Глава вторая. Кордон. Часть вторая

Пошли летние дни, мы визжали от распирающего нас щенячьего восторга, шастая по торфинам. Кстати сказать, торфина – это плавучие островки на озере, они создавались временем, на них росла трава, камыш, что-то отмирало, вырастали новые и прессовались друг с другом. Иногда торфины прирастали к дну озера, случалось, что ветер срывал их с места и они продолжали своё путешествие по озеру.
Разновидность камышей давала нам еду, лакомство. Мы отыскивали в подводной части торфины пестики, мучанки, сладкие корешки, многое из того, что несло в себе уже известное мне вещество «трахмал». Мы жевали всё подряд: кислятку, лук (мы называли его «полецкой», хотя он был просто «полевым»), пучки, саранки и тому подобное.

Мы, детвора, в какой-то мере были общими. Любой взрослый, видя непорядок, мог дать легкую затрещину и мимоходом вытереть кому-то сопли. В таких случаях никому из нас и в голову не приходило пожаловаться, считали, что тебе же будет хуже. Мужчин в лесхозе было мало, многие не вернулись с фронта. Волков, дядя Кузьма, Галендин, Силин, Бухаров, Рявкин, Яшунин и Леонидов – вот и вся фронтовая когорта, израненная прошедшей войной, но живая. Они всех нас очень любили, наверное, по той причине, что от нас пахло не порохом, а молоком и говном. Еще в лесхозе проживал престарелый дед, все звали его «дедушка Копа». В основном он обитался на скотном дворе, так как очень любил лошадей. Мужики, стараясь подбодрить деда, обращались к нему за советом, хотя мало в нём нуждались. Дед, явно польщённый таким вниманием, важничал и считал себя незаменимым.

Наш табунок носился по кордону, заглядывая во все щели. Забежав на конный двор мы увидели дедушку Копу, который выходил из конюшни, где справлял малую нужду и забыл убрать на место предмет былой мужской гордости, а ныне – коричневые складки кожи. Дедушка Копа подошёл к нашей стайке и ради профилактики прошамкал:

– Вы, это… того! Ребята, чтобы без цигарок! Пожар – это штука опасная. Понятно?

– Понятно! – кричали мы, не отрывая глаз от дедушкиного серёдыша.

Дед спохватился и убрал мотню в штаны, а сам, с детской улыбкой сказал:

– Ну, чё? Посмотрели петушка?

Я говорил о моих и наших друзьях. Меня в обществе старших и младших звали «Малкой». Это прозвище утвердилось за мной по причине моего роста, но я на него ничуть не обижался. Малка так Малка. Больше всего я дружил с Немым и Катькой Волковой. Мать Катьки все звали Волчихой, причём ударение почему-то делалось на первый слог. Это была крупная женщина, красивая и черноволосая, в ней было что-то от цыганского племени. Была она крайне беззаботна и спокойна, вывести её из состояния равновесия было довольно сложно. Она не брала в расчёт кто сидит за столом и поедает провиант свой или чужой, она чистила картофель и бросала его в тазик с водой, пела песни, одновременно вытирая кому нос, кому задницу. От картофеля с тазиком летели брызги во все стороны. Кто-то вылавливал картофель из тазика и варил его на таганке, которая была установлена на шестке русской печи, а кто-то из более проворных с треском разламывал вчера приготовленного гуся и с большим аппетитом поедал его. Волчиха на наше самоуправство не обращала никакого внимания. Часть обитавших развлекалась с собакой во дворе, такой же беззаботной как и хозяйка. К любому пацану вроде меня, Волчиха относилась как к своему. Могла с легкостью отвесить затрещину нисколько от этого не расстроившись, да и не анализируя причину своих действий. Во дворе у Волчихи мычала корова, бычок и телёнок, гоготало несметное количество гусей. Волчиха не работала, работал сам Волков. Наверное, он был очень хорошим и добрым человеком. Хозяйство Волковых росло и множилось. Волчиха хватала за шиворот любого присутствующего и приговаривала:

– А ну-ка! Пойдем-ка со мной!

Садила бедолагу на пол, подавала ему внушительный веник табака, показывала на большие ножницы, изготовленные руками Волкова, и поясняла:

– Давай-давай, потрудись. Чем мельче – тем лучше будет. Да ладно, я проверю.
Рубили все. И я в том числе. После того как веник превращался в мелкую крошку Волчиха говорила:

– Ну вот и ладно. Ну-ка выверни карманы, смотри у меня!

Это она так – на всякий случай. После проверки работягу отпускали с миром.
Однажды Волчиха поманила меня пальцем, как раз после того, когда я ошалел от табака и свербящего зуда в носу. Я подошёл, она посадила меня к себе на колени, колени были мягкие и большие, и вся она была такая хлебная. С цыганским выговором она спросила:

– Витька, ты не знаешь мой Гаврила с чужими бабами не трепется?

Я ошарашенно отодвинулся и хотел зареветь на всякий случай.

– Не знаю! – ответил я.

– Ну, ладно, – Волчиха спихнула меня с колен и сказала: – Ладно, проваливай.
Волчихин муж, Гаврила, был мужик видный, высокий, сам по себе крупный, черноволосый, с густым басом и коротко стриженной бородой. У Волчихи были все основания для сердечной боли. Там, где работал Гаврила, на участке лесхоза, баб было много, и, наверное, любая была бы не прочь приобщиться к Волчихиному счастью.

В распоряжении Волкова была лошадь, зимой она запрягалась в сани, в летнюю пору – в телегу. Увидев меня Волков кричал:

– А ну, Витюха, садись! Прокачу!

Я не заставлял себя долго ждать. Гаврила дергал вожжами и мы неслись по дороге к лесу. Гаврила останавливал лошадь, крутил самокрутку, долго её облизывал, прикуривал и говорил каждый раз одно и то же:

– Вот, Витюха, вырастешь ты большой и станешь большим начальником, а я буду у тебя кучером. Выйдешь ты утром с портфелем, а я спрошу у тебя: «Товарищ начальник, какого коня сегодня запрягать? Белого или вороного?». Вот, Витя, какие дела будут. Ну давай, беги домой.

Я бежал не чувствуя своих ног, от переполнявшей меня радости.

Я окончил первый класс на отлично, Галина тоже. Летние каникулы, благодатное лето. В жизни намечались какие-то перемены, начало им положил материн отъезд в Мишкино на базар. Предмет предстоящей покупки сохранялся в тайне. Мы томились ожиданием материной покупки. К вечеру, когда солнце опустилось за озеро Харино, мать привела к дому на обрывке верёвки корову. Корова была чёрно-пёстрая. У неё были маленькие рожки, не рога, а какие-то огрызки. Я услышал новое слово – комолая. Это означало, что корова безрогая. Хорошо это или плохо – нам было не ведомо. Корову оглядывали со всех сторон, всё равно как девку на смотринах, стараясь предположить сколько она будет давать молока. Судя по длинному хвосту молока должно было быть много, но вот по маленькому вымени судить было трудно. Мать развеяла все наши домыслы и сомнения, сразу внесла ясность в вопросе о будущих удоях.

– Хозяин (продавец) сказал, что много молока не будет, но зато доится корова, считай, что чистыми сливками.

Но пока что этот чёрно-пёстрый феномен стоял опустив к земле безрогую голову. Корову повели к пригон – закуток, выделенный в стае Боихой. Мать взяла верёвку, корова сдвинулась с места и тут у ней обнаружился явный изъян. Шла она как-то кособоко, вальяжной и неуверенной походкой. Правая задняя нога у неё плохо сгибалась и она описывала ей полукруг, после чего ставила её на место. Коровье вымя при этом болталось справа-налево. В общем, не корова, а клоун. Мы подняли хохот, но тут же мигом умолкли, осознав, что мать на предмет веселья отреагирует по своему и дальнейший смех будет для нас чреват.

Утром корову подоили, она дала почти литр молока. Мне представляется, что куда было бы выгоднее купить козу. Удой не обескуражил мать.

– Попасётся на траве, наберется сил, бог даст и телёночка принесёт.
 
Но бог не решил и не дал, к тому времени я уже был неверующий. Прошло очень мало времени, как однажды к вечеру наша корова из стада шла последней и волочила за собой кровавый след.

– Александровна, ты уж меня извини, – кланялся пастух, – но твою корову порос (племенной бык) ткнул рогами в вымя, ну и распорол его. Я думаю, что доколоть придётся.
 
– Но надо так надо.

Мать мою сокрушить было очень непросто. К вечеру наша пестрёна превратилась в куски мяса, а шкура была свёрнута и вывешена на забор для подсушки. Мы ели почки, печень, хлебали ложками варево, ели запеканку. Запеканка – это кровь собранная в ходе убоя, она была приготовлена с приправами на большой сковороде, я не уверен, что нынешнее поколение стало бы употреблять этот деликатес в пищу, но в те времена такие случаи выпадали не часто.

Закончив школу мы видели лето в бесконечных забавах и развлечениях, но оказалось, что мы в этом несколько заблуждались. На пологом поле, что спускалось к озеру Иванково нам отвели, как и многим, участок земли под картошку. Участки отводили без нормы. Надо десять соток – бери, надо пятнадцать – пожалуйста. Мать остановилась на пятнадцати. Зачем такую громадину этого я уразуметь не мог, может быть в её голове зрела концепция новой коммерции, не знаю. Забиты колышки, земля размерена, черная, жирная, влажная, от неё шёл пар и тепло. Мужики пахали для себя, глубоко и аккуратно. Я бросал картошку в выкопанные лунки, суетился и критиковал Гальку, что она бросает картошку как попало, не по-хозяйски. Кто-то сказал, что очень хорошо, что есть я, а то бы никто ничего не сделал. Я эти слова воспринял всерьёз и удвоил свою энергию. Я даже пожалел, что работы быстро закончились. Но моя печаль оказалась очень преждевременной.

Мать перешла на соседний участок, по площади такой же как наш. Мы спросили:

– Мама, это чё? Тоже наше?

– Наше не наше! – буркнула мать, – Бросайте картошку, чего встали? Рот не разевать.

Я продолжал работать и тупо соображать что всё это значит. Бросать картошку было уже не весело, заболела спина. Галина сопела и недовольство не проявляла, она была злее и упорнее меня. Наконец мы закончили посадку и принялись боронить землю граблями. Я, по примеру взрослых, тыкался граблями, натыкался на черенище, несколько раз упал и был матерью отстранён, как неспособный. Мать, Анна Фёдоровна, Рая шли впереди, мы с Галей не шли, а плелись. Одна наша нога задевала за другую, нам казалось, что в красном полумраке заходящего солнца дороги к дому не будет конца.

– Галь, а зачем нам столько кортови?
 
– Не знаю, мама сказала, что это не нам.

– А кому?

– Отвяжись.

– Во дела! Не нам! А зачем тогда садим мы? – размышлял я.

После ужина мать посмотрела на Галину, потом на меня и жёстко сказала.

– Вот что, игра игрой, а картошку полоть чисто. Траву вытаскивать на борозду. Полоть будете, когда скажу, поняли?

Что уж тут не понять, с матерью много не поговоришь.

– Там, в конце участка капусту посадим, к воде поближе. Ты, Галька, поливать будешь, вода близко, тяжесть не велика.

Никто не возразил.

Шли дожди и стояла жара. 1948 год сулил богатый урожай, казалось он хотел загладить промашку своего предшественника, уморившего не одну сотню людей голодом. Люди дожившие до победы, выжившие в тылу многие не победили голода. В то время стояли богатые покосы, на полях зрела рожь и пшеница, не отставала в росте и дурбень.

Два заморыша с тяпками мужественно боролись за урожай. Было жарко и пыльно, комары и пауты не давали покоя. Я, наверное, был слабее духом, был ближе к нытью и даже рёву. Галина, проявляя дипломатию, намечала рубежи, на которых полагался отдых, с гарантией ополоснуться в озере. Я махал тяпкой, размазывая по лицу пот и убитых комаров, и слезы, наверное, тоже. Три дня мы боролись с травой, памятуя материнский наказ траву на участке не оставлять, соскребать граблями и выносить на межу. Итогом нашей работы был чистый как стол участок. На черной земле резко выделялась мощная зелёная ботва картошки. Принимала работу сама мать. Похвалила нас, но как-то без энтузиазма и буднично, а мы чувствовали себя героями и ожидали большего.

– Давайте, ступайте, опкупнитесь и отдохните, а завтра с утра на другой участок. – сказала мать.

Я был близок к восстанию, да и Галина шипела что-то себе под нос явно не от восторга.

– Мама, почему я её должен полоть, она же не наша!

– Что ты сказал сынок? Умник, нашёлся! Молчать! Все домой! – отрезала мать.

Назавтра мать объявила нам выходной. Мы прыгали по торфинам, купались и орали как могли. Под перевёрнутой лодкой, которая была нам отдана взрослыми, мы говорили «отдана на совсем». Лакомились земляникой, валялись на песке и с разбегу бухались в канаву, вода бурлила и вспухала от множества тел – больших и маленьких.

Надо сказать, что я в течении немногих дней освоил науку плаванья, на воде держался легко и больших усилий для этого не прилагал. Галина, которая в этом деле, конечно, меня превзошла, называла меня «землечерпалкой». В общем, утопление нам не грозило. Заплывать в озеро мы пока не решались, но канава была в нашем распоряжении. В длину плыви сколько хочешь. Устал? Отворачивай к берегу – это рядом.

И снова прополка картошки. Мы работали второй день, я думал, что завтра мы работу закончим. Галина поддерживала меня морально, не давала мне раскисать. Она рассказывала мне разные побасенки, на которые была горазда, я развешивал уши и усталость куда-то уходила. Мы с Галей садились в тенёк под камыши на берегу, жевали хлеб и запивали водой из озера, вода пахла камышом. Галя пошла опкупнуться, она такая же как я – худая. У неё на правой ягодице был прямоугольный шрам – эта рана от литовки. Как-то Галя полезла смотреть петуха и напоролась на лезвие. Главной заботой была не полученная травма, а чтобы не узнала мать. Несмотря на выдранный кусок мяса всё зажило в лучшем виде.
 
Солнце не набрало ещё полную силу в следующем дне, а мы работу уже закончили. Рядки картошки стояли ровные, чистые и смотрелись очень здорово.

– Знай наших! – торжествовали мы.

С тяпками в руках мы ввалились в наши сени, придвинули инструменты к стене и доложили матери, что мы всё закончили.

– Вот и славно, давайте поешьте, щас пойдем капусту поливать.

Мы хлебали какое-то варево, не важно что было в чашке, важно было – сколько его там.

– Чё ты? Наелся?

– Ага, сытый я.

– Ешь ещё! – Галька, тоже уже сытая пустилась в философию, – Чем больше съешь тем больше будет силы, энергия называется. А с ней ничто не страшно, даже битьё легче переносится.

Я не спорил, она, конечно, старше меня и учёней.

– Ну, пошли. – мать дёрнула Гальку за руку.

– Пошли, крот, со мной, – позвала Галя.

Мать стояла у печи в своей любимой позе, обхватив живот руками.

– Ты, Галька, отдыхай пока, – сказала мать.

– А почему Гальке отдыхать, а мне нет? Ведь полёвка – дело женское!

– Ишь ты! Какой умный. Начитался книжек, «женское дело», скажи на милость! Счас возьму вожжи.

Я что-то забурчал оправдательное и подумал, чего это она сразу про вожжи вспомнила, о последних я никогда не скучал. Мы идём с матерью рядом, она взяла меня за руку.

– Устал сынок?

– Нет.

– Хороший ты у меня и добрый.

У меня от такой похвалы защипало в носу. Какая всё-таки у меня хорошая мать, наверное, самая лучшая, всё умеет, прислуживала разным «господам», это я не однажды слышал.

Мать сняла с плеч коромысло, на котором весь путь болтались два больших ведра.
 
– Иди пока пучку посмотри, на травке поваляйся.

Она зашла в зеленоватую воду, зачерпнула вёдра. Туда и обратно, туда и обратно. Я наблюдал за ней лёжа на траве. Я нашёл пучек, и хотя утверждал, что наелся до отвала дома, приложился к ним изрядно. Тепло, уютно. Я лежал на траве с закрытыми глазами. Я, наверное, уснул, потому что перестал ощущать плеск воды и шелест ветра, проснулся я от какого-то непонятного звука, где-то что-то тарахтело и урчало. Я сел на траве, огляделся. И тут случилось диво дивное: из-за ближайших к полю берёз вынырнула машина, легковушка. Для нашего кордона случай не рядовой. Машина потарахтела и остановилась на меже нашего участка. Я вскочил на ноги и увидел мать, которая скорым шагом шла к машине. Из машины, полная достоинства и собственной значимости вышла толстая тётка. Вслед за ней показалась тонконогая девчонка, худая как хвощ. Последним из машины вышел дядька в белой рубашке, при галстуке и в соломенной шляпе. Вся эта делегация направилась к нам.

Что бы всё это могло значить?

Толстая тётка засюсюкала:

– Варвара Александровна! Тут такая прелесть! И вода рядом, а благодать-то какая! Участок какой хороший! Тебе тут, Люсенька, нравится? – обратилась она к тонконогой худобе.

И тут я понял весь смысл, так сказать, проник в суть вопроса. Эта картошка посажена и прополота для этой тётки. Я был обязан привести всё в надлежащий вид для того, чтобы мать не ударила лицом в грязь и могла насладиться эффектом угодничества и раболепия.

Мать поманила меня пальцем к себе, и, когда я подошёл отвела в сторону.
– Давай сынок, вон, сядь в машину к дяденьке шоферу, он тебя до горелого бора довезёт, это рядышком, ты ведь знаешь, пособирай землянички, да побыстрей, надо вон, Люсю угостить.

Всё во мне протестовало против такой вопиющей несправедливости, но ослушаться я не мог. Я подошёл к машине, шофёр, видимо, был уже в курсе дела, открыл дверцу:
– Садись, малец! Куда ехать?

Я ткнул руками в сторону темнеющего бора. Машина помчалась. Бор назывался «горелым» по двум причинам. Давным давно в нём располагалась смолокурня, в ней гнали дёготь и всё было пропитано запахом дёгтя и смолы. Второе – там действительно когда-то был пожар. Огонь, видимо, не принёс большого вреда вековым деревьям, но кора стволов почернела и весь бор оделся в чёрное покрывало. Где-то высоко вверху гулял ветер, в бору было глухо и мрачно. Хотя и был этот бор не более чем в пятистах метрах от домов, но чувство вызывало не из приятных.

Шофёр затормозил и, бросив мне вдогонку: «Давай парень!», уехал. Земляники было много, а ещё больше было комаров. Они были какой-то особой породы, крупные, тощие и злые. Они налетали тучей, плотной толпой, пощады от них ждать не приходилось. Я хватал ягоды и бросал их в литровую банку, которую мне дал шофёр. Проклиная комаров и тонконогую хворь желал ей от души, чтобы она протянула ноги. Чихал и кашлял, давил на своём лице и руках комаров. Боялся ли я? Конечно, боялся. Хуже всего было то, что сосны скрывали дома лесхоза, деревни не было видно, и хотя я знал, что дома рядом, только выйди из бора – всё равно было страшно. Я наполнил банку и вылетел из бора, и стремглав помчался домой. Легковушка стояла у конторы лесхоза, в машине никого не было. Я зашёл домой, мать поднялась мне навстречу.
 
– Пришел! Ну, вот и славно.

Она забрала банку, пересыпала содержимое в бумажный кулёк и ушла. Я понял, что она понесла ягоды, чтобы угостить девчонку, а ещё лучше вручить их родителям. Позднее я узнал, что это была семья Кульбацких, отец семейства занимал пост первого секретаря мишкинского РК КПСС. Он, видимо, знал мать (знал, конечно, как добросовестную исполнительную уборщицу и только). Мать от одного осознания, что её знает сам Кульбацкий, была готова на любой подвиг во имя и для того чтобы.
Уже тогда полным ходом шло разделение членов партии на рядовых партийцев и генералов от партии. Они уже тогда пили водку и коньяки, жрали от пуза, разъезжая на персональных машинах. Великий вождь дело знал. Три категории людей двигали страну вперед. Десятки тысяч заключенных работали так, что достижение сталинской модели социализма стали достижимы. Элита государственных и партийных работников купалась в привилегиях и достатке, она осуществляла руководство. Третья – это народ, миллионы рабочих и колхозников, воодушевленные вождём и дисциплинированная предостерегающим жестом всемогущего НКВД, они не о чём не помышляли кроме того, чтобы дать стране в короткий срок как можно больше угля, хлеба, нефти и стали. «Даёшь пятилетку»! Это было у всех на устах. Но моя мать в этой большой партийной машине не была даже винтиком. Она была просто членом партии, как и многие другие множила партийные ряды.