Скульптор. Глава 2

– А, Родион Михайлович, заходи, дорогой, заходи. Присаживайся. Ну как дела? Какие творческие планы? Ты, говорят, так руку уже набил, так изваял нашего дорогого Леонида Ильича, что в горкоме планируют рекомендовать тебя на должность руководителя творческой мастерской. Это, брат, не шутка в твои-то годы. И заказы... сам понимаешь, будут у тебя грандиозные. И все такое... Ну, и оплата, соответственно. Да, растешь ты, брат! Думаю, наша парторганизация скоро будет гордиться тобой. Такую фигуру, так сказать, общегородского масштаба, вырастили. Может, чайку хочешь? – Трофим Никифорович Кирилюк потянулся к кнопке селекторной связи.
– Нет, Трофим Никифорович, спасибо, слушаю вас внимательно, – замотал головой Родик, обводя взглядом шикарный кабинет секретаря партийной организации Научно-исследовательского института народного искусства, проще говоря – НИИНИ, и пытаясь понять, за что он удостоился столь высокой чести, и, главное, каковы будут последствия аудиенции на столь высоком уровне.
После окончания Высшего художественного училища Родик два года безуспешно носил свои дипломные работы, аттестаты, характеристики и целый ворох других важных бумаг в различные творческие коллективы, Общество художников-оформителей, но всюду получал отказ.
«Ставок, понимаете ли, сейчас нет. Загляните к нам через месяц-другой, а лучше – позвоните», – говорили ему. Родик искренне не понимал, в чем дело. Его сокурсники, кто раньше, кто позже, постепенно устроились в «теплые места» и очень успешно ваяли передовиков производства, а некоторые даже удостоились чести лепить вождей – бывших и нынешних, благо спрос на них был всегда, да и оплачивалась работа щедро. Наконец в одном из заведений, куда пришел предложить свои услуги Родик, уже было отказавший ему пожилой, умудренный опытом кадровик, глядя в его личное дело, сочувственно произнес:
– Э, да вы, батенька, инвалид пятой группы, как я вижу, дорогой Рувим Моисеевич, а у нас уже вашего брата аж три человека работает... лимит, знаешь ли.
Кровь, по-видимому еврейская, прихлынула к лицу Родика. От такой беспардонности он совершенно растерялся. От его уверенности, граничащей с наглостью, не осталось и следа. Проблема эта была известна всем, но говорить открыто, в лицо собеседнику, было не принято.
– У меня мать русская, – наконец выдавил из себя Родик, – Белова Анна Кирилловна. И сам я, по паспорту, тоже.
– Так ведь бьют-то не по паспорту, а по морде! Сейчас посмотрим, – сказал кадровик и из-под вороха принесенных Родиком бумаг достал зеленую паспортину. – Так... Интересно... Кац-нель-сон Рувим Моисеевич, – нарочито по слогам протянул он. – ...русский... Да, чудны дела твои, Господи, – вздохнул начальник отдела кадров и уставился на Родика. – Вот что, парень, я тебе скажу, только между нами и без обид. Потеряй ты этот паспорт. Сходи в ОВИР, не пожалей пары сотен и сделай другой. Как, ты говоришь, твоей маменьки фамилия девичья? Белова? Так и ты стань Беловым! Это же, как говорят у вас в Одессе, две большие разницы. Понимаешь, о чем я толкую? Допустим, Белов Родион Михайлович. Звучит! Уразумел? Ну, будь здоров! С тебя бутылец причитается за совет. Давай, двигай!
На ватных ногах, как побитая собака, Родик вышел из кабинета на улицу: «Уехать из этой страны, оформить документы на выезд, завтра же подать в ОВИР заявление!» – думал он. Но, придя домой, успокоился, одолжил у приятеля двести рублей, и через неделю Родион Михайлович Белов, русский, неженатый, молодой, полный творческих планов, был принят в НИИНИ лаборантом в художественную мастерскую с испытательным сроком два месяца. Так началась бурная творческая карьера Родиона Михайловича Белова, впоследствии лауреата и дипломанта, заслуженного деятеля исскуств Кара-Калпакии и прочее, и прочее.
Но сейчас будущий маститый – а многие, особенно зависимые от Родика, считали его выдающимся и почти гениальным, – скульптор Белов сидел в кабинете секретаря парторганизации НИИНИ и со страхом ожидал своей участи. «Что он, старый черт, хочет? Мягко, мягко стелет...», – мучительно думал Родик, ерзая на стуле.
– Ну, не хочешь чаю, так, может, от коньячку не откажешься? Вот, погляди, какой! – Трофим Никифорович открыл верхний ящик стола и достал бутылку импортного коньяка. – Васильев удружил. Вернулся вчера из Парижа. Делился опытом с французскими коммунистами... Да, интересно, чем он с ними мог поделиться? – задумчиво произнес Кирилюк, внимательно изучая этикетку. – Ну что, открываем? По пятьдесят грамм?
– Нет-нет, – замотал головой Родик, – мне еще работать... К Октябрьским праздникам «Аврору» доделать, а то пушка совсем не держится...
– Ну, как знаешь, – сделав обиженный вид, сказал Трофим Никифорович, убирая заграничную бутылку обратно в ящик стола. – Тогда к делу.
Кирилюк сдвинул брови и выдвинул вперед нижнюю челюсть. Трофиму Никифоровичу казалось, что так он больше походит на истинного вождя пролетариата. На самом же деле его лысая голова с насупленными бровями и массивная нижняя челюсть придавали ему поразительное сходство с Фантомасом, потешным злодеем французской кинокомедии, не сходившей с экранов всех кинотеатров Советского Союза в конце семидесятых годов прошлого века.
– В мире, как ты знаешь, неспокойно. Израиль совсем обнаглел, – Кирилюк сделал ударение на последнем слоге, упоминая страшного врага всего прогрессивного человечества. – Поступила разнарядка из горкома. Нам поручено организовать и провести митинг против израильской военщины. Мы на парткоме долго думали, взвешивали, кому поручить главное выступление, – Кирилюк сделал многозначительную паузу, – и решили: тебе. – Трофим Никифорович хлопнул ладонью, и пластмассовый бюст вождя мирового пролетариата, стоящий на его столе и производимый НИИНИ десятками тысяч, радостно подпрыгнул. – Ну что, брат, справишься, не подведешь? – по-ленински прищурив глаза и набычившись, Кирилюк уставился на Родика.
– Я попробую, Трофим Никифорович, постараюсь, – неуверенно сказал Родик, опуская голову.
– Нет, брат, не «попробую» и не «постараюсь», а речь твоя должна быть яркой, обличающей этих жи... сионистов. Раскрой позицию настоящего советского патриота! И, кстати, кандидата в члены КПСС, – многозначительно глядя на Родика, закончил Кирилюк.
– Так я же не кандидат в члены! – Родик поднял голову и удивленно посмотрел на Кирилюка.
– Был не кандидат, а сейчас – кандидат! Я ходатайствовал. Думаю, горком утвердит. Правда, есть по тебе некоторые вопросы, – Кирилюк забарабанил пальцами по столу. – Но партком все же оказал тебе честь. Скоро освободится место завотделом современной скульптуры, – после паузы добавил он, – и мы решили на эту должность рекомендовать тебя. – Произнеся это Кирилюк ударил ладонью по стопке бумаг, и снова Владимир Ильич одобряюще подпрыгнул на его столе. – Так что иди, брат, и готовься. Повесь в вестибюле объявление: «В следующую субботу, в 12.00, состоится митинг против этих... сионистов», мать их! Ну, ладно, топай, мне еще работать, не думай, что один ты вкалываешь... А, вот еще что, чуть не забыл главное, погоди, Михалыч! Я слышал, тебе в лабораторию мраморную крошку завезли, так?
– Да, – вставая со стула, произнес Родик, – для пьедесталов. Мы ее уже в формы закатали.
– Как?! Всю крошку закатали? – воскликнул Кирилюк.
– Ну, не всю, кое-что осталось...
– Экий ты, брат, прыткий. Вот что, организуй-ка мне машину мраморной крошки. Мне на даче дорожки кладут. Лады?
– Сделаю, Трофим Никифорович, в лучшем виде сделаю, будьте спокойны, – уверенно затараторил Родик. – А выступление против этих... врагов... может, кто другой толкнет?.. А?
– Ты что это, в кусты?! Нет, брат, я принципами не торгую. Понял? – Кирилюк в третий раз стукнул по столу рукой, и Ленин вновь, одобряя его принципиальную позицию, затрясся всем бюстом.
– Хорошо, Трофим Никифорович, хорошо, я все понял, разрешите идти?
– Иди, – примирительно сказал Кирилюк. – Иди и думай, ты молодой, тебе жить!