Скорый из... Гл. 10. 14. Коммунист бесстыжий...

       14. КОММУНИСТ БЕССТЫЖИЙ В ЦЕРКОВЬ ПРИШЁЛ!
          
       Антон проснулся и услышал, как возле форточки, распахнутой в утренний сад, запела какая-то птичка. И вдруг — вторая, третья, зазвучал птичий хор! Вот и воробьи зачирикали наперебой, радуясь воробьиному счастью. 
         
       В соседнем дворе местный Дружок незлобно залаял. Корова замычала, запросилась за околицу, к степным лоскуткам. Трактор в соседнем дворе зачихал. Кто-то рядышком, у кровати, замяукал. Черный котенок, пушистый, с белыми ушками, ухватился коготками за край простыни и, перебирая лапками, забрался на постель, а затем еще проворнее — к Антону на грудь. Свернувшись калачиком и зевнув, он замурлыкал.
       
       — Э-э-э, да ты, видать, всю ночь не спал, гуляка! Оставайся здесь, а мне пора в душ.

       Не успев остыть за короткую ночь, вода лилась, как и вчера, бальзамом из огромной бочки, установленной на самодельную деревянную кабину. После душа Антон прошелся по дорожке в сад мимо кустов смородины и малины, грядок с огурцами и помидорами, зеленым перцем. Пахло цветами, яблоками, укропом, пахло летом.
       
        После завтрака Антон поспешил к маме. В лёгкой полудрёме она ждала его на диване. Настя сразу же ушла на городской рынок, а мама всё переспрашивала:
       
        — Только на три дня, Антон? Как и не был. 
       
       Он держал в своих руках мамины руки, покрытые морщинами, со следами твердых мозолей на ладонях. Как можно ласковее и убедительнее пообещал:
      
       — Я еще приеду, мама.
      
       — Так ты от нас поездом на Москву?
      
       — Нет, мама. Поеду в сторону, наверное, Киева, а потом — в другой город, в третий. Потом, возможно, на Волгу. А то и в Сибирь.
       
       — Тане одной трудно. Нельзя ли другую работу найти, чтобы не уезжать надолго?
      
       — Нельзя, мама. Была раньше возможность не расставаться, но я ее не заметил.
       
       — Настя пару раз отправляла письма тебе и Тане. Ты, видно, в дорогах, а Таня забыла ответить или некогда. Не обиделась она за что-нибудь?
      
       — Нет-нет, мама. Она полюбила тебя, мама. Вся наша родня ей понравилась.
      
       — Вот и хорошо, — мама вздохнула и повторила еще раз точь-в-точь, как бабушка с вязаньем, что встретилась в поезде: — Вот и хорошо. Я полежу немного здесь, на диване, а ты посиди рядом.
         
       — Подушку под голову принесу.
         
       Помолчали. Антону было до жути печально.
         
      — Марья Петровна с дочкой приезжала летом из Харькова попрощаться. Больше не сможет повидаться со мной, никогда сюда не приедет подружка моя. Здоровье у неё слабое. Ты помнишь Марью Петровну?
         
       — Конечно! Наша соседка. И ее деда Романа тоже помню. Книжку о Брестской крепости любил он перечитывать. Сидим мы с ним на лавочке, а он мне про крепость рассказывает и рассказывает. А по осени я старался наш огород вскопать быстрее, чем он свой. Вечером перед сном я оставляю вскопанной узкую полоску в конце огорода и радуюсь, что обогнал деда Романа. Не начинал он копать! Утром смотрю: дед Роман четверть своего огорода вскопал, опередил меня, значит, в лунную ночь. Я после школы опять на огород с лопатой — догонять деда Романа. Хорошо помню, мама.
      
       — Похоронила Марья Петровна деда Романа, одна в своем доме жила. Уход за ней нужен был, ноги болели. Дочка дом продала и увезла в город Харьков. Пожаловалась мне Марья Петровна: не может привыкнуть к городской жизни. Родное село снится, деревянный дом, большой сад. Тяжело ей было бы тут одной. Да и зимой печку надо было часто топить. Я потихоньку, чтобы Настя не видела, дрова наши через забор ей во двор зимой перебрасывала. Жива ли подружка моя?
         
       — Наверное, жива. Сообщили бы.
       
       — Приедешь, Антон, хоронить меня?
       
       — Ты живи, мама.
         
       — От нас поездом на Москву? — переспросила.
      
       — Дела у меня в другой стороне, — повторил он уже сказанное. — Поеду в сторону Киева, а потом — в другой город, в третий.
       
       — Если со мной что случится, как же найти тебя? Одни дороги. Не позвонить, не дать телеграмму.
         
       — Выбрал я сам длинные дороги когда-то, мама. Выбрал опрометчиво.
       
       Незаметно уснула мама, совсем слабенькая. Когда-то маленьким ребенком, после смерти отца, он лепетал:
       
       — Дай мне, мама, работу!  Дай работу скорей.
         
       Жалко было маму, хотел помочь ей и непременно дом новый построить. Гвозди для него собирал старые, где только мог, а новые — подворовывал и прятал на чердаке, взбираясь туда по краю старой полуразвалившейся русской печи. Она одной стороной когда-то обогревала ту половину отцовской избы, которая выходила окнами в сад. В суровые зимы сожгли все доски с потолка. Остался один сволок.
      
       Антон услышал, как хлопнула калитка, и поспешил Насте навстречу:
      
       — Мама уснула. Я к Люде и потом прогуляюсь в город. 
      
       — Конечно, прогуляйся, — согласилась и Люда. — Кстати, Виталий рано утром приходил за машиной. Обещал вечером с тобой на рыбалку поехать. Учти, Антон: днем будет пекло. Поищи Виталия на рынке. Он тебя довезет домой. В прошлый приезд хорошо было тебе с Таней на джипе. Сели и поехали.            
      
       — Я не жалею, что поездом приехал. Так даже проще. Думается лучше.
         
       — Да, Антон. Почти у каждого машина, а жизнь — живи и думай.
         
       Он вышел на улицу. Другой она стала, улица его детства.  Раньше не было асфальтированной дороги, летом повсюду росла трава. Петухи с курами прятались от жары под заборами или в лопухах. Некоторые из кур ухитрялись пробраться в огород, где созревали огурцы, помидоры, фасоль, и тогда слышалось:
      
       — Кыш отсюда! Кыш!!! Улицы вам мало.
      
       На улице, почти напротив родного дома, еще того, деревянного, был неиссякаемый колодец с изумительно вкусной водой. Скрипел он маленьким колесиком до тех пор, пока его аккуратно в очередной раз не смазывали. Летними вечерами частенько выходил из ближайшего дома весёлый хозяин с гитарой семиструнною и начинал петь:
               
                От моды до моды — от них все невзгоды,
                Нам модные дамы ответят…
                И кто их на улице встретит,
                Тот сразу их приметит!
      
       После каждого куплета гитара стремительно вращалась в руках вокруг своей оси, и возникал лихо закрученный припев:
               
                Ай-я-я-я-аа-й-ай-ай-ааай!
                И кто их на улице встретит…
      
       Сейчас не нужным стал колодец — по трубам бежит вода. Та, что в колодце, опасней любой отравы, испортилась за ненадобностью, а сам колодец осел срубом в землю и стал смахивать на дряхлого старика, обреченно втянувшего голову в скрюченные плечи.
         
       Зато тополь у дома вымахал ростом выше электрических столбов, шумит листвой! В детстве Антон часто искал под его корнями порох — наследие последней войны. В степи сапёры находили и пули, даже снаряды. Здорово взрывался снаряд, когда пацаны бесшабашно разогревали его в жарком костре.

       Шагов через триста, если идти дальше мимо колодца, начинались поля с защитными лесными полосами, рощами и прудами, вкусной полевой ягодой у степных оврагов.   
    
       А если идти в город, то, значит, идти под гору, по улице вправо от дома Людмилы. Почти через километр, сельская улица закончится и начнется городская, районного центра. У обеих улиц название одинаковое — Интернациональная.
         
       На первом же перекрестке Антон остановился. Может, лучше свернуть направо, к школе, а потом налево на другую улицу, которая параллельно Интернациональной тоже вела к центру города?
       
       — Нет, пойду прямо, по Интернациональной!
               
       Шел, вспоминая «звуки и запахи».
       
       Вот здесь, справа, где сейчас высился чей-то громадный дом, был другой мамин небольшой огород, в котором сажали, в основном, картошку. Антон подвозил к дому урожай на двухколесной тачке, которая кряхтела, но ехала. В доме справа, тоже кирпичном, сохранившем до сих пор, обитал многие годы сельский детский сад. Проходя мимо его, жадно вдыхал маленький Антошка ароматы аппетитной кухни!
       
       Дальше, слева, начинался овражек, по обеим сторонам которого росли весной и летом яркие цветы. Тут, в жёлтых одуванчиках, он впервые наступил на пчелу и разревелся.
         
       О, этот дом он обходил стороной! Его охраняла не собака, а ужасная злюка.
         
       А вот здесь был колхозный двор с лошадьми, коровами, телятами, пониже двора — пруд с пескарями. Буквально через десяток шагов начинался город, районный центр. Начинался и сейчас.
         
       На этой улице до сих пор в техникуме учатся на агрономов, отправляет на работу грузовики автотранспортное предприятие. Рядом приютилась автостанция. Напротив её — стадион.
 
       Ниже автостанции — больничные здания по обе стороны улицы. 

       Слева — парк в память о тех, кто погиб в последних войнах. Справа — большой рынок.
         
       Антону осталось свернуть вправо и наискосок пройти через рынок, где можно было отыскать Виталия, поговорить с ним, а потом спуститься дальше под гору, к главной городской площади с памятником вождю мирового пролетариата, домом культуры, кинотеатром, магазинами. Однако ноги не слушались, несли его мимо рынка, дальше вниз по улице.
       
       Нет, надо остановиться! Увидят, что он идет в «ту»  сторону, будут смеяться надо мной:
      
       — Хвастался когда-то. Я, Антон Кревестов, — убежденный коммунист!
      
       Остановиться надо — иначе начнут показывать пальцем, а вечером Виталий всей родне скажет:
 
       — А я видел, как сегодня дядя Антон пришёл к церкви.

       Антон продолжал идти вниз по улице и через десяток шагов поднял  высоко голову. В синем небе плыли под легкими серебристыми облаками золотые купола храма. В нём он был крещен ещё грудным младенцем.
      
       Навстречу шли какие-то люди. А вдруг они спросят:
      
       — Что, коммунист бесстыжий, решил Богу молиться?
      
       Покраснеет он, как рак, от стыда за прошлое. Нет, они равнодушно прошли мимо. А его сердце пело и радовалось. Надо пройти и вокруг храма — хотелось пройти!

       Ноги то шли легко и быстро, то становились ватными и непослушными. Узкая улица. На одной стороне — церковь, на другой — одноэтажные дома. Старушки на лавочке. Он и не обратил на них внимания. Последний поворот налево. Остановившись напротив входа в церковный двор, Антон заметил замок. Храм был закрыт. Можно было уходить, но что-то удерживало его пока оставаться на месте. Догадался — надо перекреститься. Вдохнул в легкие как можно больше воздуха и осенил себя крестным знамением. Свершилось то, что неминуемо должно было совершиться в его несчастной жизни. Бывший коммунист и убежденный атеист пришел к храму и перекрестился.

       Радость заполнила его сердце, необыкновенная радость. Как ему здесь, на родине, под золотыми куполами, светло и просторно! Нет, не пойдет он сегодня ни на рынок, ни на площадь с памятником вождю.
         
       Когда-то на улице Интернациональной, вон там, в доме прямо напротив храма, размещался райком комсомола. Из его окон храм был хорошо виден. В комсомол принимали несколько сельских парней, в том числе, и Антона. Он уверенно отвечал на все вопросы, не зря старательно готовился. Уходя от райкома, новоиспечённый комсомолец мельком взглянул на церковь — «опиум для народа» и направился прочь от нее строить «светлое будущее». Ему вспомнилось, как сказал сверстникам, идущим рядом с ним в гору, к селу:
    
       — Будем коммунизм строить, станем коммунистами!!!
       
       Нет, не пойдет он на рынок, в толкотню и сумятицу.
       
       Он легко начал подниматься в гору. С одной стороны тротуара за изгородями и заборами виднелись яблоки и груши, а также перезревшие, поклеванные птицами вишни. С другой, ближе к дороге, по которой сновали взад и вперед автомобили разных марок, тянулись к небу березы, тополя, клены, попадались и плодовые деревья. Антон пересек наискосок городской стадион и оказался на соседней улице, где на месте бывших когда-то здесь огородных участков стояли дома один другого приметнее. Каждый дом из белого да красного кирпича за мощным забором.

       Антон шел мимо них к школе, в которой когда-то учился. Вот и бывший школьный стадион. Березки, березки. Какую из них он сажал, будучи школьником? Может быть, эту?
      
       Ему лет девять. Он старался выкопать ямку для саженца. Под тонким слоем земли лопата натыкалась острием на красные кирпичи фундамента— это всё, что осталось от великолепного храма...
      
       — Антон, с приездом!
      
       Баба Параскева, его крестная мать, согбенная, невысокая ростом старушка, даже в жару одетая в шерстяную кофту, сидела под березкой на лавочке, отдыхала. Стыдно стало ему, что в прошлый приезд даже не зашел к ней. Не было, мол, времени. Да и раньше не считал нужным повидаться. Да, раньше не было стыдно, но очень стыдно сейчас.
    
       — Здравствуй, крестная! — обрадовался он. — Крестная, подожди, я мигом…
      
       Из торгового киоске возвратился с кульком шоколадных конфет. Баба Параскева поблагодарила крестника:
      
       — Сыночек, спасибо за конфетки, попью чаю.
      
       — Прости, крестная, что в прошлый раз не зашел повидаться.
      
       — Всему свое время.
       
       Ему очень захотелось узнать подробнее, как его крестили.
       
       — Так и крестили. Заболел ты. Думали, что помрешь. Завернули тебя в пеленки и чуть ли не бегом под гору, в райцентр, в церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Я тебя, Антон, сегодня возле церкви видела, на лавочке сидела, отдыхала. То, что я тебя видела, наша с тобой тайна до поры, до времени.
      
       — Ты, крестная, видела, как я шел вокруг церкви и как перекрестился?

       — Да, видела. Молилась Божией Матери, чтобы Она помогла тебе не повернуть назад. В тебе шла борьба.

       — Припоминаю.
       
       — Так вот я стала твоей крестной мамой, а крестный отец — псаломщик. Как же его имя?
      
       — Кто такой псаломщик?
       
       — Тот, кто псалмы во время церковной службы читает. Вспомнила. Стефаном его зовут. Твой крестный отец — псаломщик Стефан. Его давно нет в живых. Похоронен на другом кладбище, с противоположной стороны райцентра. В Царствии Небесном он о тебе Богу молится.
         
       — Чтобы я живым остался, да, крестная?
       
       — Так и понимай.  Живет человек на свете и, как сыр в масле, в богатстве купается. Глазами всё вокруг себя видит, а духовно —  слепой. Уши имеет, а ему их словно навозом заложило, ничего не слышит, правды Божией не разумеет. Еще страшней, если человек и богатства-то не имеет никакого, а всё стремится разбогатеть, заиметь много денег. Стать с деньгами якобы независимым от других, свободным. Живой, но мертвец. Таким и в гроб ложится — мёртвым духовно ещё до своей физической смерти. Третий, гляди, так в жизни намается, так в ней нагрешит, так в ней настрадается, что и сил уж нет. Ложись да помирай, а живой! Потому что однажды потянется к правде Божией, и ничего ему на свете, кроме этой правды, больше и не надо. Об этом в Евангелии хорошо рассказывается. В той Книге Святой, где описана земная жизнь Спасителя нашего, на Кресте распятого за грехи наши. Чтобы и ты, Антон, не к смерти пришел, а к жизни вечной. Господи, помилуй нас...
 
        — Крестная, многое мне непонятно из того, что ты говоришь, но я пойму, обязательно пойму. Лишь бы мне остаться в живых! — не утаивал он от крестной самого сокровенного желания.
         
       — Живой ты, Антон. Перед Богом живой. Я же вижу. Ты ведь конфетки мне купил от доброты своей. Стал ты её изобильно чувствовать в сердце. Тебе только за эти конфетки Бог многие грехи простит. Конечно, Он простит, прежде всего, по великой милости своей, через твоё покаяние, а не за конфетки.
       
       — Можно ли простить убеждённого коммуниста? Получается, что я был всю свою сознательную жизнь противником Богу. Как же меня можно простить? Невозможно.
         
       — Богу всё возможно. Бог есть Любовь. В давние времена время был такой жестокий гонитель христиан по имени Савл. Так вот он, этот Савл, уверовал во Христа, проповедовал Его учение, жизни своей не жалея. Примеров подобных много.  Ох, солнышко из-за березки выглянуло, припекает... Пойдем потихоньку. Сюда-то меня Виталий быстро подвёз, о тебе спрашивал.
         
       Антон проводил крестную до ее дома. Многое из разговора, действительно, не вмещалось в его голову. Может, в ней места мало для правды Божьей? А то, что бандиты  ищут его и хотят лишить жизни, убить, — чья, получается, правда? Ясное дело, не Божия…
       
       — Мама себя плохо чувствует, — огорчила Люда, когда Антон подошел к ее дому. — Сходи, проведай, а через час будем обедать.
       
       Однако Настя встретила Антона улыбкой:
       
       — Маме лучше. Температуры нет, поела хорошо. Тебя ждет.
         
       Аккуратно причесанная, в ярком платье, мама ждала там же, на диване.
       
       — Платье красивое у меня. Таня выбирала, да?
      
       — Она, а я в одежде ничего не смыслю.
         
       Разговор с мамой вскоре оборвался. Настя принялась подробно рассказывать ему о весенних заморозках, когда только что отсеялись; о засухе, в которую чуть не пропала бахча; о проклятых колорадских жуках, которые жуют нещадно картофельные листья; и еще о многом другом, во что Антон с трудом пытался вникнуть, убаюканный длинным монологом.
         
       — Я полежу, устала сидеть, — сказала мама.
         
       Она быстро заснула.
       
       — Братик, посиди возле мамы, а я к Люде. Помогу ей, если потребуется, хотя там помощниц и так полно.
         
       Он подошел к Святому углу и долго смотрел на иконы. На старинной деревянной иконе, которую прятали, было и такое время, в уголь, хорошо видел Божию Матерь с Младенцем. А это кто? А это? И где тут, на иконах, Бог?
         
       Нет, расспрашивать он в эти дни никого не станет. Зачем лишние разговоры по селу об Антоне Кревестове, верном ленинце. Невольно удивляться начнут. Всему свое время, как сказала крестная мама. Он перекрестился и наклонил голову к иконам.

       Антон возвратился к маме и ещё раз взглянул на иконы. Никакой вождь ему больше не мерещился. Светло горела лампадка. Тихим дуновением весеннего ветерка трижды с его губ слетела краткая молитва, которую недавно произнесла крёстная мать:

       — Господи, помилуй… Господи, помилуй... Господи, помилуй...
         
       Вспомнилось, как в первый приезд с Таней сюда,  на родину, у него вдруг безо всяких видимых причин начала резко подниматься температура. Тридцать девять, сорок… Немедленно уложили его в постель. О том, чтобы тотчас вызвать скорую, мысль в голову никому не приходила. Сестры дали ему попить воды, ею обильно побрызгали на голову и грудь. Вскоре измерили температуру. Нормальная — 36,6.

       — Чудо, это же настоящее чудо, — обрадовалась одна из сестер. — По нашей вере, стало быть.
      
       Антон, действительно, ожил. Мама, Таня и сестры не могли нарадоваться. Прошел час, второй, третий — температура нормальная. Антон, естественно, был веселый, чирикал, как воробей. Кто-то из сестер не выдержал и спросил:
       
       — Ты догадался, чем мы тебя вылечили?
       
       — Чем?
      
       — Святой водой…
      
       — Не верю!!! — возмутился он. — Ужасная ложь, неправда! Святой воды нет. Выдумки и предрассудки!
         
        Пришлось уложить Антона в постель — температура под сорок. «Скорую» вызвали. Не поверил, что святая вода его вылечила. Все тогда поверили, кроме него.
   
        Продолжение: http://proza.ru/2021/05/21/1059