Он, она и большие рыбы

- Ты не должен рывноват. – сказал он Грише, встретив его на пыльной и жаркой  стоянке машин  возле супера. 
- Мне не нужен её дыр. У меня есть свой баб. – он странным образом укорачивал двусложные слова, превращая их в односложные.
- Мне нужен её глаз, её голос, её ангел…
  Про ангела Григорий не очень понял, но решил, что ревновать в данном случае было бы и впрямь  глупо. Стоять и спорить, а тем более, выяснять отношения было слишком жарко.  И он  ответил просто:
- Договорились. Я не буду ревновать. Приходи, когда хочешь.
И протянул ему свою мытую-перемытую докторскую руку.

      В Красноярске она оказалась не случайно.
 
     Её родители были врачами.  Оба дедушки и одна из бабушек - тоже были докторами.  И только  вторая бабушка – со  стороны папы, которая жила с ними в квартире, врачом не была – она была медсестрой.
     Сказать, что она  тоже хотела стать врачом,  было бы не совсем правдой. Она себе просто представить не могла, что можно стать кем-нибудь ещё.
   
         Напрасно  дедушка – профессор кардиологии ходил на приём к своему бывшему соученику и однополчанину – ректору  медицинского института в их громадном  и нарядном украинском городе. Однополчанин  принял его с самыми радушными объятиями и  с самой радостной из своих прекрасно спротезированных улыбок.  Но как только дедушка заговорил о главной цели своего визита, так сразу указательный палец ректора стал указывать в потолок. Дескать, и рад бы для тебя, дорогой друг, сделать исключение, но те, кто наверху  сделать этого никак  не позволяют.
      Единственным результатом этого визита стал сильнейший  сердечный приступ у профессора кардиологии.
 
   Совыпускник  родителей, возглавлявший   одну из кафедр, (что было бы невозможно в их   нарядном украинском городе), написал им, что у них в Красноярске существует какая-то лазейка, причем,  даже для иногородних  евреев.
  Никакого другого  менее оригинального, рискованного и отдаленного варианта решения у мамы и папы   для их  единственной дочери не нашлось.

   В Красноярском меде были, разумеется, свои тараканы. Ведь он должен был производить врачей для всего их  необъятного края, и особенно  отдаленных национальных областей и округов, где с докторами была, разумеется, большая напряженка.   Поэтому  для абитуриентов из Хакассии, Тувы, Эвенкии,  а также из Ямало-Ненецкой, Ханты-Мансийской и ещё какой-то автономной области  вступительные экзамены были чисто символическими. Им было практически достаточно показать, что они умеют читать, писать и понимать по-русски.

      После первого же семестра большая часть  этих новоявленных студентов-медиков  по понятным  причинам отсеивались. А набранный в недавнем жарком августе первый курс  сразу же  редел и мелел, как ручей, затерянный в тайге.
   
   Чтобы этого не происходило, вместе с основным потоком на первый курс набирались человек 20-30 условных вольнослушателей, из числа абитуриентов, сдавших вступительные экзамены, но не прошедших по конкурсу. Это и был её главный  шанс.
    От вольнослушателей требовалось проявить свои таланты. И она, как могла, проявлялась: и на лекциях, и на практических занятиях. Как только лектор задавал вопрос, она встряхивала своими русыми буйными кудряшками и первая тянула руку к потолку. Её ответы не всегда были точны, зато всегда – умны, и главное- выдавали глубину её познаний и интерес к предмету. Огромное количество  похожих друг на друга узких черных глаз смотрели на неё тогда с завистью и восторгом.

    Однажды она услышала за своей спиной:
- Я не быть врач. Я быть шаман. Как-нибудь. Потом. Ты – быть врач. Твой голов.. как министр.

     Она оглянулась. Позади неё стоял студент, отличавшийся от остальных её соучеников из разных автономий разве что высоким ростом: такие же угольные волосы, такие же узкие жесткие глаза.
- Я уходить – ты оставаться. Но я хочу, чтоб мой место был ты.
   Кажется, она поняла, что он хотел сказать. И её не рассмешили неправильности его русского языка.
- Пойдём деканат?
- Ну, если ты так решил…

     После первой сессии её действительно зачислили в институт и даже дали повышенную стипендию и место в общежитии. А он приезжал за ней не своём тягаче не с цветами и не с конфетами, а с мороженной олениной.
    - Цветы – тфу – нет польза,- говорил он. – Конфет – плохой зуб. Оленина – сила!
    И она  не смеялась и даже была ему благодарна,  потому что на мясные обеды её стипендии не хватало. Даже повышенной.
 
  Тем более, что в общежитии она прожила ровно один месяц, а потом вернулась в комнату, которую снимала до «завоёванного в боях» счастья.
   Не то чтобы она была мизантропкой или ксенофобкой. В общем житии её смущали,  в сущности, только три вещи:  слишком уж легкомысленные и  интимные темы разговоров, легко льющиеся из девичьих ротиков потоки запретной для неё лексики и полная невозможность заниматься учебой столько, сколько она сама считала нужным. Ведь она училась не для того, чтобы сдать следующий зачет или экзамен. Она вбивала знания себе в голову, чтобы стать настоящим врачом. И ни о какой романтике даже не помышляла.
   
   - Не надо звать Коля, - просил он её. – это имя баб. Коля, как Оля или Поля… Звать меня Ник или Колян.
      Она предпочла Ник. Колян было уж как-то слишком по-пацански.
    
    На каникулы  она улетела домой, и оттуда послала ему письмо. Длинное, подробное. Мелким красивым почерком. И он на него ответил. Правда, его  в конверте был только пустой белый лист, а в нём сухая веточка с двумя листиками и двумя ягодками мелкой лесной земляники. Странное письмо…
   
     На третьем курсе родители, видимо, что-то от кого-то про них узнали, и в срочном порядке устроили её перевод из Красноярска назад на Украину, якобы по состоянию здоровья. 

    Перевод – не поступление. На этот случай, как оказалось, таких жестких  высочайших запретов не поступало.
    А на шестом курсе она вышла замуж за Гришу. Он был как раз тем самым хорошим парнем из хорошей, еврейской и даже докторской  семьи, о котором мечтали её родители. Его мама была стоматологом. Об отце сведения у него были чисто теоретические.Но сам он  уже тоже был  доктором - ортопедом-травмотологом.
   
    А потом неожиданно  разломался Союз. И все стали разъезжаться. Особенно евреи. Они оказались в Израиле. Оба чудом сдали труднейшие экзамены, оба нашли себе врачебные ставки на переферии. Всё было вроде бы нормально.
 
    И вдруг в их израильском  городе  объявился её "автономный", как она называла его, друг Ник. Грише  было не очень  понятно, как он смог их найти. Но слишком допытываться он не стал. Он же обещал не ревновать.
   
  Ник приходил к ним без своей баб, как он её называл. Гриша только однажды видел  с ним его жену, в министерстве внутренних дел. Дородная такая тётенька, по виду,  бухарская еврейка старше  его лет на десять.
   
     Однажды Ник пришел к ним неожиданно, когда  она была на дежурстве. Принёс бутылку «Арака» - виноградной водки. Гриша послушно поставил на стол стопки, печенье,  нарезанный хлеб, колбасу и сыр. Надо же было как-то проявлять гостеприимство!

  Когда Ник выпил, он заговорил:
- Зачем она тебе? У вас нет страст…
- А что это обязательно? – удивился Григорий. Он сочувствовал его ломанной речи, представляя, что  и он сам на иврите говорит почти так же.
- У муж тут – Ник показал себе на грудь, – есть  ангел и тшорт. Мой баб будит у мене тшорт. А твой баб будит ангел…
- А… Вот оно в чем дело… И это ты, значит, попёрся за ней за тридевять земель, чтобы она разбудила в тебе ангела? "Интересно девки пляшут..."
  Ник молчал, уставив узкие злые глаза на свои кроссовки.
- А кого она, по-твоему, будит во мне? – задал ещё один вопрос Гриша, чтобы как-то продолжить беседу.
- Никого. Ты не ангел и не тшорт. Ты - рыб. Вы -все рыб. Большой холодный рыб. В тебе нет страст. Тебе нужен другой баб.
   Гриша едва сдержал нервный  смех.
- Какой же баб по-твоему нужен мне?
- Тебе нужен стерв! Он разбудит в тебе тшорт – и у вас будыт сын.
- Так ты, значит, считаешь, что у нас нет детей, потому что не хватает страсти?
- Да! – вскрикнул Ник, вскочив со стула. – У рыб нет сын! Рыба делать икра в воду!
   И он ушел, негромко затворив за собою дверь.

   Об этом разговоре Гриша на следующий вечер, естественно, с присущим ему юмором, рассказал жене. Ничего не шевельнулось в её лице, только оказалось, что её щеки всё ещё не потеряли способности краснеть.
   - Ну, и  что ты по этому поводу думаешь? –  строго, как на консиллиуме,  спросил  он её после затянувшейся паузы.
  - А ты? – ответила она вопросом на вопрос. 
 - Сам он - большой Рыб, -ответил ей Григорий.- Такой больщой шаман вырос, а ни фига в нашей любви не понимает!
    Она  не  возражала. А молчание, как известно, - знак согласия...
    


 


Рецензии