Глава вторая. Кордон. Часть пятая

Взрослые на кордоне жили очень дружно, помогали друг другу во всём. Особенно это было заметно для нас. Кто-то из мужиков ставил сети и утром приносил рыбу, кто-то приносил молока и сметану, на телеге привозили уже расколотые дрова. Это не считалось подхалимством и угодничеством, это просто помощь. Денег никто не брал и никто ни за что не платил. Иногда взрослые гуляли, кто-то резал овцу, варилось мясо, ставилась брага, всё по разным рецептам. Мать моя, с присущим ей апломбом, говорила:

– У меня брага что – любому мужику два стакана и всё! Его песенка спета!

Это означало, что мужик сойдет с катушек.

Единственный человек, на мой взгляд, который портил любую компанию был Бухаров, отец моего сверстника Володи Бухарова. Бухаров был мужем добрейшей женщины Нины Бухаровой. Мы с Володей были однажды свидетелями отцовского пьяного куража. Лежа на печи мы увидели, что в дом вваливается полупьяная компания мужиков и баб, моя мать была в их числе. Толпу возглавлял сам хозяин. Прибывшие разместились за столом в горнице, который мигом организовала хозяйка. После стакана браги лихо взметнулась к потолку песня «Когда б имел златые горы», а после нее «Бежал бродяга с Сахалина».

– А чё, бабы, ещё по одному? – заорал Бухаров.

– Сейчас начнется, – сказал Володя.

– Почему ты так думаешь?

– Да я его знаю.

Гости прихлопнули ещё по стакану, Бухаров схватил гармошку и заревел:

– Александровский централ!

Потом отбросил музыкальный инструмент и поднял свою осоловелую голову.

– Знаете, бабы, чё?! Я вам щас покажу! – и полез в штаны, – Щас! Щас!

Бабы подняли гвалт и вцепились ему в руки, которые упорно рвались к середышу.

– Да рас туды вашу мать! Да я вас всех…!

Нина, пытаясь его урезонить, тихим голосом твердила:

– Петя, ну разве можно? Люди! Стыдно ведь!

– Молчи, конопатая! – отвлекаясь от предмета в своих штанах орал Бухаров.

Он смахнул со стола тарелку с малосольными огурцами и выскочил из-за стола. Но тут его за грудь схватил дядя Кузьма, затрещал ворот рубахи.

– Петро! Ну, чего ты шебуршишься? «Покажу-покажу», ну чего срам выставлять напоказ? Стыдно ведь!

– Пошёл ты, советчик! Да я на фронте знаешь?! – заорал Бухаров и рванулся.

Но рука у дяди Кузьмы была что надо, говорили, что ему ничего не стоит разломать конскую подкову.

– Дурак ты, Петро! Ты что один был в окопах? Тебя убивали и не смогли убить, меня тоже. Психованный ты, я тебе так скажу, я два раза бежал из плена, три раза валялся в госпиталях, меня расстреливали, но я живой. Били нас обоих, но убить не смогли. Мы живые и будем жить на зло врагам. Перестань, Петро.

И он отпустил руку. Бабы дружно поднялись из-за стола и все начали покидать хату.
 
– Ну, вот! Добился?! – Нина вытерла фартуком глаза.

– А? Чё? О чём это ты?! – заорал Бухаров в новом приступе ярости. – Да я вас всех!

Он кинулся к печке, отшвырнул заслонку, пнул её ногой, схватив чугунок с супом, поднял его над головой и грохнул об стол. Кусок мяса вылетел из чугунка и отлетел к порогу.

– Все вы сволочи! – надрывался Бухаров.

Нина выбежала из дома. Мы сидели на печи как мыши. Бухаров, шатаясь, подошёл к столу и неуверенными движениями налил большую кружку браги, пил долго, пока кружка не опустела. Он опустился на лавку и обнял голову руками, покачавшись, он пьяно выкрикнул:

– Эх! Жизнь…

Уронил голову на стол и вскоре захрапел. Мы слезли с печки и вышли на улицу.

– Вот всегда так, люди как люди, а у меня отец хуже всех и мать бьёт. А у тебя отец где?

– Умер он, – ответил я.

– Давно?

– Наверное, давно. Я его не помню.

– А это, наверное, хорошо, когда нет отца. Одна мать лучше. – заключил Володя.
Мы догуливали лето. Как молодые жеребята мы радовались всему: свету, теплу, траве и самому нашему существованию. У нас облупились от чрезмерного загара носы, мы выцвели и побелели. Среди нас была девчонка, Надя Рявкина, она была такая тонконогая и худая, как наша Галя. Шустрая и очень подвижная, здорово ныряла в воду, за что получила прозвище – Нырок.

Чтобы хорошо нырнуть было специальное приспособление. На столбиках крепилась доска, чтобы конец её воды не касался и был над водой. Какой-нибудь «спортсмен» из пацанов, бежал к доске, делал несколько скачков по ней и в конце резко отталкивался – получался нырок в воду.

Трусов из нас никто не носил, я имею ввиду и мальчишек и девчонок. Девчонки бежали по доске, прикрывая ладошкой стыд и прыгали в воду. Всё это считалось нормальными и никто бессовестного в этом не усматривал.

Надя, миловидная и чернявая, обещала в будущем быть красавицей, но судьба распорядилась иначе. Купаясь в канаве мы вылазили на берег и катались в песке, бросаясь им друг в друга. У Нади нос облупился так здорово, что кожа на нём отслаивалась небольшими лепестками и пластинками.

– Нос облазит, – пожаловалась Надя однажды, – Я его обдираю и обдираю, а он всё равно облазит. Вот смотрите!

И она сняла пластинку кожи на носу и сразу выступила кровь.

– Ты это так не обдирай, – посоветовала Галя, – заболеть может.

Она смотрела как в воду. После очередного купания у Нади заболела голова и она ушла домой. Утром по кордону прошла молва: у Рявкиных заболела дочь. Надя лежала на полу на матрасе и подушке с большой температурой. Пришёл фельдшер и посоветовал ставить градусник и прикладывать ко лбу мокрую тряпку. Мне кажется, что он не соображал что говорил.

– Какой градусник?! – закричал подошедший Леонидов, – В больницу надо срочно везти!

И тут же распорядился немедленно заправлять лошадь.  Надю вынес на руках её старший брат Василий и уложил в ходок, на пахучее сено. Мы стояли возле ходка стайкой и на душе у нас было жалобно.

Надю привезли через два дня. Она лежала в сосновом гробу. Каждый из нас, заходя в дом, приносил букетик незабудок и клал их в гроб, к изголовью. Мать, охрипшая от воя и причитаний, сидела у изголовья и гладила надины волосы.

«Заражение крови» это звучало для нас так беспощадно и так сильно давило, что мир на какое-то время потускнел. Ничего не могли поделать – поздно привезли в больницу, судачили бабы.

– Ну… что сейчас? Она у божьего престолу! Безгрешная душа – в рай её дорога.
Я впервые видел смерть такую холодную и беспощадную. Хоронили Надю всем кордоном, все бросали в могилу горсть земли, бросили и мы.

У Ивана Александровича, брата моей матери, было два сына: Николай и Владимир. Как рассказывала мать, Иван Александрович новую власть принимать не хотел и даже не власть, а колхозный порядок. Будучи обученным грамоте он читал и перечитывал статью Сталина «Головокружение от успехов», и говорил:

– Вот ведь как надо! А меня – силком: «иди в колхоз»!

Он поехал искать лучшую долю туда, где нет никаких колхозов. Скорее всего, он сам не знал где и что искать. Случилось несчастье: он на лошади провалился на реке под лёд. Был спасён, но простудился, заболел и умер. Ребят отдали в детский дом. О Владимире никто ничего никогда толком не говорил, о нём я узнал, проснувшись однажды утром и выглянув с печки из-за занавески. Я увидел, что какой-то мужик сидит в комнате за столом, был широкоплечий, давно небритая рыжеватая щетина, светлая куртка, наброшенная просто на плечи. Я слез с печки и поздоровался.
– Дядя Володя это, – сказала мать, – мне племянник, а тебе – дядя.
 
Я против дяди ничего не имел, но постарался из дому исчезнуть. Мы занимались с Немым своими делами. Мать в полголоса разговаривала с Боихой.

– Что и говорить, непутёвый сынок у покойной головы Ивана Александровича…

И я слышал как мать горестно вздохнула.

– Братец у меня был. Иван. Умер он. Двое у него осталось. Мать их тоже вскоре умерла, отдали детей в детдом. Грешница я, конечно, не помогла, не поддержала, не разыскала сирот, а потом уже в долгие узнала от людей, что живёт Володя в Челябинске, в тюрьме сидел, вор он.

– Да ну! – ахнула Боиха.

– Вот и «ну». Рад, что нашёл нас, – продолжила мать, – а какая радость-то, ворюга несусветная. В карты играет и с блатными компании водит, но ведь не выгонишь, раз разыскал.

– От ты, Господи! – перекрестилась Боиха.

Немому было всё равно, но я не пропустил ни одного слова. Вот оно что! Вот это дядя так дядя! У него, наверное, и ножик есть, определенно.

Володя вернулся с прогулки быстро, посидел на крылечке, зашёл в дом, вышел. Он над чем-то мучился, что-то решал непомерно трудное, и, наверное, находился в безвыходной ситуации. Пройдет время и мы узнаем причину поведения Володи. Он действительно искал решение задачи и искал выход. Ему нужны были деньги. Двумя днями раньше он проиграл в Челябинске на «малине» буграм круглую сумму. Деньги должны были быть отданы в пятидневный срок. Рассчитывал ли он на нашу помощь – вряд ли. На разыск нас его, наверное, гнало чувство безысходности и отчаянья.
Вечером, когда мы все сидели за столом, мать спросила:

– Когда, Володя, думаешь домой? Или погостишь у нас?

Володя вскинул голову и как-то особенно твёрдо сказал:

– Завтра. Спасибо, тетя Варя, за привет, домой надо. Заждались меня там.

– Приезжайте, Володя, в гости с семьей.

– Обязательно приедем, тетя Варя.

Дома у него не было, так же как и жены. Он жил и обитал в преступном мире, жил по другим законам. Может он уже раскаивался, что разыскал нас и убедился, что ему никто не поможет. Володя ушёл с кордона рано утром. Я слышал как он попрощался с матерью. Володя только спросил об отце. Мать ответила:

– Хороший он был человек.

– Я так и думал, – сказал Володя, и добавил: – Нет у меня жены и детей, выдумал я всё, вам сказал не правду, не думайте обо мне плохо и не обижайтесь на меня.
Земля полнится слухом, со временем мать узнала, что к назначенному сроку Володя не пришёл к ворам и денег не вернул, по воровским законам это было большое преступление, которое неминуемо каралось. Володя это знал. Утром он пришёл на Челябинский вокзал, зная, что его сразу заметят. Стал ждать. Подошли двое.

– Хрусты с собой?

– Нет, – ответил Володя.

– А срок и уговор?

– Знаю.

– Ну, смотри.

И отошли. Не спеша Володя поднялся на переходной мост и медленно поднялся по нему, глядя на пролетающие внизу вагоны. На спуске моста, облокотившись на перила, стояли трое. Повернув обратно он дошёл до середины, на другом конце в такой же позе стояла тройка. Володя развернулся, облокотится на перила моста. Мост чуть вздрагивал от движения жизни железной дороги. Справа и слева по мосту шли тройки. Володя вздохнул, набирая в грудь воздух и саму жизнь, и без крика и звука бросился вниз головой на блестящие внизу рельсы.

Через одиннадцать лет я встречусь с другим моим родственником – Николаем, старшим сыном Ивана Александровича. Он разыскал нас в Кургане сам. Уже не молодой, опытный заслуженный врач. Сейчас я думаю, что смысл розыска и встречи состоял в том, чтобы узнать кто мы – его родня. Он хотел знать и задать вопрос, что две родные для матери души оказались в детском доме и никто и никогда не пытался их разыскать, узнать, помочь. Трагедию Володи Николай знал. Ответы на его вопросы могла дать только мать. Николай долго-долго разговаривал с матерью, утром он ушёл для того, чтобы с нами никогда больше не встречаться.

Становилось прохладно, а затем и холодно. Быстро приходила осень, желтели листья, по небу заходили мрачные и тяжёлые тучи. Постоянно шёл длинный и нудный дождь. Вот она осень, которую так часто и так много вспоминали взрослые. «Не дай бог как в прошлом году!». Я знал по рассказам взрослых про эту осень – осень 1947 года. В сплошном наводнении от дождей погиб картофель, не говоря о зерновых. К людям вплотную подошёл голод.

Но нет худа без добра. Дожди резко прекратились, очередное утро наступило ясным, ярким и чуть-чуть морозным. Пропали дождевые лужи, солнце светило ярко, мы очень удивлялись тому, что вдруг снова наступило лето. Взрослые радовались и называли погоду «бабьим летом». А в воздухе носились длинные и белые нити, летели стаи уток, даже не верилось, что совсем недавно стояла хмурая дождливая погода. Весь кордон убирал урожай, каждая семья. Урожай был хороший. Картошка была крупная, гладкая и в гнезде располагалась так дружно и тесно, что, казалось, что в ямку, в которую я бросал по весне картофелину, кто-то сыпанул полведра. Картошку рассыпали на ровной площадке для просушки. Большую часть урожая вёдрами засыпали в кузов грузовика – это было на сдачу в загосконтору. К вечеру всё было закончено и когда мы вернулись спать, мать, наверное, больше про себя сказала:

– Ну, слава богу, теперь с картошкой.

От этого молебна я понял, что дела у нас идут хорошо.  Скоро начнётся вторая четверть учебного года. После копки картошки мы делились впечатлениями о том, что взрослые без нас ничего бы не успели и не сделали.

Природа терпеливо ждала пока люди закончат свои дела и не торопилась, но вот, с пришедшими первыми утренними заморозками и инеем, она предупредила, что время вышло – пора пришла передавать дела зиме. Под ветром секущей метели закачались берёзы и пригнулся камыш. Ударил первый мороз. Мы были рады снегу, учёбе и жизни. Мы постоянно были сыты и жизнерадостны, жизненные передряги были впереди, мы о них еще не подозревали.

Анна Фёдоровна, отведя уроки, заводила с нами разные игры. Мы гонялись друг за другом, все галдели, и она бегала вместе с нами, чем заслужила у нас ещё больший авторитет.

К седьмому ноября у нас в школе была выпущена стенгазета. Больше всего над ней трудилась Анна Фёдоровна. В меру силы таланта трудились и мы с Галей. Газета удалась на славу. У парня-дылды на высунутом языке красовалась пятёрка, а на руки и ноги ему влепили двойки, в парне без труда можно было узнать Мишу Ешунина, хотя фамилии в газете не было, а смысл был понятен всем: на словах он постоянно обещал учиться хорошо, а вот на деле никогда не старался. Рукой Анны Фёдоровны была написана передовая статья, над которой она просидела до полночи. Анна Фёдоровна говорила нам всем, что к новому году надо будет поставить концерт. Какую роль мы будет играть нам не говорили.

Разными путями до нас с Галей дошёл слух, что к нам в скором времени приедет гость. Кто? Этого мы не знали и даже не догадывались. От взрослых никакой информации не поступало. Я наводил уши на разговоры сестры с матерью, но в тайну проникнуть не мог. В основном у них шёл разговор на тему: принимать или нет. Если принимать, то что говорить? Всё было загадочно и интересно. Мать расстаралась где-то и у нас в доме появилась белая мука, до селе невиданный нами продукт. Сахар и ещё что-то. Что-то толкли и мяли. Со слов матери я знал, что она была выдающимся кулинаром, могла всё и раньше прислуживала господам, которые не только хвалили её работу, а были в восторге! Но не в обиду будет сказано – кроме аляповатых завитушек, каравая с ягодами и гусиных лапок других «шедевров» я не помню. Что-то готовили. Я услышал от матери новое для меня слово «торт». Я наблюдал, как на полку, на большом блюде поставили белую булку, приготовленную в печи. Торт приготовлен был из расчёта на всякий случай. Дальнейшая наша жизнь вошла в привычное русло.

Шёл обычный занятный день. У нас был урок чистописания. Хлопнула входная дверь, в прихожую вошёл военный. О том, что он военный говорила его одежда: сапоги, шинель, шапка, но погон и звезд не было. В первые послевоенные годы многие фронтовики не расставались с форменной одеждой и донашивали амуницию на гражданке. Мы были учёные и знали, что когда входят старшие нужно вставать. Мы дружно поднялись, хлопая крышками парт. Анна Фёдоровна сказала «садитесь дети» и вышла в прихожую. Класс насторожился и затих. Она быстро вернулась, вызвала к доске ученицу из старших, подала ей «Родную речь»:

– Прочитай рассказ вслух! Сидеть тихо! – и вышла.

Мы шумели и галдели, не слушая чтения и только приход учителя нас утихомирил. Занятия продолжились. Мы с Галей поняли, что этот гость, видимо, к нам, хотя с какой бы это стати? У нас начался зуд нетерпения. Нужно было скорее попасть домой и узнать кто это. После уроков мы рванули домой, долго шаркали подшитыми валенками по ступенькам крыльца, сбивая снег. Мы вошли полные достоинства, изображая взрослых, и сказали «здравствуйте». Мать с гостем сидели за столом, и мне показалось, что беседовали они не очень мирно.

– Айдате, поиграйте! – и предвидя вопрос сказала: – Потом-потом, не умрёте.
 
Мать выпроводила на улицу. «Потом» это она имела ввиду ужин. При воспоминании о еде у меня заныло в затылке и в желудке пробежала какая-то судорога. Не далее чем вчера, я снова влез в неприятную историю, о которой мать еще не знала. Мне не давала покоя та белая булка, которую назвали «тортом» и поставили на полку. Улучив момент, когда дома никого не было, я влез на табуретки и заглянул на полку. От булки очень вкусно пахло. Ребристые бока отливали белым чуть-чуть жёлтым светом, по верху булки было разлито что-то белое и смотрелось как сугроб снега. Я, не раздумывая и не колеблясь, отщипнул от края. Булка была мягкая и в руке у меня оказался приличный кусок. Я глотал быстро, почти не жуя, выхватывая щипки со всех сторон. Я был сыт по горло, но торт предстал в таком жалком изуродованном виде, что только одна его белая шапка, оставаясь нетронутой была ещё на что-то похожа. Я переваривал съеденное, мучился совестью и готовился к следствию, суду и расправе.

Когда мы с Галей вышли на улицу я сказал:

– Знаешь, я торт съел.

– Да ну?! – Галька округлила глаза, – когда?

Дурак, я так и не понял, что мой ответ для неё очень важное значение.

– Вчера.

– А-а-а! – протянула она, и как мне показалось её вполне устроил мой ответ.

В какое время она успела приобщиться к торту остается загадкой и как она изловчилась тоже не ясно, но то что осталось от торта было жалкими крохами. Шедевр маминого искусства перестал существовать так и не увидев света. Результат наших действий мы узнаем позднее, а пока мы шагали к Волчихе и думали каждый о своём.

Пётр Иванович Собакин, участник боёв Халкин-Гола и участник прошедшей войны, офицер, младший лейтенант, если к этому добавить позу и умение напустить на себя важный вид, то он был неотразим.

Вечером, когда мы могли напрямую лицезреть такую важную персону, рассматривая через занавеску с печи, куда нас загнала мать. Я слушал разговор матери с Петром Ивановичем. Анна Фёдоровна сидела за столом с ними рядом. Он обратился к ней:
– А вы, значит, продолжаете дело своей сестры?

– Да, учу детей, – с каким-то вызовом ответила она.

Скорее всего она чувствовала разницу уровня образования и подготовки. Семилетнее образование, плюс педагогическое училище, для тех времен это не мало. Помолчав немного Пётр Иванович сказал Анне Фёдоровне:

– Передовица на стенгазете написана неплохо, вот только материал несколько оторван от жизни. Сейчас нет красной армии, есть советская армия.

«Поразительно! Какие знания!» - саркастически подумал я. В наше время, седьмое ноября было напрямую связано с идеей революции и перемен, именно поэтому Пётр Иванович так прицепился к стенгазете.

Было уже поздно, когда у меня, сидящего за занавеской, слипались глаза, донеслись материны слова:

– Я вам, Пётр Иванович, не советчик и не судья, и Прасковья также, и у меня прощения просить не надо, ваше дело. Вот так вот, Пётр Иванович, – сказала мать внушительно.

Прасковья, которую упомянула мать, была моей старшей сестрой, она тоже была учительницей. Мать Пётр Иванович называл «мамашей», вёл себя неестественно, всё подкашливал и покряхтывал и часто-часто моргал. Я усвоил, что этот гад, который бросил что-то или кого-то, это ему «должны отлиться слезы».

На завтра, придя из школы, мы узнали, что гость отбыл восвояси, наверное, ему очень некогда, так как ему надо поднимать народное хозяйство, решил я. Мать грозно спросила:

– Кто из вас сожрал торт?!

Его жалкие остатки стояли на шестке русской печки. Я даже не пытался реабилитироваться, но только с жаром пытался убедить всех, что я не ел так много, говорил, что оставалась белая шапка сверху. Однако выслушан не был, вожжи были на месте. Финал заключался в том, что после грандиозной порки мать выкинула меня за дверь и я колотил голыми пятками по промёрзлым доскам пола и орал, что было мочи, что я всё не съедал, и что больше не буду (могли меня и не понять чего я делать не буду: или не всё съедать, или проказничать.