Игра

(Рассказ принимал участие в конкурсе "Вольные порождения Города")


Посвящается Галке Невыносимой, которая осенью 2008 года сожгла у мотеля на М-5 блокнот со списком несуществующих имён, а досталось за это мне.


Однажды в апреле, в пять тридцать утра, дух города по имени Гугеншляйген почувствовал, что ему всё надоело, и решил уйти.
Конечно, такое важное решение он не принял в одночасье, а обдумывал долго, перекатывал в руках, как спелый новогодний мандарин, как горячую картофелину, мял в ладонях, точно снежок, таскал, как каштаны, из огня, нанизывал на нить и перебирал, словно чётки, молочно-белые бусины «за», тёмно-шоколадные бусины «против» – и медлил, отчаянно медлил, боясь оставить земли, к которым прикипел всем сердцем: мало ли, что случится с городом, брошенным его духом-хранителем! Если завянет пара-тройка саженцев у западных новостроек – не страшно, а вдруг что похуже? Например, бесследно сгинут все птицы. Или отключат интернет. Или из всех местных магазинов исчезнут наборы специй для приготовления глинтвейна…
Но в то утро кто-то из горожан убрал с торца дома, что напротив парка, большую зеркальную рыбу. Гугеншляйген её очень любил – с отражающим всё видимое существом, знающим воздух и помнящим воду, было приятно и весело играть в отблески. Исчезновение зеркальной рыбы стало последней каплей, и Гугеншляйген ушёл, прошедшись по сомнениям, словно по ковру из сырых опавших листьев.
Уходил он долгими улицами, расчерченными тенями ещё голых деревьев; шагал стремительно, словно осколок чужого сна; и водители фур, тряхнув головой, запросто сгоняли с себя дремоту, и путь ранних дачников становился бодр и весел, и грачи на окраинах забывали о еде и голосе – смотрели ему вслед, наклонив головы, блестя чёрными глазами.
Гугеншляйген, пригнувшись, прошёл под табличкой с зачёркнутым названием города и немного уменьшил свой рост, чтобы эхо тени не перекрывало проезжую часть. Как известно, тот, кто в междугородье случайно наступит на невидимую тень, сам станет духом-скитальцем – или же сманит её обладателя в город, который любит всей душой. Гугеншляйгену не хотелось ни того, ни другого.
Спустя некоторое время дух-хранитель заскучал и начал свою любимую игру, в человека – сгустил краски, нарисовал на левом крыле небольшой, но толковый походный рюкзак, поплотнее зашнуровал кеды, надвинул кепку на лоб. Дорога сразу сделалась зябкой и пыльной, от умирающего снега потянуло холодом прошедшей зимы, воздух стал свеж и землист – аж голова закружилась, Гугеншляйген милостиво позволил ей это, зная, что от весенних ветров голова непременно должна идти кругом.
Потом он остановился, поднял руку с оттопыренным большим пальцем и спустя пару минут застопил на совершенно пустой двухполосной трассе фуру-«американца» с просторной ярко-красной кабиной и серебристым кузовом. Карабкаться в кабину с тяжёлым рюкзаком, имея в наличии всего лишь одну пару ног, было очень тяжело, но Гугеншляйген справился. Если бы не справился – игра в человека закончилась бы, а этого ему ужасно не хотелось.
В кабине отчаянно надрывался кто-то из рок-исполнителей рубежа местных времён – Гугеншляйген их не различал толком, они нравились ему все, совершенно одинаково.
– Куда едешь, братец? – спросил его водитель, почти мальчишка, курносый, кареглазый, с острым клином чёлки и белобрысым «ёжиком» на затылке.
– К морю, – ответил дух-хранитель, поправляя невидимое правое крыло.

***
Приехав к морю, Гугеншляйген устроился на валуне, чьи покатые бока с трёх сторон омывали шаловливые морские волны, и бережно достал из-под правого крыла свирель.
Сидеть на холодном камне в человеческом облике было неприятно, и дух-хранитель решил прервать игру в человека. Рюкзак, конечно, жаль, отличный получился, но ничего – может, когда-нибудь выйдет ещё лучше.
Гугеншляйген сидел на валуне, играл на флейте, и чайки водили над его рогатой головой стройные хороводы, и разбуженная галька возле его ног звенела и смеялась, и песок журчал громче весенней резвой воды, и море танцевало, как перед бурей, но совсем незлобно, неопасно, без жестокости, без пугающей сокрушительной силы.

***
Первым поднял тревогу Марк, проснувшийся за полчаса до будильника. Он всегда был особенно чуток к дыханию – своему и чужому, поэтому сразу ощутил, что его жизнь побледнела: будто хрупкий белый фарфор подменили на дешёвое полупрозрачное стекло, будто прошлись с вымоченной белизной губкой по всем поверхностям и мыслям. Не стал сомневаться, не испугался, что покажется кому-то смешным – написал в домовый чат и пошёл по соседям.
Народ собрался шустро – знали, что Марк, слишком серьёзный для своего возраста Марк, прятавший ярко-зелёные глаза за стёклами очков, не шутит. Не в его это духе – с утра пораньше, да ещё и в выходной, будить всех без весомой причины.
– Значит, ушёл опять, – вздохнула Лотта, колыхнувшись всем своим полным телом – точно студень, замотанный в пёстрый рулон халата.
– Ушёл, – согласился Аскольд, сухой и тощий, как палка, с водянисто-голубыми глазами, – обидели чем-то, видать. Понять бы, чем.
– Никаких серьёзных происшествий за последние сутки не было, – сообщил взъерошенный, веснушчатый Лука, журналист, на полставки работавший в редакции местной газеты.
– Тогда, может, попробуем сделать город лучше, чем он был раньше? – предложила Лилька, тряхнув копной курчавых рыжих волос – таких ярких, что на них было больно смотреть.
Часть жильцов ушла будить друзей и знакомых из соседних домов. Другие принялись за работу – расписали мелом тротуары, оплели стволы деревьев жёлто-зелёной меланжевой пряжей, подновили прошлогодние рисунки-граффити на гаражах. Кто-то принёс и протянул между домами верёвку с бумажными флажками. Кто-то покрасил в полосатый лилово-синий перила лестницы, спускавшейся к реке, а на пандусе намалевал пёстрых рыб со смешными выпуклыми глазами.
Работа кипела весь день. Горожане украсили подоконники лентами и бахромой, красиво разрисовали заборы, а вокруг парка натянули сеть из гирлянд, мерцавших разноцветными огоньками. Те, кто умел видеть город немного глубже остальных, прошлись по местам, особенно дорогим их спокойному, улыбчивому духу-хранителю. На ветле, в тени которой Гугеншляйген проводил самые солнечные дни, развесили оригами – бумажные цветы и журавликов; его любимые качели на вершине холма, окружённого клумбами, починили и покрасили в сочный морковный цвет, а на месте исчезнувшей стеклянной рыбы прикрепили другую, ещё бойчее прежней.
К вечеру город выглядел совершенно иначе, нежели утром. Люди с удивлением качали головами, словно заново знакомясь с домами, площадями и переулками.

*** 
Дух города Гугеншляйген вернулся поздно вечером – прилетел тихо, будто почуявший осеннюю поступь ветер, прокрался, будто нерешительный воришка, будто чужой и нежданный гость, неся под мышкой наполненную ракушками банку. Он намеревался проститься с городом и немедленно отправиться в более долгий и дальний путь – на поиски места, которое радо было бы его принять.
Он шёл, угрюмо глядя под ноги, покуда не наткнулся на аляповатый, явно детский рисунок у края тротуара: красно-синий котёнок с асфальтовой грудкой и пятнистым хвостом смешно топорщил белые усы и щурился разноцветными глазами. В соседней луже переливалось отражение сиявшей между фонарей гирлянды. Дух поднял голову, встрепенулся и замер, любуясь, как приветствуют его дома и деревья, улицы и граффити, яркие краски и сверкающие огни.
«Надо же, – изумился Гугеншляйген, от волнения позабыв все придуманные людьми языки и наречия, – я совсем забыл, в каком прекрасном городе живу!»
И остался опять.
Эта игра продолжается уже много-много лет.
Все давным-давно позабыли, как и когда она началась.