Красная зона

 
               Рассказ
               
                Красная зона в больнице для лечения коронавируса – не лучшее место на свете. Навязчиво ощущаешь беспомощность и почти безысходность. Это для тех, кто откладывает вакцинацию.
             В эту больницу, как говорят врачи, помещают пациентов со средними поражениями легких, обнаруженными в результате КТ, либо переводят больных из других специализированных на коронавирусе больниц, которым после лечения, становилось легче и нащупан путь к выздоровлению. Иначе, эта больница для долечивания, хотя восстановление и здесь происходит крайне медленно и непредсказуемо.
              Меня поместили в палату на пять человек. Условия содержания приемлемые, хотя надо признать, что выбирать не пришлось. Скорая помощь привезла, и меня сдали. Туалет расположен в конце коридора, метрах в шестидесяти от палаты. Связи больных с дежурным постом нет, и рассчитывать приходится только на то, чтобы попросить ходячего больного позвать медсестру или вдруг она сама заглянет. Лечение минимальное, но это, как говорят врачи, по инструкции Минздрава.  Капельниц не ставят, делают укол от образования тромбов плюс таблетка  арбидола в день. Сопутствующие заболевания, осложняющие коронавирус, по мере сил стараются облегчить, но результата нет, так как нет в больнице нужных лекарств, да и специалистов нет, кроме врачей- терапевтов.  А  профессионалы-практики  по узким специальностям уже давно перешли в частные клиники, где больше зарплата и меньше ответственность и нагрузка. Тем более что и с самим коронавирусом пока больше вопросов, чем ответов.
             В метре от меня лежал 66 летний Александр Кривель, у которого уже лет десять был лейкоз. Сюда его перевели из реанимации другой больницы на долечивание от коронавируса, хотя на момент перевода степень поражения легких составляла 60 процентов. «Я в той больнице в реанимации задыхался. Когда подключили к ИВЛ, стало хуже, а лечащий врач все приговаривал: «Я тебя залью лекарствами!»  Лечение сложных пациентов предполагает знать состояние больного в целом, чтобы увязать сочетание болезней и правильно лечить. Увы, таких врачей у нас мало, особенно на периферии. «Когда меня перевели сюда, мне стало немного лучше, а потом  за три недели, как показала КТ, показатели крови снова ухудшились, и вырос процент поражения легких», - рассказывал  Александр как-то отстраненно, будто не о себе. В частых разговорах с Александром, я видел его изнуренное, почти отчаянное лицо, но в то же время замечал, как загорались лучиками тепла и света его глаза, когда в редкие дни у него была  нормальная температура. Казалось, в нем просыпалась вера, правда к вечеру он снова впадал в молчаливое и неподвижное состояние. Звонил телефон, но он не обращал внимания. «И никто мне не поможет», -  и как-то подолгу и печально смотрел на меня. А утром, видно были какие-то силы, ждал обхода и все рассказывал: какие вопросы он задаст лечащему врачу. А врач, очевидно, и сам не знал, что делать, как помочь. Он только повторял: «Мы движемся вперед», - и быстро убегал, чувствуя, что помочь не может, хотя  постоянно советуется с заведующей терапевтическим  отделением. 
И то назначал, то отменял гормоны.
            Часто, просыпаясь ночью, я видел Александра сидящим на кровати и шепчущим что-то. На вопрос как чувствуешь, отвечал долго с описанием своего длительного лечения в течение 3 месяцев, начиная с районной больнице, откуда его направили в областной центр.
            «Мне б, Виктор, хотя бы на несколько минут на воздух, в май. Я бы поймал  лучик солнца, и мне стало бы легче. Он меня спасет. Я люблю май, я верю каким-то непогибаемым чутьем, что еще поживу. Ведь справлялся я с онкологией. А коронавирус – всего лишь дополнительная нагрузка, чтобы я не раскисал…». Потом надолго замолкал, менял майку и футболку  (он все время потел) и шел в коридор на прогулку, пошатываясь от слабости и головокружения, где можно было пройти только вперед и назад. Ни единого места, чтобы присесть не было. Правда, потом он нашел место в тамбуре, где принимали больных. Там стоял маленький диванчик. Вставая пять-шесть раз за ночь, я часто видел его одинокую фигуру. Отрешенную в полумраке.
            А время неумолимо шло. В 5 утра измерение температуры,  уколы, потом завтрак, обед и ужин и, между этими великими событиями, слабость, одышка, головокружение. Посещает все чаще мысль: вот дойти бы в туалет да не упасть. А медленные дни тянутся быстро. Смотришь в окно, а уже и листья на деревьях с детскую ладошку, а бесконечные дожди, как бы оплакивают рано ушедших.
              У Петра, мужчины лет 50, отрицательный анализ, но КТ показала 45 процентов поражения легких. Его скоро выписывают, хотя поражение не уменьшилось, но чувствует он себя вполне сносно. Два Сергея, пролежав каждый больше месяца, при трех положительных ПЦР мазках, написали отказ от дальнейшего лечения, и лечащий врач выписывает их на домашний карантин, когда из дома ни шагу. Как они будут дома вылечиваться или долечиваться никто не знает, но оба убеждены, что домашние хлопоты (живут в сельской местности) помогут восстановиться. «Мне дома один воздух поможет, - говорит Сергей, - а потом если умирать, то дома, где все родное». Второй Сергей ему вторит.
              После внеочередной КТ, на которой так долго настаивал Александр на обходах, лечащий врач объявил Александру, что его переводят обратно в больницу, откуда он попал сюда. Вразумительных объяснений  о причинах перевода Александр так и не услышал, хотя ходил и к заведующей отделением.
- Кривель, собирайтесь, за Вами приехала скорая, - медсестра, чувствуя настроение Александра, настойчиво повторяла сказанное.
- Никуда я отсюда не поеду. Я был там уже. Я там, в туалет, после реанимации, ползал. Меня оттуда с улучшением сюда перевели.
- Это ваши вещи, медсестра в который раз вошла в палату.  Скорая давно ждет, ей на вызов нужно. Перевести Вас распорядилась завотделением.
               Александр бестолково метался по палате, совал вещи в сумку, а потом назад. Глаза его были широко открыты, он надрывно дышал  и все говорил, говорил, правда, бессвязно.
             «А тот, врач-таджик меня опять зальет! Хочу домой! Никуда не поеду. Вот еще бы недельку тут полежал  и пошел бы на поправку.  Мне бы солнышка лучик!» Чувствовалось, что он и сам не верит в сказанное.
Я сидел молча и видел перед собой глубоко несчастного деда, а потом уже остро почувствовал внутри себя такое чувство, что все мы здесь никому не нужны, вернее как множество больных – нужны, а вот как каждый,  отдельный – нет! Видно настроение Александра передалось и мне. Тасуют нас, а на все воля Божья. Я мысленно выругал себя за упаднические мысли.
«Все будет хорошо!» В какой-то момент у меня совсем закружилась голова (она кружилась итак постоянно) и почему- то промелькнул зримо образ малыша, уже что-то понимающего…               
              Наблюдая за Александром, я мучительно старался вспомнить, где я видел такие же глаза с застывшими слезами, в которых страх, обида и горе поселились одновременно и надолго. Глаза с застывшими слезами и нет сил, чтобы отпустить их наружу.
          Какие замкнулись контакты в моей голове, я не знаю, но память невольно привела меня к событию четырехлетней давности, когда я навестил тяжелобольного Николая – родного брата тещи. Он уже  почти не вставал  и даже обрадовался моему приходу, а потом как-то незаметно начал вспоминать детство. Да, именно тогда, слушая неторопливый рассказ Николая, я, наконец, вспомнил, где я видел такие же глаза, как у Александра.
               «Меня, трех моих родных сестер и мать  в ноябре 1942 года  немцы гнали из под Воронежа в лагерь для военнопленных в г. Фатеж, что под Курском.  А мать … Мать с другими молодыми женщинами отправили из лагеря на работы в Германию. И остались мы до 1943 года в лагере: старшей сестре 12 лет, а мне – пять».
              Когда Николай мне рассказывал  эту историю, ему было столько же лет как  сейчас  Александру. Я слушал Николая и чувствовал какую боль мог испытать пацан при лишении матери. Во время его рассказа, я видел две огромные капли в глазах Николая, они так и застыли на всю жизнь тогда в 1942году. Теперь я видел точно такие же застывшие слезы в глазах пожилого человека, в глазах Александра. Беспомощность и безысходность стремилась наружу уродливой гримасой.
           Я взял у Александра номер телефона. После того как меня выписали, а его накануне отвезли на скорой помощи в прежнюю больницу, я неоднократно звонил ему. В трубке слышал одно и то же: абонент недоступен.
               
                Виктор Попов