Глава вторая. Кордон. Часть шестая

Наш маленький кордон стали терроризировать волки. Волки, о которых я слышал от взрослых, да и видел их на плакате учебного пособия, что показывала нам Анна Фёдоровна, именно те волки, которые, казалось, живут за тридевять земель, вдруг приблизились и стали реальностью.

Как-то вечером раздался странный звук, он тянулся долго и жалобно и обрывался на самой высокой ноте. От любого дома кордона до леса было не более пятидесяти метров и однажды я наблюдал, как в ранних вечерних сумерках в совсем недалеких берёзах двигались живые огоньки. Я кричал:

– Мама-мама! Волки!

Забегая в дом я тыкал пальцем в окно. Мать шлёпала меня по загривку и говорила:
– Дурачок, какие волки? Откуда им взяться?

Мать не верила, а может быть просто не хотела слушать. В один из вечеров, катаясь по заледеневшему снегу на подшитых валенках, и услышав крики пацанов:

– Волки-волки!

Я влетел в избу вслед за Галиной и заблажил:

– Нас ведь волки могут сожрать!

Тогда нам мать, кажется, поверила. Утром, с печки, мы слышали как волкам мыли кости за то, что они окончательно обнаглели, и что не дожидаясь ночи шныряют по дворам и по стаям.

– А у них глаза горят огнём! – выдала Галина.

– А чё, настоящим? – усомнился я.

Она не удостоила меня ответом.

– Да, вечером в лес не ходи – сожрут.

– А днём не опасно? – спросил я.

– Дурак! – последовал ответ.

Утром Боиха подняла вой. Соломенная крыша стаи зияла большой дырой и одной овцы не хватало. По снежной целине тянулась кровавая борозда к лесу и множество следов волчьих лап. Через два дня мы увидели куда большую трагедию волчьих преступлений. Волчиха поплатилась за свою беспечность, она не удосужилась закрыть на засов стаю, в которой обитался бык, возрастом полтора года. Наверное, события развивались примерно так: волчья стая пришла ночью, сначала в огород, а потом на усадьбу Волковых, мимоходом перехватив горло дворняги соседнего дома, следом она почуяла обезумевшего быка, который выскочил из стаи, испугавшись волков и заметался по двору. Он был немедленно пойман и растерзан волками.

Мы стояли и смотрели на снег залитый кровью, на клочья бурой шерсти, на валявшуюся в стороне отгрызенную голову, на мясо и кости. Мы слышали, как мужики держали совет.

– Сволочи! – сказал дядя Кузьма. – Давно пороху не нюхали! Давайте до субботы, припасы соберём, подготовимся. Рявкин, у тебя маленькие розвальни возьмём.

Мы учились и ждали субботы. Ранним утром мужики цепочкой, друг за другом потянулись в лес. Все на лыжах и с ружьями за плечами. Нам учёба и игра не шла на ум. Изведут волков или нет? Нам дело представлялось очень просто: пришли охотники в лес, увидели волков, а их там – не перечесть, и принялись их стрелять как миленьких. Мужиков много, да и припасов у них немерено. Я видел, что на поясе дяди Кузьмы был полный патронташ – на всех зубастых хватит.

Мужики вернулись под вечер, усталые и возбуждённые. Были и трофеи. Мы смотрели на огромного волка, который был брошен на крыльцо канторы. Был он тёмно-серым, почти чёрным по хребту, у него были длинные лапы с большими когтями, из свисающей со ступеней крыльца морды капала кровь. Пасть была приоткрыта и сквозь блестящие клыки виднелся большой розовый язык. Даже стоять рядом с волком, пусть и убитым, было жутко.

Мы между собой (ребятня) обсуждали результаты охоты и решили так, что мужики поступили совершенно правильно – отыскали вожака стаи и уничтожили его. Без него стая уже не столь опасна, тем более, что дядя Кузьма сказал, что «давно они пороху не нюхали», вот и дали им «прикурить». С тех пор набеги на кордон прекратились.

К канторе лесхоза начали возить дрова, наверное, был дан какой-то план. За две недели дров наворотили такое количество, что они заняли больше половины территории от лесхоза до школы.

Нам было дело до всего, мы допытывались кому дрова, куда, зачем так много и так далее. Нашим вопросам не было конца. Ответов мы не получали.

В конце декабря ударили сильные морозы. Однажды утром мы увидели, что к нашей школе подъехала большая, невиданная до селе, машина. Мы её сразу окрестили «шестиколёской» – это был студебекер американского производства. Мы наблюдали , выйдя на улицу (день был не учебный). Над кузовом машины был натянут тент и внутри устроены сидения. Первым из кузова выпрыгнул молодой парень с винтовкой в руках и сразу отошёл в сторону.

– Вылезай! – скомандовал он.

Из кузова на землю запрыгали люди. Было их человек пятнадцать, разного возраста, но что их роднило это одежда: все были одеты в тонкие стеганные телогрейки и в полосатые штаны, обут был кто во что, один, я помню, был в обмотках. На груди у каждого был пришит номер, который состоял из буквы и нескольких цифр.

– Построились, – прозвучала команда.

Люди построились в неровную шеренгу, и только тогда из кузова выпрыгнул второй боец, был он не с винтовкой, а с автоматом. Люди топтались в шеренге, и я видел, что у нескольких человек из варежек высовывались голые пальцы. От этого мне самому стало нестерпимо холодно.

Из канторы лесхоза вышел Леонидов и с ним незнакомый мужчина, который был одет шикарно: на ногах красовались дорогие добротно изготовленные унты; ослепительно белый полушубок сидел на нём ловко, а в бляхе ремня горела пятиконечная звезда; на голове была шапка с кокардой; на плечах его были погоны с одной звездой на каждом. Они подошли и не поздоровались. Мужик начал речь:

– Будем работать! Установлена норма, за невыполнение – карцер. С населением не разговаривать, передачки не брать. Возвращаетесь и ночуете в колонии, в бараке. Приступайте!

Конвойные отошли в сторону и закурили. Завизжали пилы, забухали топоры. Первые поленья с визгом отлетали от промёрзшего полена. Я дома дул на замёрзшие пальцы и спрашивал у матери:

– А кто это? Почему их охраняют?

– Заключённые это, сынок. В тюрьме сидят. Работать их сюда возят. Тоже, наверное, у каждого мать есть…

Мать горестно сморщилась.

– Мам, а за что их посадили?

– Кого за что. Зря в тюрьму не садят.

Отогревшись я снова побежал к дровам. Конвоир был уже один, второй, наверное, ушел куда-нибудь погреться. Люди работали, не было разговоров и отдыха тоже не было, видимо, он не полагался. Конвоир уселся на крыльцо нашей школы. Мне было видно, как он достал из кармана штанов, из-под полушубка, бутылку, вынул пробку и, запрокинув голову, долго из неё глотал. Убрав бутылку полез за папиросами и закурил. Поднявшись он гаркнул:

– А ну! Шевелись, падаль! Живо-живо!

Когда я собрался уходить появился второй конвоир. Из кабины студебекера он достал корзину и, из снятого с плеча мешка, высыпал в неё нарезанный хлеб.

– Строиться!

Люди бросили инструмент и встали в шеренгу.

– Крайний в шеренге – подойти и взять пайку! Встать на место.

Когда хлеб был разобран дали команду:

– Разойтись на месте!

Люди жевали хлеб, кто-то сдабривал хлеб снегом. Хлеб был съеден.

– Работать до нормы! Приступай!

Люди начали разбирать инструмент и в это время один из конвоиров, не докурив свою беломорину даже до половины, отправил её щелчком неведомо куда. Окурок, описав дугу, шлёпнулся в середину заключённых. Один из них, чуть ли не на лету, подхватил окурок и жадно затянулся, выдыхая дым. Конвоир рванулся к толпе и с размаху ударил прикладом автомата провинившегося. Заключённый хрипло охнул и опустился на колени. Звон брошенного инструмента всполошил конвоиров они вскинули оружие, чувствуя, что всему бывает предел. Товарищи по несчастью помогли мужику подняться. Минуту стояла звенящая тишина, только у одного из конвоиров сдали нервы и он передёрнул затвор автомата, приготовив его к стрельбе. Сначала ударил один топор, потом другой. Снова забухали топоры, конвоиры опустили оружие и отошли на расстояние. Я околел и помчался домой. Уже отогревшись и оттаяв на печке, я в окно наблюдал, что люди забираются в темноту крытого студебекера.
Продутые, промороженные насквозь они будут трястись до колонии и своего барака для того, чтобы съесть черпак тюремной баланды, для того, чтобы утром подняться, вернуться сюда и продолжать работать.

План давали, норму выполняли. За четыре дня штабеля дров превратились в огромную кучу колотых поленьев. За пятый день работы дрова были сложенны в длиннейшие и высокие поленницы. Мы, не надеясь на ответ, спросили у конвоира:

– Дяденька, а куда это так много дров?

– В райцентр, – последовал ответ.

Заключенных увезли и больше мы их не видели. Мне почему-то вспомнились немцы, идущие понуро с работы. Их мне было не жалко, потому что они были фашистами, тогда я поднял с земли обломок кирпича и бросил его в толпу этих немцев. В том, что я убил одного из них я ничуть не сомневался, хотя тут же убежал, испугавшись содеянного. К заключённым у меня не было ничего кроме жалости.

Зимой развлечений было меньше, чем летом, но тем не менее они находились. На улице долго не протянешь – холодно. Я читал книжки, какие попадались, всё подряд. В нашем доме появился новый предмет, который назывался «этажеркой», она являлась собственностью Анны Фёдоровны. На одной из полок стояли книги, на другой – коробка с пудрой и круглое зеркало, гребень с гребёнкой (Галина говорила, что гребень – это гребёнкин муж), на верхней полке стояли и лежали чистые тетради и классные журналы. Тетрадь были строго посчитаны и взять хотя бы одну возможности не было. Я довольствовался тем, что иногда перелистывал и любовался ими, мне нравились разноцветные промокашки в них.

Галина принесла однажды в дом новость – на Харине сделали карусель.

– Айда, крот, на озеро!

Ещё в начале нашего осмысленного существования мы окрестили друг друга кличками и кто бы мог подумать, что они приживутся в семье, но на улицу не выйдут, не станут её достоянием. Я был крот, Галина – мышь, Рая – крыса, Анна Фёдоровна – серна (эту кличку я дал ей лично).

Карусель была выдумана и изготовлена взрослыми на нашу утеху и забаву. Иногда и взрослые интересовались ей. В принципе всё было просто: долбилась круглая прорубь, из неё выбрасывался лёд, день за днём ямка проруби углублялась, через несколько дней в неё вставлялся невысокий крепкий столбик, заливался водой, и столбик намертво вмерзал в лёд. На верхушке столбика крепилось колесо, к колесу крепилась длинная тонкая жердь, на конце жерди монтировался крючок. Желающий, а их было великое множество, цеплял свои санки за крючок и держался обеими руками за санки. Один-два человека медленно налегали на жердь у колеса и постепенно раскручивали его. Трудно передать скорость с какой неслись сани на конце жердины, был только свист ветра и сплошной круг. Карусель была общая. Все взрослые следили за исправностью агрегата, это было поручено взрослым парням. Они смазывали колесо, проверяли прочность крепления. Мы временно оставили карусель в покое, потому что у нас появилась новая забота – скоро Новый год и мы будем ставить концерт, так сказала Анна Фёдоровна. Вот это здорово! Мы очень обрадовались.
Потянулось тягостное ожидание. Я лично в себе никаких талантов не замечал, и ломал голову над тем, куда меня могу приспособить. Мне дали стихотворение и сказали, что его надо выучить наизусть. Мать сказала:

– Чтобы отскакивало от зубов!

То есть, я должен был читать его без запинки. Я старался, и уже на следующий день прожужжал всем уши готовым результатом. Ещё мне досталась роль мальчишки, которого отдали кулаку в подпаски. Что мне делать я усвоил, а говорить по роли мне было не надо. Мне следовало только тереть кулаком глаза и хныкать. Гвоздём новогодней программы должна была стать моя мать. Она будет изображать Бабу-Ягу. Надо сказать, что роль подходила ей и по моменту, и по складу характера.
 
В заботах и хлопотах подошёл Новый год. Наступал он в двенадцать часов ночи – это я уже знал. Сейчас был ещё вечер. В нашем большом единственном классе и в прихожей – народу туго, весь кордон. Мужики не курили, школа была святым местом, как церковь. Анна Фёдоровна очень хорошо говорила и почти не заглядывала в бумагу, над которой сидела целый день. Она говорила о прошедшей войне, о разрухе, говорила о нас и называла лучших учеников, называла фронтовиков по фамилии, имени и отчеству. Закончила она пожеланием всем здоровья и счастья, и выразила уверенность, что у всех всё будет хорошо. Ей очень здорово хлопали и только рёв малышей прервал овацию. Дальше должен был начаться концерт. В дверном проёме маленького кабинета-склада, была сооружена импровизированная русская печь, и я уже давно лежал на ней, ожидая концерта и начала действия. Дверь до поры, до времени была закрыта и зрители не видели ни печь, ни меня. Но вот класс затих и я понял, что начинается. Дверь открылась, я лежал скрючившись на печке. В этой сценке, моя мать играла роль «матери». Она ткнула меня в бок так буднично и просто, что я забыл про концерт, хотел уже соскочить, но вовремя одумался и понял, что это игра. Я сел на корточки и захныкал, начал кулаками тереть глаза.

– Вставай давай! – громко сказала мать.

Действием и голосом она существенно помогла мне по-настоящему и без притворства захныкать.

– Вставай, сынок, – уже ласково сказала она. – Пойдешь к кривому Северьяну, будешь подпаском, да смотри, говорят, что уж больно лют он, дерётся, ну, да дай бог обойдется.

Я, продолжая хныкать, слез с печки и начал надевать лапти. Накинул на плечи какую-то рвань и подпоясался обрывком верёвки. По классу пронёсся единый бабий вздох:

– О, Господи! Да куда такого малыша, ведь дитё ещё!

В это время входная дверь открылась и в прихожую зашёл мужик, левый глаз у него был с чёрной повязкой, был он в тулупе, бараньей шапке и чёрных пимах.  В руках он держал сложенный кнут. Оставив двери открытыми он шагнул к матери.

– Ну так, ты чё? За пазуху своего дармоеда положишь или ко мне пошлёшь? Не коров пасти ещё, а в пригонах убираться надо! Уже вчера должен был быть, а нет! Всё норовим схитрить! Дескать, ничего, Северьян прокормит! А что вчера горшок муки взяла – то ничего, а ведь зима на
дворе ещё долго будет. Могу и передумать – не брать. Давай! Шевелись!

Это и был кривой Северьян. Класс сразу проникся к этому эксплуататору ненавистью, но мало того, бабы во всю мощь своих голосовых связок заорали:

– Ирод! Ты это чё двери-то настежь оставил, а?!

Северьян (а это был дядя Кузьма) как-то растерялся, потому что по сценарию он должен был замахнуться на меня кнутом, вместо этого он пробурчал не очень строго, даже несколько добродушно:

– Ну, ты это… давай, поживей. Я за дверью подожду.

Я нахлобучил шапку и выскочил следом за ним. Анна Фёдоровна дальше рассказывала о судьбе мальчика подростка. Две Галины, наша и боихина, спели две песни, был номер пляски, ещё была песня под гитару (играла Анна Фёдоровна). Всем очень громко хлопали, вот настала и моя очередь. Анна Фёдоровна объявила, что стихотворение прочитает ученик второго класса Дружини Витя. Я вышел вперед и начал зачитывать стихотворение:

– «По утру пришёл в отряд
Дед лесной тропою…».

Я вдохновенно рассказывал стихотворение, где рассказывалось о старике, который привёл с собой к партизанам двух поросят. Сначала над этим все посмеялись, но в дальнейшем старик предложил использовать поросят как приманку для немцев. Немцем сделали засаду и в итоге план старика сработал. Я ни разу не запнулся и был собой доволен, мне аплодировали. И тут, сразу после моего стихотворения раздался стук в дверь. Все насторожились. Стук повторился громче – в дверь били чем-то тяжёлым.
 Мужики с первого ряда, их было трое, поднялись и направились к дверям. На лицах их была решимость проучить хулигана. Наступила гробовая тишина. Один из мужиков каким-то одному ему известным приёмом пнул дверь ногой и сразу ушёл в сторону, наверное, фронтовой финт. Что было потом, мне кажется, это нужно видеть! В открытую дверь ворвалось облако морозного воздуха и в нём, как в ореоле появилась Баба-Яга, то, что это была именно она не было никакого сомнения. При ней были все атрибуты из сказок и побывальщин. Было всё с чем мы связываем её образ. Роста она была невысокого, мохнатая, позднее стало ясно, что она была в полушубке, вывернутом наизнанку. На лице маска: узкий морщинистый лоб, полоски щёк и рот, полный зубов всевозможных размеров, калибров и направлений. В руках у неё была клюка, нам хорошо знакомая, закопчённая и сто раз изогнутая. Обувь её состояла из валенок, но тот факт, что надеты они были задом наперёд, носком назад, а пятками вперед, вызывало чувство дискомфорта. Голова Бабы-Яги была не покрыта, в волосах, конечно, это был парик, зацепились чертенята и прочая мистическая мелочь. Дядя Кузьма оказался всех проворнее, чудо-прыжком за спиной Бабы-Яги он достиг двери, захлопнул её и мигом исчез где-то в классе.

Баба-Яга грохнула об пол клюкой и заревела:

– А подать сюда двоечников!

О том, что двоечник в школе всего один – Миша Яшунин, знали все. Сын фронтовика, уважаемого человека, но, как говорится, в семье не без урода. Миша был переросток и даже больше того, его добросовестно оставляли каждый раз на второй год. Эффект крика Бабы-Яги был так силен, что Миша побелел как лист бумаги и будучи не в себе поднялся во весь рост, желая дать заверение в том, что он будет учиться хорошо. Оцепенение, испуг, неожиданность, всё это как-то разом проявилось в нём. И вдруг школа взорвалась хохотом! Смеялась все: дети, взрослые, малышня. Всем было хорошо и очень весело. Анна Фёдоровна подошла к импровизированной трибуне и еще раз пожелала всем здоровья и благополучия.

Вот так, нами был встречен новый 1949 год. Жизнь и учёба продолжались. Мы с Галей занимались разными делами, играли с ней в шашки, доска для игры была самодельная, шашки напилил дядя Кузьма. Анна Фёдоровна привезла из Мишкина целую сумку книжек, в нашем доме появилась небольшая библиотека. По мнению взрослых, я очень хорошо читал. Анна Фёдоровна заставляла меня пересказывать прочитанное, я иногда рассказывал содержание книжными словами, она гладила меня по голове и говорила:
– Очень хорошая у тебя память, молодец.

Учёба мне давалась легко. Играли мы частенько на улице. Одежонка наша была так-сяк и долго мы на улице не задерживались. Мы быстро росли, многое нам становилось более понятным нежели раньше. Я с большим интересом рассматривал глобус и дивился тому, что этот шарик – наша Земля, только уменьшенный во много раз. Я добивался от Галины, как это может быть, чтобы люди ходили по земле вверх ногами. Все её объяснения я не мог взять в толк. Я второй раз прочитал книгу «Поднятая целина», первый раз она была прочитана в Мишкино, я ещё не учился.

Из кордона уехали Волковы, с ними и Пунька и Катька, я остался без своей подружки. Наша Рая училась в школе деревни Островное. Жила она на квартире, училась на отлично. Мать занималась домашними делами. Как-то очень быстро пришло восемнадцатое марта и мне исполнилось девять лет. Кажется, прошло совсем немного времени, а на улице зазвенели ручьи. Анна Фёдоровна уехала в Мишкино на какую-то конференцию и мы не учились два дня. Это мы догуливали весенние каникулы. Возвратившись домой она вечерами и даже ночью что-то писала и заполняла в журналах. Мы не любопытствовали, так как это было строго запрещено.

Вот и снова лето, правда, ещё не настоящее. Мы закончили учёбу. Все были переведены на второй год, даже закоренелый второгодник Миша Ешунин был, наконец, переведен во второй класс. Анна Фёдоровна организовала и провела родительское собрание. Нас на этом собрании, конечно, не было, но то что было на собрании нам вскоре стало известно. Было объявлено, что ввиду малой комплектности занятия в Иванковской школе прекращаются, все ученики будут заниматься в райцентре, в базовой и средней школах. Каждому родителю были переданы табеля успеваемости учащегося за сорок восьмой, сорок девятый годы, с отметкой о переводе в следующий класс. Дополнительно разъяснялось, что те, у кого есть возможность проживания детей у родных в райцентре, иметь это ввиду. Руководством было предложено оказание помощи учащимся для доставки учащихся в школу. Леонидов, присутствующий на собрании сказал, что будет оказана всевозможная помощь в этом вопросе.

Мы долго шушукались с Галиной о том, что и как будет. Нам стало известно, что Анна Фёдоровна будет работать в школе, в деревне, которая называется Масли. Не надо думать, что мы были в курсе всех дел, это далеко не так. Многое для нас становилось прямой неожиданностью. Так, например, через несколько дней нам было объявлено, что мы едем жить в село Веденское.

– Это, значит, туда едем, откуда приехали совсем недавно, – сказал я, – Да, Галька?

– Почему это недавно? Вон ты какой уже выдурел за это время, которое прошло. Считать, крот умеешь? Сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый! Вон сколько времени прошло! Соображаешь?