Эй, гражданин боец!

«Подобранные, как и всюду, главным образом по признаку малограмотности и невежественности, нередко связанных с природной тупостью, бойцы на Каньоне быстро дичали. Это одичание ускорялось еще почти полным отсутствием в этих краях женщин. Сытые и здоровые парни тосковали по ним, и от этого у некоторых просыпались скрытая до поры жестокость и садистские инстинкты. Обязанности конвоира нередко сочетались здесь с обязанностями палача».               

Грубо говоря, Демидов пишет историю хронической озлобленности простого деревенского парня, в котором пестуют садистские наклонности. Амок - это психическое заболевание, когда больной в приступе бешенства уничтожает всё, что подворачивается на пути. Можно предположить, что  слово «амок» как некий вызов, как точка беглого сходства выбрано  Демидовым в состоянии внутренней полемики со Стефаном Цвейгом, у кого новелла с таким же названием посвящена любви.   

Надо  обладать изрядной долей мужества, чтобы придать избранной теме этническую специфику.  Главный персонаж – татарин.  Демидов не делает секрета из того, что в конвоиры предпочитали вербовать не просто малограмотных подлежащих демобилизации красноармейцев, а именно инородцев - они составляли «золотой фонд вооруженной охраны». Их называли «зверями». «В прозвище, - пишет Демидов, - звучала известная доля почтительности перед предполагаемой свирепостью и дикостью азиатов».   

Зачисленный в отряд золотого прииска, конвоир, обработанный политруками,  скоро теряет невольную жалость к работягам. Настроенный в духе классового чувства отмщения, он начинает ненавидеть поднадзорных просто так:  за живучесть. В Каньоне,  на краю земли, где «воздух казался колючим и застревал в бронхах», охранник становится одним из самых злых и жестоких. За стычку с конокрадом, окончившуюся убийством лошади,  его под благовидным предлогом удаляют из дивизиона. 

«Нет ничего проще, как списать погибшего в лагере заключенного. Другое дело – лошадь; как и всякая материальная ценность, она занесена в бухгалтерские книги с точным обозначением ее стоимости в рублях и копейках. Оформить исчезновение этой ценности так просто, как оформлялось исчезновение из жизни человека, было нельзя».               

Нежелательный конвоир попадает в сельскохозяйственный лагерь, который за поблажки  в режиме считали курортом.  Поля, сенокосные угодья, фермы, лесоповальные участки, рыболовецкие пункты – здесь  много женщин. Охранники расслабились, обленились.  Дошло до того, что один из бойцов  вступил в противоуставные отношения с подконвойной и  был отослан  в дыру, «где, -  пишет Демидов, - по ходячему здешнему выражению, десять лет ни одной живой бабы не увидишь». Теперь главная забота начальника лагеря  – чтоб заключенные мужики и бабы не крутили любовь. Сам бродит как кот, высматривая парочки, и охранникам вменяет карать их голодом и водворением в карцер.   

Рассказ во многом бы проиграл, если бы  автор приставил угрюмого конвоира к отряду мужиков.   Демидову понадобились женщины, чтобы показать, что новые отношения бесполы и неестественны. К тому же  вплетены в систему национальных предрассудков, которые закон умело использует.                Для деревенского парня из магометанской семьи поведение отчаянных баб нетерпимо. Да и нравы  в дивизионе охранников за пределами его понимания.   

«Близость распущенных, отчаянно сквернословящих, в принципе более чем доступных и всё же остающихся запретным плодом женщин, конечно, разжигала  инстинкты и усиливала обычную казарменную тягу к скабрезным историям. В их выдумывании тут необходимости не было, похождения местных блатнячек чуть ли не ежедневно давали более чем достаточно пищи для подобных историй. Оказалось, что здешние бойцы давно привыкли ко всяким шуточкам и выходкам своих подконвойных даже в собственный  адрес»...   

Однажды,  слушая рассказ старослужащего о заключенной, которая, оголившись до пояса,  дразнила великолепной грудью:  «Эй, гражданин боец! Слабо поцеловать, а?» конвоир не выдерживает: «Стрелять таких надо!».   

 Для бесшабашных баб настают черные дни. Конвоир не дает им дышать, следит за каждым движением, чуть что грозит ружьем.  Бабы платят ему лютой ненавистью, дразнят «чуркой, свиным ухом». И скоро находят уязвимое место - болезненную чувствительность к насмешкам, особенно над  его произношением русских слов. «Ты, татарин, по-русски хоть плакать-то умеешь?» 

На дерзкие реплики конвоиру остается только глотать пыль дороги. «Не кричи, боец, еще животик надорвешь. Вот выкурим по одной и пойдем», -  бабы не упускают случая выразить презрение,  непочтительность. Особенно преуспевает заключенная по прозвищу Бомба. Ведь на место ее любовника, изгнанного к чёрту на кулички, взяли «узкоглазого  чурку».   

Арестанток не пугает ни голодный паек, ни карцер.  Особенным упорством  отличаются «оторвы» – штрафницы. Они живут по принципу: «начальник, кашки не доложь, да на работу не тревожь», скорее сообразуясь со своей блатняцкой философией, чем из-за лени: «Их вера имела своих мучеников не меньше, чем всякая другая».  Издевательские выпады, шуточки подконвойных Демидов объясняет их подсознательной уверенностью в силе своей слабости, полагая, что логика конвоира может быть только такой: баба и есть баба, не драться же с ней.               

«За сотую долю того, что бойцы прощали женщинам, - пишет автор, - каждый из них избил бы прикладом заключенного-мужчину или подал на него рапорт за нарушение в строю дисциплины».

Не таков новый конвоир.  Для него «это было только человеческое отребье. Он все больше убеждался, что идея исправления этих людей ложна в самой своей основе. Они не заслуживают даже сколько-нибудь человеческого обращения, так как понимают только то, за неисполнение чего существует непосредственная угроза удара или выстрела».               

Не терпят нового конвоира и покровители баб из прихлебал, иначе как «попкой нацменом» между собой не называют. Товарищи по охране тоже сторонятся,  подозревая в нем стукача.    Истеричный от природы, диковатый, болезненно самолюбивый, он чувствует себя чужаком, его нервы сдают.  Он просит  о переводе на другой пост,  хоть на пикет в тайгу. Но старшего  командира-лейтенанта меньше всего занимают какие-то конфликты:  бойцу нужно лишь хорошо стрелять и быть безжалостным.               

Патологическая действительность  вынуждает Демидова постоянно вторгаться в область психиатрии.  Литература побеждает, когда, балансируя на грани медицины, Демидов показывает, как плоское отштампованное сознание, осложненное комплексом неполноценности, берет верх над смутным чувством неуверенности в своих поступках. Не сумей Демидов сделать этого, читатель оказался бы перед заурядной историей примитивного убийцы и рассматривал бы ее как из ряда вон выходящий частный случай.               

Неприязненные отношения конвоира с бригадой штрафниц достигают высшей точки, когда промокшие в поле бабы просят разжечь костер, думая обсушиться. Конвоир соглашается, но не дает разрешения насобирать на порубке дров. Тогда Бомба демонстративно пересекает охранную зону и яростно принимается выдирать коряги.  Оставить безнаказанным очередной проступок, по мнению конвоира,  значит потакать блатняцкой наглости. В душе он не раз прошивал эту бабу пулями.  Руки тянутся к винтовке и сейчас.  Он заставит преступницу поваляться в грязи -  и стреляет, чтобы  напугать. Пуля разрывает сук в руках нарушительницы. В ответ Бомба поворачивается задом, подкинув вверх условную юбчонку.               

«... Подобный жест со стороны женщины являлся позорным не для нее, а для мужчины, которому выражалась таким образом наивысшая степень презрения».   

 Забыв всё, в первобытной жажде крови,  человек-зверь  превращается в подобие автомата: поворот, прицел, выстрел. В припадке истерической ненависти,  лепя пулю за пулей, расстреливает всю бригаду. Под горячую руку отправляет на тот свет и двух своих товарищей-охранников.               

Не случись этого, дело замяли бы, и за двадцать семь убитых баб не то что расстрела и выговора бы не получил конвоир.
    
Анализ внутреннего человека, трансформация психики – всё,  что можно назвать исследованием природы садизма, занимает автора в связи с главной проблемой – тотализацией убийства, разрыва межчеловеческих связей, самопожирания нации.  И анализ этот достоверен для любого времени и для любой национальной культуры. Думается, в 60-е годы прошлого века, когда рассказ был написан и попал к читателям «самиздата», социальная острота девальвировала его художественные достоинства. Перевела на уровень злободневности – той, о которой словами Гёте говорит один из героев Демидова: «Дрянное Нечто, мир ничтожный – соперник вечного Ничто».  Скорее всего,  тогда рассказ воспринимался либо как политическое обвинение, либо как искусно мотивированная моральная компенсация за подмененную жизнь. Годы выявили потенциал этой вещи. Случай, подобный описанному Демидовым, получил в истории многочисленные  продолжения, обзавелся бесконечными двойниками в разных странах, стал в центре огромного количества интерпретаций. Складывается впечатление, что современная действительность существует как бы для того, чтобы подтвердить художественную правоту Демидова, смотрящего на автобиографический материал глазами писателя. Для него художественное обобщение, характеры, их типизация важнее субъективного взгляда частного свидетеля.  Полагаю, что художественный вымысел сыграл в этом рассказе роль цемента, превратив разрозненные фрагменты воспоминаний в монолит. То, что в 60-е годы могло представиться сгущением красок, оказалось предвосхищением будущего.               

Если же обратиться к истокам кровопролитной литературной тематики, то в древнегреческой мифологии небезызвестные герои Тесей и Ахилл (один с помощью Ариадны покончил с  Минотавром в лабиринте на Крите, другой тоже что-то достойное совершил, невзирая на свою уязвимую пятку) ничуть не чурались колошматить амазонок, рубили их как капусту.  Но авторы поэм, описывающих битвы - Вергилий и Овидий, понимая противоестественность подобных поединков,  наказывали убийц… любовью к павшим амазонкам. Сама  необратимость злодеяния возвращала им образ человеческий. Плача над мертвыми, они, наконец-то, понимали, что натворили, в их огрубелых душах античная чувственность брала свое.

Говорят, когда знаменитую шпионку Мату Хари вывели на расстрел, команда  отказалась стрелять. По-моему, это нормальные люди. Приказ повторили. И кто-то из солдат выстрелил ей прямо в сердце.               

Ничего похожего не происходит с завербованным «зверем», ориентированным на безликого безусловного врага, на обожествляемую силу политического порядка. Он никогда не признАет себя виноватым, не будет мучиться совестью и не повесится как Ставрогин. Примитивное сознание, не обремененное личными бесами, интеллигентской перекрученностью,  раздвоенностью, оказывается намного страшнее и неожиданней, чем  внутренняя темнота, которая зовется «сном разума». Самое большее, чего «зверь» достигнет в смысле раскаяния – это какая-то невыразимая злая тоска, которая претворится в жажду новых убийств.