Глава вторая. Кордон. Часть четвертая

Тётка наутро подняла вой и крик, по сути дела из-за пустяка. Ухватив с окна коровью лепешку она помчалась домой к Волчихе. Тыча названным предметов чуть ли не в нос Волчихе она орала:

– Это чё! Посмотри, что твоя лохудра с этой Дружининой делают! Говно ставят на мои окна! Это чё? Я хуже всех? Если я живу без мужика, так можно надо мной изгаляться?

Волчиха, со свойственным ей спокойствием, оглядела раннюю гостю с ног до головы и сказала:

– Ну, чего орёшь? Ну, поставили. Что из этого? Если хошь, ставить на мои окна хоть десять черепух! Айда с бохом! – и добавила ей вслед, – Давай-давай, мотай отсюда! И больше не приходи!

Обескураженная тётка понеслась в нашу сторону, еще не дойдя до крыльца завопила:

– А! Тоже мне антилигенция! Распустили своих детей, житья от них нет! Ходют и ходют по ночам!

Почему она говорила во множественном числе мне было непонятно. Мать вышла ей навстречу. Тётка затараторила:

– Вот, посмотри, Александровна, что твоя доченька по ночам вытворяет с этой самой Волчихиной!

Она трясла шелепугой, как неоспоримым доказательством ночного хулиганства. Для моей матери это уже было слишком. Не успел ещё и тётки след простыть, а Рая уже была жестоко бита, и была не просто бита для науки, когда родитель применяет больше язык, а не руки, а даже наоборот. Мне было очень жаль сестру, но как-то повлиять на происходящее я не мог. После грандиозной экзекуции был отдан приказ Рае – из дома ни шагу. Я бы, наверное, не смог ослушаться, но Рая была не такой. К вечеру она пропала и вернулась домой поздно. Снова была бита жестоко и всерьез. Мать карала непослушание от всей души и физических возможностей, искореняя скверну, которая может подорвать её авторитет верховной власти.

Приближалась осень, а с ней и проблема Раеной учёбы. Будучи вездесущей, прагматичной и пронырливой она доложила матери, что будет учиться в другой деревне, там есть школа, деревня называлась Островное и находилась в двенадцати километрах от кордона.

– А жить где? У кого?

– Да хоть у кого! – отвечала сестра.

– Хватит тебе науки, проживёшь и с этим. Учиться не будешь! – отрезала мать.

– Буду учиться! – твердила Рая, нарываясь на новую взбучку.

Хотя до осени было ещё не скоро, как и до практического решения вопроса. Рая снова была бита за характер, строптивость и вольнодумство. Шли дни. Мы с Галей по вечерам пели песни, рассказывали разные истории. Основным выдумщиком была Галина. Нам было хорошо, по-деревенски уютно. На нас иногда нападал беспричинный щенячий восторг. Анна Фёдоровна ездила в Мишкино на какие-то семинары, заполняла журналы, говорила нам, что скоро будет новый учебный год, ещё она читала и писала письма. Кому писала, нам было неведомо. Однажды, вторгаясь в её владения, в тумбочку и этажерку, мы нашли конверт, в котором лежало письмо. Мы с Галей принялись было за его чтение, к нашему большому разочарованию мы смогли разобрать только несколько слов:

«Да… Аня… Ты меня будешь ждать».

И проходило слово, мы читали несколько раз: «Из Германии».

– Вот какая штука! – сокрушалась Галина, – «Германия» и больше ничего не разобрать!

Однажды, от нечего делать я забрался на печь и занавеской отгородился от всего мира. Наверное, я задремал, но вдруг услышал довольно громкий разговор. Говорили мама и Боиха. Они говорили о разных разностях, а потом, мать сказала довольно громко:

– А чё он так и сказал? – и взглянула на Боиху с недоверием.

– Истинный бог! Так и сказал! Да ты чё, Александровна! Не уж у меня язык повернётся обманывать.

И Боиха не отказала себе в удовольствии повторить сказанное ещё раз.

– «Да, хороша у нас учительница Анна Фёдоровна! Слов нет! Взяли бы мы её за Николая, да голь перекатная. Да и иждивенцев куча мала, к тому же матери её палец в рот не клади».

– Ну, это ещё как сказать, «взяли бы»! А меня он спросил, боров жирный?!

Я размышлял лежа на печке. Это о чём речь? Я знал, что люди иногда ни с того, ни с сего уходят жить один к другому и называются «мужем и женой», но чтобы вдруг к кому-то ушла моя Анна Фёдоровна, я даже представить не мог. А! Так вот почему он меня сахаром задабривал, когда я ногу распорол! И патефон мне свой поганый заводил, чтобы мою сестру забрать было легче?! Я этого Николая тут же возненавидел и решил, что даже здороваться с ним не буду. Пусть живёт как хочет! Будет тут каждый к сестре моей подмазываться!

Моё решение не здороваться больше с Николаем входило в разряд недопускаемого, так как мать неоднократно говорила: «Не дай бог я узнаю, что вы с кем-то не поздоровались! Голову оторву!».

Прошло несколько дней. Утром я вышел на улицу и тут же налетел на Николая. Я остановился и набычился, не поздоровавшись. Я хотел было проскочить мимо.
 
– Витюха, как твоя нога?

Я промолчал.

– Ты чего сегодня не в духе?

Он притянул меня за руку и подбросил меня вверх. Я вырвался и побежал домой. Николай озадаченно крикнул мне вслед.

– Ну вот тебе и раз, а я хотел тебя с собой на охоту пригласить.

Я скрылся в своей хате. Смысл сказанного Николаем дошёл до меня позднее. Какая охота? На кого? От дурак! Куда помчался! Клял я себя. Да, ведь Николай хороший мужик, скорее я веду себя неправильно. Чего доброго ещё матери скажет, что не поздоровался. Ну, ладно. Наделал я делов.

Я слонялся весь день не зная куда себя приткнуть. Сходили на канаву, подёргали гальянов, но никакой радости этот улов мне не доставил. К исходу дня я начал бродить возле канторы туда-сюда, загребая ногами горячую пыль, я хотел привлечь к себе внимание. Вдруг на крыльцо вышел Николай. Был он в сапогах, в плаще, с распахнутыми полами. На поясе был патронташ, по всему кругу тускло блестели патроны.

– Ну, что, Витюха? На охоту идём?

Я поскрёб голой ногой другую ногу, проглотил слюну и сказал:

– Мама не пустит.

– Почему? Со мной пустит. Сейчас я спрошу.

Николаю было войти к нам в дом также, наверное, сложно и соблазнительно, как мне пойти с ним на охоту. Николай широко распахнул дверь в нашу избу и с порога поздоровался. Матери дома не было. Анна Фёдоровна сидела у стола и читала какую-то толстую и мудрёную книгу.

– Что-то случилось?

Что-то произошло с николаевым красноречием, он затоптался у порога и как-то косноязычно молвил:

– Мы это… вернее, я… на охоту пошёл. Можно Витю взять с собой? – и добавил, – Если можно, конечно.

– Возьмите. Только пожалуйста недолго, не допоздна.

– Да нет! Только на вечернюю зорьку! – возрадовался Николай.

Я стоял за спиной Николая и понял, что нам дано «добро».

Я шагал рядом с Николаем. Были ранние сумерки. Чуть заметная тропинка вела вглубь соснового бора. Я запинался за могучие корни деревьев, которые пересекали тропинку и старался не отставать. Неожиданно сосны расступились вправо и влево, и перед нами заблестело озеро, о его существовании я и не знал. Оно было небольшое и сплошь заросшее камышом. В красном полумраке заходящего солнца камыш казался сплошной стеной. Было очень тихо. Звуки, рождаемые шипением и кряканьем, тишину как-то не нарушали.

Николай, видимо, был здесь не первый раз. Он полез в камыши, достал какие-то палки и туго свёрнутый рулон. Возле большой одинокой сосны он воткнул палки в землю на значительном расстоянии друг от друга – получился домик под развернутым брезентом. Он ловко закрепил всю ткань, открыл несколько застёжек и сделал окно. Мы влезли во внутрь. Красное солнце светило с левой стороны и свет его глазам не мешал, из окна было всё хорошо видно. Мимо нашего шалаша (Николай называл его скрадом) будут пролетать утки, они нас не заметят.

И тут мимо окна что-то со свистом пролетело.

– А это чё? – спросил я.

– Это черки, маленькие утки. Не по возрасту маленькие, а по природе своей. Летают очень быстро, сбить его на лету дело трудное, да и добыча они для охотника не важная.

Через некоторое время, как-то всё было неожиданное, на маленький песчаный плёс, у самого берега, не более пятнадцати-двадцати метров от нашего скрада из-за стены камыша приземлились три утки. Две из них были жёлтыми. На самом деле они были серыми, но заходящее солнце их перекрасило. Третья утка была великолепна – шея и грудь отливали тёмным, концы крыльев были белыми, утка казалась разноцветной – так играли на ней цвета.

– Селезень, – шепнул Николай и повёл стволом ружья.
 
У него была двустволка. Он ударил дуплетом. Я оглох и выскочил из шалаша. На песке лежал мёртвый селезень, а одна из уток хлопала крыльями и норовила втянуться в камыши. Подбежал Николай, подобрал селезня и как-то быстро и ловко свернул утке голову.

Мы снова забрались в шалаш. Над водной гладью показалась стайка уток. Снижаясь, они выбрасывали вперед растопыренные лапы, чтобы мягко снизить скорость при посадке.

– Стреляй! – зашипел я, видимо, во мне проснулся охотничий азарт.

– Не надо, не достать будет. Зря, Витя, губить дичь не надо.

Быстро темнело, уже погасла гладь озера, надвигался туман, приближалась ночь.
Справа от шалаша стояла высокая высохшая берёза, самая верхушка её озарялась заходящим солнцем. Вдруг на её вершину уселся крупный селезень. В том, что это селезень мне уже подсказывать было не надо. Селезень громко шамкал и вёл себя по-хозяйски. Николай вскинул ружьё и выстрелил. Казалось, что селезень секунду раздумывал что ему делать дальше, потом повалился вниз и шлёпнулся в густую траву, белея подвернутым крылом. Мы быстро свернули наш скрад, я сбегал за убитой птицей и мы направились домой. В лесу было очень темно и я решительно не представлял себе куда идти и даже в какую сторону. У меня вдруг мелькнула мысль, а что если бы я был один? Николай взял меня за руку.

– Не дрейфь, Витя.

И мы зашагали по тропинке, которая угадывалась только ногами. По совету Николая я поднимал ноги выше, чтобы не запинаться за корни, которые, как специально, лезли под ноги. Подходя к дому, Николай отстегнул утку и селезня, которого сняли с берёзы.

– На, это твои трофеи, охотник. За выдержку и храбрость!

Я схватил уток за шеи и, не чуя ног, рванул в дом.

– В гости приходи! – крикнул мне вслед Николай.

Назавтра запах был  на весь дом – уток ощипали и сварили, нам дозволили съесть целого селезня. Я был чрезвычайно рад тому, что был на охоте и вернулся с большой добычей.

Я говорил уже о достопримечательностях кордона, нельзя не сказать ещё об одном. В родне директора лесхоза Леонидова была одна женщина, утверждать кто она им – не могу, может сестра, а может быть тётя. Была она чуть-чуть не в себе, а может быть и нет. Её все от мала и до велика звали Маринушкой. Была она средних лет, я бы не назвал её старухой. Чрезвычайно подвижная, не в меру говорливая, что очень отличало её от всех жителей кордона. Доброжелательная и злобная одновременно. К нам она обращалась примерно так:

– Ах, вы голуби мои сизокрылые, иззаразите вас всех в рот! Жрёте не в меру! Как и все люди. Ну, куда все жрут?! Вот морсу вам принесла, ребятки. Пейте на здоровье! Иззаразите вас всех!

Работала она в магазине нашего маленького лесхозного сельпо. Хлеб, как и другой товар она возила из Мишкина в маленькой будке, в возке на лошади. Привозя хлеб она громогласно вещала:

– Хлеб привезла! Всем хватит – жрите! И ведь не напасёшься – возишь и возишь!

Мы ждали её приезда и был тут как тут.

– Тётя Маринушка, а морс привезла?

– Привезла-привезла, дармоеды. А ну, кто? Хватайте вёдра и марш за водой!

Мы подхватывали из её рук вёдра и неслись к колодцу, торопясь и разливая воду бежали к магазину. Она выливала воду в бак, доставала небольшой бумажный кулёк и высыпала содержимое – ярко-красный порошок быстро растворялся в воде и морс был готов. Мы пили его с большим удовольствием, не забывая при этом выкладывать за каждый стакан заранее приготовленный медяк.

«Иззаразите в рот» было её любимым выражением, оно могло быть адресовано кому угодно, и мальцу, и взрослому. Ходил слух, что Маринушка попивала водку. Не могу это утверждать, так как в пьяном виде её никто не видел не в пример лесхозовскому фельдшеру, а мы знали и видели всё.

Но вот однажды с Маринушкой произошла большая неприятность. Случилось это по чьей-то неосторожности или было следствием заранее спланированных действий, это осталось неизвестным тогда, а теперь тем более не узнать. Маринушка получила в Мишкино крупную партию товара, по масштабам нашего кордона партия была довольно большой. В числе товаров было двадцать ящиков водки. Маринушку сопровождал экспедитор. Совсем недалеко от кордона лошадь, которая сама уже, наверное, забыла, когда она последний раз бегала – вдруг понеслась. Возок перевернулся, таким образом все двадцать ящиков водки были разбиты вдребезги. Была создана комиссия, ей был составлен акт списания загубленного товара. Экспедитор в свидетели не годился, так как являлся лицом заинтересованным, да и был он вёртким мужиком, таких называли «тёртый калач». На вопрос как это всё случилось Леонидов, предвидя ответ, махнул рукой и сказал:

– Что у беглого дорогу спрашивать.

Экспедитор, как заводной, твердил одно и то же:

– Ни с того, ни с сего холера понесла и понесла!

Лошадь говорить не умела, хотя и догадывалась, что на неё возводят чудовищную напраслину. Потом утверждали, что Маринушка с экспедитором водили шуры-муры. Всё утряслось само собой. Маринушка продолжала своё «иззаразите в рот».

Мы с Галей были младшими и спрос с нас поэтому был меньше. Рая, несмотря на её неблагонадёжность, должна была оправдывать старшинство, требования к ней были гораздо жёстче. Наша мать отправлялась в Мишкино на толкучку, которую ещё называли «барахолкой». Я там ни разу не был, но по разговорам взрослым представлял это так: народу там видимо невидимо, и, что самое главное, шпаны там не счесть; товара всякого – завались; нужно держать ухо востро. Что хотела мать там купить нам было неизвестно, такие вопросы решались высшим эшелоном власти.
Мать отбыла утром, строго наказала Рае быть дома и смотреть за хозяйством. Хозяйства у нас никакого не было, поэтому наказ звучал чисто риторически. Тем не менее мать повтори:

– Смотри тут за всем!

Мы с Галиной навострились пойти на канаву.

– Это куда? – сестра решила нас приструнить. – Что мать сказала? «Никуда»! Вот и будьте дома.

– Так это она тебе сказала, а не нам. Вот и будь, а мы пошли, – огрызнулась Галя. – Пошли, крот, нечего её спрашивать.

Гальяны, забавы, игры, веселье. Мы опомнились только тогда, когда сильно захотели есть, а солнце уже свалилось за озеро.

– Пошли домой, – зашипела Галина.

Мы понеслись домой. У крыльца стояла Рая. Наверное, она не отважилась уйти из дома, а может быть презрев страх она весь день резвилась со своей Пунькой и вернулась только сейчас, но это было не доказуемо. Но на её лице было много странного. На нём читалась печаль и торжество, неотвратимость случившегося (о том, что что-то случилось я угадал сразу). Конечно, она рассчитывала на нашу неопытность, и не ошиблась.

– А-а-а! Пришли! Явились, голубчики! – запела она.

Мы насторожились.

– Ну, явились и чё с того, крыса! – оскорбил я её.

– Да так, ничего. Будет вам сегодня от мамы.

То что может быть от мамы нам объяснять было не надо, но вот за что? Может быть это интересно и важно? Я захныкал. Галина была зловреднее и выдержанней меня, она ощерилась на Раису и проворчала:

– Чё ты нас, крыса, пугаешь?

– Да не пугаю я вас, щенята! Если знать хотите, то у матери пиджак украли.
Мы были поражены и смяты таким сообщением и хором заревели. Сквозь слезы и всхлипы мы спрашивали как и кто украл.

– Да вот так! Взяли и украли. Мать что говорила? Быть дома! А вам гальяны дороже материного пиджика, вот и поудили! – злорадствовала она.

У меня сжалось сердце, что же будет, когда придёт мать? Кто его мог украсть, задавал я сам себе вопрос. Если бы мы не были так убиты таким сообщением, смогли бы трезво оценить обстановку, можно было взглянуть на ситуацию по другому, мы могли послать Раю ко всем чертям, ведь мать наказывала быть дома ей, а не нам. И отвечать должна была Рая, а не мы. Но её сообщение нас тогда сильно ошарашило.
Темнело. Мы с Галей сидели на крыльце и молча перевали информацию.

– Боишься? – Галя тронула меня за локоть.

– Не-а… – и голос у меня предательски дрогнул, – Не, не боюсь! – повторил я ещё раз и придержал рукой вздрагивающее колено.

– Ладно, как-нибудь переживём, – поддержала меня Галина, – хуже чем было – не будет.

Совсем стемнело. Мы продолжали сидеть.
 
– Вон, идет!

– Давай сразу заревём? – предложил я.

– Не, не надо, это не поможет.

– Пойдем в дом? Скорее набьют, скорее спать ляжем.

Подошла мать.

– Чего сидите?

– Да так. Тебя ждём.

– Пошли в дом!

– Да мы посидим ещё немного, можно.

– Сидите, если хотите.

Мать ушла в дом. Ну, вот и ладно, мы будет ждать края. Мы продолжали давить крыльцо. В Боихиной ограде громко запел петух. Мы вздрогнули.

– Ну, вот. Проснулся ни свет ни заря, пернатый.

В дом нас не звали, а сидеть больше не было мочи. Я озлился и сказал:

– Пошли домой! Сколько можно?!

Мы проскользнули в дом. Рая сидела у стола и щёлкала семечки. Мать чем-то звякала на кухне. Я подошёл к Рае и на ухо сказал:

– Чё, крыса, сообщила?

– Не, не сказала. Его никто не собирался воровать, это я вас напугала.

Я вместе с Галей начал обзывать Раю как только мог.

– Ох! Ты крыса! Ты падла! Мало мама тебя бьёт!

Мы знали, что такие слова запретные, нехорошие, но мы были переполнены радостью и негодованием.

– Чего раскудахтались! – прикрикнула на нас мать, – Давайте спать. Поздно уже.
Мы были рады-радёхоньки.

– Знаешь что, крот? Мы что-нибудь придумаем и ей, – она мотнула головой в Раину сторону, – отомстим, ладно?

– Да легко!

Был ли я проказником? Таким я себя не считал, но меня часто называли «носовым», то есть человеком, который постоянно сует свой нос в чужие дела. Несмотря на то, что мы не были голодными, мишкинские времена ушли в прошлое, я промышлял насчёт еды по привычке и лез куда не просят. Я был не против иногда заглянуть в миску, в печку, на полку, в узелки и крынки, чтобы узнать что там и как там дела, что конкретно в них находится. Конечно, делалось это всё в тихушку, пока дома никого не было.

Однажды, произведя доскональный обыск и, не обнаружив ничего интересного, я обратил внимание на полку, которая была, без малого, под потолком и мать ставила туда что-либо, вставая на табуретку. Осознавая ответственность предстоящей операции, я накинул на двери крючок, чтобы меня не застали врасплох. В доме было две табуретки, я поставил их одна на другую и влез на созданную пирамиду. Головой до полки не доставал, но руками до вожделенной миски, которую я узрел находясь на полу, дотягивался. Что в ней есть? Я подтянулся и ухватил миску за край, миска была тяжелой. Полная – возликовал я, заранее предвкушая поживу. Взявшись за края миски руками, я наклонил её на себя. Дальнейшее я помню смутно, только знаю, что злополучная миска встала на ребро и мне на голову хлынул поток просяной крупы. Я отпустил миску и она со стуком встала на прежнее место. Скатившись с табуреток я с ужасом увидел, что крупа лежит везде: под ногами, под столом, у кровати, а еще больше её было в щелях досок пола. «Не отвертеться!» – ужаснулся я. – «Убьют точно! Чёрт его соберет! Зачем дурак полез!». Причитал я над собой. Я схватил подойник и принялся сгребать в него крупу. Зёрна катались по полу, подпрыгивали и катились чёрт знает куда.

В дом никто не ломился и я немного успокоился. В сенках я отыскал веник и, забыв про усталость, начал аккуратно выскребать зёрна из щелей. Я забыл про всё:
усталость, страх. Подметал и собирал, снова подметал и собирал. По зёрнышку. Сантиметр за сантиметром. Сколько прошло времени – не знаю, но всё было убрано. Я оглядел комнату – чистота. С очень большим трудом и огромным риском я достал миску с полки и пересыпал в неё зерно и, с ещё большей осторожностью, вернул её на место. Убрал табуретки, оглядел комнату – всё хорошо. Я откинул с двери крючок.

Такое бывает только в кино – в двери сразу вошла мать. Она хмуро посмотрел на меня, оглядела пол, ещё раз посмотрела на меня, подняла глаза к потолку и молча вышла. Вернулась она с вожжами в руках. Я был выпорот так квалифицированно, что с наружным и внутренним воем давал клятву никогда в жизни больше не пакостить.