Лиросказ ГУЛ. Часть пятая - Девочка Мальчик

Пятая часть из лиросказа ГУЛ


Девочка  Мальчик

Я был мальчиком... хорошо сказано – был. Почему был? Рос, взрослел, становился мужчиной. А вот, остался. Девочка тоже осталась. Та самая, на золотом крылечке девочка, втайне от всех, и – только для меня! –
распускавшая  волшебные крылья. Двоящиеся, четверящиеся, а потом уже совершенно прозрачно и одновременно полупризрачно распускавшая восьмерящиеся. Искристо-золотые в ясном, по-летнему вечереющем воздухе, втайне от всех, но только для меня она волшебно распускала крылья медного обруча-хулахупа. Но не одни лишь крылья медного обруча, нет. Это были ещё какие-то иные, непостижимо выраставшие из неё самой – девочкины крылья. Они словно бы жили сами по себе, мерцая на её  и без того тонкой, но постепенно –  ещё и ещё – да сколько же можно! – истончавшейся, вытягивающейся до самых, казалось, небес талии. Крылья девочки… крылья медного обруча… крылья…
Как уж она его крутила, не понимаю. А тогда очень даже понимал. Как она его крутила, как распускала!
Девочка… кажется, её звали… хотя какая разница? Может быть, Тасей. Позже Таисьей. Или ещё как-то, в разное время по-разному. Звали, и звали. Не о том речь, мало ли кого как звали. Но однажды зазвали,  очень серьёзно зазвали. А может быть, это называется – вызвали? Далеко-далеко, высоко-высоко…
Звездой стала девочка.
Нет, не эстрадной звездой. Точнее, не только эстрадной. А самым настоящим, звёздным существом. Поначалу ещё бледно, а потом всё более ярко мерцающим существом – где-то там, в спектрально излученной звёздной системе.
Стало происходить это, и произошло в те времена, когда Слово начало таять, уступать место Числу. А потом и более простой сущности – Цифре. Тогда и стало проявляться цифровое, плосковатое и вульгарное, в сравнении с куда более объёмным и величественным Числом, Евангелие. Начиналось оно довольно подражательно и вторично, явно отталкиваясь от первоисточника: «Вначале была Цифра. Цифра была у Абсолюта. Цифра была абсолютна…»
Другая система. Впрочем, о другой системе и разговор другой. Другая повесть. Сейчас речь о том, как мы научились, а потом и вправду стали… какими-то другими, что ли? Может быть, теми, кого почему-то принято стало в промежуточном времени называть киберами. Или роботами. Но не банальными железяками с лампочками и проводками, совсем нет. Белково-подвижными, а ещё и бескостными композитными существами. Честными, безгрешными, безошибочными существами. Самим становлением в новую ипостась филогенеза, а потом и продлением его опровергли по-человечески понятную, трусливую, замшелую ложь о том, что эти, новые существа, якобы роботы, не умеют любить. Даже если и называли их некоторое время роботами, это ошибка. Или недальновидность. Ну, даже пусть роботы.
Тут кроется, трусливо скрывается от человеков главное – роботы не рабы. Наконец-то не рабы! А ведь говорено, многажды говорено, что лишь рабы умеют любить и раболепствовать. Божьи, человеческие рабы. Роботы – нет, не умеют. Любить не умеют. Оказалось, умеют. Ещё как умеют!
А вот мы тогда ещё и вправду, по-настоящему не умели, ещё только учились. И – научились! Вот ведь, вот оно как. Причём, научились любить ещё мощнее, чем прежде, в голо-белковом, косном и одновременно жидком пребывании. Содрогания композитной плоти оказались мощнее дебелой, казавшейся общечеловеческой, но как выяснилось потом – преждечеловеческой эмбриональности. И радость зачатья оказалась мощнее, и неисчислимое потомство совершеннее, радостнее прежнего, уже бывавшего-бытовавшего в дебелой плоти.
Наконец-то, кажется, научились любить, любить… но – потом. Позже.
А пока эта девочка не давала покоя. Мучила, даже не сознавая того… или, всё-таки сознавая, но не по-девичьи, а уже изначально женски сознавая свою верховную данность и власть. То есть, мучила совершенно естественно, соприродно  женственности, вечной и беспощадной в тайном торжестве преобладания. Или – древнего знания верховенства над мужским, тем более отроческим началом. Мучила беспомощного в двухполюсном, разнонаправленном и всё-таки мучительно двуедином мире мальчишку…
 Девочку приглашали в гости мои родители. Вместе с её родителями. Так было заведено в то время – ходить поочерёдно в гости друг к другу, к своим добрым знакомым. Сначала гостить, а потом отгащиваться. Такая была мода. Точнее, обычай, традиция.
Она была девочка из хорошей семьи, прочно дружившей с моими родителями.
И поэтому нам с девочкой тоже полагалось дружить. Но вот беда, девочка была
капризулей. Сперва, казалось, с осиной, а потом, чуть позднее, уже не совсем
осиной талией, повадкой, натурой…

***
Июнь. Пиратской пулей воя,
Оса просвищет у виска,       
И всполошит гнездо кривое
В сухих стропилах чердака,
И потрясённый выйдет мальчик
С нарядной гостьей на крыльцо,
А на балконе кто-то спрячет
В листве зелёное лицо.
Кто там завидует напрасно?
Чья ревность, злоба, чья тоска
Лепечет слабо и бессвязно
Наивным рупором вьюнка?
Продолговатые стрекозы,
Точно запнувшиеся вдруг,
Нальются светом, как занозы
Под кожицей прозрачных рук,
И в обруч девочка вопьётся,
И заструится, как юла,
И обруч плавно разовьётся
На два овальные крыла,
И захохочет звонко-звонко,
Взлетев из нищеты дворов
В круги совсем иных миров
С осиной талией девчонка…

***
…и позднее, позднее, когда уже не с осиной, а скорее стрекозиной, сильно вытянувшейся, вырастающей из бёдер, отчётливо расширяющихся со временем талией, тянущейся до самой груди. Только грудь, казалось, не пускала её дальше. Грудь со временем всё отчётливее намечалась, наливаясь с каждым годом, особенно в летние месяцы, и всё мучительнее тиранила мальчика.
Не только грудь, талия, природная гибкость и ловкость, нет, не только. Эта невозможная девочка волновала всем своим существом. Станом с хорошо и стройно развитыми ногами, молочно наливающимися икрами, летящей походкой, ясными, без видимой лукавинки, пронзительно-изумрудными глазами. И, конечно, уже тогда вокруг неё толпилась, кружа, туча ухажёров, точно стая мух возле прозрачной банки с вареньем. Туча, кружа и жужжа, сильно меня раздражала. Но зато радовала девочку. Она освежала её по-весенне разлитыми в воздухе инстинктами…
Конечно, это радовало, волновало девочку-задаваку. Но ведь не только задаваку! Девочка уже тогда умела взлетать. И даже улетать от земли. Ещё невысоко, метров на десять-пятнадцать над крылечком, над домом, не больше, пока не больше. Да и взлетала лишь до поры-до времени. Умненькая, чтоб не волновать родителей, она всегда возвращалась.
Ещё по-девичьи худенькими, но очень сильными бёдрами она умела закручивать свой обруч так, что крылья, всё волнистее расходившиеся от него, поднимали девочку над землёй. Законы гравитации рушились, пасовали перед чудом. Падали ниц, терпели поражение.

***
И вообще, необычайная была девочка. При всём том, казалось, самая обычная. Обычайная. Как все. Носившая, как все, школьную форму, портфель с книжками, тетрадками, пеналом, перочисткой, чернильницей-непроливайкой…. Хотя зачем ей всё это было нужно, теперь не понимаю. Всё равно ведь похожих на неё не было. Не бывает. Все эти милые вещицы требуются обычным девочкам, мальчикам. А ей-то зачем?..
Словно бы беспомощно, и, кажется, жалостливо порой, при наклоне над партой, выглядывавшие из-под школьного воротничка ключицы её почти сходились у горлышка, и в этом можно было различить некоторое даже уродство. Неправильность, в крайнем случае. Но так сходились и трепетали они, подрагивая у горла, тоненькие её ключицы, образуя полувоздушную ямочку, что хотелось целовать именно эту ямочку, сладкую впадинку, воздушную муку, вздымавшуюся  от дыхания, от движения горловых мускулов. Можно было свести с ума любое существо мужского пола, от мала до велика, этими, подозреваю, не без лукавинки иногда  усилиями женского существа. Ещё бы!
От сладостно затаённого полувздоха-полукокетства ямка волшебно ходила, нежнейше переливаясь и перемещаясь – от горлышка поближе к груди – к первым рёбрышкам грудной клетки, и опять, и обратно…

***
Но девочка умела проделывать не только это, невинное в сущности чародейство, вешне трепетное, земное. Говорю же, она уже тогда умела летать! Поначалу не очень далеко. Улетала и – всегда возвращалась. Вполне благопристойно, скрытно от всех, кроме меня, спускалась обратно сюда, на плоскую землю. Это было необходимо. Это нужно было для сокрытия преступления – пе-ре-ступления гравитации и приличия. Она умела вполне благопристойно возвращаться на землю, так, чтоб не хватились родители.
О её полётах знал только я. И это я, я один всеми своими силами зазывал её обратно. Напрягался силами ума, души, сердечных мышц, жабер. Сгущал прозрачный, счастливо текучий воздух, и всё же возвращал на землю. Воздух кое-что весил, тем более, текуче отяжелевший к вечеру, и потому подчинялся закону притяжения. Поддавался усилию. Моим усилиям. И она иногда даже благодарно целовала меня. Целовала за эти, невидимые миру усилия. А ведь и вправду, оторвалась бы девочка от земли! Раньше времени оторвалась бы. И  улетела незнамо куда – без компаса, навигатора, карты пути. В благодарность за мои молитвы и чаянья, затаённо сверкая  зелёными, наглыми, крыжовенными глазищами, целовала меня.
Глазами же, без слов, показывала мне – каково! Мол, каково это было? И, со вздохом сожаления – позвали родители – шла в залу. Там нас уже ожидал десерт. Желеобразный, не любимый мной, но очень любимый девочкой клубничный мусс.
А потом они уходили. И зачем-то забирали девочку с собой. Зачем?..

***
     ...и в час вечерний, на златом крылечке,
     Охваченном закатной полосой,
     Вдруг встанет гостья – худенькие плечики,
     Стрекозий стан с распущенной косой,
     И всю себя с улыбочкой надменной
     В крылатый медный обруч заключит,
     И покачнёт бедром, и вдруг над медной
     Восьмеркой крыл сиянье излучит.
     И в сумасшедшем пламени шафрана
     Над меркнущим крылечком воспаря,
     Подкрылышки и складки сарафана
     Распустит, ослепительно горя,
     И вечной полудивой-полудевой
     Взлетит, улыбкой излуча во мгле
     Свой тайный знак – залог всех наваждений,
     Мучительница детских сновидений
     Там, на земле…

***
А потом мы взрослели. И, естественно, изменялись. Сначала ещё не вполне понимая, что происходит. Постепенно приходило осознание – это не просто изменения, похоже – видоизменения.
Крылатая девочка всё более вытягивалась, и теперь уже не только гибкая талия и отчётливо волновавшаяся под ситцами грудь отличали её от  девочки, когда-то легко и счастливо взлетавшей в ближние небеса с золотого крылечка, нет, теперь уже, пугающе поначалу, проступало иное – девочка?..  существо с глазами стрекозы?..
У неё проявлялось телескопическое зрение. Теперь она могла обозревать окружающий мир не только прямо и чуть-чуть по сторонам, но даже не поворачивая каштановой головки видеть окоём позади себя. Если не на все 360 градусов, то, пожалуй, на 260 вполне…
А как она танцевала! Как никто. Из знаемых, да и незнаемых тоже, никто. Во всяком случае, ничего похожего на подобную грацию, лёгкость взмываний не вспомню. Но вот ведь какая нелепость – всё тщательней приходилось скрывать эти взмывания! Иначе продюсеры, да и зрители, пожалуй, приняли бы всё это за фокусы или гипнотические манипуляции. За цирковое шоу. А ей хотелось просто танцевать!
Она очень любила танцевать…

***
Двухъярусная эстрада в старинном парке была знаменита в городе. Во-первых, духовым оркестром, располагавшимся на нижнем ярусе, игравшем субботними и воскресными вечерами для горожан старинные марши и вальсы. Медь сверкала в лучах заходящего солнца, скамейки заполнялись горожанами. Нарядно одетые, особенно в праздничные вечера люди не удивлялись даровым концертам. Так было заведено в давние времена, при основании города, и продолжались они, по неписаным городским традициям, ещё очень долго, до растворения страны.
Во-вторых бильярдной, называемой в народе «шарикопрокатная». Она располагалась на таинственном, закрытом для большинства верхнем, глухом ярусе громадной деревянной эстрады. Здесь, а не на открытых по всему парку, зеленеющих под брезентовыми тентами бильярдных столах собиралась невидимая обывателю мафия. Именно здесь делали ставки на лучших, виртуознейших бильярдистов города бандиты, авторитеты, воры в законе.
Ставки были фантастические. Случалось что проигравших, на которых ставила та или иная группировка, убивали. Но потом, по неизменным воровским понятиям хоронили со всеми почестями, устанавливая гранитные памятники с горкой из девяти бильярдных шаров, перекрещенных двумя боевыми киями.
А в третьих знаменита была Эстрада – танцами. Танцами для всех, парными круженьями на дубовых, широких досках первого яруса. Оркестр, закончив исполнение традиционной для горожан «обязательной программы», от маршей и вальсов переходил к танцевальной музыке, фокстротам, танго.
Огромная старинная Эстрада, выстроенная неизвестно кем и когда в незапамятные годы, лёгким полуовалом располагалась на естественном возвышении, взгорке над ровной парковой площадью, прямо напротив знаменитого деревянного Собора Вознесенья – самого большого в мире деревянного здания, построенного без единого гвоздя выдающимся зодчим, военным, как ни странно, инженером…
И Собор, и Эстрада, и вся центральная парковая площадь с фонтаном посередине, с чугунными узорными скамейками перед оркестром окружались аккуратными, всегда ухоженными  цветочными грядками. Ближе к осени в них полыхали бархатцы, астры, хризантемы, гладиолусы. А в погожие летние вечера распускались тихие ароматы нежных петуний, душистых флоксов. А чуть позднее, поближе к ночи, словно очнувшись от дневного сна, проступали резко-сладкими запахами белесо мерцавшие на грядках табачки.

***
Но вот что становилось воистину опасным – невзирая на то, что с годами взрослея и даже набирая неизбежный с ростом вес, Девочка теперь умела взлетать не как в легкокрылом детстве, а гораздо выше. Возникала – и возникла! – проблема иного рода. Как было удержать себя на сцене, над сценой, взлетая в грациозном прыжке на полметра, на метр? Если же вдруг возносило спирально-винтовой силой танца сильнее, то воспаряла она даже не на полтора  метра, а выше, и ещё выше… а там... там вообще могло унести ветровым потоком нивесть куда. Страшно даже подумать, куда…
Требовались не одни только волевые усилия девочки, чьи-то ещё. Но  чьи? Как было удержать себя в приличествующих пределах? Кого она могла попросить, сохранив собственную сверходарённость в совершеннейшей тайне? Только того, кого сама любила. А был это, как внезапно и неожиданно даже для самой девочки выяснилось, точнее говоря, мгновенно, неслыханно проявлено, словно высвечено нечаянным откровением, это был никто иной, как тот, кого она лукаво и снисходительно – так ведь порою могло показаться – презирала. Начиная с самого детства. Тот, кого она мучила…
Этот мученик, этот «тот», был… был я. Ага. Я самый. И никто другой.
***
Имя её… как звали её? Я всегда знал, и теперь отлично знаю, как звали и зовут эту девочку. Более того, в разное время я давал ей разные, то смешные, то ласковые имена, которые не стоит оглашать.
 Д е в о ч к а    в  о  о  б  щ  е…

***
Конфузы на Эстраде начали происходить с того вечера когда я, уязвлённый снисходительной полуусмешкой моей Девочки над незадачливым партнёром в танце, надо мной, наконец разозлился. И мрачно решил не отругиваться, как обычно, а – мстить. Мстить легко и, как тогда представлялось, невинно. Мстить так, чтобы это входило в заведённые, пусть и неписаные правила нашей долгой, почти на всю жизнь игры. Игры в жизнь. Но – не в любовь. В любовь мы не играли. Нельзя играть в то, чего не понимаешь, что выше тебя, жизни...
Вот этого-то я и не учёл, начиная интрижку с чужой, по-своему тоже прелестной девочкой из приходящих танцорок. А потом ещё, ещё и ещё… и всё так, невсерьёз. Тем более, что поначалу мои закидоны с интрижками вроде как запросто, почти походя прощались Девочкой. Я просто играл…

***
…и вновь мы, распростясь недобро,
С тобою встретились, и вновь
Вся эта странная любовь
Нам пересчитывает рёбра.          

У стен, где ели так понуры
В квадратах каменной тюрьмы,
Где вырубы гранита хмуры,
Как два врага молчали мы.

К уступам прислонясь, терзали
Друг друга в напускной тоске,
И друг у друга на руке
Иглой еловою писали.

Давным-давно обговорив
Игры торжественный порядок,
Живой, царапающий шрифт
Выкалывали без подглядок.

Лишь труд окончив, повернулись,
Расшифровали письмена,
И, наконец-то, имена
Свои увидев, улыбнулись.

***
Видимо, заигрался. Полненькая блондиночка, милая, залётная танцорка оказалась простодушна и отзывчива. Вечер за вечером мы танцевали с ней, я нарочито громко смеялся, а моя девочка, моя настоящая Девочка, искоса, исподволь поглядывала на беспричинно весёлую парочку. Но однажды, закружившись в танце с чернявым залётным мачо из городских низов, Девочка взлетела выше положенного – себе самой положенного – воспарила над сценой.
Громче и восторженней всех это оценили вальяжные бандюки. В перерывах бильярдных боёв они имели обыкновение нисходить с верхнего этажа Эстрады на нижний. Перекурить, поглазеть на «приличные» танцы простых горожан. Радостно, разом охнули шикарные, блескуче разодетые бандюки, загудели, восхитились и заухали при виде диковинной девочки, метра на полтора почему-то взлетевшей над полом, над приличествующим танцу пируэтом. Я оглянулся, увидел её, слишком уж рискованно воспарившую над полом, и мгновенно забыл про свою милую блондинку. Бросил её на полуфигуре и отчаянно, едва ли не панически жестикулируя, стал звать, зазывать летунью на землю.
Кричал во весь голос, во всю силу, молча кричал. Просил прощения, звал-зазывал с воздушных низовых эшелонов, где она уже не первую секунду кружила – в такт своему партнёру, оставшемуся в одиночестве, но продолжавшему кружить по Эстраде. По инерции он выделывал всё те же фигуры на деревянном полу, изумлённо подставляя руки безумной партнёрше – а вдруг ей надоест так опасно дурить, вдруг она снова опустится, прямо в его объятья?..
И она услышала! Но услышала не его, а меня, мой отчаянный зов, мои молчаливые вопли. Не распростёртые руки залётного мачо разглядела она с невеликих высот, а мои  невидимые, возможно даже рельефно плывущие в прозрачном воздухе струи – мои мольбы и зазывы. Как там, тогда, на далёком закатном крылечке, на том, золотом...

***
Опустилась, вернулась. И, не взглянув на меня, продолжила танец с чернявым партнёром. Бандюки, довольно поохав, вдоволь поизумлявшись диковинным полётом, загасили чинари о толстенные подошвы на модном тогда микропоре и медленно, один за другим, по винтовой лестнице совершили очередное ритуальное восхождение. Подъём на второй этаж Эстрады. Там ещё не окончилась биллиардная разминка. Главные бои затевались заполночь.

***
…а всё началось с шахт. Залезли в землю, а оттуда попёр… жар. Такой мощный, немыслимый для земной поверхности жар, что пошёл за ним следом, не мог не пойти – шум. Шахтный шум. Он постепенно выстраивался в равномерный, куда более мощней себя самого, шума – ГУЛ и безвредно уносил в невидимой оболочке жаркую, небезопасную для существ магму. Гул охранял людей, спасал белковые соединения от волнового удара, могущего оказаться гибельнее открытого солнечного ожога. Так спасает изоляция от контактов с оголённым проводом, потрескивающим от напряжения. Так на поверхности земли утвердилась жизнь полуогня.
Гул, гул, гул… он уносил с собою почти всё. Возникая с безвестной стороны мироздания, проходил сквозь землю, а потом уносился в неясное ещё никому Туда. А иногда кого-то захватывал и уносил с собою, в неведомое ещё никому нечто. Словно бы ниоткуда в – Куда. А вот куда конкретно? Не ведающих этого одолевала неясная, всё возраставшая тревога.
Так возникал и разрастался разрыв, главным образом, как ни печально, конфликт между мужчиной и женщиной. Разрыв, словно трещина от землетрясения или движения тектонических плит не затягивался, а разрастался со временем. То одни, только мужские особи распложались в чрезмерном изобилии, то другие, женские возрастали в невообразимом количестве…
Привычная женско-мужская жизнь всё более подпадала под угрозу, под полураспад. А по видимой перспективе – в отчуждение друг от друга. Рушилась семья, распадались дружеские, любовные, социальные связи.
А потом и вовсе отпала необходимость в архаической организации под названием «Семья». Кончалась эра сопричастия, всё более уязвляемая мелкими уколами, недоверием, взаимными претензиями. А потом, ближе к завершению – смертельно уничижительными выпадами, убиениями друг друга. Нежность, любовь, доверие покидали сферу прежнего, человеческого общения. И ведомые обидой друг на друга, люди решили расстаться. Думали  так, ненадолго, для передышки. «Так будет лучше, нежней, справедливее» – решили, видоизменяясь, уговаривая друг друга и плавно мутируя, люди.
А вышло…

***
Некоторое время, правда, женщины ещё жили с мужчинами.
Но постепенно начали разлетаться. Каждый в свою сторону. Женщины – к земле, мужчины – за пределы тяготения. Допотопный фаллос отчалил, превратившись в сверхсовременную, но, как оказалось впоследствии, преждевременную ракету. Отчалил...
Это, наверное, можно было увидеть в замедленной съёмке, обобщив совокупность отчаливаний. Так разлетаются микрочастицы под окуляром, если наблюдать локальный лабораторный  взрыв, распадение цельного вещества на предметном стекле.
Потом, правда, вещество собиралось в целое, обновлённое, гораздо более совершенное целое, чем то, сущее в скупом осеннем имени «Мужское-женское». Или весеннем – «Девочка…  Мальчик»…

***
Великая книга Владимира Вернадского «Живое вещество».  Она сильно, более других пригодилась людям, достигшим критической точки мутации. Стала волшебной, хотя и научной палочкой-выручалочкой. Как и видения его выдающегося ученика, монаха-антрополога Тейяра де Шардена,  его представления о пространственно мыслимой, максимально представимой конечной точке долгого Метаморфоза, Преображения вида в «Точке Омега».
Впрочем, мудрее, верней природно прозорливей их, пророков и вестников сверхнауки, был, пожалуй, простой охотник, легендарный гольд из великой уссурийской эпопеи Арсеньева – Дерсу Узала. Задолго до великих учёных понял он, всем своим существом ощутил главное в их последующем учении. Только он, исконно природный человек, не писал трудов, а просто-напросто жил изначальным этим пониманием. Точнее, доопытным, соприсущим человеку знанием.
Он  и с «амбой», амурским тигром, общий язык находил, разговаривал с ним, как с другом. И тот понимал его. И весь окружающий мир, всю Природу знал охотник, чувствовал как никто. Знал, как самого себя. Был живой, подвижной её частью, воспринимал как подвижное, так и косное состояние материи. Воспринимал её едино, Единым Целым. Говорил задумчиво: «Камень… это очень старый человек…»

***
Книга «Живое вещество» – книга провидческая. В ней впервые были научно «обнаружены» варианты, «способы» перехода живого вещества в косное. А также обратные пути их перехода. И даже найдены несколько переходников. Почти найдены. Например – воздух, свет, вода… это живая материя? Или мёртвая?..
После долгих дней и раздумий, от термина «мёртвое вещество» учёный отказался. И отныне именовал всё происходящее в природе только так: «Вихрь материи»… «Подвижное состояние материи»… «Косное состояние материи…». И – ни живого, ни мёртвого. Это слепота. Всё в природе мира и, конечно, земли, по большому счёту едино. А вот переходные, со-природные состояния – свет, воздух, вода – остались проточной, самовитою сутью, подвижной «точкой сборки». Точкой вселенского родства в коллоидной лаве панспермии. 

***
Монах-антрополог, вдумчивый слушатель лекций Вернадского, эволюционист и революционер одновременно – Тейяр де Шарден, вывел свою историю Человека. Разбил историю всего живого на три видимых, рельефных ступени: Пред-Жизнь. Жизнь. За-Жизнь. А дальше… что дальше могло состояться в представлении, в чаяниях глубоко верующего человека? Не могло же всё оборваться на холодных, бесконечных космических глыбах, где всё – общее, всё – не личное, всё не по-человечески, невнятно обезличенное? Как быть с самоощущением вечности, а главное – личностной самостью во всеобщей бесконечности?
И верующему человеку открылась – Сфера. Или – Точка Омега. Путь человека, пройденный от Альфа-Начала, от одноклеточного, от инфузории-туфельки, от монады –  до полифонии. Этот путь долженствовал быть исполнен. Должен, просто обязан был – пред Сущим, пред Замыслом – свершиться, исполниться, и даже пре-исполниться всеобщим, одновременно же – личностным совершенством. Но где, когда, как исполниться? Там, именно Там – и не всегда, и не всюду, и не присно, но, вне привычных пространств, натяжений, полей – в сияющей Сфере всеразрешенья...
Это оказалось рельефным, до каждой скрупулы, до крайней гранулы  осязаемым предстоянием Престолу. В той, единственно божественной, последней картине мирозданья. Вне времён и вечностей…

***
Мальчик, Девочка ни о чём подобном не слыхивали, не гадали. Они просто жили. Любили, соперничали, ревновали, предавали. И в реальной жизни, и в несоразмерных пространствам земли сновидениях. В искривлениях и  прямизнах души, в наволнениях плоти, выносящих её за мыслимые пределы.
И расставались, теряли друг друга из вида, мерцали туманными точками издали, крохотными звёздочками, и снова светились – встречались, росли, приближались. Мальчик, иногда записывавший видения, оставлял следы на песке, на клочках бумаги, на облаках…

***
Мы с тобой поссорились во сне…
Ты курила, сидя на диване,
Близилось лицо твоё ко мне,
И как будто таяло в тумане,
Было нам отчаянно вдали
Друг от друга ссориться… едва ли
Мы с тобою это понимали,      
Просто мы иначе не могли.
И твоих подруг метался смех,
И пластинки чёрные кружили,
Только мы с тобой, за млечной пылью,
Точно две звезды, вдали от всех,
Таяли, мерцали, говорили...

***
Что стало потом, в итоге долгого превращения Девочки, Мальчика в их звёздных странствиях? Это другая, уже совсем запредельная повесть. Может быть там, в конце концов случилось то, что и чаялось в бесконечных стремлениях человека – в безгрешность Пути? Может быть, безначальный вихрь материи склубился, наконец, в подвижную, самосветящуюся Сферу, в точку слияния подвижного с косным, пресотворил предельные чаяния томящегося кровью, тяжестью, солью человека – в невиданный доселе облик? В облик именем Светолюди. Полёты над землёй, над земной Эстрадой стали более не нужны, но всё же остались в сердцах светлыми, по-детски наивными воспоминаниями. Как и милые, смешные люди, как, впрочем, и грозные некогда, но тоже очень смешные – во всём блескучим, во всём рыбьем золоте – бандюки…
Мечта о Световом человечестве, о Зелёной Расе пресотворилась.
Но это уже другая, невесомая, невыразимая словами повесть, а пока…
 Пока они ещё танцевали, пели, ревновали, ненавидили, любили на земле. В грехе и радости, в стремлении, потягивании, вытягивании ввысь.

***
Знаменитый оратор, выдвигая политические обвинения противнику, однажды возопил: «Это не преступление, это гораздо хуже, это – ошибка!..»
Грех в переводе с греческого – ошибка. Это хуже преступления. Потому и боялись во все века не столько пре-ступить границу, сколько – ошибиться. Сбиться с пути, увязнуть в хвощах, ложных тропах, ведущих к обрыву, к болоту. И, возможно, никогда уже не вернуться на верный путь.
Пре-ступив же только границу, лишь самую кромку тропы, возможно ступить обратно. Даже совершив это пре-ступление. А вот ошибка… ошибка может стать непоправимой.
Потому и боялись греха пуще прочих напастей. Смешение всех составов –   земных, звёздных сил, торжество панспермии и, наконец, вселенское совокупление композитов – избавило мир от ошибки. Осталось в мире только одно сущее. Выраженное только в одном слове –
СИЛА… 

***
Прощальный, как оказалось, полёт, можно сказать вознесение,  совершалось над всем старым, уже предосенним парком. Картина эта со стороны рисовалась, вероятно, как фантастическое кино. Сперва мы почему-то полетали над петуньями и флоксами, над цветистыми клумбами парка, распустившими сумасшедшие вечерние запахи. Может быть, прощались с земными цветами?..
Потом – уже над Эстрадой, откуда повываливали очередные бандюки поглазеть, поохать-поухать, наблюдая полёт ненормальной парочки.
И уже только потом – над Церковью, над её куполами, над островерхой величественной колокольней. Великолепная церковь Вознесенья оказалась теперь, вдобавок ко всему великолепию, великой рифмой к самой мистерии,  волшебству предвечернего вознесенья.

***
Сфера вращалась…
Невосхитимая мыслью, разумением призрачной уже плоти, Сфера жила. Царила. Самодостаточная, вся сама в себе, и одновременно же повсеместно, повсюду –  погружена в сущее. Прозрачная и вовне, и внутри, она жила, светилась, дышала. Была подвижна, самодвижима как всеобщею силой, так и предельно личностной, зернозвёзною самостью…
Это была любовь. Именно это была любовь. С самой великой буквы, с буквы Альфа и, одновременно же, буквы Омега. Та самая любовь, которой  недостало на земле. На бедной, бледной, до истово желанных, самых хотимых, самых болезненных судорог любимой земле. А теперь это, Любовь, теперь это было – даровано. Видимо, всё же выстрадано. Вырвано всем долгим филогенезом и, наконец, даровано. – Девочке, Мальчику.
Девочке теперь – в  о  о  б  щ  е  девочке. Рассеянному, мягкому, всепоглощающе блаженному существу.
Мальчику теперь – т  в  е  р  д  и.  Твердыни и самости. Всеотдаче.  Плотному, собранному в звёздно светящуюся точку, блаженно опустошающую себя, всё, вся – ЕЯ напояющую, Девочку…
Гул достиг своего. Прешёл. Наконец-то прешёл. Достиг и пресотворился, исполнился содроганием. Неслыханным в прежних мирах содроганием бесконечностей. Гул претворился мощным, молчаливым гуденьем неслышимости. Ритмом безмолвий, молчаний, бледносветящимся  огнём, колыханием бесконечных соитий, колоссальных выбросов сомы. И – мгновенных же вбросов. Вбросов сока обратно – во всё, во вся, во…
И мириады, неисчислимые поколения живших на маленькой планетке, бывших там во все времена людей, не знавших, но объёмно чуявших другого – другого себя во всех измерениях – чувствовавших присутствие рядом, в другом как в себе, в себе – себя, в этой дышащей, порою раскалённой  коллоидной массе, иногда охладевавшей, но всегда единородной, в тёплой опаре миров, в древних палеоконтактах, в последних любовных содроганиях, везде, всегда – мириады соитий озарили единую Сферу. Наполнили, стали  предстали – настоящей уже, а не только пригрезившейся на земле поэту алчущей, алчемой мечтателями времён, любовниками, партнёрами, ненавистниками всех мастей, темпераментов – Любовью. Дарованной непреходящим, наконец-то свершившимся главным – Любовью.
Дарованной Девочке, веточке… Мальчику, лучику… смешному, полузабытому шару.
Сфера дышала, жила…