Как это было

Олег Вайнтрауб

КАК ЭТО БЫЛО
(повесть  продолжение)

Весь батальон с оружием построили повзводно в две шеренги. Командир батальона поздравил курсантом с этим торжественным днем и приказал повзводно приступить к приему присяги. Каждый курсант выходил из строя, и, взяв в руку текст присяги взволнованным голосом читал: «Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды Вооруженных Сил Советского Союза, принимаю присягу и торжественно клянусь...»
У многих дрожал голос. Все понимали ответственность этого момента и едва сдерживали внутреннее волнение. Улыбок на лицах не было, лица всех без исключения были одухотворенными и светлыми.
Полтора часа длилось это мероприятие, но одни пролетели незаметно. Вернулись в казарму, протерли и смазали оружие и поставили в пирамиду. Каждый знал номер своего карабина наизусть. я на всю жизнь запомнил номер своего первого оружия: «НР 1671». Я любил свой новенький карабин с прикладом цвета темно-красного дерева, вороненым стволом и серебряным штыком. Искренне верил, что если следить хорошо и ухаживать за своим оружием, оно тебя в ответственный момент не подведет.
На следующий день было 7-ое ноября. В этот день на площади Дзержинского в Харькове был парад воинских частей гарнизона и демонстрация трудящихся. ХВАУС тоже участвовало в этом параде. На сам парад первокурсников не брали, они только участвовали в оцеплении. К участию на параде нужно долго и основательно готовиться. На это уходят многие месяцы тренировок. Сейчас же их поставили в оцепление. По периметру всей площади – одной из самых больших площадей в Европе на расстоянии полушага друг от друга стояли военнослужащие различных частей в виде живой изгороди, ограждая участников парада от любопытных зрителей.
Мне впервые пришлось участвовать в таком мероприятии. Парады до этого видел я только в кино. Телевизоров тогда у населения было очень мало, поэтому видеть парад по телевизору мне еще не приходилось. Да и что говорить, я вообще сам телевизор-то впервые увидел в кино «Запасной игрок», а «вживую» только в конце 1955 года в красном уголке клуба в училище. Но к концу первого курса курсанты в складчину купили телевизор для роты.
Я стоял в оцеплении, и перед моими глазами разворачивались все события. Я видел как подходили и выстраивались части гарнизона: Радиотехническая академия имени Маршала Советского Союза Говорова, Высшее военное авиационно-инженерное училище – ХВАИУ, средние училища: КВАТУ, ХВАУС, Танковое училище, Роганское летное, а далее шли строевые части харьковского гарнизона.
Перед моими глазами командующий парадом рапортовал принимающему парад генералу. Я видел, как они объезжали строй и здоровались с участниками парада. Слышал, как после его приветствия неслось громкое перекатистое «Ура!». И, наконец, прозвучал сигнал «Слушайте все!», и по всей площади в динамиках раздался голос командующего парадом: «Парад, равняйсь! Смирно! К торжественному маршу! Побатальонно, на дистанции одного линейного , первый батальон прямо, остальные напра-во!»
Тысячи человек одновременно повернулись и снова застыли. Над площадью повисла тишина, и только слышно было, как цокают подковки на сапогах бегущих линейных, занимающих свои места.
«Шагом – марш!»
И сразу рассыпалась дробь барабанов. Сотня юных барабанщиков, воспитанников военного дирижерского училища разом грянули в свои барабанчики. Через десяток тактов их подхватили большие барабаны оркестра. Потом грянул и сам оркестр сотнями труб. Нет, наверное, ничего в мире, что могло бы так поднять душу и настроение военного человека как мелодия красивого военного марша в исполнении духового оркестра. Все заботы, все тревоги, все невзгоды улетают разом куда-то прочь. Душа взлетает, и ты в едином порыве вместе со всеми шагаешь в строю, как единое целое.
Мимо меня под звуки марша шли «коробки» строев. Я любовался их выправкой, равнением и умением так красиво и слаженно ходить в строю.
И вот идет мое училище, 9 ровных «коробок» 20 х 10. Штыки карабинов - в одну линию, однообразный поворот головы, идеальное равнение и высоко поднятая нога, словно идет один человек с четырьмястами ног. Откровенно любуюсь ими и завидую им. Только через полгода на 1-ое Мая я сам пойду в таком же строю.
За нашим училищем прошли Танковое, Роганское и строевые части. Но мне уже казалось, что так хорошо ходить, как ходят мои однополчане, больше никто уже не сможет.
Прошли все колонны, последним прошагал перед трибунами оркестр. Тогда сняли оцепление и началась демонстрация трудящихся. Курсанты собрались под сводами зданий Госпрома, построилось в колонну по четыре и зашагали к родному училищу с чувством хорошо исполненного долга. В столовой был уже готов праздничный обед. А после обеда было увольнение. Командование роты в этот день решило отпустить только командиров отделений из бывших солдат. У них уже были на руках служебные книжки, в отличие от остальных курсантов, которые пока находились без всяких документов. Паспорта они сдали при поступлении в училище, а служебные книжки выписывались только после принятия присяги. А в увольнение идти без документов было не положено. Я и не надеялся в этот раз побывать в городе.
Но вдруг в роту позвонили и сообщили, что ко мне приехали родители и ожидают в вестибюле главного корпуса. Истосковавшийся по дому я буквально подскочил на месте от радостного сообщения и, спросив разрешения у командира отделения, помчался в главный корпус. В выходные и праздничные дни вестибюль первого корпуса превращался в помещение для свидания курсантов с посетителями. В большом зале, занимавшем почти половину всего первого этажа, у стен стояли стулья, на которых сидели родители и знакомые курсантов, пришедшие навестить их. Радостный, сияющий от счастья увидеть мать и отца я влетел в вестибюль, едва не сбив с ног дежурного офицера. Какое счастье! Приехали! Отец, правда, навещал меня в средине августа, а мать я не видел с конца июля, уже почти 3,5 месяца.
Родители сидели в углу зала с сумками и чемоданом. Я подлетел к ним, как вихрь. Мать обнимала и целовала своего единственного сыночка, отец похлопывал по плечу, и его добрые глаза светились счастьем. Они нашли, что я за это время возмужал и окреп, и что военная форма мне к лицу. Правда, им было непривычно смотреть на мою короткую стрижку. Вместо густой, слегка вьющейся шевелюры, у меня на голове торчал небольшой «ежик». После нескольких стрижек наголо нам разрешили носить короткую прическу.
Мне перед родителями хотелось выглядеть настоящим воином, защитником Отечества. Я с жаром рассказывал им, как мы вчера принимали присягу, как сегодня присутствовал на параде, что теперь я имею свое оружие.
Мать интересовалась, как меня кормят, хватает ли мне еды, высыпаюсь ли я, не устаю ли сильно. Отца больше интересовали мои успехи в учебе. Родители ехали ко мне в надежде, что меня отпустят на праздники, но сам я не был уверен, что меня смогут отпустить в увольнение. Но все же решил попытаться.
Пришлось идти в казарму. Обратился, как положено по Уставу, к командиру отделения, тот разрешил по этому вопросу обратиться к заместителю командира взвода сержанту Овчинникову. Вместе с ним пошли мы к командиру роты. Я доложил ему, что приехали родители и хотели бы побыть с сыном эти праздничные дни.
Майор Трахунов сказал, что, если старшина роты не имеет к нему претензий, то он отпустит его. Со старшиной у меня на прошлой неделе был конфликт. Я вовремя не убрал старое обмундирование в каптерку, а спрятал под матрац. Но глазастый вездесущий старшина обнаружил обмундирование и дал хорошую мне взбучку. Я боялся, что сейчас старшина припомнит мое нарушение, но последний был в хорошем настроении и простит мне эту провинность.
Робея, я снова стучу в канцелярию роты. Майор Трахунов собственноручно, не прибегая к услугам писаря, выписывает курсанту служебную книжку и записывает в книгу увольняемых. Увольнительную записку выписал завтра до вечерней поверки, т.е. более чем на сутки. Такие увольнительные давались, в основном, как поощрение за хорошую учебу и дисциплину.
На радостях я выскочил из канцелярии роты и помчался готовиться к увольнению. Подшивается новый подворотничок, гладится обмундирование, начищаются до блеска пуговицы на гимнастерке и на шинели, до блеска полируются новенькие хромовые сапоги, которые выдали только вчера перед парадом.
Дежурный по роте строит увольняемых. Старшина роты придирчиво осматривает стоящих в строю, отправляя устранять недостатки за небрежно подшитый подворотничок, или плохо выглаженное обмундирование, или не очень хорошо вычищенные сапоги. Когда все недостатки были устранены, старшина идет докладывать командиру роты. Тот, выйдя из канцелярии и приняв доклад старшины, в свою очередь, начинает придирчиво осматривать каждого увольняемого. Потом читает длинную лекцию о том, как нужно вести себя в увольнении, кому и как отдавать честь, и когда возвращаться в подразделение.
За его привычку по целому часу беседовать перед строем дали ему кличку «Теща». Это придумали курсанты много лет тому назад, и эта кличка теперь передавалась с одного поколения в другое.
Я весь извелся, понимая, как долго приходится родителям меня ждать. И, когда все наставления, наконец, иссякли, ротный закончил свое выступление словами:
«А сейчас я проверю как вы будете отдавать честь в увольнении. Напра-во! В колонну по одному на дистанции 2 шага по кругу шагом- марш!».
Мы, выстроившись в кольцо, ходили мимо командира роты, за 2-3 шага переходя на строевой шаг и прикладывая руку к головному убору и резко поворачивая голову. Старались изо всех сил. Ротный по ходу делал замечания. Когда же мы сделали вокруг него кругов десять, он, наконец, остался доволен.
- Старшина, раздайте увольнительные и ведите увольняемых.
Это была самая долгожданная команда. Увольняемых вывели из казармы и строем повели к проходной. Звучит команда «Разойдись!» и я свободен почти на 28 часов. Теперь я могу принадлежать самому себе. Это же счастье!
Вместе с родителями мы отправилиь в гостиницу «Интурист», где они уже сняли номер. Там ждал меня шикарный ужин. Родители привезли очень много домашней еды, чего я был лишен все это время. После столовского питания мне теперь нравилось все. Я с удовольствием уплетает за обе щеки все, что мне предлагает мать, а потом довольный нежится на мягком диване, радуясь своему счастью быть рядом со своими родными.
Отец и мать подробно расспрашивли о моей учебе, об условиях жизни в казарме, о будущем, что ждет меня после окончания училища. За последние месяцы я уже забыл о том, что мечтал учиться на командира радиовзвода. Теперь, заразившись общим настроением, я стал мечтать о летной работе. С жаром, свойственным юности, рассказывал родителям, как я буду летать в экипаже командира эскадрильи, сколько есть увлекательного в летной работе. Мои мальчишеские выражения типа: «Жизнь летчика, как платье балерины, легка, изящна и также коротка» шокировали мать. Я явно бравировал перед ними.
Так за разговорами вечером мы засиделись допоздна. Утром можно было поспать вдоволь, никто тебя не разбудит командой «Подъем!». Впервые за 3,5 месяца ночь я провел не в казарме, а в мягкой постели рядом с родителями. Это было блаженство. Я тогда чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
Домой родители уезжали поездом с Южного вокзала во второй половине дня. Перед этим мы вместе пообедали в ресторане «Интурист». Для этого мне пришлось переодеться в гражданскую одежду. Отец и мать для этого прихватили с собой мой гражданский костюм. Дело в том, что солдатам и курсантам запрещалось посещать рестораны. Я не хотел в первом своем же увольнении иметь неприятности. На каких-то пару часов я почувствовал себя вновь свободным гражданским человеком. Раньше я никогда не задумывался об этом. Теперь, побывав пару месяцев в армейской шкуре, я«научился свободу любить».
В вечерних сумерках вокзала поезд увозил самых дорогих мне людей. С грустью я помахал им вслед рукой. Как мне хотелось сейчас ехать вместе с ними в родной Купянск, в родной дом.
Но ностальгическое настроение меня покинуло сразу, как только я оказался за пределами вокзала.
Быстро темнело, и город зажигал свои огни. Я любил просто бродить по улицам города, любуясь огнями вывесок и витрин. Если бы меня спросили, какая самая отличительная черта деревни от города, я бы не задумываясь, ответил – отсутствие неоновых огней на улицах.
Не торопясь прошелся по улице Карла Маркса, свернул на улицу Свердлова, перешел мост и оказался на знакомой до боли Пролетарской площади. В ее углу размещалась городская баня, которую мы регулярно посещали каждую неделю, проделывая шестикилометровый путь от училища строем, и преимущественно по ночам.
Мимо меня проплывали витрины Центрального универмага, Военторга. Далее, свернув налево, и пройдя мимо Пассажа, оказался на площади Тевелева. Далее от нее начиналась главная улица города – Сумская, харьковский Бродвей. Я шел по этому Бродвею, чувствуя себя настоящим воином. Четко отдавал честь встречным офицерам, старшинам, а особенно патрулям.
На пару минут задержался у кинотеатра «Комсомольский». Огромная реклама возвещала о том, что скоро на его экраны выйдет новый фильм- кинокомедия «Карнавальная ночь» с Игорем Ильинским и тогда еще никому не известной Людмилой Гурченко. Ежедневно перед началом вечерних сеансов в фойе кинотеатра играл оркестр под управлением Олега Лундстрема. Тогда он только начинал свою карьеру. Далее мимо памятника Т.Г. Шевченко вышел на площадь имени Дзержинского. Только вчера на этой огромной площади буквально негде было яблоку упасть. А сейчас в это вечернее сумеречное время она была почти пустынна. Кое-где только видны были спешащие пешеходы, да изредка пробегал троллейбус. Еще несколько десятков шагов и я у Украинского драматического театра имени Леси Украинки. В огромных окнах фотографии артистов и сцен из спектаклей. Из знакомых артистов я узнал только Леонида Быкова в какой-то роли. Дальше идти по улице вверх не хотелось. В каких-то двухстах метрах начинался Парк культуры и отдыха имени Горького. Но там сейчас было делать нечего. Когда повернул обратно, то почувствовал, что проголодался. В молочном кафе взял бутылку молока и городскую булочку, и то и другое с аппетитом уплел. В казарму вернулся еще за целый час до поверки. За эти трое последних суток впечатлений осталось целое море.

              (продолжение   следует)