В мире истинных фантастов

           Приключения и фантастику я читал до того, как стал психиатром.

           Иду в острое мужское отделение на первый рабочий день. Обитая железом дверь без ручки, справа – звонок. Говорю женщине в белом халате кто я и зачем. Впускает в маленький, плохо освещённый тамбур. За спиной лязгает замок. Двери без ручек!

           — Налево кабинет заведующего, – говорит, открывая съёмной ручкой дверь в отделение.

           Опять звук замка за спиной и в нос – запах хлорки, немытых тел, мочи и – …керосина.

           Трое остриженных наголо мужчин молча смотрят. Лица пустые. Ещё два – с головами обмотанными тряпками! – сидят на полу под стеной. Не понимаю, что у них на уме. А вдруг кинутся? Ладони потеют. Старик в кепке и трусах босиком идёт ко мне. Смотрю на него, точно сама судьба, немытая, безумная, воняющая керосином и мочой, приближается ко мне. «Не моя ты! – кричу. – Не моя». Старик шамкает:

           — Куить есть? – Буднично, беспомощно, просяще.

           — Не курю.

           — Ванька, опять, зараза, без тапочек? Иди в палату, не приставай к людям.

           Старик уходит. Поворачиваюсь к спасительнице, вернувшей меня в реальность.

           — Вам кого?

           — Заведующего.
 
           — Стучите, – кивает в сторону закрытой двери и в проём другой, открытой, с табличкой «душевая»: – А кто на посту в наблюдательной?

           — Никого. Ленка анализы понесла.

           — То-то Ванька босый и в трусах по отделению шарится.
 
           — Хорошо, что не без.

           Страх перед больными скоро прошёл: к концу интернатуры я уже ходил, не замечая их, не только по своему отделению, но по чужим, где никого не знал.

           …Ванька оказался беззубым слабоумным шахтёром пятидесяти лет. Дочь не оформляла его в дом-интернат, чтоб не потерять пенсию, правдами и неправдами «сбагривала в дурдом» и месяцами не навещала. К концу интернатуры он «окончательно развалился» и мычал без еды и сигарет. Сигареты ему давали «по большим революционным праздникам», когда у санитарок или у сохранных больных было время следить, чтоб он не прожёг пижаму и не докурился до волдырей на пальцах. Чаще всего он сидел на коридоре и курил кругляш от ручки веника размером с сигарету. Курил и улыбался. И больные улыбались ему, задавая вопросы:

           — Веник вкусный?..

           — У-у-у…

           — …а сигареты плохие?..

           — У-у-у…

           — Елене Ивановне влындишь?..

           — У-у-у…

           — …по самое нихочу?..

           Мы не знали, кто из больных дал Ваньке веник, но это было блестящее психотерапевтическое решение, до которого мы, врачи-психиатры, не додумались, обрывая его круглосуточное мычание грубо и примитивно – таблетками, уколами.

           До прихода в психиатрию я думал, что умные и талантливые решения исходят только от умных и талантливых людей. «Без ума – нет человека, без таланта – жизнь убога». Но Ванька – курил и улыбался. Без ума и таланта, без любимых сигарет. Больной, брошенный, ограбленный собственной дочерью… Мозг его считывал ощущения тела, и этого было достаточно. Его наслаждение веником меньше, чем наслаждения Пушкина вином, стихами, женщинами? Судя по эмоции, отражённой на лице, – нет. И веник догадались дать Ваньке не мы!..

          «Ум обесценивает простые, телесные радости? Может, правда – во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь? Тогда – во многой глупости много веселья?»

          Я смотрел с сожалением на улыбающегося, беспомощного Ваньку: «Зато он не заморачивается, когда и почему кайф кончится, не сравнивает веник с сигаретой, ему не нужны деньги и власть, он не знает об их существовании. Живёт сегодняшним днём, а потом исчезнет, не осознав этого».

          Люди казались мне зеркалами. Ванька был зеркалом, утратившим отражательную способность. Остальные отражали реальность, но криво, исходя из потребностей. Любое отражение состоит из смеси реальности и её отражательных искажений. Всё что противоречит потребности – объявляется ложью. Мы знаем только видовую, человеческую реальность. Родовая реальность, отраженная всеми живыми существами Земли, с учётом их потребностей, – какая?

          «Работа по производству зеркал идёт с рождения. Семья и школа, слой за слоем, напыляют и закрепляют отражательные слои. Я – зеркало с психиатрическим отражательным слоем. Меня целый год «учили видеть». Зеркала, отражающие реальность неправильным способом, изолируют в тюрьмы и психбольницы. Больной шизофренией, в отличие от здорового лжеца или фантаста, путает фантазии с реальностью, страдает из-за них, не получая выгоды, мешает жить другим...  Переходил бы он от своего отражения на общепринятое, продавал бы свои фантазии, как Дали и Кинг…»

          …Саша лежал рядом с Ванькой, в наблюдательной палате. Лежал пластом, дни и ночи, утонув в собственных фантазиях. Мышцы напряжены, на потном лице – ужас. Глаза закрыты, но роговица движется: он что-то видит под тонким веком. Когда я осторожно отодвигаю вверх веко, роговица уплывает под лоб и на меня смотрит слепая, белая склера.

           Он чувствует, как  асфальтный каток раскатывает его тело по асфальту, начиная с пальцев ног, видит, как течет кровь, слышит хруст костей, ощущает на себе тяжесть железного катка. Он оцепенел от боли и ужаса, ждёт смерти, но не умирает…

           Лет сто назад он умер бы, и никто не узнал о его переживаниях. Сейчас он жил и мучился. Я проводил ему кофеин-барбамиловое растормаживание, и только на час доставал его из-под асфальтного катка. Он сидел передо мной, жадно хлебал борщ, давился котлетой, бежал в туалет, возвращался в ординаторскую и отрывочно рассказывал. Я и сейчас помню его взгляд, когда действие лекарства кончалось и «накатывало»: ложка останавливалась на полпути, глаза округлялись, лоб покрывался испариной…

           — Ешь. Что случилось? – не понял я в первый раз.

           — Оно опять давит.

           — Пойдём в палату, – поспешил довести его до кровати, пока ужас не сковал тело в ординаторской, не залил сознание.

           — Спасите… – крик утопающего в собственных фантазиях.

           Видимых телесных нарушений у него не было. Физически он был полностью здоров. Мучительные переживания приходили и уходили.

           После возвращения в реальный мир, мозг у таких больных оставался сохранным, иногда – опустошался. Приобретённый психотический опыт изредка обогащал личность и культуру.

           Пройдёт лет тридцать, прежде чем я назову себя – литературным секретарём фантастов. Назову в шутку, задумавшись, почему «не идёт фантастика».

           Шесть дней в неделю, с утра до вечера, слушаю, записываю в истории болезни – бегло, формально, без стилистического изящества – чужие фантазии. Лечу людей от фантазий, по их просьбе или по приговору суда…

           Есть, конечно, любители резиновых женщин, но я после бесед с истинными, прирождёнными фантастами не читаю литературно одарённых подражателей. Там нет настоящих, не выдуманных страданий. Кроме того, когда я вечером натыкаюсь на фантастику, то чувствую, что взял работу на дом.

           …его привезли с угольного склада шахты. Белели только зубы и белки глаз. Трудно смотреть на него без улыбки, но – резиновые сапоги на босу ногу, тоненькие трикотажные спортивные брюки, пиджак на голое тело при минус двадцати… Сапоги срезали, обмороженные пальцы удалили. «Подвигов» – написал он в паспорте кривыми печатными буквами. Сколько пробыл на посту – неясно. Бросить пост без смены не мог. Холодно, конечно, но надо воевать с фашистами. В одну из ночных битв потерял фалангу большого пальца правой руки.

           — Подвигов – моя настоящая фамилия, шариковой ручкой – правильно, звание – маршал милиции и автодорожной инспекции. Лично сжёг Гитлера и Геринга. Какая разница, что пишут?

           Всё, что противоречило его словам, называл «ерундой, подделкой, грандиозной мистификацией».

           — Вы не представляете, на что они способны. Это целая мировая сеть. Пока я тут у вас прохлаждаюсь…

           Стоять на посту до обморожения ног – это героизм или сумасшествие? По бредовым мотивам – сумасшествие, а по иным? В субъективном мире Подвигов боролся с фашистами. Мотив и цель – формально правильные, но мир – воображаемый. Он, как истинный фантаст, сам его создал и сам в нём геройствовал. Вот если бы этот мир создали правительство и СМИ, то подвиг его – увековечили.
 
           Но истинные фантасты творят свой сказочный мир не для славы и денег. Одним, правда, – колпак сумасшедшего, другим – поклонение, обожание, фимиам. Кого – талант спасает от дурдома, кого – потребность общества в красивой сказке.

            Девятнадцатый век. Шестнадцатилетняя испанка вопреки всему полюбила сорока трёхлетнего русского. Он уехал и умер. Треть века ждала, на шестом десятке – обет молчания и монастырь. Жизнь по учебнику психиатрии, но о её поступке поют в театрах, а о Подвигове никто не помнит, хотя отрыв от реальности одинаков. Он – стоял за други своя, а она же – эгоцентрична, в ожидании личного счастья… 

           …дежурство, час ночи. Оксана лежит на кровати с широко открытым ртом, текут слюна и слёзы. Мышцы расслаблены, руки, ноги легко двигаются. Ей двадцать лет, месяц лечится без эффекта. На вопросы отвечает кивком головы. Вечером «всё было нормально»: разговаривала с медсестрой и соседками по палате. Пятнадцать минут назад проснулась и закричала. Я пробыл в отделении час, пару раз подходил к ней, но так ничего и не понял. Температура, давление нормальные, небольшая тахикардия. Рот по-прежнему широко открыт, дышит уже спокойно, не плачет. Угрозы для жизни нет.

           Прошло два дня. Во время обхода Оксана стоит, наклонившись вперёд, опираясь на спинку кровати. Лицо страдальческое.

           — А ровно стать можете?

           — Нет.

           — Почему?

           — Ну как, вы не понимаете!..

           И тут я вспомнил, что Оксану насилует Йагупоп, высокий, черноволосый, одетый  в камуфляжную форму; насилует чаще всего в публичных местах, «выбирая самые мерзкие способы», как написала она в заявлении. В милиции посмеялись, а мать сказала: «Отведу к психиатру, если не перестанешь дурить».

           — Я напилась таблеток, но он и в реанимации нашёл. Ещё сильнее насмехался, оскорблял, читал мысли и насиловал даже под капельницей.

           — А тогда, во время дежурства, тоже он?

           — Ну конечно.

           Я почувствовал себя идиотом.