Царь был озабочен очень-очень...

-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-


Сизая вода – морем стали небеса
и несётся вниз, к земле, волна дождя.

То не бес –  отрава благости  чудес,
а Гермес за шахер-махером залез;

по заказу ада  – дождик слёз принёс.
Морю не убудет, а шельмец Гермес
 
удачу приголубит и гешефт добудет,
кой чего наблудит – обещания забудет.

Все притихли. На кону: царь найдёт, иль нет, свою жену.
Глянул царь по всем палатам – там придворных блуд,

отмахнулся: «Знаю, знаю... Говорил же шуткой шут»
Пробежал по облакам. Походил по тучам-чердакам.
 
Ооох… Полно охочих дам, а средь них, то тут, то там,
голубок за голубком, а меж них, пристроился  Адам.

Царь за голову схватился. И давай себя за кудри рвать.
Слёзы лить и молнии метать. Громогласно бурю выдыхать.

Опустились руки – сдулись бури; звёздочки видны.
Ветерка прикосновения милы. Сел на краешек Луны,

подглядел, какие видят бабы сны,
да какие, травят анекдоты мужики.

И от ужаса опять нагнал грозы,
аж, зарницы в темени светлы, грозны.
 
«Вот заразы, непоседы мужики.
Ну, а бабы, ну, а бабы-то ужи,
 
так проворны, так притворны  егозы.
Бабам – розги, мужикам туда-сюда ежи.

Это здесь, в центральных небесах, тут ети-ети-ети-ети...
так  творят кудесники-заразы, мама-мия...  вот творцы!

Ну, а что же там, в глуши нехоженой Земли?
Да в туманной дали небеси? Ох, бесяра – не беси...

Дивом дивным грех небесный не мести.
Чудом чудным дух людской не обнести».

Болен царь заботой, как зудящею работой:
гул небес и вой Земли, как такое разгрести

без пупа надрыва и словесного нарыва –
не прости за просто так, не расхаянных спаси,

а раскаянье нести, чтобы жить по чести,
да с небесной колокольни в лоно церкви
 
звоном Веры от грехов подальше увести,
но – любовь  без меры, забывает цели,

даже с Верой, чёрт любовью погоняет,
коль душа нутром вздыхает и дорогой святотатства

в рабство страсти по тропинке грехопадства
от земли до неба:  всё царёва, всё благое может обойти.

Вот досада – царь в тоске, как король на шахматной доске.
Сила есть, умишка много, но съедает благостью тревога.

Как любовь безгрешную вершить и с царевной не тужить,
средь придворных падких дам пожить – или позабыть.

Тяжела царёва ноша быть примером тут и там,
образцом всего святого и борцом со всяким злом.

Или плюнуть... хоть и вечность, но живём-то раз один
и оставить все разборки неба, средь каких-нибудь годин.

Царь небесный не воришка насреддин,
а над всеми господин,

хоть пряма его ладьи дорога, но бывает царь и недотрога
или прётся по слоновьи – бьёт конём, не на потом.

Царь небесный, не киношный царь Ван Дамм,
он не пьет, ни виски, ни агдам,

лишь амброзии с утра, в обед и вечером стакан.
Написал-то, вроде честно, хоть погнал на небо срам.

В тоже время, у царицы тяжко бремя: думать-думать,
кровь по жилам-венам погонять и в чулочек размышлять,

на придворных зло срывать, да себя хвалить и ублажать:
захотелось ей водицы ключевой, не дворцовой, а земной,

чтоб остаться вечно не понять какой, не терять в любви покой,
быть покорною женой, да родить царю наследника зимой.

И бежит к колодцу-журавлю, молодица камеристка-озорница,
а за ней следит царёва жрица – смуглая девица, синеокая волчица

и велит: «Постой, блудница. Заберу я коромысло,
чтоб мозгам царя в жару не кисло.  Отнесу ему водицы».

Два ведра на коромысле кажутся без смысла,
но под тонким шёлком обнажённой девы стать;

не убавить – не прибавить,  даже малость – не отнять,
так чарует женский стан – мужикам подъёмный кран.

На земле иль в небесах молодец удалый, коль не вялый,
должен встать и рукою сильной вёдра поддержать,

за плечо точёное объять и чуток бедро горячее прижать.
Понесёт он вёдра дальше, вспоминая миг хмельной,

озорством души поскачет за мечтою новой и шальной...
Ну, короче ой, да ой... наслаждайся жизнью, коли молодой.

А когда нагрянет старость, в ней хоть пой, хоть ной,
загорбатят годы сломанной подковой – жизнь дугой.
 
Уж любовь – хмелящий праздник, не на каждый выходной;
остаётся жалиться судьбой, иль хвалиться ухарской молвой.

У небесного  царя  жена – нет прекрасней молодицы,
но ревнива, не блудница и умом под стать царю царица;

хлоп булавкой в попу жрицу, та как прыгнет, словно кобылица.
Разозлилась. Повернулась. Глядь, булавка-то в руках царицы.

Покраснела. Онемела. Руки некуда девать – спрятала назад,
а глазёнки глядь, глядь, глядь... всё с испуга, всё царице говорят.

А надменная царица губы сжала,
отвернулась, улыбнулась...  и ушла,
 
тело страстью теребя и, конечно, душу сластью грея:
«Поперхнулся царь от дыма и включил борея,

а огня-то нет, только уголёк чуток теплится,
на себя девчушка-жрица злится, а меня боится.

Не пускал никто слезу – добрым крокодилом,
не махал никто – озираясь по углам, кадилом,

не бросал искру пожара, добиваясь жара ада
вот и снится снова-снова, этот милый-милый гад.

Мой любимый, самый славный, самый добренький сатрап,
Ооох. . . Умеет поиграть чуток он адом,
подразнить любовным ядом, а потом... от края и до Рая трап».


P.S.


Если всё сказать по чести: наверху, как и внизу – бардак.
Царь земной – в Кремле на кресле греет зад и так, и сяк,

а небесный – Всемогущий – в сердце, а иначе  бомж-простак;
ищет человечеству любви очаг, а с земли и с неба:  вяк, да вяк. 

Тут-то царь на небесах попал впросак:
успокоит, обогреет, а ему любви никак.
 
А земной давно в наваре, у него: народ – дурак,
а душа всегда в товаре. Ну и кто, дурак?


23.05.2021г.

-*.*-

-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-