осокори

Юрий  Слащинин

О С О К О Р И

Рассказ

Осокори, или черные тополя, как называют их лесники, сажают мужчины.  И свой рост осокори зачинают   от веточки, которую в честь рождения сына молодой крестьянин отламывал от большого дерева и сажал вблизи воды.  Чтобы росло деревце споро, а за ним тянулся бы сынок, становясь таким же красивым и сильным. Когда вырастет сын, войдёт в силу, то в свой черед каждому сынку будет сажать по осокорю. Так было заведено дедами, прадедами, прапрадедами...

 Об этом рассказала мне  бабушка Марфа, когда я впервые раз спросил, почему наши осокори называются Данилин, Осипа, Володин, Сашин, Ванин,— именами моих дядей и отца, воевавших на фронте.

В тот день, помню, мы пололи картошку: бабушка работала мотыгой, а я собирал за ней траву для коровы.  Полуденное солнце жгло плечи. И когда же бабушка, сжалившись, скажет: «Ладно уж, сбегай, скупнись разок! Да чтоб не как вчера:  пропал, и нет тебя до темна»?  Разговор про осокори завёл   просто так,   а бабушка   вдруг разогнулась, стала  перевязывать  платок,  поглядывая  на  наши осокори. А когда начала рассказывать про них, разрумянилась и вроде помолодела. Сказала, что черенки для посадки дедушка Василий брал от своего осокоря, выращенного его батюшкой в соседней Витальевке,    где жили они до революции.

Я забрался на папин осокорь и с его высоты оглядывал степь, всматривался в даль, дрожащую в мареве. За огородами и полями  виднелись соломенные крыши Витальевки, купы светло-зелёных ветёл и серебристых осокорей. «Самый большой — дедушкин»,— решил я.
- На нем гнезда, да?
- Ага, гнезда...— кивнула бабушка и положила руки на стоящий  черенок мотыги. Она отдыхала, смотрела на осокори, а видела что-то другое, потому что на лице её появилась и поплыла тихая улыбка, весело и живо подёргивая морщинки вокруг глаз. Но когда посмотрела на папин осокорь — улыбка пропала. От папы давно не было писем.

Однажды во двор к нам пришли с топорами и пилой, с двумя связками вожжей сразу все три тёти - Мотя, Тая, Леночка — жены дяди Осипа, дяди Володи и дяди Саши. Четвертая, тётя Васёна, жена самого старшего дяди Данилы, жила с сыном Колькой в бабушкином доме. Она вышла из избы и сказала:

-   Молится... Выйдет сейчас.

-   Ну, пусть,— сказала Леночка, которую звали так ласково за то, что была она самая маленькая ростом и очень красивая. Потрепала меня за вихры. — По мамке-то соскучился? Пишет письма? Что она там делает?

-  Патроны.

-  Пат-ро-ны...— протянула    она    уважительно      и опять обратила на  меня улыбчивый взгляд. — Скучно, поди, в деревне?

-  Где им скучать,— вступила в разговор тётя Васёна    и кивнула на озерцо за огородом,   откуда мчались табунком мои двоюродные братья, увидев на дворе у нас собравшихся   матерей.

Ребята прибежали, порасспросили: «А что? А зачем?» — и полезли на отцовские осокори. Я тоже забрался на папин осокорь, предчувствуя, что в последний раз осматриваю с его высоты степную даль. Минувшую зиму мы провели в холоде. На эту зиму тёти решили спилить на дрова осокори.

Из  избы  вышла  бабушка  Марфа  в  обычной своей длинной юбке и серой кофте. На нас цыкнули, чтоб не галдели, как грачата, и  спускались  с деревьев.

- Пришли  вот,  мама,— заговорила    Тая. — Может, свалим один-другой. Трудно без дров-то. Для распалки кизяка хоть помаленьку дровишек. А то, как зимовать? Пропадём ведь без дров, мама... Сами бы ладно — детей жалко...

Бабушка  вздохнула тяжко и согласилась.

- Ладно, девчата. Сама вижу, не обойтись никак... Рубите.

И женщины принялись выбирать осокорь для порубки. Оказалось, совсем не просто свалить большое дерево. Данилин осокорь свои  ветви распростёр над домом, словно оберегая его от всего падающего с небес. Рубить его нельзя — раздавит избёнку. И Осипов осокорь мог задеть избу, а Володин --  подмять пристройки.

 Тётя Мотя, ходившая с топором, говорила, что хороший лесоруб может, как захочет повалить дерево, а они, бабы, только беды наделают. И досадливо удивлялась:

- Ишь ведь, вымахали какие — под облака!

-  А мне папенька яблоньку посадил,— сказала Леночка. Она все время улыбалась. Сейчас — вроде    бы стеснительно, оттого что ей сделан был такой особенный подарок.

Женщины прошли вдоль строя осокорей, остановились под деревом папы. Посаженный последним,  осокорь  этот отставал от всех  ростом, не дотянулся ещё до братьев, чтобы стоять с ними, словно взявшись за руки. Его больше всего трепало  ветрами, секло, одинокого, дождями и снегом.

 - Картошку помнёт,— сказала тётя Васёна.

-  Помнёт маленько... На межу его кинем, — предложила Мотя и топором, зажатым в руке, показала, за какую ветку  привязать надо вожжи, чтобы тянуть всем, помочь ей свалить осокорь в подходящее место. Обрубила нижние веточки, мешавшие ей.

Бабушка Марфа молчала. Она стояла, уставив взгляд в землю, и руки её с широкими  ладонями, вечно занятые чем-то, сейчас уныло висели вдоль тела. Я подошёл к ней, прижался к    её боку.

Обрубив ветки, тётя Мотя отступила на шаг и... эх!— всадила топор в ствол. Осокорь вздрогнул, затряс листвой, будто вскрикнул. И тут вдруг бабушка оттолкнула меня, бросилась, закрыла собой осокорь...

-  Нет, девчата, нет,— зашептала она, махая руками и тряся   головой.   Глаза её расширились,   брови и рот искривились.— Нет!

-  Да что ж ты!.. Под топор ! —  вскрикнула тётя Мотя. С трудом удержав топор, она отбросила    его и    заплакала, держа перед лицом дрожащие руки.

Тёти бросились к бабушке, окружили её.

- Ты что же так?.. Под топор-то?.. 

- Да что случилось-то?..

Бабушка крестилась, устремив взгляд на проплывающие облака, и шептала:

-  Спасибо тебе, царица небесная, образумила в последний час. Век бы себе не простила.  Ванюшин осокорь-то… На жизнь ему был посажен, чтобы рос-тянулся за ним вдогон. А мы его под корень? Вдруг убьют Ваню после этого? Нет, девчата, — покачала она головой и махнула рукой. - Ступайте…

-  Если б от этого зависело... — сказала тётя Тая и грустно усмехнулась.

- Ладно!  Больно хороший он    парень,    Ванюшка-то... — задорно тряхнула своей красивой головкой Леночка и притянула меня к себе. — Не убьют твоего  папку, не плачь.

- Я не плачу.

- Вот и молодец, — взъерошила она мои волосы рукой. — Оброс-то как... Завтра деньги  вам с Бориской дам, сходите в Петровское, пострижётесь.



Пойти с Борисом стричься нам не довелось. Утром следующего дня почтальонша принесла Леночке «военную похоронку», сунула и скорее побежала прочь. Тётя Леночка вскрыла конверт и закричала, заголосила, повалилась на пол. Борис и его маленькая сестрёнка Наденька бросились к матери. Она то обнимала их, прижимая к себе, то вновь валилась на пол,  билась головой, выкрикивая: «Уби-и-ли... Сашеньку... Папку... уби-ли, де-точ-ки... За что же нас... У-уби-ли...

Я побежал позвать бабушку, а она уже бежала через хутор, выставив вперёд, как слепая,  руки. Платок сорвался с её головы и остался валяться на траве; узел волос распался, и седые космы струились за ней дымом. Она пробежала  мимо меня и бросилась в дом.

Я вернулся в дом. Посреди горницы, у стола, обступив Леночку и детей, стояли все тёти и бабушка. Плача, они смотрели на большую фотокарточку, висевшую на стене, в рамке, под стеклом, где были сняты смеющийся дядя Саша и прижавшаяся к его плечу очень молодая и счастливая Леночка. Не верилось, что дяди Саши теперь нет. И нет прежней, очень красивой и всегда весёлой, тёти Леночки: без поддержки она обессилено валилась на пол.

Не сводя взгляда с портрета, бабушка  Марфа  клала руки на головы и на плечи родни. Каждого ближе прижимала к себе. Приклонила и меня. Так, под  её горячими и шершавыми ладонями, как под крылом большой птицы, мы оплакивали дядю Сашу.

А потом пришли похоронка на дядю Данилу и сообщение, что пропал без вести мой отец Иван. И зимой ещё две похоронки:  на дядей Володю и Осипа...

Жизнь становилась все труднее. Ближе к весне ощутимее стала сказываться нехватка дров, и опять кто-то из тётей предложил срубить осокори, потому что теперь уже некого ждать...

Бабушка Марфа, только что тихо вязавшая шерстяной носок возле печки, неожиданно быстро поднялась, выронила вязанье и заходила по комнате. Потом  остановилась и сказала, не глядя ни на кого:

- Нельзя их рубить... Они мне как дети. Память о сынах моих они. Было пять сыновей, а осталось... пять осокорей.
Больше о рубке осокорей не говорили.

            Прошли  года...  Давно умерла  бабушка Марфа.    И хутора больше нет.  На месте его домов    и огородов сейчас колышется трава. Но стоят стеной наши осокори, словно взявшись за руки, и с высоты своей озирают бескрайнюю степь,  машут листьями, сигналят о чем-то другим, дальним осокорям — своим братьям — по памяти тех, кто оставил их после себя на земле.

_________ /\ ________

Слащинин Юрий Иванович. Член Союза писателей России с  1980 г.
Г. Сергиев Посад  Московской области.
 E-mail:  novin36@yandex.ru , yurij.slashinin@yandex.ru