Щепной голубок и утица

Рассказ написан на конкурс "Минус сто и больше"
http://proza.ru/avtor/speech1



Окно было мокрёхонько, дождь всё бормотал, бормотал. Вот поутихло, дак опять посыпал. Акулина торк иголку в полотно, торк обратно. Раньше-то всё смотрела, как сёстры на вечорках вышивают. А больше всего любила она разбирать с бабушкой сундук. Сколько ж там было всего, несметные какие сокровища – и для свадьбы, и для молодухи, и детское, и старушечье. Самая красота хранилась сверху. Бережно обложенные тонкой бумагой жемчужный кокошник и праздничная душегрея с золотным шитьём.

          Хотела ведь Акулина сама скорей начать шить-вышивать, но вот теперь торк-торк, торк-торк, дак ску-учно. В пяльцы была заправлена ровная тонкая холстинка. На раме для примера лежал спорок старого подзора, с которого Акулина и брала рисунок. Ряд кружков-ромбиков и маленькие утицы на нём. Бабка Марфуша рядом пряла на самопряхе и от ровного кружения колеса, мельканья иглы с красной ниткой, да стука дождевого о стекло у Акулины слипались глаза.

          Встала-то она сегодня раненько, помогала мамке со скотиной. Мамка у Акулины была строга. А папка весёлый. Но его Акулина не видала с лета. Он подрядился перешивать колею в Архангельске. Какая это колея, а тем более, как это её папка перешивал, Акулина не знала. Знала только, что по этой по колее пойдут большие чёрные поезда и повезут солдатам ружья и бомбы аглицкие, чтоб немца бить. Чёрные поезда Акулина видала только в дедовой газете, привезённой из города.

          Да, папка не скоро приедет. У мамки теперь забот-то поприбавилось. У Акулины тоже, хоть и мала ещё. А у бабушки Марфуши она была любимица. С ней Акулине было привольно. Лицо бабкино годы сделали коричневым, сморщенным и совсем крошечным под большим вдовьим платком. Когда бабушке недужилось, она тихо, тонко причитала на печи: «Зажилася, ой зажилася, Осподи! Прибери уж, прибери, хватит.»

          – Марфуша, расскажи про утицу, – сонным голосом попросила Акулина.

          – Дак говорено-поговорено же, Кулюшка, сказано-пересказано, ты-то уж наизусть знаш.
 
          – Ну расскажи, Марфуша!

          Высоким дрожащим голоском, таким же сухоньким, как сама она, старая бабка затянула то ли песню, то ли сказ.

          – Низко ли высоко ли

          Близко ли далёко ли

          А лётала-т утица

          А лётала-т серая

          Над морем-то сини-ым

          Над морем глы-ыбокым

          На море-т на-а сине

          На море-т на глыбоко

          Подняла-ася бу-уря-то

          Подняла-ася страшная-я…

          – Да ты засыпаш, Кулюшка. Ну поди ж ты на печку, поспи.

          – Ой Марфуша, дождик кончился. Я к деду Акиму сбегаю.

          – Ну поди, поди.

          Акулина натянула душегрею, навязала плат.

          Улица-то размякла, идти приходилось по краюшку, где начиналась жухлая трава, там и не очень мокро было, и не грязно. В конце улицы, далёко, Акулина увидала Васятку с Колькой, дак юркнула в крытый двор к Ульяне. Корова мыкнула негромко. В прошлую пятницу, когда Акулина с Катюшкой хоронили котёнка, Васятка с Колькой взяли их в плен, вместо немцев, и долго не отпускали. Если б Сёмушка, старший брат, не ушёл взаправду на войну, дак Акулина не боялась бы мальчишек и ходила б смело. Сёмушка никому в обиду её не давал. Акулина глядела в щёлку между серыми досками. Ребята были уже близко. А краем глаза видела она, что ползёт по стене, прямо у щеки, паук косиножка. Акулина страсть как боялась пауков, но Ваську с Колькой боялась больше, потому ещё сильней согнулась, зажала рот рукой и замерла. Она видела уже спины уходящих мальчишек, и вдруг из горенки, сверху, послышался протяжный звериный рёв. Акулина вздрогнула. Тихонько, крадучись, поднялась по лестнице и заглянула в дом. Дядька, Ульянин мужик, катался по полу и ревел, что медведь, которого кусают осы. Он только недавно вернулся из лазарета. Бабы говорили об аглицких баркасах с бомбами, которые взорвались в Архангельске. Дядьку сильно обожгло. Бабы судачили о нём, а Акулина слушала и потом сразу забывала дядькино имя. Так уж пугали её красное лицо с неживыми белыми перетяжками, похожее теперь на коровье мясо с жилами, и скрюченные руки. Смотреть на него было страшно, но оторвать взгляд невозможно.  Пока Акулина подглядывала, Ульяна подошла к мужу, села на пол, притянула его к себе. Она прижала исхудалые плечи и изуродованную голову к большой груди и стала баюкать, будто младенца. Он погудел-погудел, да и успокоился.

          Акулина тихонько спустилась, побежала к деду. Дед Аким жил через три дома от Ульяны. Сквозь крытый двор Акулина прошмыгнула в огород. В дом она не хотела заходить. Дядя Иван был суров и гневлив. Дед-то держался в доме незаметно. Но если выходило совсем не по его, не по-дедову-то, он тихохонько так говорил сыну слово, дак грозный дядька сразу смирнел.

          Дед Аким и косил наравне с молодыми мужиками, и в море мог выйти. Но поздней осенью да ранней весной почти всё время сидел в пристройке на заднем дворе. У него там и печечка была. Отобедать-отужинать сноха его звала, конечно, за общий стол. Зимой, в мороз, он перебирался в избу. В избе нынче поубавилось. У Ивана тоже забрали в солдаты старшего, Илью.

          Дед в своей сарайке резал ложки или коников из сахарно-светлых деревянных чурочек, которые приготовлял здесь же. Ярманка-то уж второй год не работала. Не возили мужики рыбу, не покупали муку, не продавал дядя Иван и дедовых коников. А дед всё резал и резал их. Они, как армия, малые и большие, рядами стояли на полочках и ждали своего часа.

          – Дедушко!

          – Ягодка!

          Акулина скинула сапожки и платок. Примостилась на скамье рядом с дедом. Пальцы ног сами собой зашебуршали в пахучих кудрях стружек на полу.

          – Что, зубок-то растёт? – Акулина с гордостью показала деду растущий передний зуб.

          – Ай молодца! А что там мамка?

          – Всё молится за Сёмушку и за батюшку.

          – Хорошо. И ты молись.

          – Сёмушка немца бьёт, как ты турка бил?

          – Так, ягодка, – Акулина задумалась, что бы ещё спросить. Был у неё один вопрос, который ей не давал покоя. Но пока она не решалась задать его деду.

          – А правда сказывают, что царевича колдун вылечил?

          – Может и колдун.

          – Ммм, – Акулина смотрела на дедовы руки, узловатые, жилистые. Они ловко держали чурочку и расщепляли её на тонкие перья. Потом Акулина вытянула шею и стала глядеть в оконце. У деда из окна виден был пологий склон, река, ломоть дальнего высокого берега. За ним тонкой сизой полосой виднелся лес. Вода текла к морю мутна и темна после дождя.

          – А правда, свои пароходы и баржи топили? – Акулина в который раз спрашивала деда про это. Очень уж ей грустно было про затопленные суда. Но дед Аким никогда не попрекал её, что уже спрашивала.

          – Правда, ягодка.

          – А зачем топили, дедушко?

          – Когда немец-то придёт, дак они не дадут ему пройти.

          – А немец придёт?

          – Не знаю. Давай грамоте поучу.

          – Я лучше так пока посижу, погляжу, как ты мастеришь.

          – Ну погляди, погляди, – Акулина глядела и вспоминала, как ездила с родителями в Архангельск на ярманку. И порт видала, и баркасы-корабли, баржи и пароходы. Парусные, качаясь на волне, штопали небесную синеву иглами мачт. И сутолоку помнила, крики, бочки, да тюки. Жизнь кипела тогда. А теперь там всё бомбы, да пули. А где-то далеко другие пули летят. И Сёмушка там. Акулина гнала эту мысль. Но та подстерегала её. И когда мысль появлялась, приходилось крепко зажмуривать глаза, говорить про себя скороговоркой: «Господи-господи-господи…», пока не приходило в голову другое.

          – А что это ты мастеришь-то, деда? Это не коник ведь.

          – Это щепной голубочек. Дух святой.

          – Из такой лучиночки маленькой! А мамка говорила, их ещё Птицами счастья зовут.

          Дед Аким шуровал ножиком. В его бороде трепыхались прилипшие маленькие белые стружки. Дождь опять стучал в оконце.
 
          – Деда, а почему Ульяне птица счастья и Богородица не помогают? И детки все померли, и дядька увечный вернулся? – решилась наконец Акулина.

          Дедово лицо потемнело. Словно от тучи на небе. Акулина примолкла, она знала, когда можно переспросить, когда нет. Ульяна была её родная тётка, дедова младшая дочь. Видно, дед и сам бы хотел знать, почему все беды Бог отмерил именно ей, доброй и работящей бабе.

          Дед и внучка помолчали долгонько под стук дождя. Потом дед тихо затянул:

          – Ты-ы та-а-алань моя, та-аланюшка таланистая. Талань-у-у-участь, горя горькая-я-я…

          Дед едва слышно курлыкал грустную песню, а веки Акулины отяжелели, она потихоньку стала задрёмывать у дедовой тёплой руки. И хоть до моря, вдоль реки идучи, почти час был спокойного шагу, ей казалось, что она слышит, как рокочет волна. Из этой волны поднимаются крепкие поморские баркасы и встают со морского дна до самого до неба, чтоб защитить Акулину, деда и Сёмушку в белой покосной рубахе. Корабли наводят большие пушки, палят в открытое море, в наступающего врага. Дым и копоть кругом. А за дымом, который превращается на лету в тучи и облака, в высоком весеннем небе лётают утица и голубок. Крылья у них большие, из тонких лучинок, сквозь них видно красное жаркое солнце. И под этим солнцем, когда враг уйдёт, война кончится, наступит опять такая жизнь, как прежде была – сытая и хорошая.

          Акулина проснулась на лавке. Плечи её дед прикрыл тулупчиком. Он улыбался, сидючи теперь за столом, поглядывал на неё. Акулина встала, подошла к деду.
 
          – Ай дедушко! Голубок-то готов!

          – Тебе, ягодка, – протянул дед птицу внучке и провёл ладонью по гладкой её макушке.

          Акулина бежала домой по посветлевшей улице. На Ульяниной завалинке сидел дядька. Акулина пошла потише, стараясь не смотреть на него.

          – Кулюшка, на сахарок, – хриплым голосом сказал дядька. Акулина поглядела на красное лицо, протянутую скрюченную руку. Ей было страшно. Но дядька смотрел из щёлок на лице знакомыми глазами. Акулине стало жаль бедного. Она вдруг вспомнила дядькино имя. Подошла, взяла сахарок.

          – Спасибо, дядя Андрей.

          – Ну беги, беги.

          И она побежала, сунув лакомство за щёку. Завтра развиднеется. Угольные, набухшие дождём тучи ушли к Архангельску. На груди у Акулины, под платком, бережно прижата была маленькая птица счастья, голубок.

          – Марфуша, Марфуша, смотри, что дедушко мне сделал! – кричала Акулина, наспех разувшись, скинув платок, забегая в горницу.

          Когда под матицей на суровой нитке был приделан голубок, Акулина всё поглядывала на него. А он покачивался и шевелил тонкими золотистыми крылышками в незаметных потоках воздуха. И всё-то Акулина посматривала на него, и всё-то думала, сколько счастья ей отмерено? Как матушке, полной мерой, или как Ульяне – почти ничего? Думала, думала, а сама торк-торк иголкой в полотно, торк-торк. И утица красненькая оживала на полотенце, которое вот-вот, скоро, прикроет дно Акулининого свадебного сундука.

          – Низко ли высоко-о ли

          Близко ли далёко-о ли

          А лётала-т утица-а

          А лётала-т серая-а…