгнившие ступеньки крылец заросли мхом. Внутри жилищ сохранилась кой-какая мебель: деревянные лавки, столы, топчаны. На стенах висят рамки с выцветшими фотографиями, на которых все ещё можно разглядеть лица тех, кто когда-то тут жил. В подклетах свалены в кучи глиняные кринки, горшки, чугуны и прочая домашняя утварь, покрывшаяся толстым слоем пыли и потерявшая без своих хозяев всякий смысл.
        Аня молча смотрела на всю эту унылую и гнетущую картину и думала о людях, живших здесь когда-то. Они занимались тяжёлым крестьянским трудом, призывались отсюда на войну, возвращались, повторяли себя в детях, старились и уходили в землю, их вскормившую. И вот их не стало, вместе с ними ушёл в небытие старый мир, уступая место новому: более жёсткому и расчётливому. Ей вдруг вспомнился один из счастливых дней детства.
                ***
        Ане в тот год исполнилось пять лет, и она считала себя совсем взрослой девочкой. Однажды они с бабкой Шурой собирали в саду малину. Спелые и крупные ягодки клонили колючие веточки своей тяжестью вниз. Аня срывала ягодку за ягодкой, заглядывая внутрь: нет ли противного червяка, и отправляла в рот, наслаждаясь их вкусом. «Мотри, много-то не ешь, ангел мой, а то, не приведи Бог, головка заболит. Малина-то такая ягода, переешь её и затрешшыт голова треском». Но Аня чувствовала себя прекрасно и совета бабушкиного не придерживалась, уплетая вкусные ягоды за обе щёки. Бабушка собирала ягоды в ведёрко, разговаривая то ли с Аней, то ли сама с собой.
        - Да, вот уж и лето пролетело, скоро уж Преображение. Пойдём в Хмелёвку, в гости. Там дедова двоюродная сестра живёт, тётя Маруся. У неё внучата: Коля и Лена. Будешь с ними играть.
        – Баб, а какое такое преображение? – спросила Аня.
Хлебом её не корми, а расскажи что к чему и почему, такая она любопытная. Обычно бабушка её ругала за излишнюю любознательность: «Любопытной Варваре нос в дверях оторвали», а тут ругать не стала, а принялась рассказывать, сплетая слова в кружевную чудесную вязь. Говорила, мол, с середины августа, когда шло лето на убыль, деревенские жители урожай в полях и садах собирали и праздновали Яблочный Спас. В храмы несли для благословения яблоки и благодарили Спасителя за то, что всего вдоволь наросло. Над яблоками священник читал специальную молитву  «На освящение начаток плодов». С этого момента можно было кушать яблочки сколь душе угодно, да  и другие плоды нового урожая тоже.
        – А до этого  дня никто не откусит даже, – вот какая вера у людей была. Без Бога не до порога. А ноне уж церкви нету, только старые люди и помнят, как все было. А мы – безбожники нынче только и знаем, что пироги яблочные пекём, да варенье варим. Скоро пойдём на Преображенье-то в Хмелёвку и тебя возьмём.
Анино воображение тут же нарисовало сказочную картинку: деревенька вся увитая хмелем и возле каждого маленького уютного домика чудо-яблоня с румяными спелыми яблоками. Ей захотелось побыстрее увидеть эту чудесную деревеньку, и она спросила: «Баб, а когда наступит Преображение?» «Дак девятнадцатого августа. Ангел мой. Это как раз через две недели».
        Несмотря на то, что дед был «партийный» и на чем свет ругал бабушку за её «россказни про бога», он принимал самое горячее участие в подготовке к празднованию Преображения. Хотя, скорее всего, для него это был лишь хороший повод посидеть в кругу родни.
        И вот, наконец-то, наступил долгожданный день. Рано утром Меньшиковы отправились в путь. Аню бабушка и дедушка вели, держа за руки. Как  ей хорошо, надёжно, весело шагать между ними. Дедушка одет нарядно: белая рубаха, чёрный пиджак, брюки, заправленные в начищенные до блеска сапоги, на голове серая кепка. Бабушка тоже принарядилась по такому случаю, идёт в шерстяном синем костюме и нарядной кофте.
        А про Аню и говорить нечего. Ей папа подарил на день рождения такой костюм, какого ни у кого из её подружек и в поминах нет. Синяя шерстяная юбка «плиссировка», красная кофта-матроска  с белым морским воротником, отделанным красным и синим кантом и такими же манжетами на рукавах.
– Вся в папоньку! Капля в каплю, – всплеснула руками бабушка, увидев Аню в новом костюме – Морячка, да и только.
        Выйдя на окраину города, путешественники  влились в пёструю людскую массу, спешащую к переправе через реку Унжу. Её берега кучерявятся густо разросшимися кустами ивы. Узкой лентой вдоль прибрежных зарослей ивняка вьётся дорога. По ней шагают ребятишки и молодёжь, взрослые и старики… Люди идут, оживлённо разговаривая. Играет заливисто гармошка, и кто-то голосисто выкрикивает озорные частушки, тут и там слышится добрый, весёлый смех. Но вот загромыхал по наполненным пылью колеям грузовик. В кузове, как грибов в лукошке – полно народу. Грузовик поднял такую тучу пыли, что она на время заволокла все вокруг. Когда облако рассеялось, люди принялись отряхивать одежду. Какой-то мужик негромко нараспев заматерился: "Ети-ит твою мать…", но его тут же одёрнули, мол, здесь дети, поосторожнее с выражениями.
        Деревня Хмёлевка находится на противоположном берегу реки Учи. Переправиться можно только на канатном пароме. Расцвеченная всеми цветами радуги толпа народа собралась у кромки воды в ожидании переправы. Бабушка присела отдохнуть на лежащие у самой воды бревна, молчала, думала о чем-то своём, да на воду глядела. Дед отошёл в сторонку и курил, разговаривая с мужиками. Аня нашла щепку и принялась в мокром песке копать ямку.
        Наконец-то паром, кряхтя и хлюпая, подошёл к брегу, и его всей ватагой подтянули к причалу. Грузовик заехал по скрипящим сходням на борт. Следом за ним стали подниматься  люди. Они весело переговаривались, шутили и смеялись. Наконец-то сходни убрали и самодеятельные «моряки», ухватившись руками за трос,  принялись что есть силы тянуть паром наискосок быстрого течения реки. 
Аня, держась за деревянный поручень, смотрела на ослепительный блеск речной глади.  Для неё Уча – живое существо. Она живёт своей, таинственной и загадочной жизнью. Каждое время года преображает реку по-своему, придавая ей неповторимый вид. Зимой она будто замирает, прячась под толщей льда, словно копит силы. С приходом весны Уча просыпается, ворочаясь подо льдом, словно пытаясь стряхнуть с себя ледяные оковы.
        И вот, наконец-то, лёд сдвигается, трещит и начинается ледоход. Люди спешат на берег реки, стоят, как зачарованные, и смотрят, как плывут льдины, иногда наскакивая друг на друга. Снега по берегам тают. Мутные талые воды, шумно стекая в реку, поднимают её уровень, и Уча становится судоходной.
Во время весеннего половодья откуда-то снизу приходят пароходы, катера и баржи. Услышав трубный глас пароходных гудков, сонный городок сразу же просыпается и оживает. Старушонки в плюшевых жакетках и душегрейках терпеливо ждут на берегу открытия плавлавки, обсуждая, какие товары нынче будут продавать. Принарядившиеся девицы, искоса поглядывая на стоящих у поручней матросиков, прогуливаются под весёлые и грустные звуки музыки, доносящиеся с катеров. 
Ребятишки глазеют, разинув от удивления рты, на то, как местные мужики, кряхтя и сгибаясь под тяжестью тяжеленных мешков с солью и мукой,  разгружают баржу, таскают их в гору, где стоят склады. Анин папа тоже ходит разгружать баржи. Он   поднимает на своих широких плечах по два мешка, показывая всем, какой он сильный. 
        Но вот наступает лето, лишняя вода уходит, и река снова входит в свои берега. Начинается молевой сплав леса. По реке нескончаемым потоком плывут бревна. Дед ругается, говорит, что из-за сплава река мелеет.
        – Старики говорят, что в прежние времена и летом по реке пароходы ходили. До революции жил в Шишкилёве пароходчик Фёдор Егорович Крепиш. Был   он предводителем дворянства Шишкилёвского уезда. Усадьба у него была в Никитине. Там, в заводи он и наладил верфь — такое место, где строят корпуса пароходов. Много пароходов построил, называл их  в честь нашей реки «Уча» и «Шишкилёвец», а ещё были «Кологривец» и «Игрушечка». А нынче всю реку сгубили, черти.
        Воспоминания и размышления Ани прерываются из-за оживления на пароме, начинающем причаливать к прибрежной полосе. Вот грузовик осторожно съехал по сходням на берег. За ним следом сходят люди и путешествие продолжается. Аня не может шагать так же быстро, как взрослые. Их обгоняет народ, спешащий попасть на деревенский праздник. Меньшиковы отстают от нарядной весёлой толпы и вскоре остаются одни на наезженной дороге, петляющей среди разноцветья и разнотравья. Аня уморилась, но не хнычет, иначе в следующий раз дед не возьмёт её с собой. Бабушка, видя, что внучка  устала, делает остановку.
        – Батько, стой, — говорит она деду, – умаялась я.
Аня благодарна бабушке за понимание. Отойдя в сторону от дороги, дед притоптал сапогом высокую траву, и они сели, вытянув уставшие ноги.
        – Одёжу бы не зазеленить, – беспокоится бабушка. – Потом не отстираешь. Ваньша пиджак-то подложи Анульке.
Дед послушно снимает пиджак и расстилает его на траве. Аня ложится на него спиною, чувствуя, как нагретая солнышком земля отдаёт ей своё тепло. Она глядит в высокое августовское небо. В его бездонной  синеве друг за дружкой плывут пухлые белые облака, похожие на вату, их догоняют лиловые тени, скользящие по лугу.
        – Вот бы на облако залезть и  попрыгать на нем, а потом лечь на самый край и лететь, глядя вниз, — мечтает Аня.
        Бабушка в это время расстелила чистую тряпицу и выкладывает на неё из сумки незатейливую снедь: огурцы, помидоры, варёные яйца, чёрную соль, насыпанную в спичечный коробок. В стеклянной бутылке, из горлышка которой вместо пробки торчит туго скрученная газета, налит вкусный хлебный квас, который готовит бабушка из корочек ржаного хлеба.
        Дед складным ножиком режет недавно сорванный с грядки огурец и круто посыпает половинки чёрной солью. Сладкий аромат огурца смешался с  пьянящими запахами спелого лета. Аня так проголодалась в дороге, что всё ей кажется особенно вкусным. Она садится, подобрав под себя ноги, и начинает уплетать за обе щеки вкусную снедь. Немного подкрепившись и отдохнув, они двигаются дальше по петляющей среди полей и перелесков весёлой укатанной дороге.
В Хмёлевке их ждут и встречают как желанных гостей. В деревне шумно. Во всех домах двери настежь. Дети бегают от дома к дому, заглядывают в окна — кто к кому в гости приехал? Всюду смех, веселье, звуки гармошки.
 Хозяйка дома бабка Маня, дедова двоюродная сестра, худенькая, шустрая, с загоревшим без морщинок лицом, на котором как васильки цветут добрые глаза. Она вдовая. Её муж не пришёл с войны. Живёт она с сыном Леонидом и снохой Ниной, да внуками: Леной и Колей.
        Целый год она ждала праздника, загодя готовилась к нему, запасалась кое-чем. Предпраздничные заботы волновали и радовали Марию Павловну не меньше, чем сам праздник. Накануне они со снохой мыли в доме полы и потолки, пекли пироги, разливали студень, над деревянными старинной работы койками, стоявшими в сенях, навешивали ситцевые полога от комаров, чтоб не мешали дорогим гостям спать-почивать. Вечером всей семьёй мерили и обсуждали праздничные обновы: платья и туфли, рубашки, брюки и ботинки.  Думали-гадали, чего надеть, чтоб перед городскими не ударить в грязь лицом.
        Наконец-то происходит трогательная встреча с родными и близкими. Мария Павловна встречает долгожданных гостей поклонами.
        – Милости просим, гостенёчки мои дорогие!
Она, умильно глядя на родственников, целуется с каждым по очереди, обнимает и целует со щеки на щеку Аню.
        – Ай, да выросла-то как, да красавица-то какая.
Леонид и Нина, счастливо улыбаются, здороваются с дедом и бабушкой и обнимают всех по очереди. Леонид, соблюдая старинный обычай,  каждому даёт попробовать сусла. Угощаемые пьют сусло и благодарят:
        – Празднику канун, а тому, кто варил доброго здоровья.
Напиток этот особенный, готовят его только по большим праздникам. Бабушка тоже варит по праздникам сусло, этот напиток — не диковинка какая.
        Аня знает, что сусло готовится из ржаного солода. Она не раз видела, как бабушка делала солод: проращивала зерно, «томила» его, да сушила  на противнях в русской печи.  Высушенный солод бабушка молола ручными деревянными жерновами в муку и варила сусло. Пока топилась печь, бабушка шла в чуланку и доставала с полки тяжёлую вёдерную глиняную корчагу, похожую на большой горшок. В самом низу корчаги была проделана дырочка, которую бабушка затыкала деревянной пробкой-затычкой, замазывая её глиной, чтоб не обгорела в печке. Устелив дно корчаги соломой, бабушка засыпала меру солода, наполняя затем сосуд холодной колодезной водой.
        Смотрит бабка Шура в печь. Ага,  угли подёрнулись серым пеплом, пора ставить на горячий под  корчагу.
        – Ох, нали кишки вывернула, до чего тяжелая, — отдувается бабушка и, накрыв замазанную глиной деревянную затычку чугунной сковородкой, закрывает до утра устье печи заслонкой.
        – А зачем сковородка? – спрашивает любопытная Аня.
        – А, не дай Бог, рассохнется затычка от жара, все сусло в печку и выльется.
        Рано утром, заслышав возню бабушки за переборкой, Аня просыпается. Обычно она любит понежиться под пуховым одеялком, но не в этот раз. Она не хочет пропустить самое интересное и, соскочив с кровати, бежит на кухню. «Ишь ты, заполошная. Зачем встала такую рань. Я ещё не управилась, – ворчит бабка Шура. –  Не мешайся под ногами, полезай на печь». Аня послушно забирается по деревянной лесенке на тёплую лежанку русской печки и, свесив вниз голову, наблюдает за бабушкиной работой, лёжа пузом на тёплых кирпичах. Та, ловко орудуя ухватом и кряхтя от натуги, вытаскивает на шесток из устья все ещё горячую корчагу. Затем она принимается счищать с затычки засохшую глину. Под дно корчаги ставит бабушка деревянную подставку с жёлобом-руслом.
        – Ну, начнём, благословясь, – говорит бабушка и вынимает затычку.
Из дырочки тугой струёй начинает вытекать горячее сусло. Тягучая тёмно-коричневая жидкость бежит по жёлобу, стекая в ведро. Бабушка подставляет под струю большую эмалированную кружку и протягивает её Ане.
        – Погоди, пусть маленько поостынет, а то, не ровен час, язык обожжёшь, ; предупреждает она внучку, сгорающую от нетерпения побыстрее  отведать изумительный напиток.
        Если нужно было сварить пиво, бабушка оставляла сусло остывать на шестке до утра. В остывшее сусло добавляла она стакан шишек хмеля и ставила в топившуюся печь. Сусло закипало, и шишки варились в нем около часа.
        – Повеселили сусло, теперь надо остудить ево, – обстоятельно объясняла бабушка. – Остынет, добавим полпачки дрожжец да горсть сахару. Дня три пусть бродит. Потом в бочонок ево, под затычку и в холодно  место. Как только сладость уйдёт из ево – вот вам и готово пиво. От такова пива не захмелеешь, а подобреешь да повеселеешь.
***
        Голос Марии Павловны выводит Аню из задумчивости. Баба Маня приглашает гостей пройти в дом, к  накрытому столу. Детей к столу не пускают. Им для игр отведена летняя горница, там для них и стол накрыт. Дети не лезут ко взрослым, знают, что получат нагоняй, но им не терпится поглазеть, как гуляют «большаки». И они тихонько прокрадываются в избу, с кошачей ловкостью забираются на лежанку русской печи и, отодвинув ситцевую занавеску, подглядывают, стараясь не привлекать ничьего внимания. Бабка Маня заметила любопытные весёлые мордашки, сунула на печь железное блюдо со сладкими пирожками, да пригоршню конфет.
        Начинается праздничное застолье.  На столе чего только нет! Тут тебе и  пышные пироги, большие да мягкие, «как шубные рукава», и завитушки с изюмом и маком, и оладушки. Посерёдке стола стоят тарелки  с застывшим холодцом, дымится горшок со щами, расставлены плошки с тушёной картошкой.
        Гости рассаживаются на длинные лавки, а хозяева принимаются их потчевать и обносить водочкой да пивом. Мужчинам наливают по рюмке водки, женщинам и холостякам – по стакану пива. По неписаному закону деревни гость должен вести себя скромно и добродетельно, чтобы не выставить себя перед хозяевами обжорой или пьяницей, не опозориться, не ославиться в чужой деревне. Бабушка учила Аню:
        – Мотри, со стола не хватай, не срами нас с дедом. А то, что люди-то скажут? А скажут, мол, внучка-то у Меньшиковых вольная какая, не умеет себя вести.
Как только хозяева закончили обносить гостей, а те, выпив по первой чарочке, порядком закусили, начались разговоры, а за ними и песни. Но вот в дом входят Анины мама и папа. Они приехали на мотоцикле с опозданием.
        – О! Игорь, Вера, – зашумели гости за столом. – Налить опоздавшим  штрафную!
И снова начинаются разговоры, и снова звучат песни.
        – А ну, Саня, сыграй Сормовского, – просят гости гармониста.
Тот без уговоров берет гармонь и начинает играть. Самые смелые выходят из-за стола на середину избы в круг и начинают плясать. Аня вместе с другими ребятишками смотрит на плясунов с печки. Они выбивают каблуками дроби. Мама тоже вышла в круг.
        – Саня, давай «Страдания», – улыбается мама гармонисту.
Они с тётей Ниной начинают петь частушки, с переходами — то одна, то другая:

Ой! Страданье за морям
Расколись на Уче лёд!
Болит сердце вечерами
Ко мне милый не идёт.

От страданья, от лихого
Нет лекарства никакого.
Проводила – осерчала,
А потом по нем скучала.

        Гармонист уж упрел весь, устал, но играть ни за что не бросает. А народ требует «Цыганочку». И опять каблуки выбивают дроби, и снова звучат задорные частушки. Но вот гармонист захлопывает гармошку, за ним пришли и зовут в другой дом. Он уходит, всем надо оказать уважение, никого не обидеть.
        Тогда на окошко ставят радиолу и те, кто помоложе, идут на улицу. За ними следом выходят старики, посмотреть, как веселится молодёжь. Они рассаживаются вдоль завалинки, переговариваются, смеются, показывая пальцем на Петьку Смирнова, пытающегося научить деревенских девчат танцевать новомодный танец. Петька приехал на каникулы к бабке Мане из Ленинграда, где осваивает азы инженерных наук. Он старательно выделывает коленца под «Чёрного кота» на дощатом настиле, дёргаясь всем телом и потряхивая кистями рук, чем очень развеселил деревенских жителей. Для них такие танцы в диковинку.
        Приходят из соседних домов поглазеть, как у Чистяковых гуляют.  Знакомых ведут в дом и сажают за стол, а остальных угощают пивом или суслом, смотря по возрасту. Мария Павловна зорко следит за Леонидом. Не дай Бог, обнесёт кого, пропустит – это величайшее оскорбление для гостя. Гулянье завершилось глубокой ночью. Все напоследок собрались за столом поужинать студнем с квасом, а последнее блюдо  – овсяный кисель в сусле. От этого обычая и пошла в народе присказка: «Поехали за семь вёрст, киселя хлебать».
        Молодёжь веселится до утра за деревней, у околицы. Ане с бабушкой и дедушкой постелили  на самом верху огромной кучи сена, хранящегося на повети. Дедушка подсаживает бабушку, потом Аню, забирается по лесенке сам. Аня лежит между ними. Слышно, как корова вздыхает в хлеву, овцы издают какие-то звуки, слышно как вдалеке, на окраине деревни играет гармонь. Сквозь щёлочку в крыше видно яркую звёздочку на небе. Бабушка ворчит на дедушку, что выпил лишнего, а Ане хорошо лежать, прижавшись к тёплому боку бабушки, и она  быстро засыпает.
***
        «Неужели ушли навсегда в прошлое бесчисленные русские деревни, и не вернуться сюда люди? Неужели напрасен труд прошлых поколений, живших здесь когда-то? Разве мы имеем право забыть их сказки и песни, мудрый крестьянский быт, где каждая вещь, пройдя через сотни лет и сотни рук, приобрела выверенные временем и опытом предыдущих поколений простые и целесообразные формы? – так думала Анна, разглядывая и складывая в рюкзак незатейливые предметы крестьянского быта. – Разве можно, чтобы это все безвозвратно ушло из нашей памяти, чтобы наши дети забыли, кем были их деды и прадеды?! Надо что-то делать, что-то, что по силам, что смогу».
        Анна была девушкой сентиментальной, и впечатления текущего дня ввергли её в меланхоличное настроение.  «Ань, ты чего загрустила? – прервала череду Аниных мыслей Инна Васильевна, обращаясь к ней с весёлой улыбкой. – Смотри сколько всего нашли. Музей можно открывать». «Да, оптимизма и энергии у Инны Васильевны хватило бы на десятерых человек», ; подумала Аня и улыбнулась в ответ, отгоняя налетевшую грусть.
        Прежде чем начать обратный спуск к речке, женщины молча постояли на холме, полюбовались высоким голубым небосводом без единого облачка и бескрайними лесными просторами, окружившими деревню зелёным хороводом.  Лес, лес, лес до самой линии горизонта. Шумят вблизи разрушенного жилья о чем-то своём тополя, посаженные неведомым человеком на радость людям, поют они грустную песню о своём сегодняшнем одиночестве и прошлой, наполненной смыслом и покоем жизни.
        Аня представила, что совсем скоро от осенних долгих дождей окончательно сгниют бревна в срубах, и рухнут они по весне под тяжестью мокрого и тяжёлого снега, устав сопротивляться стихии. Затянет их травой, в которой прорастут сначала семена осин да берёз, а под их покровом начнут пробиваться пушистые темно-зелёные сосенки, не оставив от человеческого присутствия никакого следа.
        Всю обратную дорогу Анна была задумчива и молчалива. Не хотелось разговорами нарушать гармонию соединения с природой, сделавшей далёкое близким, прошлое настоящим.  По возвращении в школу она бережно отмыла все находки от пыли и грязи. На пузатых боках горшков и кринок проступили простые узоры из волнистых линий и точек, налепы на них заблестели, словно их только вчера покрыли зелёной глазурью. На лопасти прялки по ярко-синему фону расцвёл букет с пышными розанами и зелёной листвой, а бока старого угольного утюга засверкали, очищенные от красно-бурой ржавчины.
        Старинные вещицы заняли свои места на стеллаже, создав в классной комнате атмосферу, располагающую к созерцанию и творчеству. Завершённость интерьеру придали комнатные растения, выращенные бабушкой Шурой. Оставалось дождаться начала учебного года. Но тут Анна вспомнила, что нужно придумать учебную программу аж на четыре года обучения, а это не из пластилина лепить с ребятишками из приюта. Опыта в таких делах у Ани не было, и она решила обратиться за советом к своей подруге.
                ***
        С Ниной Александровной Крушининой Анна познакомилась в приюте. Педагог по образованию, Нина Александровна работала воспитателем. Немногословная и внешне сдержанная, она держала любого собеседника на дистанции, но Аня быстро нашла с нею общий язык. Нина Александровна по возрасту была чуть старше Анны.
        – Да не называй ты меня по имени-отчеству, зови просто «Нина», – просила она Анну, – а то я себя как-то неловко чувствую, будто я тебе начальница или старушка какая-то. Ведь мы же подруги.
Но Анна считала её непререкаемым авторитетом в педагогической науке, поэтому нарушать субординацию не хотела. Ещё больше сдружило их и наличие детей, близких по возрасту. Да и жили они, как оказалось, с Аней по соседству. Стоило только перейти на противоположную сторону улицы, и ты попадёшь туда, где всегда для тебя открыты двери, где все не напоказ, где заварят твой любимый чай, где всегда помогут и делом, и советом, а это многого стоит.
        Нина Александровна внимательно выслушала все Анины сомнения по поводу «чем занять детей».
        – Вот что я тебе посоветую, – сказала она, и в её голубых глазах появился особый блеск, какой бывает у человека в момент озарения. – Построй свою работу на местном материале. Ты в приюте занималась лепкой, и у тебя это неплохо получалось, но ты копировала дымковскую, филимоновскую игрушку. Это, конечно, интересно, но ведь у нас есть свой, шишкилёвский брэнд – Ермил Чудаков. Правда, слово какое-то нерусское «брэнд» … Ну, да не в слове сейчас дело. Тут тебе и народная культура, и обычаи, и обряды, и театр, и лепка из глины, и живое слово. Его творчество так многогранно, что не на одну программу хватит.
        Ермил Чудаков… Это имя давно уже у всех на слуху. Спроси любого в Шишкилёве и каждый ответит, что жил, мол, такой чудак, на вроде деревенского дурачка, картинки рисовал, сказки сочинял, театр казал. Вроде бы крестьянский сын: пахал, сеял, косил, как и все. Жил в бедности страшной, в полуразрушенном овине, а мечтал о Городе Всеобщего Благоденствия.  Детишек приохачивал к искусству, для них творил свои миры сказочные, чтоб, живя в нужде и бедности, учились они одухотворенно смотреть на жизнь.
        Аня принялась расспрашивать маму и бабушку, для которых Ермил был не книжным персонажем, а реальным человеком. «Дак ведь чудной он был, - вспоминала бабушка Шура. – Идёт, бывало, босой, в одном исподнем, сумка холщова через плечо. А робята над им смеются: «Вона, глядите-ка, дурачок идёт».
А бабы-то в войну к ему ходили, слышь, узнать каково ихним мужикам-то воюется. Одна долго не получала с фронту-то писем. Собрала узелок и пошла к ему в овин-то. Он, стало быть, в овине жил: на первом-то этаже у ево театр был, картины висели большие во всю стену. А подвешены были к потолку в ряд. Одну отодвигает в сторону, и другую показывает. Да с фигурками глиняными играется, как мальчонка малой. Сказки сказыват, да фигурки-то переставлят с места на место.  Бывала я у ево в овине-то, глядела, да не видела. Молодая была, глупая ишшо. Ну, да про бабу-то доскажу.
        Пришла. Он её пустил. «Скажи, Ермилушко, чего с моим мужиком-то? Жив ли?» - спрашиват его. А он ей: «Не тот я, не тот». Ну, она ревёт, не уходит. Тогда он достал игрушки-то глиняны, по столу расставил и припевать начал: «Ой, ты, солнце, солнце ясноё освети-ка ты ту дороженьку, что белой лендой тянется по раздолью во чисто полюшко. А во полюшке, во широком раздольюшке невысокий есть угорочек. На угорочке цветочки маковы. Посадили их малы деточки, малы деточки – ясны звёздочки. Они ходят вокруг угорочка, а на шеях платочки красны. И поют они песню грустную, а вокруг их родной простор, а над ними небушко русскоё».
        Заслушалась она, словно дрёма на неё нашла, не поймёт никак: толи сон видит, то ли взаправду это всё. Пришла домой, в свою деревню, а бабы её и спрашивают, мол, чево сказал. Она и говорит, мол, поставил игрушки-глинянки на стол. «Каки-таки игрушки?». «Дак, грядку с цветам и мальчонки да девоньки кругом грядки». Думали, к чему бы это, да так и не вздумали. Потом уж, опосля войны ей письмо пришло от пионеров, мол, нашли могилку-то, где ваш муж и отец похоронен. Поехали они туды, и увидала она могилку в цветах всю, а округ пионеры стоят в красных галстуках. От ведь к чему он тодыть ей показал грядку-то да детишек.
Сам-то он завсегда в овраге любил сидеть, возля ручейка. Сидел, слушал… Ну, ему и не мешали. Мы вот тоже слушаем, да, видать, не слышим. Не каждый слышать-то может. А он слышал. Вот топерича родник-от, да ручеёк и прозвали в народе-то Ермиловым ключиком. Народ его топерича как святой почитает. Это нонча по музеям ево картины-то висят, а тодыть, когда он помер-то, дак ведь и не надо начальникам-то было. Всё по домам расташшыли из овина тогда однодеревенцы-то. Так и сохранили. А потом приехал из Воленска автобус с музейщыками, собирать старину. Им и сказали, мол, был у нас такой чудак: рисовал, лепил фигурки. Вот тодыть и начали про ево всё узнавать. Да ведь и в Париже выставка была потом, сказывали. Вот начальники-то и забегали, начали собирать по избам. Да ведь народ-от понимает, што к чему. Отдавали музейщыкам и картины и глинянки. И мы вот подали картинку музейщыкам-то. Пусть народ видит труды нашева земляка».
        Мама тоже помнила Ермила. «Приходил к нам в детдом. А воспитатели его не пускали. Ну, он из своей деревни-то далеко шёл, уставал. Сядет на крылечко в детдоме, достанет глиняные свистушки и играет. Мы сбежимся, стоим, смотрим как на диковину, а он сказки примется рассказывать, стишки читать. Ну, мы чего, глупые были тогда. Не понимали, что за человек перед нами. А он детишек любил. Достанет блокнот и рисует нас. «Ты посиди, егоза, я тебя нарисую». Ну, мы и сидели. Интересно было смотреть на него. Весь в заплатках разноцветных, босой, сухонький, седой. Но чистенький был, как сахарная фигурка. А воспитатели его в детдом не пускали».
        Анна пошла в музей. Долго стояла возле картин художника. Сказочная живопись, словно лоскутное одеяло. Каждый кусочек на картине о чем-то своём, не сразу и разглядишь, не сразу и поймёшь. Вроде все просто, но нет – совсем не просто. Вон из-под печки выглядывает кто-то. Сразу и не увидишь. Да ведь это Домовой. Сам с вершок, голова с горшок. Аня вспоминает, как бабушка ей про него сказки в детстве сказывала. А вот его подружка Кикимора. Махонькая-махонькая. Сидит за печкой с прялочкой и прядёт пряжу паукам на тенета, а пауки с ней за это пылинками рассчитываются. А у этого язык как у телёнка. Это же Лизун. Любит он сметанку с кринок слизывать. И эта сказочная кружевная живопись затягивает, уводит в другой мир, сказочный, нереальный и одновременно реальный, где все счастливы, сыты, радостны, где любой труд не в тягость, где вся жизнь одухотворена, наполнена радостью созидания и любви.
        Аня вдруг ощутила внутреннее родство с душой этого человека, поняла, каково ему жилось одинокому, непонятому и непринятому, но не потерявшему любовь к людям, мечтавшему наполнить их тяжёлую крестьянскую жизнь радостью от встречи с искусством, прекрасным как сама жизнь. Она стояла перед его портретом и еле сдерживала подступившие слезы. «Вот как нужно жить, – думала она. – Столько можно сделать, продолжить, то, что не успел он. Научить детей, чтоб не оборвалась эта незримая ниточка, связывающая прошлое с настоящим. Тогда и в будущем это все отзовётся. Не о пыльных музеях мечтал он, а о живом деле, о детях, о том, как их приобщить к искусству, научить видеть красоту».
        Аня с энтузиазмом принялась за дело: накопала на берегу Учи несколько вёдер глины, нашла в одной из сельских школ бесхозную муфельную печь для обжига глиняных игрушек, освоила простейшие приёмы лепки, научилась обжигать изделия в муфеле.
        Свою программу она назвала «Театр глинянок». Задумка создать театр по подобию того, какой был у Ермила Чудакова, вдохновила Анну. Она написала сценарий в стихах для спектакля по мотивам сказок Чудакова. Ей хотелось рассказать о сложном и вечном также просто и понятно для детей, как это делал Ермил Чудаков. Рассказать о мироздании, о месте человека в нем, о любви к своей семье, природе, населённой и реальными, и мифическими существами, о традициях и обычаях крестьян, об их мудром и простом быте. Анне хотелось так организовать работу, чтобы дети сами смогли выбрать, что им интересно: лепить или рисовать, сочинять сказки или исполнять роли. Она записывала свои незатейливые сочинушки в толствую тетрадь, придумывала сценарии будущих спектаклей.
        «Жили-были, говорят в сказке той когда-то
        Муж с женою, а у них полон дом робяток.
        Не богат их дом добром, зато песен много в нем,
        Сказок, шуток да затей, любят там встречать гостей.
        Мы к ним в гости-то пойдём, сказку чередом начнём…»
                ***
        В заботах пролетело лето. Анна была готова к встрече с детьми, правда, чувствовала она себя не очень-то уверенно, сомневалась, справится ли с набором. И вот наступила осень. В один из первых сентябрьских дней в дверь постучали. Стук был уверенным.
        – Да, да, открыто, входите.
        В класс решительно вошла девочка лет десяти-двенадцати: волосы заплетены в две тугие косички, скрученные в забавные «баранки», открытый, прямой взгляд серо-голубых глаз, уверенные жесты: все выдавало деятельную натуру.
        – Здравствуйте! Меня зовут Юля, и я увидела объявление, что открыли новый кружок в вашей школе. Я уже ходила в кружки и на аккордеон ходила, но мне не понравилось. А чего здесь будет? – деловито осведомилась девочка.
        На следующий день она пришла не одна. Юля привела свою подружку Иру. В отличие от решительной Юли, Ира была скромной и неразговорчивой девочкой. Белое, словно мраморное личико, обрамлённое темными блестящими волосами, туго заплетёнными в тоненькие косицы. Взгляд из-под красивых, удивлённо изогнутых бровей задумчивый, настороженный и изучающий одновременно.
        Следом за ними пришла шустрая весёлая малышка с жизнерадостным и милым личиком. На курносом носике россыпь веснушек, радостная белозубая улыбка, взгляд с хитринкой. Как и первую девочку её также звали Юля. Затем появились мальчишки: скромный и стеснительный Вадик, озорной, весёлый Андрей. Страхи Анны оказались напрасными, и к концу недели в группу записалось пятнадцать детей в возрасте от 10 до 14 лет.
                ***
        Начались занятия. Анна присматривалась к детям, стараясь понять особенности их характеров, узнать привычки. Она стремилась увлечь их, и это у неё получилось. Ребятишки ходили на занятия с удовольствием, часто засиживались в школе после их окончания. Да и сама Аня, забыв про время, оставалась на работе допоздна, благо сын Игорь тоже стал ходить в школу искусств. Лепка из глины увлекла всех не на шутку. Фигурки получались забавные, словно живые.
        Для того чтобы придать глиняным человечкам и зверюшкам видимость движения, Аня придумала необычный столик с поворотным кругом, разделённым пополам рамкой, к которой крепились маленькие декорации. Рамка и круг поворачивались, что позволяло менять декорации и фигурки. Дети, сидя на лавочках с двух сторон столика озвучивали спектакль, они же были и скульпторами, и художниками.
        Инна Васильевна, увидев необычное представление, так вдохновилась, что, выучившись играть на гармошке, стала аккомпанировать начинающим артистам и даже разучила с ними несколько песенок, отчего спектакль стал ещё образней.
        – Настоящий театр у нас получается, – улыбалась она, с интересом разглядывая глинянки, – Надо ему название придумать.
Дети наперебой стали предлагать, как назвать театр.
        – Ручеёк! Ручеёк!  Давайте назовём «Ручеёк», – упрямо настаивала на своем Юлька.
        – Нет, назовём его лучше «Золотой ключик», – предложила, смущаясь, тихая и скромная Настя.
        – Вот что, а давайте-ка назовём наш театр «Ермилов ключик» в честь Ермила Чудакова, – подвела итог прениям Инна Васильевна. – А что, и живенько, и с местным колоритом.
        Название понравилось, и все согласились с предложением Инны Васильевны.
В конце мая была назначена премьера спектакля. «Ань, начальство из Воленска приедет, из областного Дома народного творчества, -  взволнованно сообщила Ане новость Инна Васильевна. – Заведующая просила премьеру приурочить к их приезду, чтоб они посмотрели на наш театр».
        Анну не смутил приезд начальства, ведь главное то, что чувствуют дети, какой след оставит премьера в душе каждого ребёнка, станет ли для них премьера значимым событием, а не просто проходным мероприятием: «выступили и забыли».
       С раннего утра Анна прибежала в школу, вымыла сцену, проходы в зрительном зале, расставила реквизит, выгладила сценические костюмы. Зал в школе искусств был небольшой, всего на 50 зрителей, но очень уютный. Анна волновалась, ведь детям придётся играть спектакль буквально «глаза в глаза». Но страхи её были напрасны. Ребята чувствовали себя на сцене раскованно, словно всю жизнь только и делали, что постановки показывали. Не зря она читала Станиславского, пытаясь использовать его советы и принципы в своей работе: и этюдный метод репетиций, и методику работы над речью, и выявление сверхзадачи и сквозного действия пьесы.
        Спектакль шёл своим чередом. Инна Васильевна залихватски играла на гармошке, дети без запинки шпарили текст. Анна сидела за столиком, и трясущимися от переполнявшего волнения руками меняла декорации и фигурки, наблюдая в щёлочку за реакцией зрителей. Но в зале было темно, лица смутно угадывались, сливаясь в одно расплывчатое пятно.
Вот, наконец, и последняя сцена. Звонкий детский голосок декламирует финальные фразы:
        – В дом Иванушко вбежал,
        Маму, тятю обнимал.
        Разговоров было много,
        Кончилось на славу Богу.
        Я в гостях у них сидела,
        Пироги с изюмом ела.
        Сказке счастливый конец!
        Делу нашему венец!
        Разгорячённые выступлением артисты кланяются, зрители аплодируют, чья-то расчувствовавшаяся бабушка кричит «браво». Областная начальница вышла на сцену и со слезами умиления на глазах принялась благодарить и режиссёра, и актёров, и аккомпаниатора. Мамы дарят участникам спектакля первые весенние цветы – тюльпаны и нарциссы. В общем, все как в настоящем театре.
        Аня смотрит на детей. Они беззаботно улыбаются, в глазах счастье. И Аня испытывает невероятное чувство восторга и радости, соединяясь с этим днём и понимая, что способна сама создавать счастливую реальность, сделать счастье реальностью своей жизни.